На пороге трона

LIII

Пассек с военной выправкой подошёл к великой княгине и едва слышно, так чтобы никто из окружающих не мог разобрать его слова, произнёс:

— Вы можете быть спокойны, ваше императорское высочество, я поклялся вам в своей преданности и вечно буду держать своё слово... В руках государыни императрицы не находится ничего опасного для вашего императорского высочества.

Екатерина Алексеевна, бледная и потрясённая мрачным отчаянием, взглянула на Пассека широко раскрытыми глазами; её взор засиял, в нём снова засветились отвага и решимость.

— Я очень благодарна вам, — так же тихо ответила она, — настанет время, когда я буду в состоянии вознаградить вашу верность.

Твёрдыми шагами, гордо и уверенно направилась она через зал к дверям, которые вели к покоям императрицы. Два часовых из числа лейб-кампанцев её величества, стоявшие здесь, удивлённо взглянули на неё, но всё же не осмелились задержать супругу наследника престола, так как у них не было точного приказа государыни, который уполномочивал бы их на это.

Екатерина Алексеевна беспрепятственно прошла ряд покоев, пока не достигла приёмной государыни, где её встретила совсем испуганная камеристка. Но великая княгиня даже не приостановилась и, твёрдою рукой открыв дверь, вошла в комнату государыни.

Елизавета Петровна была совершенно одна в этой большой, продолговатой комнате и сидела перед огромным столом, на котором в двух канделябрах горели свечи. Она вскрыла пакет, доставленный майором Пассеком; пред нею были разложены бумаги, и она усердно занималась пропитыванием их. Она удивлённо взглянула на великую княгиню, вплотную подошедшую к столу и остановившуюся в световом пятне, разливаемом свечами.

— Я желала быть одна, — строго произнесла императрица, — я приказала никому не следовать за мной.

Екатерина Алексеевна с твёрдым спокойствием заявила:

— Я не прошу о прощении у вашего императорского величества в том, что поступила вопреки вашему повелению, так как считаю священным долгом в отношении себя и русской короны высказать вашему императорскому величеству просьбу, немедленное исполнение которой навсегда избавит вас от необходимости подобными приказаниями оберегать себя от моего присутствия.

— Не думай, — сказала Елизавета Петровна, — что подобный тон оскорблённой невинности в состоянии произвести на меня впечатление. Ты намеревалась таким образом добиться случая поговорить со мной; пусть будет так, предоставляю тебе его, но лишь прошу тебя помнить о том, что ты стоишь перед императрицей-судьёй.

— Я не боюсь никаких судей, — возразила Екатерина Алексеевна, — и признаю в вашем императорском величестве судью в отношении меня лишь как российской великой княгини; но я явилась сюда, чтобы объявить вам, что с этой минуты я отказываюсь от этого сана; теперь я — лишь принцесса Ангальт-Цербстская, то есть немецкая княгиня, которую властны судить лишь её собственный род и немецкий император... Я прошу вас, ваше императорское величество, отпустить меня и отдать повеление, чтобы меня доставили к прусской границе; оттуда я сама сумею найти себе дорогу.

Государыня вздрогнула, боязливое беспокойство, по-видимому, на минуту подавило в ней гнев.

— Что ты говоришь... какая дерзость! — воскликнула она.

— Я говорю то, к чему обязывает меня моё собственное достоинство, — возразила великая княгиня, — и что я должна была высказать уже давно, несмотря ни на что и не ожидая, пока переполнится мера оскорблений, сыплющихся здесь на меня.

— На какие оскорбления жалуешься ты? — спросила Елизавета Петровна, вовсе не замечая того, что великой княгине, благодаря её твёрдой решительности, уже удалось поменяться ролями, так как она, не ожидая того, в чём могла бы упрекнуть её императрица, сама выступила обвинительницей.

— Ваше императорское величество, — с всё возрастающей горячностью ответила Екатерина Алексеевна, — в присутствии всего двора вы так ясно обнаружили свою немилость ко мне, что я не могу ожидать от ваших слуг того почтительнейшего уважения, которое они обязаны выказывать мне как супруге племянника своей императрицы и как первой после вашего императорского величества даме в империи; мало того, и сам великий князь обошёлся со мной с таким грубым неуважением, которое он не смел бы позволить себе по отношению к своей супруге даже в том случае, если бы она происходила из среды его подданных, и которого никогда не перенесёт принцесса немецкой крови... Поэтому я ещё раз прошу вас, ваше императорское величество, приказать переправить меня через границу, и если моя просьба будет отклонена, то я сама совершу этот путь хотя бы пешком и Господь Бог дарует мне силы уйти за границу той страны, в которой грубо нарушают уважение к женщине и великой княгине.

— И ты жалуешься на великого князя? — мрачно сдвигая брови, произнесла Елизавета Петровна. — Разве ты, со своей стороны, не дала ему оснований жаловаться на тебя? Ты находишься в таких отношениях с графом Понятовским, — продолжала она, стремительно хватаясь за эту возможность снова вернуть себе положение обвинительницы и судьи, — которые одинаково оскорбляют как долг жены, так и российской великой княгини. С помощью изменника Бестужева, — продолжала она, повелительным жестом обрывая возражения великой княгини, — тебе удалось избегнуть непосредственных доказательств своего проступка, но не думай, что меня можно обмануть!.. Что ты можешь возразим, на это? Что можешь сказать в своё оправдание?

— Ничего, наше императорское величество, — ответила Екатерина Алексеевна. — Как великая княгиня я исполнила свой долг: я подарила своему супругу и Российской империи наследника, которого вы, ваше императорское величество, отняли от меня и видеть которого, согласно полученному мною разрешению, я могу лишь в редких случаях; этим, повторяю, я исполнила свой долг великой княгини... Чего вы желаете ещё от меня? Вы не позволили мне быть матерью будущего императора; но в этом я не ответственна. Вот ответ, который я могу дать императрице. Но если вы намерены разрешить мне говорить с вами как с женщиной, то я спрашиваю вас, считаете ли вы возможным быть супругою великого князя, считаете ли возможным карать то, что юное и тёплое сердце под грубым гнетом унижения и презрения могло позабыть об этом?

Императрица молча смотрела пред собою; по-видимому, она затруднялась ответом. Она снова сделала попытку побороть своё смущение.

— А если я прикажу предать тебя суду? — угрожающе воскликнула она.

— Это во власти вашего императорского величества, — возразила Екатерина Алексеевна, — и я не сомневаюсь, — иронически добавила она, — что вы найдёте и судей, которые осудят меня, хотя, в сущности, я и не даю никому из ваших подданных подобного права. Сделайте это! — продолжала она. — Этим вы, по крайней мере, обрадуете великого князя; ведь он вполне не чувствителен к тому, что русский двор сделается предметом скандала перед всей Европой, и не питает никакого более страстного желания, как то, чтобы устранить для великого князя Павла возможность престолонаследия. Сделайте это и предоставьте великому князю свободное право предложить свою руку графине Воронцовой и возвести когда-нибудь на престол вашего императорского величества отпрыск её крови; но разве этим путём вы достигнете чего-либо большего, чем освобождения меня из-под ига моего невыносимого положения и изгнания меня из России? Исполнив же мою настоятельную просьбу, вы достигнете этого более быстрым путём и притом не доставите весьма желанного скандального спектакля всем европейским дворам, которые так охотно готовы смотреть на Россию, как на страну варваров.

Елизавета Петровна с испуганным видом, дрожа, поднялась.

— Лишить великого князя Павла престолонаследия? — спросила она. — Что должно обозначать это, по твоему мнению?

— Но ведь если вы, ваше императорское величество, дозволите исполнителям вашей воли осудить меня за нарушение долга и супружеской верности, — сказала Екатерина Алексеевна, — то неужели вы можете сомневаться в том, что великий князь отвергнет своего сына? Правда, пока скипетр в ваших руках, вы удержите несчастного ребёнка на ступенях трона, но будьте уверены, что великий князь в течение первого же часа с того момента, как станет императором, уготовит бедному Павлу, которого я люблю, хотя и не знаю совсем, — участь несчастного Иоанна Антоновича.

Государыня смертельно побледнела под слоем румян при упоминании о несчастном Иоанне Антоновиче, с несовершеннолетней головы которого упала та самая корона, которая была на Елизавете Петровне, и о котором никто в России не осмеливался громко говорить; в её глазах запылала страшная угроза.

Но великая княгиня ответила на её взгляд столь же угрожающим взором.

— Мне нечего более сказать, — холодно произнесла она, — и, как только вы, ваше императорское величество, откажете мне в моей просьбе, я отдамся в руки стражи у ваших дверей в качестве пленницы. Вы во власти заключить меня в свою темницу и умертвить меня, но никогда не заставите меня согнуться перед вами.

Она повернулась и сделала несколько шагов по направлению к двери.

Елизавета Петровна поспешила за ней и схватила её руку.

— Стой, ты безумствуешь! На что ты жалуешься? — воскликнула она. — Ты упоминаешь о графине Елизавете Воронцовой. Что с ней такое? Ты не желаешь предоставить великому князю свободу, в то время как сама претендуешь на неё!

— Я предоставляю ему полную свободу, — возразила Екатерина Алексеевна тоном невыразимого презрения, — но лишь не то, чтобы он перед лицом всего двора топтал ногами моё звание и достоинство. Ведь он сегодня сказал Елизавете Воронцовой, что вскоре она выступит перед двором по правую руку его. Все видели то, что он возложил на её плечи царский мех — горностай, который я сняла с себя, и она носила бы его на себе даже и в присутствии вашего императорского величества, если бы граф Кирилл Григорьевич Разумовский не сорвал его с неё.

— Не может быть! — воскликнула Елизавет Петровна, скрестив на груди руки и шагая из угла в угол по комнате. Спустя некоторое время она остановилась перед своим столом и решилась предпринять последнюю борьбу. — А что ты ответишь на обвинение в том, что воспользовалась моею болезнью для того, чтобы противодействовать моей воле и подстрекать моих слуг к неповиновению? — спросила она. — Разве не ты заставила великого князя, несамостоятельность и слабохарактерность которого отлично известны тебе, послать несчастному фельдмаршалу Апраксину приказ о возвращении? Разве не ты протянула руки к императорской власти, к императорской короне?

Екатерина Алексеевна на мгновение содрогнулась, но затем твёрдым, не колеблющимся голосом возразила:

— Письма фельдмаршала Апраксина лежат перед вами, я жду доказательств столь тяжкого обвинения.

Государыня торопливо стала перебирать лежавшие пред ней бумаги; наконец она, по-видимому, нашла то, чего искала.

— Вот, — воскликнула она, — это — твой почерк или нет? Ты переписывалась с моим генералом.

— А почему бы мне и не делать было этого? — возразила Екатерина Алексеевна. — Апраксин был моим другом, и я хотела уберечь его от лживых советов, которые, быть может, могли быть даны ему.

Государыня прочла записку и мрачно покачала головой.

— Мои повеления, — сказала она, — разумеется, должны быть послушно выполняемы моими слугами; это — не твоё дело напоминать моим генералам об исполнении их долга, за нарушение которого они отвечают своею головою.

— Если я и сделала лишнее, — возразила Екатерина Алексеевна, — то сделала это лишь в интересах вашего императорского величества; я сделала это в то время, когда многие сочли нужным позабыть, что их государыня императрица ещё жива.

— О, ты подумала об этом! — иронически произнесла Елизавета Петровна. — Ты была умна и предусмотрительна.

— Я ожидала, что вы, ваше императорское величество, будете обвинять меня на основании моего письма к фельдмаршалу Апраксину... Но теперь довольно! Ещё раз, в последний раз, повторяю вам свою просьбу: я могу выбирать лишь между её исполнением и тюрьмою, всякое продление этой сцены недостойно ни вас, ни меня.

Государыня была глубоко взволнована. Перед глазами Елизаветы Петровны вставал грозный призрак бесконечной сумятицы, небывалого скандала, который претил ей более всего на свете. Долго стояла она, погрузившись в глубокое размышление, а затем подошла к Екатерине Алексеевне и сказала:

— Ты обратилась ко мне как к женщине, и женщина обещает тебе удовлетворение, если ты исполнишь волю императрицы.

Екатерина Алексеевна поцеловала руку императрицы.

— Ваше императорское величество! Вам известно, — сказала она, — что я никогда не оставляла неисполненным ни одного желания императрицы.

— Тебе предназначено, — начала Елизавета Петровна, — в будущем носить корону, которая вызывает зависть у всех и носить которую всё же редко достаёт сил у простых смертных. Сейчас, — продолжала она, — я сильнее, чем когда бы то ни было, ощутила напоминание, что вскоре корона упадёт с моей головы, и мне почти определённо кажется, что русскому государству предназначено находиться под управлением женских рук и что также и ты будешь скорее императрицею, чем супругой императора. Но императрице часто не следует иметь сердце, и если ты тем не менее следуешь биению человеческого сердца, то делаешь это во вред себе и своему государству... Женщина во мне вполне понимает и будет защищать тебя, но императрица требует от тебя не встречаться более с графом Понятовским, не обмениваться более ни словом с ним, никогда не принимать от него никаких писем. Дай же мне слово, что исполнишь мою волю, и я буду верить твоему слову.

— Я даю вам его, — твёрдым, ясным голосом ответила Екатерина Алексеевна, подавляя болезненный вздох, вырвавшийся из её груди.

Государыня заключила её в свои объятья и поцеловала в лоб; затем она приказала камеристке позвать великого князя и вновь назначенного канцлера графа Воронцова.

Спустя несколько минут гордой, уверенной поступью в кабинет вошёл Пётр Фёдорович; за ним боязливым, нетвёрдым шагом следовал граф Воронцов.

— Я приказала позвать вас, граф Михаил Илларионович, — сказала императрица, — потому что вы в качестве канцлера моей империи имеете право не только управлять политикой России, но в надлежащих случаях должны быть также советчиком в делах, касающихся лично меня и моего дома. Поэтому я желаю, чтобы вы составили торжественный акт относительно того, что я вам объясню сейчас, и чтобы вы свидетельствовали им, если явится на то необходимость, во всякое время, даже тогда, когда меня не будет в живых.

— Я молю Господа, чтобы Он никогда не поставил меня в такие обстоятельства, — сказал граф Воронцов, в то время как Пётр Фёдорович с торжествующей насмешкой посмотрел на свою супругу.

— Мой племянник, великий князь Пётр Фёдорович, — продолжала императрица, — полагал, что имеет основания жаловаться на свою супругу Екатерину Алексеевну.

Граф Воронцов с упрёком взглянул на великую княгиню, неподвижно стоявшую, как бы застыв в своём ледяном спокойствии.

— Исполняя долг императрицы и главы своей семьи, — продолжала Елизавета Петровна, — я расследовала жалобу великого князя и нашла её совершенно неосновательной.

Великий князь уставился взором на свою тётку; он не находил слов выразить своё глубокое удивление и своё недовольство столь неожиданным оборотом дел.

— Ваше императорское величество! — воскликнул он дрожащими губами. — Это невозможно, вы не знаете...

— Я знаю всё, — сказала Елизавета Петровна, — и всё взвесила. Вы поняли меня, граф Михаил Илларионович?

— Совершенно понял, ваше императорское величество!

— И так как, — продолжала Елизавета Петровна, — моя племянница, великая княгиня Екатерина Алексеевна, совершенно оправдалась передо мною, то я приказываю вам, мой племянник, ввиду горячности и неуважения, выказанных вами в отношении её, просить у неё прощения.

Пётр Фёдорович стоял со сжатыми кулаками; его взор метал гневное пламя; казалось, будто он намеревался обрушиться на свою супругу взрывом внезапной ярости.

Екатерина Алексеевна, улыбаясь, подошла к нему.

— Государыня императрица, — мягко произнесла она, — наша всемилостивейшая повелительница и дорогая тётка, выслушала мою защиту и соизволила признать меня правой; но женщина никогда не смеет быть правой в отношении своего супруга. Поэтому прошу вас простить мне, если я, под влиянием минутного раздражения, провинилась когда-либо перед вами; нет человека без греха, и что касается меня, то достаточно будет одного слова, одного взгляда моей всемилостивейшей тётки, чтобы заставить меня почувствовать свою вину.

— Вы слышите? — спросила Елизавета Петровна великого князя. — Подайте руку ей!.. Я желаю, чтобы всё было забыто!

В глазах Петра Фёдоровича ещё раз блеснул упрямый огонёк, но в течение долгого ряда лет он привык к слишком слепому, трусливому повиновению своей тётке, чтобы быть в состоянии проявить вспышку самостоятельной воли. Боязливо и робко, как провинившееся дитя, нагнулся он к руке своей супруги и слегка коснулся её губами, между тем как из его груди рвалось полуподавленное проклятие.

Великая княгиня бросила торжествующе-радостный взор на императрицу; последняя довольно покачала головой и сказала:

— Теперь возвратимся к собравшемуся обществу! наше отсутствие помешает веселью, а я желаю, чтобы в этот день, который должен начать собою новый расцвет величия России, все были радостны и веселы... Вот ещё что, — продолжала Елизавета Петровна. — Граф Михаил Илларионович, я заметила, что ваша племянница, графиня Елизавета Романовна, по временам бывает склонна забывать свои обязанности по отношению к своему повелителю, великому князю. Я не намерена впредь терпеть подобную забывчивость, и ваше дело — напомнить своей племяннице о том, что обязанности в отношении членов моего дома равны для всех моих подданных и что за каждое пренебрежение ими открыта дорога в Сибирь.

Пётр Фёдорович вопросительно взглянул на канцлера, в эту минуту поспешившего к дверям.

— Стойте! — произнесла Елизавета Петровна, делая знак, чтобы он снова подошёл к ней. — Граф Понятовский отозван королём польским, и завтра вы представите его мне, чтобы он передал свои отзывные грамоты, и позаботитесь о том, чтобы он тотчас же покинул Петербург и Россию. После того как он сам сообщил мне о своём отозвании, для меня было бы очень тяжело подыскать подходящую форму моих отношений к нему, когда он уже не принадлежит к моему двору в качестве полномочного посланника. Поэтому вы самым решительным образом сообщите ему, что лучше было бы, если бы он оставил общество, в котором он не может более занимать соответствующее его личным достоинствам положение.

Граф Воронцов молча поклонился и пошёл впереди императрицы, направившейся к приёмным залам.

Екатерина Алексеевна под руку со своим супругом последовала за нею; она была бледна, её рука слегка дрожала, но с её лица не исчезла спокойная, гордая улыбка.

Когда августейшая семья снова вступила в огромный зал, в нём на минуту воцарилось глубокое молчание. Елизавета Петровна села под балдахин и приказала великому князю и великой княгине занять места рядом с нею. Она казалась радостною и весёлою и поминутно наклонялась к великой княгине, чтобы шепнуть ей что-либо, после чего последняя, совершенно осчастливленная, подносила к своим губам руку своей державной тётки. Также и для великого князя императрица находила лишь дружелюбные и любезные замечания.

Граф Воронцов заскользил среди рядов придворных и вскоре нашёл графа Понятовского, занявшего место вблизи трона. Канцлер обменялся с ним несколькими словами.

Граф побледнел и стал искать взором великую княгиню, но она в этот момент была так углублена в созерцание свивавшихся и развивавшихся фигур кадрили и так занята ответами на милостивые замечания императрицы, что ему не удалось ни на секунду встретиться с её взглядом. С опущенною головой он неуверенным шагом направился к одним из боковых дверей и вскоре исчез в них.

Граф Воронцов подошёл к своей племяннице и увёл её в соседнюю комнату. Вскоре графиня появилась в зале; её лицо было бледно, губы были сжаты, веки слегка покраснели. Молча заняла она своё место среди фрейлин, и её взгляд почти не отрывался от земли.

Танцы окончились, императрица поднялась, чтобы проследовать к ужину.

— Графиня Елизавета Романовна! — громко воскликнула Екатерина Алексеевна.

Дрожа, всё ещё с потупленным взором подошла графиня.

— Я дала вам свою накидку, — сказала великая княгиня, — становится холодно, я желаю надеть её.

Графиня боязливо оглянулась вокруг. Быстро подошёл Кирилл Григорьевич Разумовский и подал графине меховой воротник. Воронцова взяла его и дрожащими руками возложила его на плечи Екатерины Алексеевны.

Пётр Фёдорович даже и не взглянул на Воронцову, он подал руку своей супруге и проследовал за императрицей.