На службе у бога войны. В прицеле черный крест

Глава XII На службе Родине

Отпраздновав день Победы, мы зачехлили свои боевые установки в полной уверенности в том, что нам уже больше не придется стрелять на земле Германии. Обе воюющие стороны — и мы, и немцы — за четыре года войны настрелялись вдоволь.

Разгромив фашистскую Германию, победители не спешили выводить свои войска. Германия была поделена на четыре зоны оккупации: советскую, включая Восточную Пруссию, английскую (северо-запад), США (юго-запад), французскую (часть зоны США и Англии).

Территория Берлина, или, как его еще называли, — Большого Берлина, тоже делилась на зоны оккупации.

Верховная власть в Германии осуществлялась Контрольным советом, в который входили главнокомандующие оккупационными войсками четырех зон оккупации. Совет решал все военные, экономические и политические вопросы на основе инструкций, получаемых каждым главнокомандующим от своего правительства. Для управления районами Большего Берлина создавалась межсоюзническая военная комендатура.

В ходе войны промышленность Германии была разрушена, экономика полностью парализована. Немцы испытали то, что испытали наши люди в период оккупации. Проблема продовольственного снабжения стала самой острой в стране. Сразу же после капитуляции Германии, в Берлин приехал заместитель председателя Совнаркома СССР А. И. Микоян, обсуждавший с представителями советской военной администрации и немецкими антифашистами вопрос об обеспечении Берлина, Дрездена и других городов продовольствием. С 17 мая в Берлине уже действовало городское самоуправление. Позже такие органы управления стали создаваться повсеместно и в советской зоне оккупации.

Много вопросов по развитию демократических принципов послевоенного устройства в Германии решила Потсдамская конференция, проходившая с 17 июля по 2 августа 1945 года. Проделана была огромная работа по разоружению и демилитаризации германской промышленности, которая могла быть использована для воссоздания военного производства, ликвидированы сухопутные, воздушные и морские силы Германии, СС, СА, СД и гестапо со всеми их организациями и штабами, уничтожена национал-социалистская партия и ее филиалы, распущены все нацистские учреждения.

Однако, несмотря на разгром вермахта, еще существовала опасность возрождения фашизма. Это понимало советское правительство, понимали это и наши союзники. На территории Германии по-прежнему оставались войска стран-победительниц. Наши войска, находящиеся в советской зоне оккупации, стали называться Группой советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ), а я — командир 1-го дивизиона 41-го минометного полка «катюш» майор Демидов — оккупантом.

Полк уже жил мирной жизнью. На окраине Науена мы построили военный городок, сложили оружие в пирамиды, сдали под охрану приборы для стрельбы и другое военное имущество. Позади палаток и землянок стройными рядами стояли наши боевые машины. Солдаты и офицеры ждали решения судьбы своего полка и потихоньку готовились к демобилизации.

Воинскую службу никто не отменял, полк жил по законам мирного времени, но по уставам, принятым в Красной армии. Чтобы поддерживать соответствующий уровень боеготовности и дисциплины, командование гвардейских минометных частей (ГМЧ) решило провести смотр своих полков. Начальник штаба 41-го минометного полка подполковник Пинскер уведомил меня:

— 1-й дивизион на смотре пойдет первым, на него будет равняться весь полк. Так что, Демидов, надо постараться, чтобы не ударить в грязь лицом перед генералом Шамшиным.

Времени для подготовки к строевому смотру не оставалось совсем, но дивизион я сразу же привел в движение. Солдаты стриглись, мылись, стирали обмундирование, наводили блеск на сапогах. Удалось даже провести несколько занятий по строевой подготовке.

В назначенный день на лесную поляну недалеко от нашего городка были выведены все полки резерва Главнокомандования PC. Построена деревянная трибуна, с которой нас будет обозревать высокое начальство и потом давать оценку каждому полку.

Наконец построение закончено. На правом фланге нашего полка стоял полковник Пуховкин и «ел глазами начальство». На трибуну поднялся командующий ГМЧ генерал-лейтенант Шамшин. В своей приветственной речи он напомнил об исторической победе советского народа в Великой Отечественной войне и роли реактивной артиллерии в разгроме крупных группировок вермахта на всех фронтах.

И вот начался смотр. Мой дивизион старался, как мог, печатать шаг, но все же я чувствовал, что батареи прошли плохо. Да и могло ли быть лучше: во-первых, некогда было готовиться, во-вторых; какая могла быть выправка у солдата, которого только что призвали в армию? Но в батареях были еще и такие солдаты, которые давно выслужили свой срок и за их плечами по шесть десятков лет. Такая картина наблюдалась не только в 41-м гвардейском минометном полку, но и в других таких же полках.

И все же я остался доволен — не самим смотром, своего рода показухой, а тем, что в 312-м полку, который принимал участие в этом параде, увидел своего товарища, тоже выпускника Ленинградского артиллерийского училища, Мишу Рякимова. Он шел рядом со своим командиром, гордо подняв голову и лихо выбрасывая вперед длинные ноги. Значит, жив курилка. После смотра разыскал его. Ну как не обрадоваться такой встрече?

Обнялись, расцеловались, договорились о новой встрече. Рякимов спешил, и я успел лишь узнать, что войну он закончил начальником штаба полка. Теперь нас трое «эрэсовцев» — Юра Гиленков, Миша Рякимов и я.

На следующий день, отдав необходимые распоряжения по дивизиону, я уехал в 312-й полк к Рякимову. Миша встретил меня радушно, пригласил в свою штабную машину. За рюмочкой хорошего трофейного вина мы изливали друг другу свои души. Ведь не виделись все четыре года после выпуска из училища. Пока Миша рассказывал о своих фронтовых буднях, в походное жилище постучался его приятель, командир дивизиона. Рякимов сразу же представил вошедшего майора:

— Знакомься, Петя, мой лучший друг Владимир Казаков.

Я встал, протянул руку, офицер улыбнулся и в ответ подал мне руку. Он сразу же сообразил, что у нас приятельский разговор, выпил рюмку вина и сказал:

— Зайду попозже.

Когда за Казаковым закрылась дверь. Рякимов спросил:

— Ты знаешь, с кем познакомился?

— С майором Казаковым, — ответил я, — командиром дивизиона.

— Правильно, — подтвердил Миша, — только этот майор — сын генерал-полковника Казакова, командующего артиллерией 1-го Белорусского фронта. Хороший офицер, за папину спину никогда не прятался, воевал не хуже других, имеет награды, а вот, поступая в артиллерийскую академию, спасовал, говорит, за годы войны все позабыл, даже школьную программу.

— Ничего, ему папа поможет, — возразил я. — С протекцией такого родителя куда угодно можно поступить.

— Все верно, — согласился Рякимов, — только генерал Казаков — не из тех, кто на это пойдет. Таких сейчас мало.

Мы поговорили о майоре Казакове, об офицерах, выпускниках нашего училища, остались довольны встречей. Договорились: в следующий раз пригласить и Юру Гиленкова, который продолжал служить в танковой армии Катукова.

Наш полк перебрасывали с одного места на другое, пока мы не обосновались в небольшом городке Зальцведель. Нам были предоставлены бывшие немецкие казармы, где жилищные условия были значительно лучше и комфортнее, чем в палаточном городке. Мой новый ординарец Николай Титаренко раздобыл где-то мотоцикл и велосипед, что позволяло иногда совершать прогулки в другие районы города или в лес. Мотоцикл, кстати, мог развивать приличную скорость, и я в часы отдыха садился на него и, выжимая из машины все лошадиные силы, птицей летел по шоссе. В общем, лихачил. Во мне говорили тогда молодость, бесшабашность, презрение ко всякой опасности. Как-то остановил меня хирург госпиталя, размещавшегося напротив наших казарм, майор Вихров и зло пошутил:

— Когда же ты, Демидов, свернешь себе шею и попадешь ко мне на операционный стол?

— Никогда! — ответил я и умчался дальше.

Вскоре стало известно о приказе маршала Жукова, предоставляющем военнослужащим ГСОВГ отпуск на родину. Я сразу же помчался к Пуховкину. Полковник и сам подумывал о том, как бы вырваться из Берлина в Москву, но сделать это командиру полка было гораздо сложнее, чем, скажем, командиру дивизиона. Приказ на меня он все же написал, видимо, помнил мою доброту, когда я преподнес ему в подарок машину «опель-адмирал».

Я оказался в числе пятнадцати счастливчиков полка, уезжающих в отпуск. Простился с Пуховкиным, который дал мне московский номер телефона своей жены и попросил сообщить, что скоро приедет в отпуск. Собрав нехитрые пожитки в чемодан, я быстро направился на вокзал. Оказывается, пассажирского сообщения, как такового, еще не существовало, ходили только спецпоезда с высоким начальством да эшелоны с военными грузами. Отпускники быстро создали «группу захвата» и отбили теплушку в эшелоне. С комфортом разместились на нарах, по крайней мере, на них можно было поспать. Тут еще моряки, группа человек десять, тоже стали претендовать на наш «телятник», но было уже поздно, места заняты, так что флотским пришлось довольствоваться крышей вагона.

Когда поезд тронулся, я обратил внимание на своих попутчиков. Все это были заслуженные офицеры и солдаты. У каждого на груди по пять-семь орденов и медалей. Одних только Героев Советского Союза насчитал больше двух десятков человек. Вот это контингент!

Не без приключений добрались до Бреста, но тут на нашу беду по чьему-то распоряжению комендант станции угнал наш паровоз. Что тут началось! Отпускники взбунтовались, они готовы были растерзать коменданта на куски, и, если бы он не вернул паровоз, так бы, наверно, и сделали. Через полчаса наш состав уже весело стучал колесами на стыках, словно повторял: «В Москву, в Москву!»

Вот и столица нашей Родины, которую многие из нас не видели уже несколько лет. Было воскресенье, середина дня. На пригородных станциях толпилось много народа. При виде необычного поезда с фронтовиками, москвичи радостно приветствовали нас — ведь это был первый после войны эшелон с отпускниками. Белорусский вокзал бурлил, как в довоенное время. Солдаты и офицеры покинули гостеприимные теплушки, стали прощаться, дальше каждый добирался до своего дома самостоятельно. Я перешел на другую платформу, сел в электричку и отправился на станцию «Текстильщики», где жила моя сестра Мотя.

Матрена Михайловна жила с четырьмя детьми в доме барачного типа, ожидая с войны своего мужа Трофима Федоровича Терешина. Моему столь неожиданному появлению страшно обрадовалась и, чисто по-женски всплеснув руками, бросилась обнимать меня, причитая:

— Ну, слава Богу, жив и здоров. Мы тут заждались фронтовиков. Не видал ли где Трофима моего?

— Нет, не видал. Ты не беспокойся, сестра, раз война закончилась, вернется скоро твой Трофим Федорович.

Умывшись и переодевшись с дороги, я слушал сестру, сильно постаревшую за годы войны, видать, тяжело пришлось ей одной растить детей. Жаловалась на старшего сына Александра, который хотя и закончил десять классов, но так и не нашел еще своего места в жизни, стал выпивать, хулиганил, общался с такими же дворовыми ребятами, как сам, гулял напропалую с местными девицами.

— Ты бы, Петя, как-то повлиял на Сашу, — просила Мотя, совершенно расстроенная. — Ему скоро в армию, но очень боюсь, что до возвращения отца сорвется на чем-нибудь, тогда беды не миновать.

Саша оказался сообразительным и неглупым парнем, вот только не доглядела Матрена Михайловна за сыном, упустила что-то в его воспитании. Ее можно было понять: еще трое детей требовали родительского присмотра. Но с Сашей я уже с первых дней нашел общий язык, мы с ним стали наносить визиты моим родственникам. Побывали на даче у старшего брата Михаила в Монино, потом навестили еще одного брата Тимофея. Я рассказал Саше о том, что в рязанской деревне Захаровке есть у него тетка Марфа, моя сестра, которую он наверняка никогда не видел, и предложил поехать к ней. Племянник воспринял это предложение с большим интересом.

На Рязанщине нас встречала Марфа с большим своим выводком — шестерыми детьми — и моя мама, которая еще не успела перебраться в Ленинград. Сколько было радости! Пять дней мы гостили в Захаровке, пять дней наслаждались деревенской жизнью. Деревня за время войны обезлюдела, ее население уменьшилось наполовину. Одних разбросало военное лихолетье, других — сама жизнь. Жители колхозной деревни не имели паспортов, но это не мешало им уходить в города и пополнять ряды пролетариев.

Я повел Сашу на улицу Небышко, показал родительский дом. Здесь тоже многое изменилось, в доме жили незнакомые мне люди, поселившиеся в конце войны. Лишь три дерева — березы, посаженные еще отцом — стояли как на смотре и шумели зеленой листвой.

Погостив в деревне, мы с племянником вернулись в Москву. Мотя снова заговорила о судьбе сына, она неожиданно предложила забрать его с собой, дескать, ему все равно скоро в армию, а если парень будет пристроен к какому-нибудь делу, а потом отслужит в армии, из него может получиться толк.

Такая фантазия может прийти в голову только женщине. А почему бы и нет? Я не забыл, как мой командир Василий Власенко привез в танковую армию своего младшего брата Григория, у которого тоже был призывной возраст. Но тогда был 1946-й год, и дело было на Украине. А тут сестра предлагает увезти племянника за границу. Но это невозможно без документов. Вот тут Мотя проявила характер, и я готов был сдаться под ее давлением. Только как это сделать?

Вспомнил о телефоне жены Пуховкина, набрал ее номер. К моему удивлению, трубку снял сам полковник. Оказывается, он тоже получил отпуск и следом за мной выехал в Москву. Пуховкин пригласил меня в гости. Мы с Сашей набрали водки, закуски, какой только можно было достать в Москве, и отправились по указанному адресу. У меня появилась надежда, что Сашу можно увезти в Германию при содействии командира полка. В то время старшие офицеры и генералы вызывали в Германию своих жен. Пока не было официального разрешения, делалось это так: задним числом на жену выписывалась солдатская книжка и отпускной билет. Документы переправлялись в Союз начальственными адъютантами или отпускниками. Их вручали даме, предполагаемой на выезд в Германию, будто она уже служила в таком-то полку и теперь находилась в отпуске. Тогда все было упрощено, и на солдатскую книжку не всегда наклеивалась фотография.

Пуховкин встретил нас с распростертыми объятиями, а после обильных возлияний он с Сашей уже обнимался и пел песни. Тут я объяснил командиру суть проблемы. К счастью, у него оказалось два экземпляра документов — один для жены, которую он должен был увезти в Германию, другой решено было использовать для моего племянника, будущего бойца Красной армии Александра Терешина.

Наша авантюра удалась. На Белорусском вокзале мы беспрепятственно сели в поезд (уже налажено было железнодорожное движение), а в Бресте к нам в купе заглянул молодой лейтенант и сопровождавший его солдат. Они посмотрели наши отпускные документы и, отдав честь, прошли дальше. Вот так я со своим племянником прибыл в родной 41-й полк. Рядового Александра Терешина зачислили в боевой расчет 1-й батареи моего дивизиона. Забегая вперед, скажу, что, когда полк расформировали, Александра направили в полковую школу сержантов, которую он закончил с отличием. Потом он окончил школу лейтенантов, служил в Германии, на Украине, в Подмосковье. В звании подполковника уволился в запас. Так, благодаря моим стараниям, из непутевого парня получился хороший командир.

Тогда, в 1945 году, таких как Александр Терешин, прибыло в Берлин много, а тех, кто отслужил свои сроки, мы провожали домой. В июле-августе покинули полк военнослужащие, участвовавшие во многих боевых операциях. Когда этих ребят, опаленных войной, с целым набором наград на груди, сажали в машины, я почему-то разволновался, прощаясь, говорил им теплые слова и желал счастливой мирной жизни. Как сложится судьба победителей на родной земле, трудно было себе представить!

Осенью 1945 года я оказался на грани того, что меня самого могли попросить из армии. Путь офицера мною был избран давно, и хотелось бы его продолжить, но в группе советских войск в Германии началось расформирование полков разных родов войск — пехотных, артиллерийских, авиационных и прочих. Дошел черед и до нашего 41-го полка РС. Меня направили в отдел кадров так называемой ликвидационной комиссии, размещавшейся в Пабельсберге, рядом с Берлином. Там таких, как я, ожидающих своей участи, были сотни. Дождавшись очереди, я предстал перед подполковником-кадровиком. Сразу же стал настаивать, чтобы меня оставили в армии и дали соответствующую должность.

Подполковник молча полистал мое дело, затем, посмотрев на меня, спросил:

— Вы, майор, видели, сколько там, за дверью, людей? Эти офицеры тоже ждут своего назначения.

— Видел, конечно. Их тоже понять можно.

Кадровик миролюбиво произнес:

— Теперь послушайте меня. Большинство фронтовых полков и бригад «катюш» расформировываются. Оставить всех офицеров в армии невозможно, но вы бы могли продолжать службу: у вас хорошие характеристики — кадровый офицер, воевали неплохо, имеете правительственные награды. Могу предложить должность начальника штаба дивизиона 299-го гвардейского ствольного минометного полка 4-й танковой армии. Если этот вариант вас не устроит, есть другой — демобилизация.

Последний вариант меня никак не устраивал, пришлось соглашаться на должность начальника штаба. Вот так я и оказался в небольшом городке Дебериц-Дальгов, расположенном в 60 километрах юго-западнее Берлина, где квартировалась 4-я танковая армия. Мой полк входил в состав 10-й танковой дивизии. Прослужил я там три года.

Городок Дебериц-Дальгов — чистенький, аккуратный. Офицеры жили на квартирах в частных домах, питались в офицерской столовой по талонам карточной системы, поэтому мы всегда чувствовали себя полуголодными, вспоминая то время, когда пользовались трофейными продуктами. Проживание на частном секторе давало возможность офицеру проводить внеслужебное время так, как он хотел, и начальство не могло проконтролировать его.

Молодые офицеры стали посещать рестораны, знакомились с немками, начались поездки в другие города. Двое друзей даже умудрились махнуть в Париж, где гуляли несколько дней, пока не попали в полицию, которая вернула бузотеров в Германию и передала в руки советского командования.

Сразу же последовал приказ Главкома группы войск в Германии об улучшении дисциплины и принятии строгих мер к нарушителям порядка в армии. Офицеров, не имеющих семьи, переселили в общежития и категорически запретили иметь дело с местным населением. Запретов было много, а любовные похождения продолжались: молодость брала свое.

Свою зарплату (ее стали платить в новых оккупационных марках) офицеры-холостяки спускали в русских коммерческих ресторанах «Москва» и «Нева». Цены там были сверхвысокие, зато можно было заказать любое блюдо и вино, одним словом, отвести душеньку.

Нельзя сказать, что после войны мы в Германии только развлекались. Нет, службу нести тоже не забывали. Наша дивизия была кадрированным соединением. Она имела до 10 % солдат и сержантов, но на 100 % была укомплектована офицерским составом. Техника практически никуда не вывозилась. Так что при необходимости, влив в дивизию рядовой состав, ее можно было быстро развернуть в полнокровное боевое соединение. Порох мы тогда держали сухим.

Домой, в Россию, конечно, тянуло, но мы знали, что жизнь там налаживается с большим трудом. Тяжело было в городе, во сто крат тяжелее в деревне. Все тот же рабский труд, который ничем не обеспечивался. Колхозники получали по сто граммов хлеба за трудодень. Это поменьше, чем в блокадном Ленинграде во время войны. Надежды победителей на лучшую жизнь не оправдались. Террор и репрессии продолжались. Сталин и его окружение свою политику менять не собирались.

Во время краткосрочного отпуска я был в Москве и в рязанской деревне, видел, как живут люди. Но то, что произошло в Белоруссии, меня поразило до глубины души. Из отпуска возвратился мой подчиненный старший лейтенант Козырев. Его рассказ я постараюсь воспроизвести более подробно.

Родственники офицера-отпускника — мать и сестра — жили в маленьком белорусском городке. Козырев добрался до Минска, затем на попутных машинах — до своего родного дома. Четыре года не видел своих близких. Мать, увидев сына, бросилась ему на шею. «А где сестра Вера?» — тут же спросил офицер. С трудом, со слезами на глазах, мать стала объяснять, что сестру арестовали за невыход на работу и отправили на десять лет в тюрьму.

Что же произошло в этой семье?

Сестра Вера и ее подруга, молодые девушки, работали на ремонте железнодорожных путей. Труд адский, даже для мужика тяжелый, а для девушки почти непосильный. Начальник участка предложил девушкам поехать в командировку в Сибирь на полгода. После этого обещал дать «вольную», то есть, расчет потом они могут ехать в другой город.

Через полгода девушки вернулись и стали требовать документы. Мастер оказался подлецом. Он приказал снова выходить на ту же работу. Обманутые девушки в знак протеста отказались выполнять его приказ, считая, что война закончилась и законы военного времени потеряли свою силу. Однако законы действовали, их никто не отменял. Пришла милиция, и молодых работниц арестовали. Состоялся «самый гуманный и справедливый в мире советский суд», вынесший столь суровый приговор.

Отпуск для командира батареи, участника боевых действий, стал сущим кошмаром. Веру надо было выручать из беды. Только как? Козырев посоветовался с юристом. Тот объяснил, что по существующим законам сестру осудили правильно, но по человеческим — это дикость и произвол. Сажать в тюрьму надо было мастера, который ее обманул. Приговор может отменить только председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин. Он, и только он имеет право помилования. У Козырева тут же возникла мысль: «Надо ехать в Москву, к Калинину».

Приехав в столицу, офицер записался на прием. Людей в приемной, как в муравейнике. Тут весь Советский Союз. Чтобы дождаться своей очереди, пройдет не меньше полугода. Только с помощью взятки в три тысячи рублей бдительной охране Всесоюзного старосты Козырев все же попал на прием вне очереди. Предварительно его долго инструктировали, как вести себя в разговоре с Михаилом Ивановичем, дескать, человек он пожилой, нельзя его утомлять, просьбу надо излагать очень коротко.

Командир батареи рассказывал:

«Я вошел в довольно просторную комнату с несколькими окнами и белыми в складках шторами на них. На противоположной стороне от входа на стене висели портреты Ленина и Сталина, под ними за широким столом восседал Всесоюзный староста. Он был значительно старше, более седой и морщинистый, чем на фотографиях. «Я слушаю вас, молодой человек», — послышался скрипучий голос. Я коротко изложил суть дела, сделав упор на то, что моя сестра по молодости лет не могла знать все наши законы, а также на недостойное поведение ее начальника, на. его обман. Калинин, надев очки, еще раз прочитал мое заявление, улыбнулся и произнес: «Просьбу вашу удовлетворим. Сестра будет освобождена. У вас есть еще вопросы?» О каких вопросах могла быть речь? Я рад был хотя бы тому, что мне пообещали освободить сестру. В приемной спросил у секретаря: «Что мне делать дальше?» Тот, не задумываясь, ответил: «Поезжайте домой и ждите сестру, она вернется из заключения».

Отпуск Козырева закончился, и он вернулся в полк. Каждый день с нетерпением ждал письма из дома: выполнил ли Калинин свое обещание?

Сестра действительно вернулась, а ее подруга, о которой, видимо, некому было похлопотать, так и тянула лямку все десять лет.

О многом в те годы мы не ведали и не знали, что творилось в нашей партии — руководящей и направляющей и в государстве. Если же говорить о Калинине, темной лошадке в окружении Сталина, то за много лет пребывания у власти он выработал стиль работы хитрого простачка, радеющего за интересы трудового народа. В жизни государства он ничего не решал. Сталин держал его как декоративную фигуру, и он безропотно выполнял все его указания, его волю. Несмотря на свою природную хитрость, гибкость и изворотливость, Калинин не имел политической значимости и не пользовался авторитетом ни в своем аппарате, ни в аппарате Сталина. Ну, какой он глава государства, если не смог уберечь свою жену Екатерину Ивановну от ареста, произведенного по указанию Сталина? Срок ей светил немалый — 15 лет.

Еще один штрих к биографии Всесоюзного старосты, о котором грех не рассказать. После ухода в отставку, я работал военпредом на Ленинградском заводе подъемно-транспортного оборудования. Принимая очередную партию военной продукции, мне довелось столкнуться со старым питерским рабочим, токарем по профессии, который имел непосредственное отношение к этому заказу. Он-то и рассказал мне интересную историю, связанную с Калининым.

После того как Михаил Иванович унаследовал этот пост от Якова Свердлова, он часто бывал на Путиловском (позже Кировском) заводе. К этому времени партийное руководство завода отыскало в токарном цехе станок, на котором якобы работал Калинин, приказало его покрасить и прикрепить металлическую дощечку с указанием того, что на нем трудилась такая знаменитость.

В один из приездов Всесоюзного старосты в Ленинград его повезли на завод, где он должен был выступать на митинге. Встретили «верного ленинца» и соратника Сталина, как водилось в те времена, с большой помпой. Калинин много говорил о своей революционной деятельности и заслугах перед партией. Публика, естественно, воспринимала его как отца родного, раздавались крики: «Да здравствует товарищ Калинин!», «Слава старому большевику!».

Затем гостю показали цех, в котором он когда-то работал. Подвели к станку. Тут сразу же собралась толпа зевак. Неожиданно к Калинину подошел старый рабочий и спросил: «Михаил Иванович, вы меня не узнаете? Я — Сосков. Работал вместе с вами. Мой станок стоял почти рядом с вашим». Калинин что-то промямлил, сделал вид, что узнает его, что рад встрече, потом отвернулся и продолжал осмотр цеха.

Через несколько дней Сосков исчез, он не появлялся ни дома, ни на работе, словно улетел на другую планету. Родственники искали его долго, но напрасно. Многие догадывались, что встреча со Всесоюзным старостой стала роковой для Соскова, являвшегося живым свидетелем «земных дел» революционера и «верного ленинца», а дела эти не вписывались в каноны «святого жития» партийного чиновника, каким был Калинин…

После войны нам казалось странным, что жизнь в нашей стране не меняется. Мы имели возможность сравнивать, как живут люди в СССР и в Германии. Германия пострадала в войне не меньше, чем Советский Союз. Немцы — трудолюбивый народ. К началу 1947 года благодаря своей организованности они практически ликвидировали последствия войны, наладили хозяйство в больших и малых городах, начали развивать легкую промышленность и сферу услуг, интенсивно развивали сельское хозяйство. Жизнь менялась на глазах: открывались комиссионные, а затем и коммерческие магазины, где, хотя и по высоким ценам, но можно было купить любой товар. Вскоре были отменены и продовольственные карточки.

Хороша страна Германия, но в Россию тянуло, словно магнитом. К этому времени я получил повышение по службе — был назначен командиром дивизиона «катюш» в 25-ю танковую дивизию. И все-таки решил добиваться перевода в Ленинградский военный округ. Для этого у меня были все основания: в 1948 году моя старенькая мать вернулась из эвакуации в Ленинград. Ей уже было 75 лет, она часто болела и нуждалась в моем уходе.

Перевод из Германии в другие округа практиковался редко, и сделать это можно было лишь по замене, если кто-то прибывал на твое место. Я написал рапорт на имя командующего артиллерией ГСОВГ генерала В. И. Казакова с просьбой о переводе по семейным обстоятельствам.

Потянулись недели и месяцы в ожидании ответа на мой рапорт. Наконец последовал вызов к командующему, перед ним на столе лежало мое личное дело, надо думать, что с ним он уже ознакомился. Василий Иванович вначале пытался отговорить меня от перевода, доказывая нецелесообразность такого шага, но я стойко «оборонялся», аргументируя свои доводы сыновними чувствами к матери, да и совесть не позволяла бросить ее в такие годы на произвол судьбы. Генерал молчал, раздумывая. Потом, поднявшись из-за стола, произнес: «Ладно, быть по-твоему, но чтобы служил, как подобает. Знаю я вас, молодых, воевали хорошо, но после войны дисциплина у многих хромает!» Он еще поворчал немного, снял трубку телефона и вызвал начальника отдела кадров полковника Крамаренко. «Надо помочь майору Демидову с переводом в Ленинградский военный округ. Его семейные обстоятельства позволяют это сделать», — приказал он. На этом я простился с генералом, с которым встретился только через много лет.

Крамаренко уже знал о моих хлопотах, быстро оформил необходимые документы. Я сдал дела, собрал чемодан, простился с сослуживцами. И вот уже поезд мчит меня домой, в Россию. «Как бы ни сложилась дальнейшая судьба моя, — рассуждал я по дороге, — все будет путем. Ведь дома и углы помогают».

Мать была рада моему возвращению в Ленинград, не отходила от меня ни на шаг, не зная, чем угостить. Кормилец приехал! Но вскоре привыкла к тому, что я никуда не уезжаю и нахожусь рядом с ней.

Службу в ЛВО пришлось начинать с должности начальника штаба дивизиона реактивной бригады «катюш», входившую во 2-ю артиллерийскую дивизию. Дивизия размещалась недалеко от Ленинграда в городе Пушкине. Во время войны здесь проходил передний край обороны Ленинградского фронта, поэтому городской жилой фонд был разрушен основательно. Его еще долго пришлось восстанавливать. В 50-х годах был отстроен военный городок, но все равно жилья офицерскому составу катастрофически не хватало. Многие снимали комнаты в частном секторе. Офицерам, имевшим квартиры в Ленинграде, разрешалось жить дома. Меня это вполне устраивало, а мать была рада-радешенька такому стечению обстоятельств. Комната наша в 17 квадратных метров — конечно, не роскошь, но жить можно.

Я постепенно осваивался на новом месте, входил в курс своих обязанностей, включался в повседневную жизнь дивизиона. Со своим непосредственным начальником подполковником Кашубой мы поладили с первых дней. Он был доволен моей работой. В зимнее время мне приходилось заниматься планированием и проведением боевой подготовки, учить солдат, сержантов и молодых офицеров, организовывать и проверять несение караульной службы, следить за ходом хозяйственных работ в дивизионе. В конце мая дивизия выезжала в летние лагеря на Струго-Красненский артиллерийский полигон, который находился километрах в ста к югу от Ленинграда. Здесь, кроме боевой подготовки, проводились тактические учения с артиллерийскими стрельбами. Словом, шла обычная рутинная работа.

По возвращении в Союз на сэкономленные деньги я купил автомашину «Москвич». По тем временам это была настоящая роскошь. Тогда машины только поступала в продажу, и я был в числе первых покупателей. Конечно, сравнивать «Москвич» с немецкими марками машин, например с «опель-адмиралом» или «опель-кадетом», на которых я колесил во время войны по Германии, не приходилось, но все-таки это был мой первый отечественный автомобиль, моя рабочая лошадка, на которой я ездил на службу в Пушкин и в летние лагеря.

В это время мне уже стукнуло тридцать лет, но был я еще холостяком: ходил в кино, театр, встречался с девушками, как до войны, посещал танцплощадки, одним словом, старался наверстать украденные войной четыре года. Среди моих друзей по дому в холостяках уже никто не ходил. Даже мой друг детства Володя Куварин и тот обзавелся семьей. Я у него часто гостил, видел, что семейная жизнь у парня удалась, он растил сына и был счастлив. Как-то Володя заговорил о том, что и мне пора обзаводиться семьей, а то ведь годы идут, как бы бобылем не остаться. Я болезненно отреагировал на это замечание:

— Но где найти такую девушку, чтобы запала в сердце, чтобы потянуло к ней без оглядки?

— Чудак ты, Петька, столько хороших девушек в Ленинграде, а ты все перебираешь, — назидательно проговорил Куварин. — А хочешь познакомлю со своей однокурсницей? Девушка что надо! Главное, имя у нее редкое — Ия.

Знакомство состоялось. Девушка мне сразу понравилась. Она была хороша собой, стройна, женственна, обаятельна. Месяца два мы встречались. Я часто дежурил у проходной завода имени Козицкого, где она работала ведущим инженером. Мы гуляли по городу, любовались улицами и площадями, Невой, по выходным дням ходили в театр или филармонию. С каждым днем я все больше проникался доверием и уважением к ней. Даже мать заметила перемену в моем поведении. Однажды спросила:

— Что задумчив стал, сынок, ай влюбился?

Пришлось признаться своей родительнице:

— Да, мама, я встретил очень хорошую девушку и намерен на ней жениться. Ты как смотришь на это?

— Давно пора, — обрадовалась мать. — Я всегда мечтала о невестке, а там, глядишь, появится внук или внучка.

Так в 1952 году Ия Николаевна Дороднова стала Демидовой. Ее не смущала моя коммуналка, в ней нашлось место и для нее. У моей жены со свекровью с первых же дней установились хорошие отношения, а когда родился наш сын Юра, моя мама взяла все заботы о своем внуке на себя. И родителей жены она приняла, как самых близких людей. Дородновы жили в Вологде. Это были удивительные люди, искренне верившие в счастливые зори коммунизма.

После гражданской Дороднов, отец моей жены, восстанавливал разрушенное войной хозяйство, был директором льнокомбината, затем управляющим Севлентреста, в числе двадцатипятитысячников организовывал колхозы, твердо веря в их жизнеспособность. С началом Великой Отечественной войны ушел на фронт, воевал под Ленинградом, был тяжело ранен и контужен. По состоянию здоровья демобилизовался. Возвратившись в Вологду, работал начальником собеса, с этой должности и ушел на пенсию.

За свою долгую и трудную жизнь Дородновы хором себе не построили, это были настоящие коммунисты, боровшиеся за правду и справедливость на земле, безоглядно верившие нашим вождям. Прозревать чета Дородновых стала позже, после смерти Сталина.

В 1954 году, как раз после рождения сына, я закончил Высшую ленинградскую артиллерийскую школу, а через два года — офицерские курсы ракетчиков, что в перспективе давало возможность получить должность в ракетных войсках стратегического назначения. Меня, однако, назначили не в ракетные войска, а в своей же дивизии командиром дивизиона. Это означало продолжение той рутинной работы, с которой я был связан в течение многих лет: боевая учеба, дежурства, составление планов, проверка их исполнения. Некоторое разнообразие в нашу повседневную жизнь вносили лагерные сборы, которые начинались в мае и заканчивались в сентябре. Но и тут были свои «прелести», когда в лагерь с проверкой приезжало высокое начальство.

Особенно запомнился 1957-й год, когда на Струго-Красненский полигон пожаловали командующий Ленинградским военным округом генерал армии Захаров, начальник политотдела округа генерал-лейтенант Цебенко и командующий артиллерией округа генерал-полковник Персегов.

О генерале Захарове, о его грубости и хамстве, в округе ходили легенды. При проверке он мог придраться к мелочам и довести любого командира до белого каления, поэтому командир дивизии генерал-майор Виноградов и комбриг 42-й бригады полковник Зотов, обеспечивавшие показательные стрельбы, прямо скажем, ходили на ушах.

Кто знаком с армейской службой, знает, что любой проверке предшествует шумная подготовка. Так и в этот раз полигон был поднят на ноги: к встрече высокого начальства готовился весь личный состав, штабы 2-й и 27-й артиллерийских дивизий, бригад и полков. Лагерь превратился в потревоженный муравейник, везде и всюду — в солдатских палатках, столовых, мастерских, автомобильных и артиллерийских парках — наводилась чистота.

Особая ответственность ложилась на 42-ю минометную бригаду, проводившую показательные стрельбы. Непосредственным исполнителем стрельб была 5-я батарея и ее командир старший лейтенант Стрельников. Страх перед Захаровым витал повсюду, особенно волновались старшие офицеры, понимая, что от «показухи» зависит их дальнейшая карьера.

Комбата Стрельникова инструктировали все, кому не лень, — от командира дивизии до командира дивизиона. Еще до начала стрельб задергали не только офицеров батареи, но и солдат и сержантов, что стало прологом к серьезному ЧП, случившемуся потом на полигоне.

В день приезда Захарова меня назначили дежурным по гарнизону. И тоже инструктировали — как доложить генералу, как потом вести себя, как сопровождать высоких гостей. Все это напоминало мне какое-то театрализованное действо, в котором не было никакого смысла.

В назначенный день в 9.30 утра я уже бодро прохаживался у КПП. Еще раз проверил свой внешний вид: на моей гимнастерке не видно было ни пылинки, хромовые сапоги надраены до зеркального блеска, металлические детали портупеи сверкают на утреннем солнышке.

В 10.00 появились машины с армейскими номерами. Первым к КПП подкатил «ЗИЛ» командующего. Захаров вышел с начальником политотдела Цебенко. Я громко, во всю мощь легких, гаркнул:

— Гарнизон, смир-р-р-но!

Рывком кинул правую руку к козырьку фуражки, строевым шагом, высоко поднимая ноги и резко опуская их на дорогу, двинулся к автомобилю. Остановившись метрах в пяти, четко доложил: «Товарищ генерал армии, Струго-Красненский гарнизон занимается по распорядку дня. За время моего дежурства происшествий не произошло. Дежурный по гарнизону гвардии майор Демидов!»

Сделав шаг влево, щелкнул каблуками, резко повернул голову в сторону начальства, «поедая его глазами», столбом замер на месте. Захаров строго посмотрел на меня, окидывая взглядом с ног до головы, видимо, не найдя ничего такого, к чему можно было бы придраться, медленно отвел свой колючий взгляд и произнес: «Вольно!» Я громко и протяжно продублировал его команду: «Вольно!»

Все сразу расслабились. Гарнизонное начальство по очереди стало представляться командующему. Затем Захаров со своей свитой направился в расположение 5-й бригады — началась проверка частей гарнизона. Сделав «разнос» за какие-то упущения почти всем командирам, он возжелал наблюдать показательные стрельбы.

Будучи дежурным по гарнизону, я не видел, как там разворачивались события, но часа через полтора с полигона сообщили, что на огневой позиции произошло ЧП: миной разорвало миномет, весь расчет погиб, подробности уточняются.

Получив таков сообщение, я помчался в штаб дивизии и доложил о происшествии заместителю командира полковнику Василевичу. От такой «новости» полковник побелел. Придя в себя, он почему-то очень тихо произнес: «Такого ЧП еще не было в нашей дивизии, теперь беды не миновать. Захаров спустит с нас шкуру!»

В штабе дивизии командующий округом появился чернее тучи. Он о чем-то долго беседовал с комдивом Виноградовым, затем приказал своим помощникам — Цебенко и Персегову — во всем разобраться и доложить ему немедленно. Подкатил «ЗИЛ», и Захаров вместе с адъютантом отбыл в Ленинград.

Что же случилось на полигоне? В стрельбах участвовала батарея 120-миллиметровых минометов. Ночью она заняла боевой порядок, личный состав ее практически не отдыхал, не отдыхал и старший лейтенант Стрельников, добросовестный и знающий офицер. Вместо того чтобы дать возможность людям отдохнуть, старшие начальники своими наставлениями и инструктажем довели всю батарею до стрессового состояния.

С прибытием на наблюдательный пункт командующего первая обстановка еще больше обострилась. Стрельникову ставится задача: поразить пулеметную точку. И снова — в который раз! — наставления. Стрельба началась. Было выпущено несколько мин. Все шло нормально, миномет стрелял на «спуск». Для того чтобы понять, что произошло дальше, надо уяснить принцип работы миномета.

120-миллиметровый миномет имеет дальность стрельбы 5 700 метров, его масса — 275 кг. Он представляет собой гладкоствольную трубу, которая при стрельбе опирается на круглую опорную плиту и двуногу — лафет. Солдаты называют миномет «собакой». Со стороны миномет действительно напоминает сидящую на задних лапах собаку. Нижняя часть трубы закрыта, в ней помещается казенник, в котором находится спусковой механизм. Заряжающий опускает мину с верхней части ствола стабилизатором вниз. Падая, она накалывается на боек (жало). Срабатывает капсюль-детонатор, и пороховой заряд вышибает мину из ствола. Боек (жало) спускового механизма при помощи переключателя может быть установлен в два положения: на «жало» или на «спуск». В положении на «жало» мина, упав в казенник, сразу же вылетает из трубы и летит в цель, а в положении на «спуск» она лежит в казеннике до тех пор, пока командир миномета не приведет в действие боек (жало). Для этого существует рукоятка спускового механизма, которая оттягивает пружину с помощью шнура. Шнур длиной в несколько метров, позволяет приводить спусковой механизм в боевое положение даже из укрытия — окопа.

Теперь, когда читатель представляет принцип действия миномета, обратим внимание на тот случай, который произошел на огневой позиции батареи 42-й бригады. После пятого выстрела с наблюдательного пункта поступила команда — расчету изменить установку угломера и прицела и продолжить огонь. Наводчик установил на панораме новые данные и тут же спросил сержанта, командира миномета: «Миномет заряжен?» В суете никто не запомнил — опущена ли мина. Наводчик решил проверить и заглянул в ствол. В это время сержант автоматически дернул шнур. Миномет, к несчастью, оказался заряженным, и мина, ударив наводчику в лицо, тут же разорвалась. Разлетевшиеся с огромной силой осколки шестнадцатикилограммового снаряда мгновенно поразили весь расчет, находившийся у миномета.

ЧП долго расследовала военная прокуратура. Виноватым оказался, как всегда, «стрелочник» — старший лейтенант Стрельников. За халатное отношение к своим обязанностям военный трибунал определил ему пять лет тюремного заключения. Многие понимали, что судить надо было не Стрельникова, а старших офицеров, державших в напряженном состоянии ради несчастной показухи всю батарею в течение нескольких суток. Но они получили лишь по строгому выговору.

Через два с половиной года Стрельникова освободили, восстановили звание, назначили на прежнюю должность. Командование дивизии реабилитировало себя, и ЧП постепенно стало забываться. Его затмили другие скандалы и происшествия, без которых армия практически не может существовать.

По моему глубокому убеждению, дисциплина в армии держится на плечах младших и средних командиров. У них не регламентируется рабочий день, они нередко сутками находятся в казарме. Кроме многочисленных служебных обязанностей, им приходится участвовать в тактических учениях и боевых стрельбах (ночных и дневных), совершать марши, выезжать по боевой тревоге, много времени у них отнимают летние лагеря, плановая и внеплановая работа.

Кроме большой служебной нагрузки, командир (офицер) подвергается огромному моральному и психологическому воздействию, отвечая за жизнь, поведение и быт своих подчиненных, ему приходится терпеть унижения и оскорбления вышестоящих начальников. Офицер, как и солдат, юридически не защищен от произвола. Его могут без видимой причины обругать, оскорбить, строго наказать. Официально в Уставах советской армии предусмотрены вежливые взаимоотношения между военнослужащими. На практике же царит произвол, грубость и хамство старших командиров по отношению к подчиненным.

Если принимать во внимание бытовые условия жизни офицеров, то они всегда были в несколько раз хуже, чем у гражданских специалистов — инженеров, учителей, медицинских работников: низкая зарплата, проблемы со служебными квартирами, а по выходе на пенсию каждый устраивался так, как мог. Офицеров часто переводят из одного гарнизона в другой, поэтому они не имеют домашнего хозяйства — мебели, посуды, одежды.

В послевоенные годы высшее руководство страны к армии относилось весьма прохладно, особенно к офицерскому корпусу. Этим грешил и Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев. В период его правления армия сократилась в несколько раз.

То же самое происходило и с боевой техникой. На каком-то военном совещании Хрущев высказал мнение о том, что в связи с созданием ракетных войск стратегического назначения, которые могут поражать цели в любой точке земного шара, нам не нужны дальняя авиация и большие надводные корабли. Боевые задачи на суше будут решать стратегические ракеты, а на море — подводные лодки, вооруженные ракетами с ядерными зарядами на борту.

Разумеется, в послевоенный период держать многомиллионную армию было нецелесообразно, но в той международной обстановке, когда «холодная война» достигла своего апогея, вряд ли следовало ликвидировать ударные силы армии. Однако из заявления Хрущева министр обороны СССР Р. Я. Малиновский, выслуживающийся перед Хрущевым, а затем и перед Брежневым, делает свои выводы. По «ВЧ» он отдает приказ разрезать 20 стратегических бомбардировщиков, способных нести ядерное оружие, находившихся в подчинении командующего Одесским военным округом маршала Бабаджаняна. При этом указывает конкретные сроки. Командующий округом заволновался: такого еще в армии не было. Запрашивает Генштаб. Ему отвечают: распоряжение Малиновского. Бабаджанян не сдается, предлагает провести эту акцию только после того, как будут получены новые самолеты.

И все же уничтожение самолетов и кораблей началось повсеместно. Об этой глупости заговорили в военных округах и на флотах, поднялась общественность, посыпались вопросы Хрущеву. Никита Сергеевич сразу же заявил, что распоряжения об уничтожении самолетов и кораблей он не давал, а лишь высказал свое личное мнение, и тут же приказал расследовать этот факт.

Комиссия ЦК КПСС и Министерства обороны начала расследование с Одесского военного округа. У Бабаджаняна могли быть большие неприятности, но он предъявил ей телеграфные ленты переговоров с Генштабом и Малиновским, а также положил на стол копию своего рапорта с мнением по поводу уничтожения стратегических бомбардировщиков. Виноватых, конечно, нашли, но, как всегда, «стрелочников». Им и досталось на орехи.

Разложению армии способствовало и то, что последние пять лет министр обороны Малиновский из-за болезни не занимался армией, не выполнял своих служебных обязанностей, но как «сознательный коммунист» и «большой патриот Родины» с поста уходить не хотел, а желал умереть министром и быть похороненным в Кремлевской стене. Сердобольный Брежнев разрешил ему болеть и умереть министром. А то, что армия разваливалась, им было на это наплевать. Такое возможно было в стране, где власть совершенно бесконтрольна и не несет никакой ответственности перед народом за свои деяния.

Положение дел в Вооруженных силах страны стало исключительно неблагополучным, дисциплина упала до критической отметки, ЧП происходили постоянно, участились самовольные отлучки солдат из расположения части, неподчинение солдат офицерам стало явлением не столь уж редким. А высокие военные начальники твердили одно: воспитывайте, убеждайте, следите за подчиненными, повышайте уровень дисциплины.

Во мне самом назревал бунт. Несмотря на то что мне было присвоено звание «подполковник», меня назначили заместителем командира бригады, и я уже стал думать о том, что пора уходить из армии. Срок выслуги позволял мне уйти на пенсию. Медицинская комиссия признала меня непригодным к строевой службе. В 1961 году я подал рапорт на имя командующего ЛВО с просьбой о демобилизации из рядов советской армии, ссылаясь на состояние здоровья. Мой рапорт был удовлетворен. Без всякого сожаления, даже с некоторым облегчением, расстался я с любимой, а теперь опостылевшей армией. Я стал гражданским человеком!

В это время мне было 40 лет. Это еще не старость, хотя я был военным пенсионером. Я понимал, что на одну пенсию жить будет трудно, поэтому стал подыскивать работу. Я ведь умел не только стрелять из пушек и минометов, жизнь научила и чему-то другому. Мне предложили должность военного представителя (военпреда) на заводе Подъемно-транспортного оборудования им. Кирова. В мои обязанности входила приемка готовой военной продукции, в частности платформ для ракетных установок. На этой «телеге» ракета в автоматическом режиме по железнодорожной колее из места хранения доставляется к месту запуска.

Целый год я проработал на этом заводе, освоился, изучил все технологические процессы, стал полноправным членом небольшого коллектива из шести офицеров и шести вольнонаемных сотрудников. Платформа еще не прошла государственных испытаний, и вдруг из Москвы приходит распоряжение — сделать 300 платформ, причем сделать к определенному сроку. Мы недоумевали: к чему такая спешка? Зачем столько платформ? Заказ пришлось выполнять в условиях небывалой напряженки.

Руководство оборонного ведомства решило убить сразу двух зайцев — получить заказ и одновременно провести испытание нашего изделия. Начальника приемки полковника Градусова срочно вызвали на полигон. Ракетный комплекс проходил испытания в присутствии самого Хрущева. Испытаний он не выдержал, первый секретарь ЦК КПСС в пух и прах разругал конструкторов, приказал такие платформы больше не делать, а госприемку закрыть. Все 300 платформ, каждая из которых стоила 500 тыс. рублей, списали и отправили под пресс. По глупости начальства 150 миллионов народных денег были выброшены на ветер. В условиях командно-административной системы это было в порядке вещей.

Какое-то время я был безработным, но друзья по спецшколе и военному училищу похлопотали и меня приняли в штаб Гражданской обороны (ГО) на должность инженера. ГО Ленинграда возглавлял тогда генерал Еремеев. Несколько лет работал я в отделе боевой подготовки, в своей родной офицерской среде. Занимался планированием, проверкой боевой подготовки на объектах (заводах, фабриках, институтах, школах), много приходилось бывать в разъездах, словом, выполнял рутинную, как и в армии, работу. Надо отметить, что сама Гражданская оборона больше существовала в теории — схемах, расчетах, документах, циркулярах, чем на практике. Это потом подтвердила Чернобыльская трагедия.

В начале марта 1968 года мне позвонил товарищ по спецшколе и военному училищу Михаил Рякимов и сообщил, что 22 марта наше училище отмечает свое 50-летие и нас, ветеранов, приглашают на праздник.

В Ленинград уже пришла весна, снег стал дружно таять, по улицам и мостовым потекли ручейки. На душе у меня была тоже весна: предстояла встреча со своей юностью, с боевыми товарищами.

У стен родного училища я появился ровно в полдень. Здесь все так же бдительно охраняли парадный вход четыре грозно ощетинившиеся черными стволами, старые, еще петровских времен, пушки. Меня встретили Миша Рякимов и Женя Бастырев. Мы поздоровались. Мои друзья сообщили, что из нашего выпуска будут присутствовать еще двое — полковник Лаврентий Марченков и генерал Юрий Гиленков, приехавший из Москвы.

Вошли в вестибюль, огляделись. До боли знакомые стены. Нам предложили раздеться и пройти в спортивный зал, где шли соревнования по легкой атлетике. Среди болельщиков заметно выделялась фигура генерала при орденах. Это был Гиленков. Я приветливо помахал ему рукой. Юра сразу же спустился с трибуны и подошел к нам. Обнялись, расцеловались. С тех пор, как мы не виделись, Гиленков сильно раздался в ширину. Я даже пошутил:

— Вот что значит быть на генеральских харчах: и животик сразу округлился, и физиономия чуть не треснет.

Юрий развел руками:

— Начальство виновато — мало гоняет. Да и жена вкусно готовит, вот и прет меня во все стороны.

Меня поддержал Рякимов:

— Придется Галине, жене твоей, сказать, чтобы перевела на солдатский паек, а то как бы с тобой чего не вышло.

Перебросившись шутками, мы уселись на трибуне и с интересом стали наблюдать за соревнованиями курсантских групп. Гости между тем продолжали приезжать, их набралось уже больше сотни.

Организаторы праздника пригласили всех гостей познакомиться с музеем истории училища, который размещался в главном здании, в бывшей юнкерской церкви. Ничего не скажешь — историки тут поработали на славу! Стенды и экспонаты музея отражали развитие нашей артиллерии, а также историю артиллерийского училища со дня его основания. Знакомые портреты героев-артиллеристов разных времен, их личные вещи, описания подвигов, невольно обращаешь внимание на боевые знамена русских и советских полков. Очень много экспонатов было посвящено периоду Великой Отечественной войны, целый раздел относится к боевым действиям курсантских батарей на Лужском оборонительном рубеже. Он воскрешает события, участниками которых были мы. Глядя на приборы для стрельбы: стереотрубы, буссоли, бинокли, а также на документы военной поры — карты с пометками 1941 года, приказы командования Ленинградского фронта, — сразу переносишься в то трудное время, когда разворачивалось невиданное сражение за Ленинград.

Нас, бывших выпускников, интересовала и нынешняя учебно-материальная база училища. Когда мы учились, все было очень скромно. Изменилось ли что-то за три десятка лет? Оказывается, многое изменилось. Классные комнаты и учебные кабинеты теперь не узнать, появились миниатюр-полигоны, спецтехника, которой тогда и в помине не было. Новому поколению курсантов уже легче познавать артиллерийскую науку.

Тут же хозяева предложили сфотографироваться для истории. Фотографии, разумеется, должны были пополнить музейные альбомы на стендах. Все плотной группой разместились вокруг особо почетного гостя — Героя Советского Союза, маршала артиллерии В. И. Казакова.

Казакова я давно не видел. Последняя наша встреча состоялась в Германии в 1949 году, когда он помог мне перевестись в Ленинградский военный округ. Тогда Василий Иванович был в зените славы, его уважали, считались с его мнением Жуков, Рокоссовский, Воронов и другие известные советские военачальники. Сейчас это был уже глубокий старик. От блестящего некогда генерала остались лишь одни награды.

В конце торжественной части праздника нам вручили фотографии. Иногда я рассматриваю свой альбом и долго останавливаю взгляд на этих фотографиях. Мне делается грустно оттого, что нас, выпускников 1941 года, становится все меньше и меньше.

Встреча для меня была незабываемой. Ведь подумать только, сюда, в Ленинград, съехались со всего Советского Союза выпускники училища разных лет. Например, генерал-полковник Н. М. Хлебников закончил училище в 1916 году, участвовал в гражданской и Великой Отечественной войнах. В конце своей жизни Николай Михайлович совместно с ветеранами П. С. Евлампиевым и А. Я. Володихиным издал книгу «Легендарная чапаевская», посвятив ее знаменитой 25-й Чапаевской дивизии и народному герою Василию Чапаеву.

Мы с Юрой Гиленковым попросили полковника Лаврентия Марченкова, командовавшего 3-м дивизионом в нашем училище сейчас (он еще не демобилизовался), провести нашу группу в расположение 8-й батареи 3-го дивизиона, где когда-то начиналась курсантская жизнь многих из нас. Эта просьба была удовлетворена. Батарея была построена. Молодые ребята смотрели на нас, ветеранов, увешанных орденами и медалями, с необыкновенным любопытством. Мне казалось, что сейчас откроется дверь и выйдет старшина Морозов, у которого я перед отправкой на фронт принимал дела, и зычным голосом скомандует: «Батарея, шагом марш на занятия!».

Мы непринужденно беседовали с курсантами. По их поведению, умению держаться, чувствовалось, что это уже поколение другое, но свято хранящее боевые традиции своих отцов и дедов.

Юбилейные торжества закончились праздничным концертом. Разъезжались мы по домам помолодевшие, с массой впечатлений, преисполненные чувства гордости за свое училище, которое продолжает «ковать» кадры офицеров, защитников нашей Родины. А впереди у нас — трудовые будни.

Проработав в отделе Гражданской обороны семь лет, я получил приглашение от дирекции института ЛенЗНИИЭП (Ленинградский зональный научно-исследовательский институт экспериментального проектирования жилых и общественных зданий) возглавить отдел внешних сношений.

Институт — учреждение молодое, он был создан в 1967 году, занимался проектированием жилых и общественных зданий в северных районах нашей страны, на мерзлых грунтах и с сейсмическими колебаниями почвы. Подчинялся институт непосредственно Госстрою СССР (Министерству строительства).

В институте работал мой товарищ по Гражданской обороне Олег Васильев, занимая должность заместителя директора по кадровым вопросам. Это он соблазнил меня взяться за совершенно новое, но перспективное дело, и сразу же стал вводить в курс обязанностей начальника отдела, главная задача которого состояла в том, чтобы обеспечивать прием иностранных делегаций родственных проектных организаций зарубежных стран, в первую очередь стран Восточной Европы, а также Америки, Азии, Африки и Австралии. После того как рухнул «железный занавес», СССР стал быстро устанавливать деловые отношения со всем миром.

ЛенЗНИИЭП не вел каких-либо секретных разработок и был открытым учреждением. Он обменивался научно-техническими достижениями в области проектирования и строительства с коллегами из зарубежья. Заключались договоры по изучению конкретных тем и по обмену опытом.

Я быстро вошел в круг своих обязанностей, и вскоре Васильев представил меня директору института А. В. Карагину. Посмотрев мой послужной список, Алексей Васильевич сказал:

— Отдел, которым вам придется руководить, — не из легких, но я надеюсь, что бывшему фронтовику он будет по плечу. Но своему опыту знаю, что на фронте приходилось и потруднее. Так ведь?

— Всякое бывало, Алексей Васильевич, спору нет. Один из моих командиров говаривал, что не боги горшки обжигают.

— Что верно, то верно, — согласился директор и пожелал мне успешной работы.

Первое время я крутился, как белка в колесе. Отдел только создавался, вся работа начиналась с нуля. Я изучал институтские планы, директорские приказы, отчетную и учетную документацию, переписку с зарубежными организациями. Для меня очень важно было иметь связи с местными органами власти и руководителями различных учреждений — исполкомами, Интуристом, вокзалами, аэропортами, музеями, театрами. Все это увязывалось с планами отдела, в которых каждый прием делегации расписывался по часам и минутам.

Работа моя была живая, интересная. Я общался с людьми разных стран и разных национальностей. В большинстве своем это были специалисты в области строительства и архитектуры. Не знаю, что бы я делал без своих помощников. Их у меня было четверо, одновременно они исполняли обязанности переводчиков. Большую помощь оказывали мне наши специалисты — инженеры, архитекторы, проектировщики, участвовавшие в разработке многих жилых и общественных зданий в Ленинграде.

Я был доволен своей работой, хотя времени она отнимала много. Жена иногда упрекала меня в том, что я мало внимания уделяю сыну. Но он уже вырос, учился в Высшем мореходном училище им. Макарова, считал себя самостоятельным человеком и в постоянной родительской опеке уже не нуждался.

В моей работе все шло хорошо, но на начальном ее этапе все же случился конфуз. Большую часть своей жизни я прожил в Ленинграде, но, к стыду своему, город знал неважно. Случилось так, что самому однажды пришлось быть экскурсоводом. К нам прибыли специалисты из Варшавы. Сначала они побывали в Москве, в Госстрое, а по пути заехали в Ленинград. Я встретил их на Московском вокзале, посадил в свой «РАФ» и повез в гостиницу «Астория». Один из членов этой делегации, пожилой архитектор, довольно энергичный, прекрасно говоривший по-русски, попросил меня проехать по улицам и показать город. От Московского вокзала до «Астории» всего десять минут езды, если следовать по Невскому проспекту, но я все же попросил шофера свернуть на Лиговку. Архитектор с упоением задавал вопросы, называл улицы, архитектурные и исторические памятники. Я удивлялся, откуда он так хорошо знает Ленинград?

Оказалось, что любитель старины — бывший петроградец, выброшенный из России с первой или второй волной эмиграции, но сохранивший в памяти не только облик города, но и названия улиц.

Мне было неудобно перед этим поляком и всей польской делегацией за свое незнание города, в котором живу. Пришлось осваивать новую специальность — экскурсовода, даже поступить на курсы по изучению истории и архитектуры Ленинграда. Я постоянно покупал и изучал книги по истории Петербурга и Ленинграда, их сейчас в моей личной библиотеке насчитывается более сотни. Передо мной открывался новый мир, я узнал, как прекрасен наш город, какие замечательные дворцы, парки и набережные построили наши предки. Я сам стал проводить экскурсии по Ленинграду, Петергофу, Пушкину, не прибегая к услугам экскурсоводов. Делегации, приезжавшие к нам, были в восторге от моих исторических познаний. Был доволен моей работой и директор института Карагин. Меня он называл «министром иностранных дел». К нему в кабинет я заходил вне очереди. Если же в его приемной были сотрудники института, Алексей Васильевич с улыбкой говорил: «Извините, ноу меня неотложные дела с «министром иностранных дел», его я должен принять в первую очередь».

Вот так, на едином дыхании, я проработал в ЛенЗНИИЭПе семнадцать лет, зная, что нужен людям, обществу. Меня ценили и уважали, за это время мне никто и никогда не нахамил, не обругал, не унизил моего человеческого достоинства, как это было в армии, когда любой вышестоящий начальник, вроде маршала Захарова, который поднялся «из грязи в князи», мог позволить себе все, что взбредет ему в голову.

В 1985 году в возрасте шестидесяти четырех лет я ушел на заслуженный отдых. Сидеть на завалинке мне не хотелось, еще чувствовал в себе силы, чтобы заниматься общественной деятельностью.

В начале 90-х годов в обществе произошли разительные перемены, распался Советский Союз, изменился общественно-политический строй, экономика перешла на рыночные отношения. Можно сказать, что социализм и коммунизм, которые мы так долго и упорно строили, защищали в кровопролитной борьбе, не состоялись. Избранные нашими вождями методы построения бесклассового общества оказались непригодными, тоталитарная система, изжив себя, рухнула в одночасье.

Сожалений по поводу того, что социализм не состоялся, у нас, военных, было предостаточно: мы воевали с фашизмом, отстаивая социалистические принципы, мораль, нравственность, наконец, независимость страны. Ну что ж, может, когда-нибудь человечество и подойдет к тому рубежу, когда теория социализма станет практической потребностью.

В 1990 году в Ленинграде (Санкт-Петербурге) был создан Клуб кавалеров ордена Александра Невского, членом которого я состою. Это общественная региональная организация, объединяющая фронтовиков Великой Отечественной войны, награжденных орденом Александра Невского.

Этот орден был учрежден еще Екатериной I в 1725 году в честь памяти деяний Петра Великого, воздвигнувшего новую столицу на берегах Невы. Именно Петр Алексеевич призвал в духовные и небесные покровители Санкт-Петербурга святого благоверного князя Александра Невского, по его же распоряжению 12 сентября 1724 года прах князя из Владимира был перенесен в Санкт-Петербург, в Александро-Невскую лавру. Этот день отмечался в городе торжественным церемониалом — крестным ходом по Невскому проспекту. В чествовании Александровских кавалеров принимали участие члены царской семьи, генералитет русской армии, духовенство и войска.

Награждение орденом Александра Невского было отменено советской властью, но в годы Великой Отечественной войны орден Александра Невского, наряду с орденами Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Нахимова и Ушакова, был восстановлен. В его статусе говорилось: «Орденом Александра Невского награждаются командиры Красной армии, проявившие в боях за Родину в Отечественной войне личную отвагу, мужество и храбрость и умелым командованием обеспечившие успешные действия своих частей с минимальными потерями со своей стороны».

Ветеранский Клуб кавалеров имеет тесные связи с администрацией Санкт-Петербурга, служителями православной церкви, общественными организациями, вузами, школами, кадетскими корпусами, проводит большую патриотическую и воспитательную работу. «Главную цель Клуб видит в том, — писала газета «Вестник ветерана», — чтобы способствовать повышению уровня духовности современного общества, формированию патриотического сознания у граждан, прежде всего — у молодежи на примере жизни и деятельности выдающегося государственного деятеля Руси Великого князя Александра Невского, на примере фронтовиков Великой Отечественной войны и других защитников Отечества».[53]

За трудами праведными и общественной деятельностью мы, ветераны, не забывали общаться, писали друг другу письма, не забывали и своих однополчан, погибших в боях, старались по мере возможности бывать в тех местах, где вместе воевали, чтобы поклониться священным для нас могилам. Обычно ветераны 1-й танковой армии встречаются в Москве, Калинине, Белгороде и на Украине.

В апреле 1989 года Чертковский райком партии Тернопольской области (Украина) пригласил ветеранов 8-го гвардейского мехкорпуса на торжества по случаю 45-й годовщины освобождения города от немецко-фашистских захватчиков. Четыре с половиной десятилетия я не был в этих местах, и, конечно же, хотелось взглянуть на Чертков, который мы с таким трудом когда-то освобождали.

По пути мы с моим однополчанином Борисом Громовым решили заехать в город Хмельницкий (бывший Проскуров), чтобы навестить еще одного нашего товарища П. С. Лисовенко. Во время войны Петр Саввич был командиром батальона 19-й механизированной бригады, потом служил на Украине, в отставку ушел в звании подполковника.

Поезд Ленинград — Кишинев прибыл в Хмельницкий 6 мая. Петр Саввич встретил нас на вокзале. По дороге он показывал нам город, который мы узнавали и не узнавали. Когда-то еще Проскуров был центром Подольской губернии, в 1954 году в связи с 300-летием воссоединения Украины с Россией его переименовали в Хмельницкий. Теперь это областной центр с населением в 300 тыс. человек.

Лисовенко жил в центре города в отдельном деревянном доме с приусадебным участком. Теперь таких «владений», как он выразился, в центре города осталось не более трех-четырех. Скоро и их снесут и застроят новыми девятиэтажками.

Жена Петра Саввича — Людмила Николаевна — уже ждала нас, хлопотала с раннего утра. Кроме традиционной украинской выпивки — горилки с перцем, для гостей на стол она поставила принесенные со своего огорода свежие овощи и зелень — лучок, редиску, салат — и домашнюю украинскую колбасу, запах которой я помню еще с тех пор, когда женщины угощали нас при освобождении украинских сел. Под такую закуску не грех было выпить и рюмочку перцовки за встречу.

Петр Саввич был человеком скромным, в конце войны мы с ним часто встречались, но он никогда не рассказывал мне о том, как он со своим штабом едва не угодил в руки немцев во время рейда 1-й гвардейской танковой армии по тылам врага. Наверно, на радостях от нашей встречи после рюмки перцовки он разговорился.

Случилось это здесь, недалеко от Черткова в марте 1944 года. Войска корпуса двигались разрозненно, батальоны то вырывались вперед, то отставали, наталкиваясь на отступающего противника. Сразу же завязывались жестокие и кровопролитные схватки. Погода была скверная — дождь со снегом. Дороги развезло.

Батальон шел уже вторые сутки, солдаты устали, засыпали на ходу. Лисовенко во главе колонны ехал со штабом на машине марки «шевроле» да еще приказал тащить на прицепе немецкую легковую машину, надеясь устранить неисправность, как только представится возможность. В процессе движения он уснул, колонна отстала, а штабная машина въехала в какое-то село, где было полно немцев. Глубокой ночью жандармы приняли нашу штабную машину за свою и пропустили вперед.

Лисовенко рассказывал:

«Вся моя штабная команда, сидевшая в кузове под брезентом, приготовилась к бою, хотя каждый понимал, что шансов выбраться из села слишком мало.

Машина вышла на открытую дорогу, но я понимал, что впереди — тоже немцы. Надо разворачиваться назад. Предупредил водителя, чтобы двигался не торопясь, иначе можно выдать себя, а как только выедем за село, чтоб жал на газ до упора. Жандармы были удивлены, что «шевроле» возвращается обратно. Когда машина в замедленном темпе проезжала мимо жандармского поста, солдаты кричали нам: «Дорт рус, дорт рус!» («Там русские!»).

Это-то нам как раз и надо было. Немцы не успели опомниться, как «шевроле» уже летел по шоссе на огромной скорости».

Лисовенко приумолк, наполнил наши рюмочки и продолжал: «Но на этом наши приключения не закончились. Удрав от немцев, мы едва не угодили под пушечный удар своих танков. У дороги стоял батальон Бочковского. Танкисты заметили мчащийся по дороге «шевроле» и открыли огонь. Пришлось сворачивать на перекресток и уводить машину, чтобы спрятаться за какой-нибудь бугор. За танками в атаку пошла пехота родного батальона. Хорошо, что замполит, возглавивший атаку, узнал свою машину, а то бы от нашего штаба ничего не осталось».

Закончив свой рассказ, Петр Саввич спохватился:

— Вот я тут о своих подвигах наговорил слишком много, а как там наши фронтовые друзья — два Ивана — Острянин и Яценко, Вася Власенко, Юра Гиленков?..

— Что сказать тебе, Петр Саввич, — начал я, — время свое берет. Вот мы еще с Борисом держимся, другие — тяжело болеют, дают знать фронтовые раны. Многие однополчане ушли из жизни. Нет уже Васи Власенко, умер Юра Гиленков.

— И генерала Гиленкова уже нет? — переспросил Лисовенко. — Хороший товарищ был. Он совершенно лишен был «генеральской» болезни.

Я был согласен с Лисовенко: Гиленков никогда не кичился своим генеральским званием. После войны он закончил Высшую офицерскую школу, академию им. Фрунзе и академию Генерального штаба, последнее время служил в штабе Варшавского договора, был представителем штаба в Румынии. В 1982 году Юра приехал в Москву в очередной отпуск. Отдыхал на юге, отклонений в состоянии здоровья не замечал. По пути в Румынию, в Киеве, почувствовал себя плохо. Умер от сердечного приступа. Ему исполнилось тогда только 60 лет.

Мы еще раз помянули своих боевых товарищей и друзей и стали прощаться с гостеприимными хозяевами: надо было спешить в Чертков. Петр Саввич посадил нас на автобус, и мы расстались до новой встречи.

Встречи ветеранов в Черткове тоже запомнились. Нам была предоставлена возможность побывать в тех местах, где когда-то шли ожесточенные бои — в Бучаче и Залещиках. 8 мая мы посетили братское кладбище в селах Белобожица и Джурин. Тогда еще слова «Никто не забыт, ничто не забыто!» были в силе. Память о тех, кто пал за освобождение Украины, местные жители хранили свято. Это уже потом началось разрушение памятников освободителям и возведение памятников националистическим деятелям — Петлюре, Коновальцу, Бандере, Шухевичу и другим. Советский солдат-освободитель в понимании нынешних украинских националистических лидеров стал оккупантом.

В 1989 году я написал очерк — «Дела давно минувших дней». Он был посвящен поездке в Чертков. В нем есть такие строки:

Довелось мне побывать на Украине и позже, в 2004 году, когда она праздновала 60-ю годовщину со дня освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Наша петербургская делегация из пяти человек приняла участие в торжественном заседании, проходившем в Национальном дворце Украины. Появление в зале президентов Л. Кучмы, В. Путина, А. Лукашенко и Э. Алиева делегаты ветеранских организаций Украины и стран СНГ приветствовали стоя.

Главы государств, выступавшие перед ветеранами и трудящимися Киева, говорили о нерушимой дружбе славянских народов и наций. Народы-то всегда дружили, а вот политикам такая дружба не всегда по душе. За последние годы обострились отношения между Украиной и Россией, что никак не пошло на пользу двум независимым странам. Антироссийские настроения обернулись для Украины экономическим и политическим кризисом.

Я не политик и не хочу говорить о причинах, породивших кризисную ситуацию на Украине. Выводы пусть делают украинские политики и украинский народ, но мне очень не хочется, чтобы амбициозные политики ломали и сводили на нет нашу воинскую дружбу. Разве могу я враждебно относиться к моим побратимам — украинцам Петру Лисовенко, Кириллу Выдыборцу, братьям Василию и Григорию Власенко. Никогда!

Переписываясь, я рад был любой их весточке, и они радовались моим письмам. Разыскав после войны Василия Власенко, сразу же написал ему письмо. От него тут же получил ответ:

Из письма Власенко я узнал, что при освобождении Украины комдив был тяжело ранен, лежал в госпитале «гоголевского» Миргорода, потом в Люблине, догонял свою бригаду, войну закончил в Берлине. По состоянию здоровья демобилизовался. «Приехав домой (в г. Нежин), — писал Василий Прокофьевич, — 14 лет проработал директором МТС (машинно-тракторной станции), затем 2 года — председателем Нежинского райисполкома, но это, оказалось, не мои сани, хотя я и не хотел в них садиться, да что поделаешь. Затем пошел работать председателем самого захудалого колхоза и, проработав там 18 лет, в возрасте 59 лет ушел на пенсию. Все же дома сидеть не могу, немного работаю».

Потом от его брата Григория узнал, что Василий Прокофьевич тот самый «захудалый» колхоз вывел в передовые, сделал миллионером, известным на всю Украину. К его воинским орденам фронтовика добавился орден Ленина, затем ему присвоили звание Героя Социалистического труда. Десять лет (два созыва) Власенко был депутатом Верховного Совета СССР.

Вот о ком надо писать книги и делать кино, а не о бандитах, ставших в условиях украинской незалежности VIP-персонами.

Мои «Записки полевого командира» появились не случайно, хотя я никак не тяну на «героя» Великой Отечественной войны. Таких, как я, были миллионы. Но мы делали свое дело защищали Родину, за что были отмечены соответствующими наградами. В честь 60-летия Победы нашего народа в Великой Отечественной войне по представлению президиума Клуба кавалеров ордена Александра Невского за мужество, проявленное в годы войны, и активное участие в патриотическом воспитании молодежи, я был награжден народными орденами «Великая Победа» и «Серебряная Звезда». Конечно, 85 лет, прожитых на свете, — это возраст, когда знаешь, что жизнь подходит к последней черте. Моя жизнь была трудной, но не бесцельной. В народе говорят: в жизни надо сделать три вещи: посадить дерево, вырастить сына и построить дом. Деревьев в своей жизни я посадил много, сына вырастил, теперь имею внучку и правнука, а вот что касается дома, каюсь, — своими руками не построил, было некогда: все личное время отнимала служба. Но я горжусь, что служил Родине, и, может, еще послужу.