На пороге трона

XXI

Не успела великая княгиня Екатерина Алексеевна возвратиться к себе в Ораниенбаум, как ей доложили о том, что её желает видеть государственный канцлер. Великая княгиня приняла его, можно сказать, с почтительным радушием и сердечностью, которые оказывала всегда первому министру государства. На её лице не было и следа неприятного столкновения с императрицей, и тому, кто сумел бы проникнуть в сокровенные помыслы этих двоих людей, стоявших лицом к лицу, было бы, конечно, трудно решить, кто из них наделён большим мастерством по части притворства: эта ли красивая, улыбавшаяся женщина, которая казалась вполне безобидной и держала себя так непринуждённо, точно принимала посещение доброго друга, хотя была убеждена, что государственный канцлер явился к ней не иначе как с определённою целью, или же этот не менее весело и непринуждённо улыбавшийся старик, который старался придать своим зорким, хитрым глазам выражение почти отеческого участия, когда подносил к губам руку великой княгини. Недолго пришлось Екатерине Алексеевне ломать голову над вопросом, что именно привело к ней канцлера. Бестужев опустился на диван, к которому подвела его великая княгиня, и, удерживая и внимательно рассматривая её руку, заговорил:

— Как прекрасна эта рука! Как изящна и нежна она и вместе с тем какое у неё крепкое сложение, какая твёрдость! Она прямо создана природой, чтобы держать скипетр и охватывать даже рукоятку меча. Такой руке, должно быть, непременно предназначено взять со временем бразды правления великого государства!

— Вы, кажется, пришли, — улыбаясь, сказала Екатерина Алексеевна, причём ни одна чёрточка в её лице не выдавала напряжения, с каким она прислушивалась к словам государственного канцлера, — вы, кажется, пришли говорить мне комплименты, от которых действительно давно отучил меня двор моей всемилостивейшей тётушки и которые, пожалуй, может безнаказанно позволить себе только испытанный и незаменимый советчик императрицы?

— Такой женщине, как вы, ваше императорское высочество, не говорят комплиментов, — возразил граф Бестужев. — Я высказываю только то, что думаю. Я немного занимался хиромантией и если вижу на этой нежной руке будущее великой монархини, то мне, конечно, легко сделать это предсказание, так как я знаю все свойства ума, который некогда будет направлять эту руку, чтобы она властно и повелительно простиралась над народами.

— Оставим будущее, — сказала Екатерина Алексеевна, — мне менее всех подобает дерзкое желание приподнять его завесу, и чем блестящее картины, которые я могла бы увидеть там, тем безотраднее, — прибавила она со вздохом, — должно показаться мне печальное и одинокое настоящее.

— Лишь мелкие умы живут в настоящем, — возразил граф Бестужев, — потому что настоящее пролетает мимо, как быстро увядающий лист, гонимый ветром, а ум, подобный вашему, живёт будущим и созидает для будущего основы грядущего могущества.

Екатерина Алексеевна не возразила ничего, но в её светлом взоре ясно читался вопрос относительно значения слов государственного канцлера.

— Итак, когда я, — продолжал граф Бестужев, — заглядываю в блестящее будущее, лучи которого играют пред моими глазами вокруг чела вашего императорского высочества, то мне приходит невольное желание, чтобы эта прекрасная рука, которая должна раздавать лишь цветы сладостного счастья и которая имеет право снова протягиваться за прелестнейшими цветами юности до тех пор, пока со временем будет пожинать лавры неувядаемой славы, — не оцарапалась о цветочные шипы, рискуя сделаться непригодной для великих задач будущего.

— Я готова подумать, — заметила великая княгиня, — что наряду с хиромантией вы изучали и поэтов Востока, потому что говорите со мною образными загадками; однако я не в силах понять их, несмотря на свой ум, о котором вы отзываетесь так лестно.

— Для вашего императорского высочества не существует неразрешимой загадки, — ответил Бестужев. — Вы умеете — что доступно лишь немногим женщинам — отделять сердечную игру от серьёзной стороны жизни; вы знаете также, что тот, кто хочет господствовать над людьми, лишь тогда может позволить себе развлечение лёгкой любовной забавой, когда эта забава не угрожает отразиться роковым и опасным образом на серьёзной стороне жизни.

— Я знаю это, — серьёзно проговорила Екатерина Алексеевна, — и доказала, что я это знаю; никогда моё сердце не соблазнит меня закрыть себе путь, могущий вести меня к той будущности, которую вы, — иронически-насмешливо прибавила она, — предугадываете для меня по хиромантии.

— Сердце может ошибаться, — возразил граф Бестужев, — это самый глупый орган, и его порывы могут затемнить даже такой ясный кругозор, как у вашего высочества... Есть люди, — продолжал он, также принимая более серьёзный тон, — которым, по-видимому, свойственны безмятежные забавы и которые тем не менее приносят опасность, которые тем не менее могут явиться препятствием на пути к великой, блестящей будущности, и женщина, как вы, ваше высочество, должна избегать таких людей так же, как розы, издающие столь приятный аромат, но окружённые острыми, опасными шипами... К чему? Ведь есть так много цветов, которые можно срывать, не подвергая опасности вашей нежной руки.

— Говорите яснее, — строгим и резким тоном произнесла Екатерина Алексеевна, — мы оба слишком хорошо знаем цену времени, чтобы заниматься загадками и притчами.

— Я сейчас от императрицы, — сообщил граф Бестужев, — и её величество оказала мне честь говорить со мною относительно ораниенбаумского двора.

— Очень милостиво со стороны её величества, — с горечью возразила Екатерина Алексеевна, — обитатели Ораниенбаума давно уже не имели повода радоваться подобному вниманию... И я тоже недавно приехала от государыни, — продолжала она, — и мне также она сделала одно замечание относительно нашего двора, который, впрочем, едва ли и можно называть двором... Я почти склонна думать, что это замечание императрицы связано с тою загадкою, которую задали мне вы.

— Для вашего высочества не может быть безразличным, — ответил граф Бестужев, — каким обществом окружён наследник престола в тот самый момент, когда Россия готова решительно вмешаться в европейскую политику, и если императрица замечает, что среди окружающих великого князя находятся иностранцы, причём такие, на которых лежит подозрение, что они состоят в тесной связи с противниками России, то её величество в полном праве желать, чтобы вы, ваше императорское высочество, способствовали устранению этих элементов... Это — предосторожность, требуемая благоразумием, и пусть это будет стоить мимолётной сердечной привязанности, но вы, ваше императорское высочество, должны принести эту жертву, вознаграждение за которую найти совсем не трудно.

Екатерина Алексеевна гордо выпрямилась.

— Вы говорите относительно графа Понятовского? — холодно и надменно спросила она.

Бестужев молча склонил голову.

— В таком случае, — воскликнула великая княгиня с воспламенившимся взором, — говорю вам, что ваши слова напрасны... Я не стану советовать великому князю удалить графа... Я буду... слышите, всеми силами я буду противодействовать этому удалению... На этот раз я не пожертвую цветами, аромат которых делает меня счастливою... с отвагой разъярённой львицы я буду отстаивать права своего сердца от императрицы и — что может быть ещё более — от вас, граф Бестужев!.. Пусть я ничего не значу при этом дворе, пусть я буду ничтожнейшим существом в России, берегитесь: и слабый враг может стать опасным, когда его приводят в отчаяние!.. Вы считаете меня сильной духом и смелой, как вы сами сказали мне это... Отлично, я соберу все силы своего духа и воли, чтобы защитить единственного друга, который есть у меня!

— Единственного? — повторил граф Бестужев. — Вы не правы в отношении меня, ваше императорское высочество... К чему же такая горячность?.. Неужели для такой женщины, как вы, ваше высочество, может иметь такое значение сердечная игра?

— А если, наконец, я желаю, — с возрастающим волнением воскликнула Екатерина Алексеевна, — чтобы мне предоставили эту игру!.. Если это и игра, то я требую в ней, по крайней мере, свободы во имя прав своего сердца!.. Послушайте, граф Бестужев, — продолжала она, и её голос принял жёсткое выражение, а глаза заблестели почти дикою энергией, — я была готова пожертвовать всеми жизненными благами ради того священнейшего чувства, которым может быть полно сердце женщины; я была готова посвятить все свои жизненные силы долгу, больше и выше которого нет на земле... Я просила государыню... я в ногах у неё умоляла её отдать мне моего сына, и она... отказала мне в этом!.. Пусть будет так... Я отказываю в той жертве, которой требуют от меня! Скажите это государыне, если хотите... пусть она употребит всё могущество, находящееся к её услугам, приложите и вы сами все свои хитрость и упрямство, в которых вас не превзойдёт никто на свете, — я всё же буду сопротивляться вам, и если вы насильно удалите графа, то я последую за ним!.. Я истомилась, влача это жалкое, пустое, одинокое существование, и если мне нужно сохранить силы в ожидании той будущности, о которой вы говорили мне, то не касайтесь же грубою рукой прав моего сердца.

Граф Бестужев молчал и смотрел на эту дважды прекрасную в её пылком волнении женщину испытующим взором врача, видящего перед собою больного и измышляющего средство, которое ослабило бы пароксизм лихорадки.

Между тем как они молча не спускали взоров друг с друга, дверь отворилась и с весёлою улыбкой на губах, сияя красотой и молодостью, вошёл граф Понятовский. Он остановился на пороге и, увидев канцлера, намеревался с глубоким поклоном в сторону великой княгини повернуть обратно.

— Стойте! — воскликнула Екатерина Алексеевна. — Останьтесь, граф Понятовский!.. Мы говорим о вас, и вы вправе присутствовать при нашем разговоре.

Понятовский приблизился. Он испуганным взором смотрел на крайне возбуждённое лицо великой княгини.

— Прошу вас, ваше императорское высочество, — сказал Бестужев, — остановитесь... подумайте...

— Мне не о чем думать, — воскликнула Екатерина Алексеевна, — я уже сказала вам, что буду защищаться, когда на меня станут нападать, и я сдержу своё слово.

— А кто нападает на вас, ваше императорское высочество? — воскликнул граф Понятовский, с угрожающим блеском в глазах подходя к великой княгине, между тем как Бестужев, вздыхая и пожимая плечами, переводил свой взор с одной на другого.

— На меня нападают, — воскликнула Екатерина Алексеевна, — намереваясь похитить у меня моего друга... Вас, граф Понятовский, хотят прогнать отсюда и от меня требуют, чтобы я пожертвовала вами, так как считают преступлением, когда моё сердце бьётся лично для меня!.. Если вы хотите оставить меня, — продолжала она, — если вы хотите уступить угрозам, ступайте... вы свободны... Но если вы желаете сохранить верность дружбе, в которой вы клялись мне, то пусть наши враги увидят, что в состоянии сделать слабая женщина, приведённая в отчаяние.

Граф Понятовский опустился пред великою княгиней на колени и стал целовать её руки, протянутые ему ею, причём она взглянула на Бестужева вызывающе упрямым взором; последний отвернулся и лишь, вздыхая, покачивал головою.

Граф Понятовский поднялся с коленей.

— Дело идёт о моей особе, ваше императорское высочество, — начал он со спокойной уверенностью в голосе, — и, как ни безгранично блаженно счастье, которым наполнило меня милостивое участие высокой повелительницы, тем не менее я считаю своею обязанностью лично вступиться за себя и выслушать, в чём меня упрекают и чего требуют от меня... поэтому прошу ваше императорское высочество предоставить мне самому вести свои дела и разрешить мне, несмотря на ваше присутствие, переговорить с господином канцлером.

Бестужев удивлённо взглянул на почти иронически насмешливое лицо Понятовского.

— Вы хотите оставить меня? — воскликнула Екатерина Алексеевна.

— Лишь вместе с жизнью, — горячо ответил граф Понятовский. — Я всё же убеждён, — продолжал он, — что мне удастся убедить его сиятельство в моей невинности и обратить его в моего защитника... Прошу вас, ваше императорское высочество, извинить, что мне приходится удалиться с господином канцлером, если его сиятельство намерен удостоить меня чести поговорить со мною.

— Хорошо, — вымолвила Екатерина Алексеевна, — всё-таки вам не нужно уходить... он в состоянии перехитрить вас... убедить возвратиться на родину... Оставайтесь здесь, господа, оставайтесь одни, но я возвращусь и потребую во всём отчёта... Будьте уверены, граф Бестужев, что я не позволю ни запугать, ни перехитрить себя.

С этими словами великая княгиня удалилась. Канцлер и граф Понятовский остались одни.

Граф Бестужев в небрежно-удобной позе опустился на диван; с важным видом своего превосходства он обвёл стоявшего перед ним графа взором и, вертя между пальцев свою золотую табакерку, сказал:

— Поздравляю вас, граф... По-видимому, вы отлично умеете приобретать расположение дам... Это свидетельствует об уме, так как одна прекрасная внешность, которою природа щедро наделила вас, способна привлекать лишь мимолётно, но никогда не оковывает цепями.

— Ваше сиятельство, — невольно краснея, воскликнул Понятовский, — я принуждён просить вас...

— Постойте, постойте! — прервал его Бестужев. — Позвольте мне спокойно продолжать, так как в моём возрасте на такие вещи смотрят совершенно хладнокровно... Итак, я не могу сомневаться в вашем уме, — продолжал он, — и вы поймёте, что в любовных историях, в которых бывает замешана женщина высочайшего положения, поступают совершенно иначе, чем тогда, когда вопрос идёт о простой субретке или даже о придворной даме... Вы поймёте, что было бы безумием и вовсе не по-рыцарски, если бы вы злоупотребили расположением великой княгини и пытались воспротивиться воле государыни, так как её императорское величество повелела вам удалиться отсюда... Вы бессильны против воли государыни, и вы поступите не по-рыцарски, вовлекая в эти неудобные затруднения такую даму, как великая княгиня... Мне кажется, что долг всякого рыцаря отступать в таких случаях.

— Вы, ваше сиятельство, совершенно правы, — ответил Понятовский, — и я ни на мгновение не колебался бы пожертвовать своею особою, чтобы оградить её императорское величество от всякого конфликта с её императорским высочеством, если бы не надеялся приобрести столь же могущественного, сколь и проницательного союзника, который найдёт путь к тому, чтобы изменить волю императрицы и побудить её взять обратно повеление, столь жестоко задевающее меня.

— И в ком вы думаете найти такого союзника? — спросил граф Бестужев. — Я совершенно откровенно говорю с вами! Это не я побудил государыню отдать повеление об удалении вас... Ведь тут действовали против вас другие силы, и едва ли вы найдёте человека, который мог бы с успехом бороться против этих сил.

— Есть один лишь человек, который в России может всё, — ответил Понятовский, — и он поможет мне побороть все происки противников.

— Мне было бы очень интересно узнать такого человека, — насмешливо произнёс граф Бестужев.

— Вы, ваше сиятельство, согласитесь со мною, — с улыбкой ответил граф Понятовский, — если я скажу вам, что моим союзником будет граф Алексей Петрович Бестужев, великий канцлер Российской империи.

— Сильно сказано! — заметил граф Бестужев, причём, громко смеясь, погрузил свои длинные, худощавые указательные пальцы в табакерку и поднёс их к носу. — Вы ждёте, что я буду защитником каприза, который может повлечь за собою больше осложнений, чем он стоит того?.. Всё же я должен сказать вам, что это — дело серьёзное, и потому прошу вас подавить в себе склонность к шутливости, которая могла бы быть более уместна в другое время и при других обстоятельствах... Верьте мне, для вас не остаётся ничего другого, как поскорее и без шума уехать, если вы только не хотите навлечь на себя и, что ещё печальнее и непростительнее, на великую княгиню гнев императрицы.

— Я никогда не позволю себе шуток при таких серьёзных обстоятельствах и в отношении такого человека, как вы, ваше сиятельство, — возразил граф Понятовский, — я говорил совершенно серьёзно и уверен в том, что вы, ваше сиятельство, будете искать и найдёте путь, чтобы сделать возможным для меня, с согласия императрицы, пребывание при этом дворе.

— Мне интересно было бы узнать причину, которая должна побудить меня сделать то, что вы от меня ожидаете... — сказал Бестужев, изумлённый доверием графа Понятовского, — предположим даже, что это в моей власти.

— Во власти вашего сиятельства всё, что вы хотите, а причина оказать кому-либо услугу всегда заключается, кроме личной дружбы, которую едва ли я могу иметь смелость предположить со стороны вашего сиятельства, в обещании или, в свою очередь, услужить когда-либо, или прекратить неприязненные действия.

Граф Понятовский говорил очень резко и определённо. Взор его обычно нежных глаз стал угрожающим и вызывающим.

Бестужев насторожился.

— Продолжайте, граф, — сказал он, — мне кажется, что наша беседа будет много серьёзнее, чем я предполагал... Итак, какую же взаимную услугу вы могли бы обещать мне? — продолжал он, окидывая красивого и элегантного молодого человека насмешливым взором. — Какие неприязненные действия могли бы вы прекратить, чтобы приобрести во мне пособника роману, который в действительности был бы для меня совершенно безразличен, если бы не необъяснимое упрямство великой княгини?

— Будущее, может быть, покажет услугу, которую я мог бы оказать вашему сиятельству, — ответил граф Понятовский.

— Дело идёт о настоящем, — прервал его Бестужев.

— Итак, — продолжал граф Понятовский, — будем говорить о том, что, как я предполагаю, могло бы неприятно воздействовать на вас, ваше сиятельство, и что, вне всякого сомнения, произошло бы тотчас же после того, как я был бы принуждён покинуть Россию, то есть тотчас же, как мне не удастся, — прибавил он, — увидеть в вас своего защитника.

— Дальше... дальше! — нетерпеливо произнёс граф Бестужев.

— Я вынужден подвергнуть ваше терпение небольшому испытанию, — продолжал граф Понятовский, — причём начну с одного события, от которого нас отделяет уже кое-какой промежуток времени... В Дрездене проживал, как, без сомнения, припомните вы, ваше сиятельство, господин Кастерас, человек большого ума; он, благодаря своей острой наблюдательности, благодаря своим связям при всех дворах и в особенности в известных кругах при русском дворе, встал на пути графу Брюлю, а также одному большому государственному мужу, первому министру одной великой державы.

Бестужев побледнел. Его взор неуверенно скользил по полу. В уголках его губ трепетала принуждённая улыбка.

— Видите ли, — продолжал граф Понятовский, — уже кардинал Ришелье считал за правило, что врагов и неудобных лиц должно или привлекать на свою сторону, или уничтожать... Само собою разумеется, что это правило было принято и государственными мужами позднейших времён. А так как господина Кастераса нельзя было привлечь к себе, то тот министр, о котором я только что говорил, решил уничтожить его. Поэтому он написал графу Брюлю пространное письмо, причём указал ему на правила великого кардинала и в то же время обозначил путь, на котором можно было посредством небольшого, безвредного порошка убрать неудобного противника с дороги... Совет упал на добрую почву, и ему последовали — Кастерас исчез с лица земли, на которой он стоял на пути графа Брюля и того высокого и могущественного советчика... Как и должно быть в таких случаях, это происшествие покрыто глубочайшей тайной и его участнику, без сомнения, было бы в высшей степени неприятно, если бы когда-нибудь покров с той тайны был приподнят, так как подобные вещи творят, но не совсем-то охотно допускают упрекнуть себя в них... Если я буду принуждён покинуть Россию, если мне не удастся приобрести дружеского защитника в лице вашего сиятельства, то я обращу внимание всего света на упомянутое происшествие, чтобы, если я не в состоянии более защищаться, мстить моим врагам, к которым я, к своему величайшему сожалению, вынужден буду причислить и вас.

Граф Бестужев снова овладел собою. Он откинулся на спинку дивана и с выражением безразличного спокойствия проговорил:

— Недостаточно рассказывать подобные истории, которые ведь легко могут явиться плодом фантазии в ничем не занятой голове; приходится также и доказать их.

— Нет ничего легче этого, — воскликнул граф Понятовский, — то письмо, о котором я говорил...

— Подобные письма, — прервал его Бестужев, фиксируя своего собеседника взором, — если их вообще пишут, всегда уничтожаются.

— Они должны быть уничтожаемы, — продолжал граф Понятовский, — и я не сомневаюсь, что вы, ваше сиятельство, в подобном случае соблюли бы такую предосторожность... Но вы припомните, что граф Брюль насколько умён, настолько и легкомыслен... А может быть, он хотел обезопасить себя, так как ведь может случиться, что прежние друзья сделаются врагами... Словом, то письмо не уничтожено, и, когда король Фридрих осаждал Дрезден, он нашёл в архивах тот роковой документ.

— Этого не может быть! — воскликнул граф Бестужев, совершенно забывая всякую сдержанность. — И то письмо?..

— Находится в надёжном месте, — сказал граф Понятовский, — так что каждое мгновение оно может быть опубликовано и сообщено в оригинале представителям европейских кабинетов... Но, чтобы вы, ваше сиятельство, не сомневались в моих словах, — продолжал он, — прошу вас бросить взгляд на эту копию.

Граф вынул из нагрудного кармана бумагу и передал её канцлеру.

Последний быстро пробежал взором её содержание и затем под влиянием внезапного взрыва живого негодования разорвал её.

— Теперь вы видите, что я не безоружен, — спокойно произнёс Понятовский, — и я прошу вас ещё раз оказать мне своё покровительство и содействие и сделать для меня возможным дальнейшее пребывание при этом дворе.

Граф Бестужев поднялся с дивана и в глубоком размышлении стал ходить взад и вперёд по комнате, причём даже не опирался на палку, как всегда делал это.

— Это невозможно, — сказал он, между тем как его лицо не носило и следа прежней холодной и важной снисходительности. — Это невозможно... государыня вполне определённо выразила своё повеление... Что мне сказать ей?.. Всё же подождите, — вдруг, останавливаясь, проговорил он со злорадно хитрой усмешкой, — граф Брюль, который легкомыслен, как балетная танцовщица, допустил непростительную неосторожность... Он должен позаботиться о том, чтобы она осталась без последствий... Это было бы неслыханным скандалом! — Канцлер молча размышлял несколько мгновений. — Есть одно средство, — сказал он затем, с благосклонною улыбкою глядя на графа. — Императрица не может удалить из России посла союзной державы, она не может питать подозрения к представителю кабинета, стоящего на стороне России... Вам необходимо покинуть Россию... в настоящую минуту невозможно противиться повелению императрицы... Но вам предстоит вскоре вернуться обратно... я надеюсь, её императорское высочество будет очень довольна, когда граф Станислав Понятовский, которого она почтила своим милостивым расположением, появится при Петербургском дворе в качестве посла его величества короля польско-саксонского.

Лицо графа Понятовского осветилось гордой радостью. Но он недоверчиво покачал головою:

— Это было бы таким счастьем, о котором я не осмеливаюсь и мечтать, — воскликнул он. — В моём возрасте... Нет, это невозможно.

— «Невозможно» — этого слова граф Брюль не знает, если только пожелает чего-либо, — возразил Бестужев, — а он должен сделать это, чтобы загладить своё непростительное легкомыслие. Поздравляю вас, — продолжал он, с доброжелательной миной подавая графу руку, — вскоре я буду иметь удовольствие представить вас императрице при вашем вступлении в ваши новые обязанности.

Граф Понятовский подавил в себе радость по поводу этого непредвиденного оборота дел и сказал:

— И тогда я тем более буду иметь возможность заверить вас, ваше сиятельство, как сильно желает также и король прусский быть вашим личным другом и, несмотря на войну с Россией, о которой сильно сожалеет, постоянно выказывать вам своё милостивое расположение.

Граф Бестужев окинул его испытующим взором.

— До сих пор я испытал со стороны его величества короля прусского мало дружелюбия, — сказал он. — И король английский был мне другом, — с глубоким вздохом продолжал он, — но непреложный ход политики разрывает все связи.

— Король прусский, — возразил граф Понятовский, — умеет различать между личностью такого великого и высокоумного государственного мужа, как вы, ваше сиятельство, и обязанностями слуги своей государыни, которая, к сожалению, восстановлена против короля и присоединилась к его противникам. Король не преминет дать вам доказательства своего расположения и не воздержится от этих доказательств из-за перемены во внешней русской политике, как сделал это король английский... — Затем он, смеясь, прибавил: — Ведь всегда можно сделать так, чтобы армии стояли друг против друга в бранном поле и чтобы вместе с тем взаимные отношения обоих государств, которые созданы лишь для дружбы друг с другом и которые рано или поздно, без сомнения, возвратятся к этой дружбе, вовсе не были непоправимо порваны кровавыми событиями.

Бестужев с искренним изумлением взглянул на графа Понятовского, а затем произнёс:

— Я был прав, предполагая в вас много ума, так как вы были в состоянии внушить живейшее участие к вам такой женщине, как великая княгиня... Но теперь я вижу, что слишком низко ценил вас.

— Итак, мы поняли друг друга, — ответил граф Понятовский, — я не ошибся в надежде найти в лице вашего сиятельства друга и союзника, а вы можете во всякое время рассчитывать на мою готовность со своей стороны исполнить всякое приказание, которое вы отдадите мне.

Бестужев скорее с дружелюбным, чем со снисходительным выражением лица подал ему руку и некоторое время стоял рука об руку с этим молодым человеком, без обиняков высказавшим себя усердным сторонником короля прусского, с которым Россия вела войну; и его-то канцлер готовился представить петербургскому двору в качестве посла государства, союзного его императрице и не менее враждебного Пруссии.

Оба эти человека — старый, лукавый, непроницаемый дипломат и молодой, цветущий, весёлый и жизнерадостный кавалер — объединили в этом рукопожатии, которым они обменялись, сокровеннейшие нити политической интриги, взволновавшей тогда всю Европу.

Они стояли всё ещё друг против друга, когда в комнату снова быстро вошла Екатерина Алексеевна. При виде этой группы, которую она никак не ожидала видеть, великая княгиня изумлённо остановилась.

Бестужев, не выпуская руки Понятовского, повёл его навстречу великой княгине.

— Этот молодой человек, — проговорил он с непринуждённой улыбкой, — обладает даром убеждения, которому я не был в состоянии противостоять... Я обещал ему насколько возможно содействовать его возвращению.

— Его возвращению? — с изумлением и недоверием спросила Екатерина Алексеевна. — Следовательно, он всё же должен покинуть нас? А когда его здесь не будет, каким образом станет возможно устроить его возвращение?.. Это ещё тяжелее, чем изменить волю государыни.

— Это необходимо, ваше императорское высочество! — сказал граф Бестужев. — Её величество, быть может, и забудет о том, что повелела, но есть люди, которые напомнят ей об этом... Позвольте теперь графу уехать и улечься буре, разразившейся над ним, а когда вы будете принимать его здесь в качестве посла его величества короля польского, то немного подумайте о старике Бестужеве и убедитесь, что он — самый верный и преданный друг ваш, — прибавил он с выражением добродушного упрёка.

— В качестве посла короля польского? — с ещё большим изумлением воскликнула Екатерина Алексеевна. — Я не понимаю этого... А если этого тем не менее не случится?.. Если вы, Алексей Петрович, не сдержите слова? — с мрачным взором прибавила великая княгиня. — Если это попросту окажется ловушкой?..

— Его сиятельство сдержит своё слово, — твёрдо, убеждённым тоном проговорил граф Понятовский, обращаясь к великой княгине. — Неужели вы предполагаете, что я согласился бы всего лишь на день даже удалиться отсюда, если бы в моих руках не было достоверного обеспечения, что разлука лишь кратковременна и что вскоре я снова смогу сложить к вашим ногам мои покорность и преданность?

Дверь быстро распахнулась, и вошёл великий князь в своём голштинском мундире.

— Я слышу, что вы здесь, граф Алексей Петрович, — воскликнул он, — и мне очень интересно знать, что вы привезли нам с собою. Не знаю, добрые ли то вести, и почти опасаюсь противного, но во всяком случае цель вашего посещения достойна того, чтобы я ознакомился с ней.

Он казался раздражённым; в тоне его голоса звучали упрёк и недоверие.

Бестужев обменялся быстрым взглядом с великою княгинею и спокойно и непринуждённо ответил:

— Я прибыл сюда, чтобы сообщить вам, ваше императорское высочество, о том, что государыня императрица недовольна пребыванием при вашем дворе графа Понятовского.

— А-а, — воскликнул великий князь, причём от вспыхнувшего в нём гнева его лицо покрылось тёмною краскою, — а-а, старая история! Хотят лишить меня всех моих друзей!.. Но из этого ничего не выйдет... Что находят в графе Понятовском, который — отличный кавалер и которого я причисляю к своим друзьям?.. Передайте императрице, — всё запальчивее и запальчивее кричал он, — что я буду защищать своих друзей, что я хочу по своему вкусу выбирать окружающее меня общество и что я не примирюсь с тем, чтобы со мною обходились как со школьником!.. Я — герцог голштинский... Я мог бы сделаться королём шведским и во всякое мгновение готов сбросить с себя свой русский великокняжеский титул, низводящий меня на степень последнего из крепостных!.. Вы остаётесь здесь, граф Понятовский... я приказываю вам это, и мы поглядим, осмелится ли моя тётка послать в мой дом солдат своей гвардии, чтобы удалить вас отсюда!..

— Ваше императорское высочество, — сказал граф Бестужев, — может быть, вы и могли бы осмелиться пренебречь гневом императрицы, но примите во внимание, что почувствовать на себе всю ярость этого гнева придётся бедному графу Понятовскому... Я только что хотел, прежде чем доложить вам распоряжение императрицы, обсудить вместе с великою княгинею и находящимся здесь графом, каким образом можно было бы устранить остроту повеления императрицы... Я советовал графу на короткое время покинуть двор и Россию... Между тем я позабочусь о том, чтобы её величество обратилась к другому образу мыслей, и уверен, что в ближайшем будущем она ничего не будет иметь против возвращения графа.

— Вы так думаете? — спросил Пётр Фёдорович, который, по обыкновению, после первого бурного припадка гнева снова впал в робость и в котором одержал верх страх перед тёткою.

— Я уверен в этом, — подтвердил граф Бестужев, — и граф Понятовский также моего мнения.

— Правда? — спросил Пётр Фёдорович, обращаясь к Понятовскому.

— Правда, — ответил граф, — и я прошу вас, ваше императорское высочество, как ни тяжела мне разлука, считать моё временное удаление отсюда приемлемым.

— Чёрт возьми, чёрт возьми! — воскликнул великий князь, топнув сапогом по полу и звякая шпорою. — Никто при этом дворе и не вспомнит обо мне, за исключением разве того случая, когда дело коснётся того, чтобы причинить мне зло и сделать неприятность мне и моим друзьям!.. Постойте же! — вдруг воскликнул он, причём его взор озарился счастливым огоньком. — Скажите, граф Бестужев, вы уверены в том, что императрица вскоре изменит свои воззрения и разрешит графу возвратиться?

— В этом, как я уже имел честь заметить вашему императорскому высочеству, я совершенно уверен, — ответил граф Бестужев.

— В таком случае, — воскликнул Пётр Фёдорович и, как ребёнок, радостно захлопал в ладоши, — в таком случае я знаю, как мы поступим... Пусть граф исчезнет из моего двора, но тем не менее он не уедет отсюда... тем не менее мы будем ежедневно видеть его... У меня есть для него надёжное убежище... в доме лесничего, в парке, близ зверинца... Никто не откроет его там, и в то время как мы будем среди своих, он будет иметь возможность приходить сюда всегда, когда лишь захочет... Вы умеете, граф Бестужев, хранить молчание?.. Обещаете не изменить мне? — сказал он, схватив руку канцлера.

— Если убежище надёжно, — ответил Бестужев, — то это было бы единственным выходом.

Он вопрошающе взглянул на Екатерину Алексеевну.

— Убежище надёжно! — торопливо воскликнула последняя. — Я знаю этот дом... никто там не бывает... там живут тихие, благонадёжные люди.

— Графу, конечно, придётся решиться носить кафтан лесничего, — немного неуверенно произнёс Пётр Фёдорович.

— Служба вашему императорскому высочеству, — возразил граф Понятовский, — обеспечит мне некоторое развлечение.

— Отлично! В таком случае решено, — радостно воскликнул Пётр Фёдорович, — я сейчас же поеду верхом, чтобы устроить всё, и ещё сегодня вечером пусть граф переедет в своё новое жилище... Он, — громко смеясь, прибавил великий князь, — будет носить форму моего лесничего с таким же полным правом, как и сам старик Викман... Это будет очень забавно, — всё с большей весёлостью продолжал он, — и в то же время мы будем иметь немного и своей воли... Вернитесь, граф Бестужев, к императрице и передайте ей, что её повеление будет исполнено... Пусть всякий видит, что граф уезжает отсюда, и я сам отправлю по всем станциям до самой границы курьера с тем, чтобы он приготовил везде лошадей для дорожного экипажа.

— А в этом экипаже, — смеясь, сказал граф Понятовский, — совершит скорое и удобное путешествие в Польшу один из моих слуг.

— Отлично... отлично! — воскликнул Пётр Фёдорович. — Как я неправ был, что сердился!.. Это великолепная шутка... Как будем смеяться мы, проводя здесь время в тесном кругу за беседой о нашем друге, который так далеко от нас!.. Вы должны, граф Понятовский, прилежно писать нам... очень прилежно! — сказал он, всё сильнее и сильнее заливаясь смехом. — Ну, а теперь к старому Викману, чтобы подготовить его к прибытию нового члена семьи! — воскликнул великий князь и выбежал из комнаты.

Бестужев с неописуемой улыбкой взглянул ему вслед.

— Итак, я возвращаюсь к её величеству, — сказал он, — чтобы сообщить ей, что её желание весьма охотно будет исполнено здесь... Отправляйтесь, сударь, — продолжал он, обращаясь к графу Понятовскому, — я надеюсь, что вы не будете скучать в вашем убежище, и позабочусь о том, чтобы лесничий его императорского высочества поскорее превратился в посла короля польского. Вы и в самом деле — баловень счастья, — сказал он, с искренним изумлением любуясь молодым человеком, — над вашей головою должны светить яркие звёзды, и я нисколько не удивлюсь, если судьба осыплет вас, как из рога изобилия, всеми почестями.

Сказав это, Бестужев отвесил глубокий поклон великой княгине и удалился.

— Он прав! — ликующе воскликнул граф Понятовский. — Моё счастье написано на звёздах, но эти звёзды не светят с холодной дали небес; они приветствуют меня здесь, в прелестных глазах моей высокой повелительницы, моей нежной, моей обожаемой Екатерины.

Он опустился на колени перед великою княгинею и прильнул своими пылающими губами к её рукам.