На пороге трона

XXXIX

Бернгард Вюрц и Мария явились в ораниенбаумский дворец пред самым ужином. Их впустили, так как молодой человек был в форме лесничего, а Марию знали многие придворные, несмотря на то что обитатели лесного домика жили очень обособленно и не соприкасались с прочими придворными служащими. Во дворце также знали, что голштинец-лесничий пользуется особым благоволением великого князя, и поэтому, несмотря на необычный поздний час, уступили настоятельному желанию Марии и решились доложить о ней великой княгине.

Екатерина Алексеевна отдыхала в своём кабинете. Чтобы избежать сырости осеннего вечера, в камине пылал лёгкий огонёк. Великая княгиня расположилась у камина в глубоком кресле, вытянув ноги на высокой шёлковой подушке, и в задумчивости следила за причудливыми огоньками. Выражение её лица казалось то счастливым, довольным, то озабоченным и беспокойным. Она думала о Понятовском, который хитростью долго боролся с врагами её любви, а теперь покорил их окончательно, так как даже самые сильные, самые могущественные в России люди не имели оружия против посланника союзного и дружественного короля, отношения которого имели особое значение и важность теперь, во время вражды с Пруссией. Она гордилась и была счастлива теми первыми проблесками могущества, засиявшими в тот день над её головою и наполнившими её душу странным чувством той ненасытной жажды, какую испытывает лев, когда, отведав однажды крови, он в опьянении забывает обо всем остальном. Ей представилось, как весь двор стремится сюда, в Ораниенбаум, и низко склоняются головы перед нею, а не перед другою властительницею, как то она видела прежде, занимая скромное место подле императрицы. Она почувствовала также свою власть над супругом, что давало ей надежду и в будущем держать бразды правления в своих руках. Самым же главным было то, что государственный канцлер, хитрейший и мудрейший человек, чьи расчёты всегда оказывались верными, явился сюда и дал ей в руки действительную власть, победоносную армию и вместе с тем решение будущего. В ярком пламени камина, казалось, отражалось её будущее, сияющее блеском владычество, не нуждавшееся уже ни в каких хитросплетениях.

Однако над всем этим блеском могущества, над всеми надеждами и мечтами о власти висел на шёлковой ниточке остро отточенный меч, который каждую минуту мог упасть и разрушить золотые сны. Кто мог поручиться, что болезнь императрицы действительно так серьёзна, как предполагал осторожный Бестужев? Узнать правду было почти невозможно: камергер великого князя был вечером послан в Царское Село узнать о состоянии здоровья императрицы и привёз ответ, что её величество хорошо спит и нуждается лишь в непродолжительном отдыхе, чтобы восстановить силы. Хотя было известно, что ответы будут всегда подобны полученному до тех пор, пока императрица будет ещё дышать, но всё же не исключалась возможность, что известие верно и что государыня снова встанет, полная сил и здоровья.

Екатерина Алексеевна содрогнулась при этой мысли.

Не столько страшил её гнев императрицы за приказ, отданный фельдмаршалу Апраксину, и за то внимание, какое двор оказывал наследнику, сколько то унижение, которому придётся подвергнуться из-за хотя бы даже кратковременного гнева императрицы. В особенности чувствительно показалось бы это теперь, после некоторых проблесков возможной власти; могильным холодом веяло при одной мысли о возможности такого исхода.

Все эти разнообразные ощущения и переходы от гордых надежд к ужасу и страху были внезапно прерваны докладом о приходе дочери лесничего и о настоятельной просьбе принять её по неотложному делу. Екатерина Алексеевна побледнела при одном упоминании этого имени.

В руках молодой девушки была её тайна, разоблачение которой могло погубить её. Правда, Мария выказывала всегда большую преданность — она явилась, чтобы спасти её; но всё же самолюбие великой княгини было больно задето, что есть на свете существо, которое одним своим словом в состоянии разрушить все взлелеянные ею надежды и навлечь серьёзную опасность. Давняя привычка вращаться в кругу себялюбивых членов двора её тётки подала великой княгине мысль, что молодая девушка пришла, быть может, затем, чтобы назначить плату за своё молчание. Однако как бы то ни было, она должна была выслушать её. Отличительной чертой характера великой княгини было стремление отважно идти каждой опасности навстречу и стараться выяснить всякое сомнение; поэтому она приказала впустить Марию, которая вошла во дворец одна, между тем как Бернгардт Вюрц остался ждать её на дворе.

Пытливо взглянула великая княгиня на входящую и поразилась её изменившемуся виду. Хотя выражение ужаса и отчаяния на лице Марии сменилось тихой, даже радостной покорностью, всё же её строгий вид и почти повелительный взгляд её больших глаз, обращённый в упор на великую княгиню, очень мало напоминал ту весёлую, кроткую девочку, какою Екатерина Алексеевна привыкла видеть её в домике лесничего.

— Что привело вас ко мне в такой поздний час? — спросила великая княгиня ласковым тоном. — Вы выказали мне так много преданности, — прибавила она, протягивая Марии свою руку, — что я считаю своею обязанностью принять вас во всякое время и по мере сил исполнить всякое ваше желание.

— Я пришла, — спокойно и серьёзно сказала Мария, — просить милостивого посредничества вашего императорского высочества перед вашим супругом, нашим всемилостивейшим герцогом.

— Говорите! — напряжённо сказала Екатерина Алексеевна. — Что в моей власти, всё будет исполнено.

— Один офицер передал нам сегодня приказ, — продолжала Мария, — что мой отец и я арестованы в нашем доме, а затем будем высланы в Голштинию.

— Ах, я знаю, знаю! — сказала Екатерина Алексеевна, как бы обрадовавшись, что молодая девушка затронула совершенно забытую ею тему. — Вы останетесь спокойно и невредимо в вашем доме до тех пор, пока не выздоровеет государыня; ну, а тогда великий князь найдёт возможность пояснить её императорскому величеству происшедшее недоразумение.

— Недоразумения никакого не произошло, — возразила Мария, печально качая головой, — и если её императорское величество выздоровеет, — да пошлёт ей это Бог! — то она подтвердит этот приказ, быть может, в ещё более суровой форме.

— Разве есть основание к тому? — спросила Екатерина Алексеевна почти испуганно. — Неужели ваш отец действительно совершил нечто такое, что заслуживает кары? Что вы знаете об этом? Говорите откровенно, мне вы можете довериться.

— Мой бедный отец, — сказала Мария, с грустной улыбкой качая головой, — ни в чём не повинен, но тот человек, который побудил государыню императрицу издать такой приказ, не успокоится, пока не достигнет своей цели; наушничеством и клеветой он постарается снова возбудить гнев императрицы... Он считает себя в праве мстить, — прибавила она совсем тихо. — Он будет неумолим в своей мести, потому что любовь, которая не умеет верить, исходит не от Неба, а от демонов. Вот поэтому-то я и пришла, ваше императорское высочество, просить вашей поддержки в моей усердной просьбе к великому князю, чтобы он завтра же отправил нас в Голштинию каким-либо путём, морем или сухопутьем. Скорее бы отсюда на нашу мирную, дорогую родину! Здесь проклятие витает в воздухе, здесь... — проговорила она дрожащим голосом, со страхом озираясь, как будто мрачные приведения окружали её, — здесь смерть протягивает ко мне свои когти, и я умоляю вас, ваше императорское высочество, ушлите нас отсюда как можно скорее!

— Хорошо! — сказала Екатерина Алексеевна после короткого раздумья. — Я прошу об этом великого князя и не сомневаюсь в его согласии. «Это хорошо, — прибавила она про себя, — на всякий случай это самое лучшее: если императрица выздоровеет, то неудовольствие будет устранено и никаких дальнейших объяснений не понадобится, если же нет, то такое положение вещей не может быть терпимо, и, удалив голштинцев, мы отнимем у наших врагов опасное орудие». Ваше желание будет исполнено, — продолжала она уже вслух, — и я надеюсь, что завтра же вы покинете эту страну, которую так мало любите и которая принесла вам так мало счастья.

— Благодарю, благодарю вас, ваше императорское высочество! — воскликнула Мария и схватила руку великой княгини, чтобы поцеловать её, но, едва прикоснувшись к ней губами, она тотчас же опустила руку, объятая мгновенным ужасом.

Великая княгиня посмотрела на девушку проницательным взглядом.

— Что с вами? — спросила она. — Что так волнует вас? Чему вы так испугались? Не может быть, чтобы опасность, пронёсшаяся над вашей головой в виде угрозы, так подействовала на вас, так изменила вас в короткое время. Вы были такая свеженькая, весёлая, теперь вы мрачны и сосредоточенны... Доверьтесь мне!.. Вы имеете право рассчитывать на мою благодарность и заступничество, и, если это в моей власти, я вам докажу, что не забываю преданности и награждаю за услуги.

Мария продолжала стоять молча, мрачно потупив взор.

Екатерина Алексеевна почувствовала некоторое беспокойство. Она усматривала здесь какую-то тайну, сущность которой была непонятна ей, и вместе с тем в этот момент она ни за что не хотела бы оставлять в руках этой девушки какую-нибудь тайну. Она ещё раз испытующе посмотрела на Марию, затем продолжала:

— Вы только что упоминали о могущественных врагах, которые добились у императрицы приказа об аресте вашего отца; вы говорили о какой-то мести, которая не успокоится, пока не приведёт в исполнение своего тёмного замысла; кто это? Кто может так упорно преследовать вас? Что это за враг при дворе, вблизи императрицы, который так могуществен, что даже покровительство великой княгини становится недействительным? И всё это по отношению к вам — девушке, которой никто не знает, которая живёт уединённо в лесу, в домике лесничего?

Мария посмотрела на великую княгиню странным, задумчивым, в душу проникающим взором.

— Да, — сказала она, как бы отвечая на свой собственный вопрос, — да, я скажу, потому что у меня есть ещё одна просьба к вам, ваше императорское высочество, просьба, быть может, слишком смелая, но на неё я имею право, — прибавила она почти резким тоном, — и в удовлетворении её, я уверена, вы мне не откажете.

— Ну? — спросила Екатерина Алексеевна.

Мария продолжала:

— Тот, кто по неизвестным мне причинам склонил государыню императрицу направить свой гнев на моего отца, о существовании которого она до сего времени и не подозревала, и подвергнуть его столь жестокому изгнанию; тот, кто считает себя вправе мстить и не упустить мало-мальски удобного случая, — это майор Пассек; он, по словам офицера, приехавшего арестовать нас, самолично передал ему приказ государыни императрицы и настаивал на немедленном и буквальном исполнении последнего.

— Майор Пассек?! — удивлённо воскликнула Екатерина Алексеевна. — Он, привёзший весть о победе из Пруссии и осыпанный милостями государыни? Из-за чего ему ненавидеть вашего отца и мстить ему? Не ошибаетесь ли вы?

Мария покачала головой и заговорила спокойным и в то же время твёрдым и резким тоном, причём её лицо приняло вновь выражение окаменелости:

— Я была ребёнком, ваше императорское высочество; моё сердце было полно видениями цветов, деревьев и голубого неба; всё во мне пело светом и солнцем. Когда поручик Пассек повстречался со мной, он казался мне озарённым отблеском того света, который был во мне; его образ я невольно окружила цветами, наполнявшими в то время моё сердце; отражение голубого неба окружало его голову своими нежными лучами... я полюбила его так, как только может полюбить юное сердце.

— О, Боже мой! — произнесла Екатерина Алексеевна, бледнея и закрывая лицо руками. — Это ужасно...

— Он тоже любил меня, — продолжала Мария, — но не так, как любила его я, не так, как любят на моей родине; должно быть, любовь в этой стране другая, — прибавила она с ноткой горечи, — она пожирает человека своим пламенем в один момент — она похожа на русское лето, — а затем каменеет и исчезает, точно под влиянием ледяной бури. Пассека послали в армию, — продолжала она. — Я ждала его страстно; ему принадлежали все помыслы моего сердца; о нём были тогда все мои молитвы. Но вот, — продолжала она всё быстрее, — вчера я пришла в грот около зверинца... Я пришла, чтобы предупредить несчастье, не подозревая, какое горе ожидает меня там. Граф Понятовский заключил меня в свои объятия; с его стороны было очень умно и ловко объяснить своё присутствие там свиданием со мной; я опешила и едва понимала, что происходит... Среди лиц свиты великого князя находился также и тот, за счастье которого я молилась ежечасно и ежеминутно и на возвращение которого ко мне надеялось несколько недель моё сердце. Но он отклонил мои объяснения, полный презрения и насмешки... Я призывала Бога в свидетели своей невинности, но Пассек холодно отвернулся от меня прочь... Молчал и граф Понятовский; возможно, что в тот момент он и должен был молчать...

— Бедное дитя! — воскликнула Екатерина Алексеевна, и её глаза наполнились слезами. — Я не знала этого!.. Это ужасно! Какое горе, какой удар для молодого, чистого сердца!

Она протянула Марии руку; последняя, казалось, не заметила её и продолжала прежним строгим, торжественным тоном:

— Майор Пассек, который любит так, как только и могут любить люди в этой стране, который не имеет никакого доверия к той, кому он хотел тем не менее вручить счастье всей своей жизни, — умер для меня теперь; моё сердце победило в борьбе, потрясшей меня до глубины души и отнявшей у меня свежесть молодости; я потеряла её, как бабочка теряет под дождём пыль крыльев. Я отдаю себе ясный отчёт в том, каков будет путь моей будущей жизни; моя нога никогда больше не ступит на почву этой страны, моего имени не услышит здесь впредь никто, но, ваше императорское высочество, одна просьба лежит на моём трепещущем сердце, одного успокоения требует гордость моей невинности: тот, кто не поверил мне, не хотел меня слушать, должен знать, но не раньше моего отъезда, что я была невинна, что он отверг верное ему сердце и растоптал жизнь, ему самому принадлежавшую. Прошу вас, ваше императорское высочество, потребуйте от графа Понятовского, чтобы он сказал тому, кого я некогда любила, за кого я готова была отдать последнюю каплю крови, тому, кто преследует меня своим гневом, точно своего злейшего врага, кто отнёсся ко мне с таким презрением и надругательством, — пусть граф своей честью заверит этого человека, что я — лишь жертва ложного подозрения, к которому не должно относиться с доверием истинно любящее сердце... Я не требую никаких объяснений; я вовсе не желаю, чтобы вы, ваше императорское высочество, хотя на волос были задеты ими; я желаю лишь честного слова графа Понятовского для удостоверения моей невинности.

— Всё, что вы желаете, будет сделано, дитя моё! — воскликнула Екатерина Алексеевна, вскакивая с кресла, обнимая молодую девушку и целуя её омоченные слезами щёки. — Всё будет сделано, говорю вам! А теперь идите и найдите отдохновение во сне! Клянусь вам, вы услышите ещё обо мне и останетесь довольны мной. Вы не будете проклинать моё имя, когда вспомните на родине об этой стране, ледяные вьюги которой скоро, пожалуй, сметут и меня в пучину ничтожества. Идите, идите!.. Завтра вы услышите обо мне.

Она выпроводила Марию из комнаты, как бы не будучи в состоянии переносить долее вид молодой девушки, и ещё раз заверила её в том, что её просьба будет исполнена.

Когда великая княгиня осталась одна, она стояла некоторое время на месте неподвижно, точно статуя; её лицо было бледно, грудь тяжело вздымалась, а взоры устремлены неподвижно в пространство.

— Нет, нет, — воскликнула она затем, — это невозможно! Великая княгиня, будущая императрица, голову которой, быть может, уже скоро украсит корона, не смеет принимать такую жертву! Моя гордость не перенесёт такого унижения... Эта молодая девушка в течение всей моей жизни стояла бы живым укором для меня.

Она позвонила и приказала отправить в город верхового с поручением передать майору Преображенского полка Пассеку приказ явиться наутро к ней.

Когда она отдала это приказание, то её лицо приняло выражение человека, у которого свалилась с сердца какая-то тяжесть; она перешла в покои великого князя, который только что очнулся от сна, подкрепившего его силы. Ей удалось без труда убедить его в том, что лучшее средство для улаживания всех затруднений — это отправить старого Викмана с домочадцами возможно скорее обратно в Голштинию. Великий князь немедленно же отдал приказание приготовить к вечеру для отвоза названных людей морскую яхту, стоявшую наготове в ораниенбаумском канале. Затем все уселись за ужин, за которым сегодня не царило уже обычного прежде оживления и веселья; серьёзность положения и неопределённость будущего омрачали всех. Даже голштинские офицеры, которым Пётр Фёдорович сказал два-три равнодушных слова, и те были молчаливы и угрюмы.

Между тем Мария Викман вернулась в сопровождении Бернгарда Вюрца в домик отца. Её сердце успокоилось после разговора с великой княгиней; она совсем весёлым тоном сообщила отцу обещание великой княгини в том, что та употребит всё возможное, чтобы ускорить отъезд их семьи. Она сердечно протянула руку Бернгарду Вюрцу, после того как старик дал вновь обещание на следующее же утро соединить их навек перед алтарём; искреннее пожелание покойной ночи, брошенное им ей и сопровождаемое исполненным любви взглядом, очевидно, было услышано добрыми духами, так как, несмотря на все волнения и внутреннюю борьбу этого дня, Мария погрузилась в глубокий и сладкий сон, едва только вошла в свою девичью комнату.