На службе у бога войны. В прицеле черный крест

Глава II Ленинградский фронт

В жаркий августовский день 1941 года мы, несколько выпускников 1-го Ленинградского артиллерийского училища, в новенькой, как медные пятачки, форме прибыли в Вологду и сразу направились в военкомат. Там, рассудили мы по дороге, наверняка в курсе всех наших дел. Звеня шпорами, остановились у двери с надписью «военком».

Нас встретил подполковник. О его звании говорили три «шпалы» на петлицах. Он сразу же спросил:

— Ну что, гусары, воевать приехали?

Мы хором ответили, как положено по уставу:

— Так точно! Прибыли за назначением!

Военком смерил нас пристальным взглядом. Видимо, наш бравый вид ему явно понравился, все в таком же ироническом тоне он продолжал:

— Не сомневаюсь: как только вы появитесь на фронте, от одного звона ваших шпор немцы бросятся врассыпную. А пока, мои дорогие гусары, вот вам направление на проживание в гостинице. Ждите, вас вызовут.

Мы в недоумении переглянулись, взяли направления и простились с подполковником, так разлюбезно встретившим нас. На листочках бумаги, которые мы получили, было указано название гостиницы — «Золотой якорь», внизу стояла подпись военкома.

Гостиница сплошь была забита военными, в основном командирами, в большинстве выпускниками училищ, которые, как и мы, ожидали назначения в воинские части. Разместившись в номерах со всеми удобствами, мы стали ждать обещанного вызова. Пока же суть да дело, решено было пообедать в ресторане, а затем побродить по Вологде, городу, о котором у нас были довольно смутные представления.

Первое, что бросилось в глаза во время прогулки, это маршевые колонны, которые со всей своей техникой уходили с центральной площади на фронт. Скоро и нам будет уготована такая участь. Пока же мы, как заправские туристы, бродили по улицам, рассматривая архитектурные достопримечательности и восторгаясь стариной северного города.

Вологда — типичный купеческий город, возникший на рубеже ХII-ХIII веков, — расположена по обоим берегам небольшой речушки одноименного названия. Речка тихая и спокойная, но, оказалось, что по ней ходят катера и «плоскодонки», небольшие суда с осадкой не более 50–60 сантиметров.

С незапамятных времен здесь сохранились великолепные архитектурные сооружения: Софийский собор, который начал строиться еще в 1568 году, Спасский собор, церковь Иоанна Предтечи. Невысокие, в два-три этажа, каменные дома соседствовали с деревянными постройками. Дома на окраинах города исключительно деревянные, к каждому дому примыкает приусадебный участок. Создавалось впечатление, что здесь живут люди, еще не порвавшие с землей.

Еще из курса школьной программы по географии мы знали, что Вологда знаменита своими мастерами. Здесь делают сливочное масло, слава которого известна даже за пределами страны. А какие кружева плетут здешние мастерицы — загляденье! Всегда есть спрос и на изделия с чернением по серебру. А какая же хозяйка откажется от льняного полотна вологодских ткачей? Много связано здесь и с лесом. Кругляк, пиломатериалы и мачтовый лес идут на экспорт, а дары лесов — грибы и ягоды — всегда были деликатесом на любом столе.

За несколько часов прогулки по городу мы многое узнали о Вологде и области в целом, но больше всего тревожило нас неопределенное положение.

Ежедневно мы ждали вызова из военкомата, но его почему-то не было. Вскоре платить за гостиницу стало нечем, деньги, которые нам выдали в училище, быстро таяли, да и было их не так много. Потихоньку, не поднимая шума, решено было перебраться в соседнее здание — среднюю школу № 9 на берегу Вологды, в которой также жили военные. Спали на жестких двухъярусных нарах, зато бесплатно. От ресторана тоже пришлось отказаться, он был заменен общепитом.

Всему приходит конец, иссякли и наши денежные запасы, а сколько придется жить в этой школе, никто не знал: военком молчал, как рыба. Радовало уже то, что у нас была крыша над головой. Мой приятель Толя Михайлов был в ужасе:

— Что делать будем, Демидов? Ты был старшиной, значит, должен думать о своих подчиненных. Мы ведь, по сути, еще курсанты, хотя на петлицы нам нацепили по паре «кубарей». Скоро откажемся от завтраков, потом — и от обедов. Этак до фронта не дотянем. В один прекрасный день военком найдет на нарах наши бездыханные молодые тела.

— Успокойся, Толя, не думаю, чтобы здесь, в Вологде, нас уморили голодом. Я понимаю твой юмор, но ты забыл, что мы уже не курсанты. А теперь послушай бывшего старшину: если продать на рынке что-нибудь из постельного белья и другие вещи, которые нам выдали в училище, то можно продержаться еще несколько дней.

От такой «блестящей» идеи Михайлов воспрянул духом. Быстро завернули по парочке простыней, полотенец и наволочек в газетную бумагу и — прямехонько на рынок.

Рынок, то есть барахолка, уже с раннего утра шумел, как потревоженный улей. Народу — не протолкнуться. Присмотрели место в «торговых» рядах. Видим: пожилые тетеньки и дяденьки раскладывают свой товар прямо на земле, подстелив домашнюю рогожку. Наиболее предприимчивые продавцы со своим барахлишком — плащами, брюками, кофтами, юбками — прохаживаются взад-вперед по рядам, предлагая товар первому встречному. Кто-то спрашивает о цене, кто-то уже яростно торгуется, то и дело слышны голоса: «Почем штаны?», «А юбочку за сколько продаешь?».

Мы с Толей переглянулись: пора, мол, и нам разворачивать газету, и показывать товар лицом, но ни у того ни у другого не хватало духу. Стоим, мнемся — ну какие мы торговцы? Оба высокие, под два метра ростом, в новенькой командирской форме, на нас скрипят еще не обносившиеся кожаные ремни, а на начищенных до блеска сапогах звенят шпоры малиновым звоном. Говорю Михайлову:

— Давай, Толя, рекламируй товар. Да смотри, не продешеви, если покупатель найдется!

Михайлов не знал, с чего начать: то ли просто развернуть газету и ждать покупателя, то ли кричать на весь базар: «А вот полотенца, простыни, наволочки, совсем новые, — подходи, не стесняйся!».

Но приятель стоял, не в силах вымолвить и слова, а только хлопал глазами, глядя на снующих мимо людей. Вдруг он страдальчески произнес:

— Нет, Петя, у меня ничего не получится. Начни ты, мне кажется, ты посолиднее выглядишь, значит, доверия больше. Постой, вон видишь, старушка так ласково смотрит на тебя, сейчас наверняка подойдет торговаться.

И действительно, маленькая сгорбленная старушенция, которую, видимо, привлек не наш товар, а скорее всего, спор, кому открывать торговлю, подходит к нам и спрашивает:

— Что, товарищи командиры, продаете?

Пришлось разворачивать газету и показывать товар, а она, проклятущая, щупает наши простыни и чуть ли не на зуб пробует. Рядом остановились три девицы, смотрят на этот цирк и хохочут-закатываются, показывая на нас пальцем. Гляжу, Михайлов стоит красный как рак, такого позора он, наверно, никогда не испытывал, да и я, признаться, сгорал от стыда при виде того, как старушка переворачивала наши тряпки, цокала языком, шепелявя что-то про себя, привлекая тем самым новых зевак.

Неожиданно Михайлов выхватил у бабули простыню, которую она с таким тщанием рассматривала, засунул под газету и, обернувшись ко мне, почти шепотом сказал:

— Рвем отсюда!

Мы помчались с рынка, как молодые кони, подальше от привередливой старушки, от нахальных девиц, которые от души посмеялись над нами, незадачливыми коммерсантами. Однако делать нечего, надо что-то предпринимать. Говорить военкому о нашем бедственном положении не хотелось. Кушать хочется, а денег у нас кот наплакал. Из щекотливого положения все-таки вышли: Михайлов где-то нашел мужика, загнавшего наше имущество и получившего за проведенную операцию соответствующие комиссионные.

Настроение у нас значительно поднялось. После хорошего ужина мы, лежа на нарах, даже затеяли дискуссию о том, была ли готова к войне Красная армия? Одни утверждали, что Красная армия сильна как никогда, что скоро из центральных районов подойдут резервы, и тогда врагу, посягнувшему на нашу священную землю, несдобровать, а от хваленых танковых дивизий, которыми немцы ломали нашу оборону, ничего не останется. Они ссылались на недавние примеры — Хасан и Халхин-Гол, на походы в Польшу, Прибалтику и Финляндию. Другие, наоборот, считали, что война будет носить затяжной характер и не закончится ни в три месяца, ни через полгода. И тоже приводили свои аргументы — большие потери войск и техники в первых оборонительных боях, начиная с 22 июня 1941 года.

Как оптимисты, так и пессимисты оставались при своих интересах, а между тем сводки Совинформбюро с каждым днем становились все тревожней, из которых было ясно, что враг теснит наши войска, и они сдают города и села Белоруссии, Украины, Смоленщины, Брянщины. Немцы подходят к Ленинграду и Москве.

Здесь же, в Вологде мы не чувствовали дыхания войны, не видели ее ужасов. Но прибывавшие с фронта эшелоны с ранеными говорили о том, что где-то идут бои и льется кровь.

Пользуясь случаем, пока нас не отправили на фронт, мы проводили время по своему усмотрению: днем ходили в кино, вечером — на танцы, а у кого водились деньги — в ресторан. У нас с Михайловым лишних денег не было, поэтому мы предпочитали танцы.

Однажды на танцплощадке увидели тех трех девиц, которые недавно досаждали нам своими насмешками на барахолке. Они зыркнули глазами в нашу сторону, о чем-то пошептавшись, весело засмеялись, видимо, вспомнили базар. Но мы их проигнорировали, сделали вид, что никогда с ними не встречались.

И все же своим вниманием вологодские девушки нас не обделяли, у Толи Михайлова появился свой предмет увлечения, у меня свой — медсестра из военного госпиталя. После танцев я провожал свою подругу домой. Жила она на окраине города, в районе, где в беспорядке стояли деревянные дома, где, наверно, на каждого жителя приходилось по десятку собак, готовых с каждого прохожего спустить штаны. Я всегда ходил в этот район с большой опаской, но, слава Богу, любовь моя быстро угасла и вот почему. Проходя как-то мимо госпиталя, увидел шествующую под ручку «даму своего сердца» с каким-то командиром из выздоравливающих, на груди которого сверкал орден Красного Знамени. Тут я понял: орден в любви играет важное роль.

Когда я рассказал своему другу о разбитой любви и женском «коварстве», Толя только улыбнулся:

— Добегался, рогоносец. Мой тебе совет — вызови своего соперника на дуэль!

Я не знал, что ответить Михайлову: ведь чертовка запала в мое сердце, которое еще никогда не любило. А тут еще друг стал издеваться, запел свой любимый романс:

Голос у лейтенанта Михайлова был приятный — бархатный баритон, и это еще больше раздражало меня. Я готов был запустить в него подушкой, как когда-то, в спецшколе, мы устраивали «подушечные бои», но воздержался: возраст не тот и обстановка другая.

А «солист» продолжал тихонько напевать:

Когда концерт закончился, я подумал, что приятель посочувствует моему «горю», а он, стервец, еще больше распалил мою сердечную рану:

— Вот видишь, Петр Михайлович, какое значение в наше время играет орден, какие он дает преимущества. Имей ты хотя бы медаль, разве случилась бы такая «конфузия»? Нет, надо срочно на фронт, иначе там раздадут все ордена, и нам ничего не достанется. Девушки, естественно, будут обходить нас стороной, и завянем мы с тобой как сорванные полевые цветы в жаркую погоду. Завтра идем к начальству.

К начальству идти все же пришлось, только не по поводу орденов. Деньги от коммерческой сделки мы проели, жить стало не на что, а умирать с голоду никому не хотелось. В казарме нас таких безденежных набралось еще человек двадцать. Гурьбой и отправились в военкомат решать свою судьбу, поставив вопрос ребром: или нас должны кормить, или немедленно отправить на фронт!

«Ультиматум» возымел свое действие. Начальство пошло на уступки и определило нас на временные должности в подразделениях формирующегося артиллерийского полка. Меня зачислили на должность преподавателя конного дела, Михайлова на такую же должность, только в другой батарее.

Я с жаром взялся за любимую работу, стал учить солдат, как обращаться с лошадью. Практически весь день пропадал на конюшне в обществе любимых мною лошадок. Для солдат, призванных из деревни, не надо было объяснять, что такое конь как тягловая сила, но для горожан, впервые столкнувшихся с этими животными, конь — диковинка, с ними надо было делиться опытом, полученным на конюшне артиллерийского училища.

Только наша педагогическая деятельность длилась недолго. Однажды, в конце дня, в казарме появилось высокое начальство. Нам было приказано взять свои вещи и построиться на улице. Через пятнадцать минут казарма опустела, а ее обитателей, молодых лейтенантов, посадили на поезд и отправили в неизвестном направлении. Мы думали, что сразу попадем на фронт. Как бы не так! Не доезжая города Череповца, нас высадили на какой-то маленькой станции, скорее даже — на разъезде.

Пехотный капитан, сопровождавший нашу команду, снова построил нас, и колонна тронулась в сторону видневшегося километрах в двух-трех поселка. По обеим сторонам разбитой колесами машин дороги, по которой мы уныло топали, стеной стоял дремучий лес. Наконец мы остановились на поляне. Наше внимание привлекли огромные бараки, обнесенные в несколько рядов колючей проволокой. По краям бараков — смотровые вышки. Тут мы поняли, что это — не что иное, как лагерь для заключенных. Настроение у доблестных гусар упало до нижней отметки. Мой друг Толя Михайлов, оставаясь верным себе, продолжал шутить:

— И за что нам такая кара? В чем мы провинились? Все-таки, наверно, начальство дозналось о нашей «коммерческой» сделке на вологодской барахолке. Вот и упекло сюда искупать свою вину. Но какая несправедливость — ведь без суда и следствия!

Утешая приятеля, я предложил немного подождать:

— Не волнуйся: приговор объявят!

Действительно, «приговор» последовал незамедлительно. Появился командир подполковник Деркач и объявил, что здесь будет формироваться 856-й артиллерийский полк, который организационно входит в 286-ю стрелковую дивизию. Командовать полком приказано мне.

Немного отлегло от сердца, а то мы совсем измаялись в своих предположениях и догадках. Заняв несколько комнат, в которых, видимо, когда-то жило лагерное начальство, стали ждать дальнейших распоряжений. Деркач вызывал каждого офицера на собеседование и после непродолжительного разговора распределял по подразделениям. Меня направил командиром огневого взвода в 1-ю батарею. В этом подразделении числилось шесть командиров и около семидесяти солдат и сержантов. Кадровых офицеров только два — я и командир батареи старший лейтенант Веселов. Остальные прибыли из запаса. Если офицеры-запасники имели хоть какое-то представление об артиллерии, то с бойцами, призванными по мобилизации из Вологодской и Ленинградской областей, предстояло основательно поработать, дать им элементарную грамоту по военному делу. Среди мобилизованных были и люди пожилого возраста, участники финской кампании, в большинстве случаев они стали цементирующим составом в каждом подразделении.

Постепенно в полк стали прибывать орудия, приборы и средства связи, повозки и лошади — основная тягловая сила артиллерии. Я стал формировать боевые расчеты, в моем взводе их было два, в каждом — по семь человек. Беседуя с бойцами и сержантами, выяснял личные качества каждого человека и только потом определял, кого на какую должность назначить. Особое внимание уделял командирам орудий и наводчикам, так как от их умения зависела не только боевая надежность орудия, но и результативность ведения огня.

Собственного боевого опыта у меня было с гулькин нос, но я прекрасно понимал, что война ошибок не прощает, и от того, как я научу бойцов воинскому мастерству, так они и будут воевать. От профессиональных навыков, быстроты действий каждого человека зависело многое, если не все, — и сохранность боевой техники, и жизнь всей батареи. Офицеры жили рядом с солдатами и сержантами, питались из общей солдатской кухни. Это сближало нас, давало возможность присмотреться к каждому человеку, чтобы понять, на кого можно положиться в бою. Командир должен многое предусмотреть: успех или поражение зависит от людей.

Несмотря на изнурительную августовскую жару, расчеты каждодневно изучали материальную часть пушки и боеприпасы, они уже неплохо выполняли обязанности номеров при боевой работе. Я учил солдат старательно, без скидок на возраст. В напряженной учебе летело время, взвод стал вполне боеспособным подразделением. Я радовался умению и мастерству, той ловкости, с которой действовали бойцы, вчерашние новобранцы.

По вечерам с нами вели работу комиссары. Всех волновал вопрос — что происходит на фронте? К сожалению, никто из комиссаров так и не смог объяснить, растолковать причины неудач Красной армии в оборонительных боях. Ведь мы так надеялись, что скоро все прояснится, на фронте произойдет перелом, подойдут резервы и наш полк тоже с марша пойдет в бой, только до боевых действий, оказывается, было еще далеко.

Непростительно медленно формировался наш артиллерийский полк. Лишь в конце августа пригнали табун лошадей, и мы отправились в поле подбирать тягло для пушек и верховых лошадей для командного состава. Осмотревшись, я заметил в сторонке серого в яблоках орловского рысака, спокойно щипавшего травку. Он сразу понравился мне: стройный, с гордо поднятой головой, мощной мускулатурой. Красавец. Правда, для верховой езды немного тяжеловат, но ведь я брал его не для скачек. Не теряя времени, быстро «схапал» понравившуюся мне лошадку и незаметно, чтобы начальство не перехватило, привел ее на батарею. С общего одобрения рысак получил кличку «Васька». Коняга оказался добрым и ласковым, мы с ним быстро нашли общий язык. Когда я садился на него, он моментально преображался: перебирал ногами, ходил ходуном и «просил повода».

С этим конем у меня было немало приключений. Как-то раз, оседлав своего любимца, я подъехал к группе верховых командиров, обсуждавших вопросы готовности расчетов к боевым действиям. И тут случилось невероятное: «Васька» с ходу налетел на командирских лошадей и стал всех подряд бить копытами и кусать. От неожиданности я едва удержался в седле, а мои коллеги дружно «брызнули» в разные стороны. «Васька» же, разогнав всех лошадей, с торжеством победителя описывал на площадке круги и тихонько похрапывал. Позже выяснилось, что он недолюбливал своих сородичей, но людей уважал, дружелюбно относился к тем, кто подходил к нему с лаской или кусочком сахара.

Как ни старался я уберечь своего «Ваську» от завистливых взглядов более высокого начальства, сделать это не удалось. Глаз на него положил командир дивизиона майор Векилов. Пришлось уступить: начальство как-никак! Но проказник и ему преподнес сюрпризец. Во время полевых учений майор приказал всем офицерам собраться впереди колонны. Мы были в седлах и ждали командира. Рысью подскакал Векилов и сразу же оказался в окружении всадников. Увидев танцующего «Ваську», я злорадно подумал: «Сейчас будет концерт!» И точно. Рысак на несколько секунд растерялся, обалдел что ли от такого количества сородичей и, сердито фыркнув, ринулся крушить их всей своей мощью. Все бросились врассыпную, а Векилов кулем свалился на землю. Конь, описав круг почета, остановился и спокойно стал обозревать поле боя.

Прихрамывая и чертыхаясь, Векилов подошел ко мне:

— Забирай своего «зверя», лейтенант, и уговор — не попадайся мне на глаза со своим конем.

Так мы снова «воссоединились» с «Васькой» и продолжали нести все тяготы фронтовой службы. К сожалению, в одном из боев под Ленинградом срезала его вражеская пулеметная очередь. Я очень сожалел о своем друге — веселый, добрый и ласковый был конь.

Полк учился воевать. Прошли полевые тактические учения с боевыми стрельбами. Общее впечатление от сколоченных подразделений было неплохое, если не считать одной оплошности, допущенной Веселовым: своим заместителем он назначил лейтенанта Речкова, из запасников, уже пожилого человека, который в полном объеме не мог выполнять свои обязанности. Хорошо, что это обнаружилось на учениях, а не в бою. Комбат сделал перестановку, меня назначил своим заместителем, а Речкова определил на мое место. Так, еще не понюхав как следует пороху, я неожиданно получил повышение по службе.

Наконец пришел приказ об отправке полка на фронт. Никто, конечно, не знал, на какой фронт нас отправляют. Но это уже было не существенно, важно другое — скоро в бой! На станцию подали теплушки, то бишь, «телячьи вагоны», так, кажется, в народе их называют, для погрузки людей и лошадей, а также платформы — для орудий и прочего артиллерийского имущества. И вот наш эшелон уже мчится на запад, в сторону фронта. По названию станций, мелькавших перед нашим взором, мы догадывались, что едем все же на Ленинградский фронт. На станциях и переездах, где состав замедлял ход, стояли люди и махали нам руками, желая победы. Мы, сгрудившись у открытых дверей вагонов, махали им в ответ пилотками и фуражками, мол, будьте спокойны, враг дальше не пройдет.

Так нам хотелось думать и хотелось верить в то, что так и случится. Об истинном положении вещей на фронте мы, младшие командиры, естественно, не знали. Нам было известно лишь то, что немцы захватили Лугу, Мгу, Гатчину и Пушкин, что их передовые части вышли к Стрельне, Лигово, Пулково. От линии фронта до Кировского завода оставалось не более 5 километров. Перерезав Октябрьскую железную дорогу и продвинув свои войска далеко вперед, командующему группой армий «Север» генерал-фельдмаршалу фон Леебу удалось блокировать город на юго-западе, на севере, со стороны Карельского перешейка, финские войска вышли к реке Свирь. Таким образом, Ленинград почти с трехмиллионным населением оказался в кольце вражеской блокады.

На пути немецких войск, клином двигавшихся к Ладожскому озеру, встала 286-я стрелковая дивизия.

Вечером наш эшелон прибыл на небольшой полустанок, где-то в районе станции Назия, и остановился. Последовала команда разгрузиться и построиться в походную колонну. Мы двинулись в сторону Мги, где виднелось зарево пожаров и откуда доносился гул артиллерийской канонады. Ночь застала колонну в пути, но мы продолжали двигаться по разбитой дороге. Видимо, недавно здесь прошли бои: все вокруг было изрыто взрывами бомб и снарядов, на обочинах валялись убитые лошади и люди, перевернутые повозки и полевые кухни. В воздухе стоял смрадный запах мертвечины и тола. Это уже была настоящая война. На нас сразу повеяло смертью и неизвестностью, тревожно забилось сердце. Каждого мучил вопрос: «Что ждет нас там, впереди?»

Прозвучала команда: «Слезай!», и батарея остановилась. Веселов со взводом управления направился в сторону фронта. Им предстоит оборудовать наблюдательный пункт, откуда будут поступать команды при ведении артиллерийского огня.

Я вызвал командиров взводов. Нам нужно было найти место для огневой позиции, установить пушки, которые пока в бездействии стояли на дороге. В небольшом лесочке нам приглянулась поляна, которая располагалась на небольшой высотке и как нельзя лучше подходила для таких целей. Кругом — бескрайний лес и болота, а единственная дорога, извиваясь, уходила в сторону фронта. Если противник станет наступать, то пойдет только по этой дороге.

Работа кипела всю ночь. Нужно было проконтролировать размещение каждого орудия. К счастью, грунт на поляне оказался песчаным, и уже к утру были вырыты окопы для пушек и ровики для личного состава. Средства тяги — лошади — уведены в укрытия метрах в четырехстах. Бойцы горкой выкладывали снаряды, тщательно протирая их ветошью.

Батарея была замаскирована ветками, даже воздушный разведчик вряд ли мог ее обнаружить. Я решил взглянуть со стороны на результаты нашей работы. Вроде бы предусмотрено все, что положено сделать перед боем. Осмотрев батарею со стороны дороги, я вернулся на огневую позицию. Раздался телефонный звонок с наблюдательного пункта — связь налажена. Получены исходные данные по запланированным целям и рубежам. Командиры расчетов быстро записывают их мелом на щитах орудий. Можно сказать, что батарея готова к открытию огня.

Наступал рассвет. Где-то невдалеке попискивала синица, из леса доносились и другие птичьи голоса. С первыми лучами солнца из болота медленно поплыл туман и, достигнув поляны, стал рассеиваться на глазах. Из-за вершин деревьев выглянуло солнце, разбрызгивая свое тепло и обогревая наши остывшие за ночь тела и души. Что день грядущий нам готовит?

О готовности батареи к бою я доложил командиру, затем решил немного отдохнуть. Где там! Раздался зуммер телефона. С наблюдательного пункта сообщили: противник пошел в наступление. Поступила команда: «Батарея к бою! Неподвижный заградительный огонь один, четыре снаряда, беглый, огонь!»

Расчеты быстро заняли свои места, проходят секунды, и пушки уже заряжены. Подаю команду: «Залпом, огонь!» Первые снаряды выпущены по вражеским целям. Об их результативности мы еще пока не знаем, но то, что мы начали боевые действия, для нас много значило.

Наша 76-миллиметровая пушка системы «УСВ» — отличное оружие. Легкая, низко сидящая, подвижная, с полуавтоматическим затвором, она быстро и точно наводится на цель, неплохо маскируется в складках местности. Большая скорострельность и хорошая начальная скорость полета снаряда при стрельбе с закрытых позиций и прямой наводкой позволяет успешно поражать танки, ДОТы и пехоту противника.

При всех достоинствах, надо сказать, что стрельба из этой пушки — хлопотное дело и требует определенной сноровки. Если плохо закреплены сошники станины, то после выстрела пушка откатывается назад и подпрыгивает, как строптивая лягушка. К тому же ее звонкий, резкий и хлесткий выстрел с силой ударяет в уши, изрядно глушит обслуживающий персонал. С тех пор, как я стал воевать старшим офицером на Ленинградском фронте, прилично оглох, что сказывается и по сей день.

Бой разгорался все сильнее. Через какое-то время меня вызвал к телефону командир батареи и приказал одно орудие направить на наблюдательный пункт, откуда оно будет бить прямой наводкой по прорвавшимся танкам противника. Для меня стало ясно, что положение там незавидное, хотя с болью в сердце отправил орудие со своим лучшим расчетом. Больше я его не видел. Позже узнал, что батарейцы подбили две машины с пехотой, но и сами попали под гусеницы немецкого танка.

Бой на какое-то время затихал, потом снова накатывался лавиной: немцы подбрасывали к переднему краю новые силы. Неожиданно с наблюдательным пунктом прервалась связь. Рядом, в ровике, телефонист усиленно вызывал «Фиалку», но ему никто не отвечал. Я приказал выйти на линию и исправить повреждение.

В бою без связи, как без рук. Я был в отчаянии и не знал, что предпринять. Но наш НП держал связь также и со 2-й батареей, которая стояла на расстоянии километра от моей. Ею командовал мой однокашник лейтенант Графов. Он догадался прислать связного с приказом командира дивизиона — встретить танки противника, прорвавшиеся через передний край и движущиеся к нам в тыл.

Связь с наблюдательным пунктом мне так и не удалось установить. Мой связист, возможно, погиб при взрыве снаряда. Три оставшиеся пушки я решил поставить на прямую наводку. Батарейцам приказал в первую очередь выбивать танки врага.

Когда приготовления к бою были закончены, к удивлению, по единственной дороге, ведущей на нашу огневую позицию, стали отходить части дивизии. Сначала с необычайной резвостью в тыл покатились хозяйственные повозки с испуганными возницами на передках, батальонные кухни, санитарные двуколки с ранеными, затем отдельными группами потянулись солдаты со своими младшими и старшими командирами. Этот всеобщий «драп» действовал на нервы моих батарейцев. Но они — молодцы, стояли у орудий, не поддаваясь панике.

К середине дня дорога опустела, не видно было ни отступающих наших частей, ни наступающих немцев, хотя еще вдалеке гремела артиллерийская канонада, слышались разрывы бомб и снарядов.

Я все же решил стоять до конца. Пехота оказалась позади батареи, что противоречит всякой логике. Собрал командиров оставшихся трех орудий и, ставя задачу, говорил спокойно, не повышая голоса, даже как-то слишком буднично, словно мы находимся на учениях:

— Вон видите впереди, на опушке, отдельно стоящую у дороги пушистую елочку, это — наш ориентир № 1. Как только появятся танки и достигнут этого ориентира, по моей команде открывайте огонь.

Затем я попросил еще раз проверить маскировку орудий, а сам прошелся вперед, чтобы лучше осмотреть местность. Этот ориентир выбран мною был не случайно. По единственной дороге у елочки будут проходить немецкие танки: других путей здесь нет. Слева и справа непроходимое болото, куда соваться с техникой совершенно бесполезно.

Канонада прекратилась, наступила зловещая тишина. Потянулись минуты тягостного, тревожного ожидания. Солнце продолжало нещадно палить, а я с самого утра так и оставался в шинели, к тому же мне все время мешал болтающийся противогаз, который нужен был сейчас, как собаке пятая нога.

Едва успел избавиться от шинели и противогаза, как до моего слуха дошли звуки тихо работающих моторов. Танки! Они все ближе и ближе подходили к нашим позициям. Мои батарейцы были спокойны, как никогда, и с поля боя без хорошей потасовки уходить не собирались.

Я подал команду: «Приготовиться! Стрельба прямой наводкой… взрыватель фугасный, зарядить!» Прошел мимо каждого орудия, напомнил еще раз наводчикам об ориентире № 1. Батарейцы замерли, напряженно наблюдая за дорогой. Вот из-за поворота показался броневик. Понятно, разведка. При выходе из леса броневик открыл огонь из башенного пулемета, прощупывая местность. Батарея молчала. Не обнаружив ничего подозрительного, немцы двинулись дальше. Когда машина поравнялась с елью, я громко крикнул: «Огонь!» Орудия дружно хлестнули по первой показавшейся цели, выбросив длинные лоскуты пламени. В воздухе сразу запахло едкой пороховой гарью.

Три снаряда с дистанции 300 метров — это стрельба почти в упор. Броневик козликом подпрыгнул от взрыва снарядов, развернулся поперек дороги и густо задымил. Счет открыт. Через несколько минут появился первый танк и стал справа обходить своего меньшего собрата. Снова ахнули три выстрела, и танк моментально загорелся. На дороге образовалась пробка из двух дымящихся машин. Батарея опять затаилась. Незаметно подошел второй танк и открыл огонь по нашей позиции. Разорвавшийся снаряд, выпущенный из этого танка, вывел из строя одну из наших пушек, стоявшую ближе к дороге, ее расчет не подавал признаков жизни. Открыв огонь, немцы демаскировали себя. Двумя выстрелами мои батарейцы зажгли третий костер.

На какое-то время наши пушки остудили наступательный порыв немцев. Танки в этом месте больше не прорывались, но начала откуда-то издалека бить артиллерия. В болоте то и дело разрывались снаряды, поднимая в воздух грязные фонтаны воды.

Я подошел к разбитому орудию. Моим глазам предстала удручающая картина: из семи человек расчета четверо погибли, трое оказались ранеными. Раненых я приказал отправить в тыл, а погибших похоронить. Самым непонятным было для меня то, что на месте взрыва немецкого снаряда все вокруг пылало синим пламенем. Горели бронированный щит и станины разбитого орудия, расплавленный металл стекал на землю сине-белыми каплями. Всепоглощающий адский огонь ставил меня в тупик: что бы это значило?

Позже узнал, что немцы на фронте стали применять термитные снаряды, которые для нас были в диковинку. Они использовались в основном для борьбы с нашими танками и артиллерией. Корпус такого снаряда начинялся термитом, температура плавления которого превышала 3000 градусов. Во время разрыва термитное вещество загорается, разбрызгивая во все стороны горящие струи, зажигая и поражая все на своем пути.

Бой продолжался. На поляне то и дело бухали артиллерийские снаряды. Еще один разорвался совсем рядом с нашей батареей. Едва дым рассеялся, как раздался душераздирающий крик: «А-а-а!» Оглянувшись, я увидел, как командир огневого взвода лейтенант Речков, выбравшись из ровика, в котором находился во время обстрела, схватился за голову и бросился бежать по дороге, ведущей в тыл. Видать, нервы у него не выдержали, струсил, и он пустился наутек, совершенно не помня себя и ничего не видя перед собой. С возгласом: «Речков, Речков, стой!» — я бросился догонять его.

Преследование продолжалось несколько минут, пока беглец наконец не выдохся и не упал ничком вниз, все так же держась руками за голову. Опустившись рядом с ним на колени, я стал его упрекать: «Что же ты, Речков, так опозорил всю батарею. Ты же командир — пример для подчиненных». В гневе я что-то еще говорил ему, но, убедившись, что лейтенант совсем невменяем, оставил свои проповеди.

Забегая вперед, скажу: военный трибунал судил Речкова за трусость, его приговорили к десяти годам тюремного заключения, которые потом заменили отбыванием на фронте. Лейтенанта разжаловали до рядового, но оставили на батарее — телефонистом. На него жалко было смотреть, он опустился, стал нелюдимым и неразговорчивым. В ходе дальнейших боев Речков попал в какую-то другую часть, и я о нем больше ничего не слышал.

Мы же продолжали драться. Немцы опять зашевелились, не отказались от мысли пробиться вперед по этой самой дороге, на которой уже дымились броневик и два средних танка. Поводив «цейсом» по придорожному кустарнику, я обнаружил еще один замаскированный танк, который хотел обойти горящие машины, но застрял в трясине. Слышно было, как натужно, на высоких оборотах, работал его мотор, машина дергалась взад-вперед, натыкаясь на деревья, верхушки которых раскачивались во все стороны. Тут мы немцев и засекли.

Подготовив орудия, шарахнули фугасными снарядами и по этому танку. Машина задымила. А чтобы немцы не могли вести спасательные работы, выпустили по ним до десятка шрапнелей. На дороге, за поворотом, сразу все стихло.

Меня больше всего беспокоило отсутствие связи с командиром батареи, но решение у всех было твердое — стоять на занимаемых позициях и вести бой. Солнце нещадно палило, очень хотелось пить, но воды у нас не было, да и не до нее было: враг стоял в буквальном смысле «перед носом», и что он предпримет — неизвестно. Болотная же вода для употребления не годилась. Я уже подумывал о том, чтобы отправиться на поиски брошенных кухонь, но сейчас каждый человек был на счету. Создавалось впечатление: немецкие танки прорвались далеко вперед, оставив позади себя пехоту. Только окажись пехота сейчас на переднем крае, она бы обошла по болоту нашу батарею и смяла нас в считанные минуты.

Мы ждали, что подойдет хотя бы какое-то подкрепление, но ждали напрасно. Видимо, положение на фронте сложилось настолько скверное, что о батарее просто забыли. Вдруг в небе послышался все нарастающий шум, и на горизонте черной точкой появился немецкий самолет-разведчик, корректировщик артиллерийского огня — «Хейнкель-126», которого наши бойцы окрестили «костылем», или «кривой ногой» за торчащий в хвостовом оперении стабилизатор. Я понимал, что летчик сейчас вызовет артиллерийский огонь по нашей позиции. Мои предположения вскоре оправдались. Сделав два круга и определив наши координаты, «Хейнкель» удалился. И немцы тут же обрушили на нас шквал огня. Земля заходила ходуном. Мои артиллеристы вместе со мной попадали в укрытия. Мысль работала только в одном направлении — попадет снаряд в твой ровик или пролетит мимо?

Над лесом снова появилась эта чертова «стрекоза», делающая очередной заход. Я злился оттого, что снять ее было нечем. Однако надо было что-то делать, принимать какие-то меры, иначе немецкая артиллерия добьет и так уже изрядно потрепанную батарею. В экстремальной ситуации мозг работает с удвоенной энергией, и у меня возникла мысль — увести свои орудия из зоны обстрела. Пока «костыль» развернется еще раз и будет передавать информацию на землю, у меня есть шанс — не более 10 минут.

Выскочив из ровика, я подал команду: «Передки на батарею! Орудиям отбой!» Сразу все пришло в движение: расчеты знают свое дело. Пушки из окопов выкатили через несколько минут. Но где лошади? Как медленно их подают! Смотрю на часы. Секундная стрелка на моих «кировских» бежит так быстро, что боюсь не успеть. Наконец лошади поданы. Цепляем к передкам оставшиеся пушки, грузим несколько снарядных ящиков, на станины — раненых и убитых и немедленно покидаем огневую позицию.

Не успела батарея удалиться на сотню-другую метров, как поляну в пух и прах разнесла немецкая артиллерия. Ездовые яростно погоняли лошадей, стараясь как можно быстрее уйти из зоны обстрела. Чуть притормозили у 2-й батареи лейтенанта Графова, которая тоже готовилась принять бой. На ходу крикнул лейтенанту о том, что вел бой с фашистскими танками, потерял одно орудие, теперь меняю огневую позицию.

Я надеялся, что мой сосед еще имеет связь с командиром батареи и успеет передать: 1-я батарея жива и сражается с врагом. Отмахав еще километра полтора, я приказал колонне остановиться, чтобы перевести дух, осмотреться. На батарейцев, еще недавно державших марку, страшно было смотреть — почерневшие от орудийной копоти, уставшие до изнеможения, они валились с ног. Все взоры теперь были обращены на меня, как на бога, словно в моих руках была их дальнейшая судьба. Впрочем, так оно и было.

Я это понимал и старался, как мог, облегчить их участь. Немного передохнув, мы продолжили движение в тыл, надеясь соединиться с какой-нибудь частью. В ходе боя батарея потеряла не только людей, но и тягло. В передки теперь впрягали по три-четыре лошади.

Вскоре колонна выехала из леса и остановилась на поляне, размером чуть поменьше, чем предыдущая, но вполне пригодной для новой огневой позиции на случай встречи с противником. Я осмотрелся вокруг. Невдалеке протекала речка, за которой виднелся густой смешанный лес. Неожиданно на поляну выкатились наши легкие танки Т-70 и БТ. Сюда же стали подходить пехотинцы из какой-то разбитой части. Вокруг танков бегал маленький полковник, наверное, командир этой части. Энергично размахивая руками, он отдавал какие-то распоряжения и на чем свет честил своих подчиненных. В том, что происходило на поляне, чувствовалась какая-то бестолковщина и неразбериха. Никто толком не знал, что происходит на фронте и что надо делать в создавшейся обстановке.

Пока что я не хотел представляться полковнику как старшему здесь по званию, ожидая, как будут развиваться события дальше. Сам же уже прикидывал, что можно переправиться по мостику через речку, перетащив на другой берег свои пушки, там организовать огневую позицию, закрепиться. По моему разумению, это было тактически правильно: речка стала бы естественным препятствием для фашистских танков, к тому же под огнем нашей батареи они бы не рискнули ее форсировать.

Но мои планы поломал откуда-то взявшийся командир батареи Веселов. Он появился на поляне без фуражки, в рваной гимнастерке, но с пистолетом в руках. При виде моих батарейцев его испуг моментально сменился бурной радостью. Он бросился ко мне на шею, восклицая: «Живы! Ну, слава Богу! И орудия еще спасли, ну совсем молодцы!» Командир даже прослезился, видимо, здорово переживал за потерянные пушки, боясь ответственности. Правда, о том, где остались его разведчики и связисты и где находится все имущество взвода управления, он не сказал мне ни слова. Вид у него был довольно жалкий, но постепенно он успокоился и пришел в себя.

Как дисциплинированный командир, я доложил ему, как своему непосредственному начальнику, о результатах боя с немецкими танками и тут же предложил переправиться на противоположный берег речки, где можно закрепиться и продолжать бой. Веселов вначале согласился с моим предложением, но, увидев полковника-танкиста, пошел согласовывать свои действия с ним. Полковник, скорее всего, не был силен в тактическом применении артиллерии и приказал оставить наши пушки на поляне. Теперь тут были и танки, и артиллерия, и пехота, но построить разумную оборону ему не удалось. В общем хаосе отступления многие военачальники, не имея командирского опыта, чувствовали себя неуверенно, и их безграмотные решения становились порой причиной многих наших неудач.

Вот и на этом маленьком участке фронта — лесной поляне — в беспорядке перемещались с места на место остатки разбитых частей, словно какой-то злой волшебник манипулировал человеческим сознанием. Такое в начале войны случалось нередко.

Мой командир не сумел, а вероятнее всего, и не пытался доказать полковнику пагубность принятого им решения — сконцентрировать у дороги пусть небольшие, но боеспособные силы. В результате таких действий я стал командовать одной пушкой, а Веселов — другой. Моя пушка стояла у дороги, как гриб на поляне. Ее даже не удалось замаскировать, как начался новый бой.

Немецкие танки теперь уже шли вместе с пехотой. Разгромив батарею Графова, они подошли к нашей поляне. Завязался ближний бой. Вскоре все перемещалось, закружилось, завертелось: лязг гусениц, треск пулеметов и залпы орудий, рев моторов и взрывы снарядов. В такой неразберихе трудно было понять — где немцы, где наши. Вот тут я здорово пожалел, что связался со своим незадачливым командиром, не вовремя оказавшимся на поляне без подчиненных и без оружия и помешавшим мне осуществить переправу через речку.

Мои батарейцы в считанные секунды приготовили пушку к стрельбе. Вижу, как два танка, выделившись из огненного клубка, направляются в нашу сторону, готовые раздавить гусеницами пушку со всем его расчетом. С первого же выстрела один танк был подбит. Он, словно конь на скаку, споткнулся и остановился. Подаю новую команду — перенести огонь на вторую машину, которая уже поворачивала свою короткоствольную пушку в нашу сторону. Тут произошел очень редкий во фронтовой практике случай: немцы и мои пушкари пальнули друг в друга почти одновременно. Танк задымился, но и пушка тоже была подбита. Снаряд разорвался в нескольких метрах от нашей позиции, но осколки ударили по стальному щиту, колесам и стволу. Взрывной волной меня повалило на землю, рядом лежал весь мой расчет. Подняв голову, огляделся: мои пушкари живы, только озираются, как зайцы.

Придя в себя, я тут же сообразил, что без пушки нам больше нечего делать на этой поляне. Пропадать за понюх табаку не хотелось, и я увел свой расчет к речке, надеясь укрыться за крутыми берегами. Не успели мы сделать несколько шагов, как ударил немецкий пулемет. Пули густо зашумели вокруг нас, впиваясь в землю. Мы стали пробираться мелкими перебежками. После резкого броска я плюхнулся носом в траву, огляделся и тут же оцепенел: ко мне медленно приближалась очередь трассирующих пуль. Пулеметчик держал меня на прицеле. Это конец!

За свою долгую жизнь я прочитал много книг о войне. Чего только в них не написано?! Даже такое: перед смертью герой прокручивает, как в кино, всю свою жизнь, видит лица близких и родных. Думаю, что это — домысел автора. В стрессовой ситуации возможен лишь нервный срыв, такой, например, как произошел с лейтенантом Речковым, о котором я уже рассказывал. Лично у меня в этот момент не было никаких эмоций — один страх. Страх сковал во мне все — и тело, и мысли, тут уж не до воспоминаний.

Метрах в двух от меня огненная «змея» вдруг притихла и потухла совсем. Видимо, пулеметчик понял, что я убит, а может, кончились у него патроны, во всяком случае огонь прекратился. Неприятная это штука — быть мишенью на открытой местности, лежать и ждать, когда тебя ухлопают!

Приподняв голову, я определил, что до спасительной речки будет еще метров семьдесят. Пока пулеметчик перезарядит ленту — успею. Это расстояние я преодолел быстрее орловского рысака, прыгнул с обрыва и кубарем скатился к воде. Почувствовав себя в безопасности, с жадностью припал к холодным струям, утоляя жажду. Таким же путем к речке спустились мои батарейцы. Нас осталось пять человек, теперь мы в «мертвом пространстве», и ни пули, ни снаряды не могут причинить нам вреда.

Радости нашей не было предела. Мы смеялись, обнимались — живы! Умылись, наполнили фляги водой, пожевали сухариков, оказавшихся в ранце одного из батарейцев. Приняли решение перейти речку и двигаться в тыл. Вид, конечно, у нас был явно не армейский. Скорее, мы походили на лесных разбойников, чем на военнослужащих, — в грязных гимнастерках и телогрейках, из всей пятерки только у одного из нас был головной убор. Солнце прогревало воздух и эту грешную землю, а на мне по-прежнему была одета теплая шинель, перепоясанная походными ремнями. В дополнение ко всему, с одной стороны у меня болталась полевая сумка, с другой — пистолет и противогаз. Когда всю эту амуницию я снова успел на себя напялить, не помню. Видимо, после короткого отдыха. Расстегнув крючки и ослабив ремни, почувствовал наконец свободное дыхание, снял и бросил в речку ненужный противогаз, который в дальнейшем не носил до конца войны.

Перейдя вброд речку, мы углубились в тыл на несколько километров. Топали по бездорожью, пока не набрели на свою родную 286-ю стрелковую дивизию, точнее, ее остатки, которые, выйдя из окружения, собрались в небольшом хвойном лесу. Тут я впервые увидел командира дивизии. Он был в звании полковника. «Эмка», на которой он только что приехал, стояла у дороги, а шофер, подняв капот, копался в моторе.

Сколько здесь, в этом прифронтовом лесу, собралось людей — рота, батальон или полк — сказать трудно. Поставив в цепь пехотинцев, танкистов, артиллеристов, ездовых и даже поваров походных кухонь, комдив бросил все это воинство в атаку. Наша пятерка тоже оказалась в этой цепи.

Что это была за атака, описать трудно! С криком «Ура!» мы бросились на противника. Немцы подтянули минометы и пушки, снаряды и мины стали разрываться прямо в цепи атакующих. Ближнего боя цепь не выдержала, автоматным и пулеметным огнем противник выкашивал наши ряды. Командира дивизии ранило, и его вынесли с поля боя на плащ-палатке. Атака захлебнулась.

Положение стало угрожающим. Наша цепь откатилась назад, о новой атаке и речи быть не могло: ее некому возглавить. Да если бы и нашелся кто-то повести бойцов в бой, это были бы напрасные жертвы. Мои батарейцы держатся рядом. В связи с общей неразберихой мы не испытывали никакого желания попасть немцам в лапы, поэтому приняли решение показать им спину. Рядом бежали, отстреливаясь, еще десятка два бойцов. У них еще есть патроны, а у нас они давно кончились.

Отмахав километров пять, пока не стало слышно стрельбы, мы остановились. Упали на землю, отдышались, посмотрели друг на друга испуганно-бегающими и чуть виноватыми глазами. Снова живы, и даже никто не ранен! Выйти из огненного ада, наверно, все-таки — везение. Один из моих батарейцев, ездовой Тимофеев, сказал, что господь Бог даровал нам жизнь. Возможно, он и прав. Я потом не раз наблюдал, как солдаты при артобстрелах и бомбежках, сидя в окопчике, осеняли себя крестным знаменем, хотя единственным Богом для нас тогда был Сталин, ему и молились. Только когда смерть подступала совсем близко, о Сталине никто не вспоминал.

Передохнув, мы снова тронулись в путь, держа направление на восток. Так и брели с невеселыми мыслями по лесу, пока не натолкнулись на штаб нашего дивизиона. Радости не было границ!

Появился командир батареи старший лейтенант Веселов. Последний раз мы его видели в рваной гимнастерке, без фуражки. Теперь же он был в полной форме и, кажется, доволен собственной судьбой, докладывать мне было не о чем: все, что осталось при мне от батареи, — четверо бойцов. Он и сам прекрасно все понимал, приказал отвести нас на кухню и накормить. Пока ели кашу, Веселов рассказал, что большая часть батареи погибла или попала в плен, а почти вся наша техника осталась на поле боя.

Картина не радостная, что и говорить. В сентябрьские дни 1941 года 286-я стрелковая дивизия потерпела сокрушительное поражение. Разве только 286-я? Целые армии Ленинградского фронта оказались в окружении.

Здесь, в тихом лесу между Мгой и Назией, после первых жестоких боев, оставшись без орудий и средств тяги, мы медленно приходили в себя, ожидая дальнейшей участи. Останется ли батарея действующей или ее расформируют? На следующий день мы узнали, что батарея будет сохранена, так как знамя врагу не досталось. Скоро прибудет новое пополнение, подвезут пушки, пригонят лошадей, и мы снова будем воевать.

За последние дни мы многое узнали о Ленинградском фронте, о трудном положении Ленинграда. Невыносимо тяжело было сознавать, что наш любимый город, с его революционными и культурными традициями, с его памятниками, оказался в блокаде, что он подвергается ожесточенным артиллерийским обстрелам и бомбардировкам, что со 2 сентября его жители получают уменьшенный хлебный паек. Гитлеровские войска, выйдя к Ладожскому озеру и замкнув кольцо блокады, начали штурм города. Генерал-фельдмаршал фон Лееб был настолько уверен, что ему удастся осуществить свои преступные планы в самое ближайшее время, что даже отозвал из Франции горную дивизию «Эдельвейс» и бросил ее против мужественных защитников. Подвыпившие вояки этой дивизии предприняли психическую атаку, в бой шли с музыкой и песнями, дорогу им пробивала артиллерия и до 500 танков.

Трудно пришлось нашей 42-й армии. Ее командующий Иван Федюнинский вынужден был собрать всю артиллерию, вплоть до тяжелых 152-миллиметровых орудий, и приказал прямой наводкой бить по хваленой гитлеровской дивизии, пока от нее ничего не останется. Полевую артиллерию поддерживали форты и корабли Балтийского флота, оборонявшие главное Пулковское направление. Удар был настолько сильным, что почти вся дивизия полегла на подступах к Ленинграду. В то же время немцы получили отпор и на других участках фронта.

Нас радовало, что на фронте происходят какие-то подвижки, немцы остановлены и встречают сопротивление наших войск. Если раньше гитлеровское командование было уверено в скором падении Санкт-Петербурга (Ленинграда) и уже назначен был комендант города — генерал Кнут, а на Дворцовой площади 7 ноября 1941 года планировалось провести парад победителей, то теперь эти успехи стали призрачными. С 25 сентября немецким войскам пришлось переходить к обороне.

Конечно, обо всем этом нам стало известно позже. Узнали, что фон Лееб Гитлером смещен и назначен новый «фон», только уже Кюхлер. В конце сентября 1941 года в логове фашизма — Берлине — появляется новая директива Гитлера «О будущности города Петербурга», в которой говорилось: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для существования этого большого населенного пункта… Предложено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и непрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей… С нашей стороны нет заинтересованности в сохранении хотя бы части населения этого большого города».[1]

Вот такая участь была уготована Ленинграду, который предполагалось разрушить до основания, вывезти из него материальные ценности, а землю передать союзникам — финнам.

Город, однако, сражался, несмотря на невероятные трудности — голод, холод, бомбежки и артобстрелы. Сражался и Ленинградский фронт, которому помогала вся страна. В небывало трудное время ленинградская поэтесса Ольга Берггольц написала строки, которые доходили до сознания каждого защитника города — рабочего, интеллигента, солдата:

Продолжала сражаться и наша, измотанная в боях, 286-я стрелковая дивизия. Она теперь занимала оборону на рубеже речки Черная, Вороново, Тортолово, Гайтолово, полустанок Назия (южнее течения речки Назия). Каждый боец, сержант и офицер вносил частичку своего ратного труда в оборону Ленинграда. Из таких частичек и складывалась несокрушимая мощь защитников города.

Немного отдохнув, мы снова стали восстанавливать нашу батарею. Уже прибыло людское пополнение, а вскоре — и лошади. Я со своими батарейцами поехал на железнодорожную станцию Назия получать пушки. Но при виде того, что нам прислали, у нас едва не случился обморок. Оказалось, что это были допотопные системы образца 1890 года, хотя калибр все тот же — 76 мм. Дальность стрельбы у таких пушек не превышает 4,5–5 километров уменьшенными зарядами. Таких пушек не было давно даже в артиллерийском парке училища, хотя курсанты теоретически знали их устройство. Противооткатным устройством у этих пушек служили резиновые круги-шайбы, одетые на шток, как баранки на палочку. Потом, когда мы уже освоили это чудо артиллерии, после стрельбы приходилось менять 2–3 кольца, для чего у каждого орудия на дереве или на столбе, врытом в землю, висела связка в 20–30 таких «баранок».

Командир батареи, увидев пушки, которые мы доставили на боевые позиции, набросился на меня коршуном:

— Лейтенант Демидов, из какого арсенала ты достал эту рухлядь? Это же оружие петровских времен. Как мы будем воевать?

Зная, что нам ничего другого сейчас не дадут, я решил «подыграть» Веселову:

— Товарищ старший лейтенант, а ведь эти пушки исправно служили армии в русско-японской войне, они могут послужить и сейчас. Ну, лежали законсервированными в каком-то арсенале, так дождались же своего часа!

Нещадно ругая Артиллерийское управление за такой «подарок», Веселов удалился. А нам ничего не оставалось делать, как осваивать эту чудо-технику. На учениях мы действовали довольно успешно, выполняли боевые задачи, хотя и стали посмешищем всего артиллерийского полка. В октябре 1941 года батарея снова была готова к боевым действиям в обороне.

Огневую позицию мы оборудовали у деревни Вороново, в двух километрах — наблюдательный пункт (НП). В сторону фронта направили своих разведчиков. Это были хорошо подготовленные группы. Кроме того, с НП постоянно велось наблюдение за перемещением войск противника. В изобретательности нашим людям трудно было отказать. Они додумались вести наблюдение за передним краем с 10-15-метровой сосны, на которую надо было забираться по лестнице. В мощной кроне дерева соорудили площадку из досок, установили на ней стереотрубу, сюда же протянули телефонную связь, на случай обстрела вырыли окопы и ровики для укрытия. В этой лесной и болотистой местности нашей артиллерийской батарее суждено было простоять до прорыва блокады, хотя огневую позицию пришлось менять довольно часто.

С приходом осени световой день значительно уменьшился, лес преображался на глазах, кроны деревьев поредели, а под ногами лежал сплошной ковер из опавших листьев. На полянах еще зеленела трава, ее стебли упрямо тянулись к уже не такому яркому солнцу. По ночам скопившаяся в лунках вода затягивалась тонким ледком. Дороги раскисли от осенних дождей и стали труднопроходимыми. Но наша фронтовая жизнь не претерпела никаких изменений.

Немцы, перейдя к обороне, постоянно тревожили нас своими вылазками, приходилось отбиваться всеми доступными средствами, используя в первую очередь свои допотопные пушки. На переднем крае у противника появилась звукозаписывающая техника. Как только мы открывали огонь, эти хитрые звукозаписывающие машины по выстрелам засекали координаты нашей батареи. Минут через 15–20 появлялась бомбардировочная авиация или открывался огонь из дальнобойной артиллерии. Зная тактику немцев, мы всегда старались уходить на другую огневую позицию.

В один из прохладных осенних дней я по заданию командира батареи отправился на поиски нового места для огневой позиции. На карте это был лесистый и болотистый район. Почти полдня гонял своего коня по рощам и оврагам, сличая карту с местностью, пока не набрел на большой участок леса, окруженный со всех сторон болотом. Мне он показался сказочным царством Берендея, в котором вполне можно разместить нашу батарею, найти место и для укрытия лошадей. Немцы сюда вряд ли сунутся, а если и засекут нас, то будут долбить по болоту. Дороги, правда, к этому острову нет, ее придется проложить, сделать настил из бревен и веток. Эта мысль всецело овладела мной, и я вернулся на батарею.

Веселов внимательно выслушал меня, взвесил доводы «за» и «против», в конце концов согласился с моим предложением. Дорогу на остров мы соорудили быстро, хотя сил было затрачено немало: топь. Уложили бревнышко к бревнышку, получился хороший мостик, по которому мы перетащили пушки, оборудование, вот землянки только получились не очень удобными, сырыми из-за почвенных вод. Но и тут нашли выход — вырыли колодцы, из которых по утрам вычерпывали воду. Наладили освещение — керосинки, сделанные из гильз снарядов. Если керосина или масла не было, жгли телефонный провод, выделявший огромное количество сажи, отчего после сна мы были похожи на туземцев из Африки. Позаботились и о лошадях. Учитывая опыт прежних боев, для животных соорудили срубы, которые могли уберечь их от осколков.

Первый артналет оправдал наши расчеты. Поскольку чудо-пушки стреляли в радиусе 4–5 километров, особого ущерба противнику они наверняка не наносили, скорее щекотали нервы. Тем не менее звуковую разведку немцев мы постоянно вводили в заблуждение, им и в голову не могло прийти, что основная наша база находится как раз в центре болота, а не у дороги.

Зимой 1941–1942 года противника мы беспокоили не так часто. Войскам, стоявшим в обороне под Ленинградом, выделяли мизерное количество боеприпасов. Они больше нужны были в сражениях под Москвой, Сталинградом, на Украине, поэтому наша батарея вела огонь по врагу раз в десятидневку. Зато каждый раз после нашей стрельбы немцы открывали ответный огонь и обстреливали единственную дорогу, ведущую в это болотистое место. Дело доходило до того, что во время артобстрела некоторые смельчаки выходили из своих убежищ и считали разорвавшиеся в болоте снаряды, комментируя:

— И снова пальцем в небо!

Лишь только один раз немецкий наводчик, скорее всего, ошибся в установке прицела, и несколько снарядов разорвалось за батареей, не причинив нам никакого вреда.

В зимнее время фронт застыл. Нашего наступления в этом районе не предполагалось. Притихли и немцы. Их авиация, все время господствовавшая в воздухе, тоже стала реже появляться над нашими головами. Сидеть в бездействии было невмоготу. Солдаты больше спали, чем двигались. Наступили холодные и голодные дни.

Иногда нашу беспросветную жизнь разнообразило командование полка своим появлением. Начальник штаба хвалил нас за удачно выбранную огневую позицию. Уезжая, даже обещал представить меня и командира батареи к ордену Красного Знамени.

Орденов мы так и не получили: всю обедню испортил комиссар полка Вайнштейн, который тоже изволил посетить наш «островок». Комиссар был полнейшим профаном в военном деле, зато с непомерными амбициями. Он даже учинил мне экзамен, задав вопрос: «Как будешь действовать, лейтенант, если с фронта появятся танки противника?»

Когда я выбирал место для огневой позиции, разумеется, предусматривал разные варианты борьбы и станками противника, и с его пехотой. Но ни один из вариантов не укладывался в комиссарской голове. Он предлагал от каждого орудия прорубить просеку, сделать гати из деревьев и по ним, в случае опасности, рассредоточенно вывозить пушки в тыл.

«Если мы, даже рассредоточенно, появимся со своими пушками на дороге, — стоял я на своем, — вражеская авиация нас немедленно засечет, и тогда нам уже ничто не поможет. Батарея пока не обнаружена благодаря хорошей маскировке. У нас есть мост, и гати от каждой пушки делать нет необходимости. Мы здесь находимся не для того, чтобы при первой опасности драпать, а для того, чтобы сражаться».

Вайнштейн являлся чистым политработником и в артиллерийской тактике вряд ли был сведущ. Не желая вникать в суть дела, комиссар впал в амбицию и стал настаивать на выполнении его распоряжения.

Я вспылил, считая это распоряжение очевидной глупостью, но, не повышая голоса, заявил, что буду делать то, что считаю нужным, так как не хочу подвергать риску людей и вверенные мне пушки, при этом как-то машинально передвинул кобуру с пистолетом, висящую на ремне сбоку. Вайнштейн мгновенно уловил это движение. О чем он подумал, можно догадаться. Только сразу скис и прошипел: «Мальчишка!» Бочком стал отступать, потом резво вскочил на коня и был таков.

Наша с Вайнштейном перебранка происходила на виду у всех батарейцев, и как только он уехал, раздался взрыв смеха и возглас одного из наводчиков:

— Ай да комиссар, видать, большой оригинал!

Я понимал, что комиссарская оригинальность мне может выйти боком, хотя правоту свою готов был отстаивать и дальше. Правда, по молодости я тогда не придал значения очень важному обстоятельству: «институт комиссаров» в годы Великой Отечественной войны продолжал действовать, как и в гражданскую, может, даже пожестче. Комиссар имел больше прав, чем командир, и единоначалия, как такового, не существовало. Любой приказ должен быть скреплен комиссарской подписью, если ее не было, приказ не имел силы.

Мысль о том, что я нажил себе врага в лице Вайнштейна, оправдалась. Хорошо, что у него хватило ума не докладывать об инциденте вышестоящему начальству, но на меня он заимел «зуб». За сентябрьские бои я вместе с командиром батареи был представлен к ордену Красного Знамени. Комбат орден получил, а я не получил ничего. Когда пришел приказ наркома обороны о представлении к очередному званию офицеров, которые находились на фронте более трех месяцев, меня снова обошли. Стало ясно, что пока я нахожусь под властью Вайнштейна, ходить мне в лейтенантах до окончания войны, да и боевые награды будут цеплять себе на грудь такие комиссары. Надо искать возможность поменять место службы, хотя я и понимал, что на фронте это сделать не так просто.

Как бы ни складывались обстоятельства, я уже имел некоторый жизненный и фронтовой опыт, помнил золотое правило одного из преподавателей артиллерийского училища майора Рыкова: безвыходных положений не бывает. Вспомнил, что со мной в артполк прибыло около десятка выпускников. Среди них — Юра Забегайлов. Еще в спецшколе мы с ним стояли рядом в строю, постоянно общались и в училище. Все его звали «Негусом», наверно, за курчавые черные волосы, как у царствующей абиссинской особы. После войны «Негус» стал генерал-полковником, заместителем командующего ракетными войсками страны.

Забегайлов служил офицером штаба и по совместительству выполнял обязанности адъютанта начальника артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковника Коробченко, впоследствии тоже крупного военачальника, генерал-полковника, начальника Военно-артиллерийской академии.

Коробченко — типичный украинец, невысокого роста, с круглым лицом и объемистым животом, довольно подвижный, энергичный, грамотный офицер, любитель выпить «на халяву». Когда он первый раз приехал на батарею, я пулей вылетел навстречу высокому гостю. В своей землянке угощал его водкой, при этом извинялся, что у меня нет приличной закуски. Приложившись к фляге, полковник садился на снарядный ящик и расспрашивал меня о боях, о делах батареи, но ни разу не поинтересовался бытовыми условиями, в которых живут мои бойцы.

Как-то по пути в полк Коробченко снова заглянул на наш островок. Причем, инициатором визита был он сам. Сказал своему адъютанту: «Давай-ка, Юра, заедем к твоему другу и послушаем байки о том, как его батарея била немецкие танки». Это означало, что начальство желало выпить и демократично поболтать с «низами». Что уж тут скрывать, дело прошлое, фронтовое. И заезжали, и выпивали, и болтали. Спиртное у меня всегда водилось. Я человек непьющий, и свои наркомовские сто грамм сливал во фляжку. Так что друзей всегда было чем угостить.

Пока Коробченко беседовал с моими батарейцами, я увел Забегайлова в сторону и рассказал ему о столкновении с комиссаром полка Вайнштейном. «Негус» удивленно поднял брови:

— Хочешь перевестись в другой полк?

Я не скрывал своих намерений:

— Сам понимаешь: житья Вайнштейн мне не даст. Черт с ним, этим комиссаром, обидно только — все получают ордена и медали, а этот замухрышка всегда вычеркивает меня из списка.

— Все, Петя, я тебя понял. Можешь не волноваться, постараюсь с Коробченко уладить этот вопрос.

И «Негус» поспешил к своему патрону.

Наше «сидение» на болоте продолжалось до декабря 1941 года. К этому времени немцы создали второе кольцо блокады вокруг Ленинграда. Но мы знали, что город живет и борется, работают многие предприятия, дающие фронту оружие, люди ходят в театры и кинотеатры, читают газеты. Самой страшной для жителей города была именно эта зима. Голод, цинга, дистрофия убивали людей тысячами. Хорошо, что в самом начале войны я посоветовал матери уехать в деревню на Рязанщину, а то бы, наверно, мы с ней никогда и не свиделись. Ведь только в ноябре 1941 года начала действовать ледовая трасса на Ладоге — «Дорога жизни», как ее называли ленинградцы, по которой в город шло продовольствие, а из города вывозили женщин, стариков и детей на Большую землю.

На фронте положение было не лучше, чем в городе. Гитлеровские войска, перейдя в наступление на Волховском направлении, захватили Тихвин, перерезав таким образом коммуникации 54-й армии, по которым шло продовольствие, вооружение и боеприпасы частям Красной армии, действующим на внешнем кольце обороны Ленинграда. Голод стал мучить и нас. Продукты для батареи и сено для лошадей снабженцы завозили с большими перебоями. Лошадям приходилось давать ветки деревьев, срезанные в лесу. Их мелко рубили, по возможности запаривали, смешивали с сеном или соломой. Наше тягло стало дохнуть от бескормицы. Болели и люди. Одно время я передвигался по огневой позиции с палочкой, не слушались ноги, кружилась голова, голод давал о себе знать.

Как-то меня вызвали в штаб дивизиона на совещание. Проезжая до основания разрушенную деревню, от которой остались лишь кирпичные трубы да почерневшие от огня ветлы, я решил опробовать свой пистолет, из которого давно не стрелял. К тому же хотелось посмотреть, как будут взрываться бронебойно-зажигательные пули: на вооружение недавно поступили новые боеприпасы. Произведя несколько выстрелов, не обнаружил, чтобы пули что-то пробивали или зажигали. Ударяясь о кирпич, они рвались лишь маленькими огненными шариками. Разочаровавшись в новинке, я выстрелил по стае ворон, сидевших на ветках. Птицы лениво вспорхнули и, описав круг, опустились на дорогу, чтобы поискать себе пищу в конском навозе. Тут во мне проснулся азарт охотника. Подстрелив трех ворон и положив трофеи в переметную суму, двинулся дальше.

Дома, передавая ординарцу трофеи, в суме обнаружил только двух ворон, третья, видимо раненая, оклемалась, сумела выбраться и убежала в лес. Но все равно «вороний» суп оказался вполне съедобным. С тех пор кто-то из нашей команды охотился на эту совсем не промысловую птицу, которая частенько попадала к нам на стол.

За все время окопной жизни, если мне не изменяет память, один раз на обед у нас был настоящий глухарь. Пробираясь на батарею, командир огневого взвода заметил на замерзшем болоте лакомившегося клюквой глухаря. От такого зрелища у взводного даже ноги подкосились. Прибежав в землянку, он схватил автомат и пулей помчался на болото. Глухарь, как ни в чем не бывало, продолжал спокойно склевывать ягодку за ягодкой. Раздалась очередь, и расцвеченный петух пал жертвой своей беспечности. Для такого случая я тогда не пожалел фляжку с наркомовской водкой.

Несколько месяцев «болотной» жизни надоели до чертиков, что мы уже мечтали о наступлении. Когда в ноябре 1941 года под Тихвином начались бои, мы думали, что и 286-я дивизия будет принимать в них участие. Но этого не случилось.

Самое неприятное, что зимовали мы в летней одежде, поэтому мерзли по-страшному. Бойцов, заступавших в караул, я старался одеть как можно теплее, но поношенные шинели и дырявые сапоги плохо держали тепло. По прошествии десятилетий я вспоминаю обмороженные лица своих батарейцев и то, как в холод и голод выполняли они нелегкую, прямо скажем, адскую работу.

В 80-х годах попалась мне на глаза небольшая книжка стихов поэта Виктора Шутова, защитника Ленинграда. Он, как никто другой, точно отразил в своих стихотворных строчках фронтовую действительность тех страшно тяжелых лет:

Только после взятия Тихвина наши страдания закончились. В январе 1942 года снабженцы подвезли долгожданное зимнее обмундирование. Мы оделись в стеганые ватные брюки, телогрейки, шапки-ушанки, валенки. Офицеры получили отличные полушубки, меховые безрукавки, теплое байковое белье и портянки. Нам казалось, что все невзгоды теперь остались позади, хотя фронтовых проблем было еще много. Вот только бездействие расхолаживало как бойцов, так и командиров. Притуплялась бдительность, чем, конечно, воспользовались немецкие разведчики. Сытые, здоровые, они зачастили к нам в тыл. Нередко выкрадывали из окопов часовых, взрывали наши блиндажи и землянки, а однажды даже увели из пехотного батальона 45-миллиметровую пушку с боевым расчетом. Это был большой конфуз для нашей дивизии. Немцы перешли линию фронта, пробрались в тыл, нагрянули на огневую позицию батареи, стоявшую позади пехоты, сняли часовых, подняли в землянках расчет орудия, заставили его впрячься в лямки и тащить пушку через передний край в свое расположение. Это был «конфуз» на весь фронт. Командующий армией издал по этому поводу приказ и наказал многих начальников.

После этого случая несение караульной службы заметно улучшилось. Но бдительность, как известно, может перерасти в подозрительность. Комиссару нашей батареи почему-то показалось, что ездовые средств тяги игнорируют последние приказы полкового командования по несению караульной службы. Он решил убедиться в этом своими глазами. Ночью, когда бойцы отдыхали, а часовой давал корм лошадям, комиссар тихонько пробрался в землянку, где едва мерцал догоравший огонек, вытащил пистолет и заорал: «Хенде хох!» Ошалевшие, ничего не понимающие ездовые спросонья подняли руки. Дальше все происходило, как в детективном романе. Сверхбдительный «уставник» приказал всем одеться и выйти наверх. Более получаса он прорабатывал на морозе еще не пришедших в себя бойцов, поносил их разными словами, даже называл изменниками Родины.

Когда я узнал об этом дурацком методе проверки несения караульной службы, то, встретившись с политработником один на один, высказал ему все, что о нем думаю. Ведь могло быть и такое: кто-то впотьмах схватил бы карабин и за милую душу пристрелил проверяющего. Вот и получилось бы «Хенде хох!», только наоборот.

Мучились мы и дальше с этим комиссаром, кто-то из моих помощников даже предлагал походатайствовать, чтобы его направили на повышение, только бы не путался под ногами. Особенно я опасался, что комиссар вмешается и испортит все дело при проведении одной довольно деликатной операции.

Разведка обнаружила в деревне Вороново дом отдыха гитлеровской солдатни, и командир батареи Веселов приказал его ликвидировать при первой же возможности. Деревня находилась недалеко от наших позиций, и я приказал своим батарейным разведчикам еще раз перепроверить наличие такого дома отдыха, куда, по слухам, немцы по ночам привозили русских девушек. Наша разведка подтвердила: такой дом существует. Когда обсуждали план ликвидации этого увеселительного заведения, наш доблестный комиссар в безоглядном раже настаивал на том, чтобы, как он выразился, выжечь начисто это фашистское гнездо. А провести операцию надо было деликатно, так, чтобы не пострадали жители деревни.

И мы ее провели, причем довольно удачно. Проложили из нашего болота дорогу, заранее выбрали место для огневой позиции, перетащили туда пушки, все делалось ночью тихо, скрытно. Об операции немцы не подозревали, в дом отдыха проходили спокойно, чувствовали себя в полной безопасности.

Обстрел решено было начать утром, когда сон бывает самым крепким. Батарейцам пришлось немного померзнуть. Проходя от орудия к орудию, я слышал, как они беззлобно кляли войну и Гитлера. Мое имя пока не упоминали. Стало светать. Легкая морозная дымка опутывала полупрозрачным маревом видневшуюся вдалеке деревню. Наконец дымка рассеялась, и в бинокль отчетливо просматривалась наша цель — публичный дом.

Командир первого орудия не выдерживает:

— Товарищ лейтенант, пора!

Да, пора начинать стрельбу, пока деревня не проснулась. Подаю команду: «По бардаку гранатой, первому — взрыватель фугасный, второму — осколочный! Прицел… Уровень… Огонь!» В утренней тишине хлопают два выстрела. Поднимаю бинокль — недолет. Ввожу поправку. Теперь снаряды ложатся в цель. Стреляные гильзы с легким звоном падают на мерзлую землю. Расчеты работают спокойно, слаженно, без всякой суеты.

Публичный дом уже горит ярким пламенем. Мы сделали еще несколько выстрелов для уверенности, и сразу же ездовые подали передки. Прицепив орудия, расчеты быстро удалились из опасного места. Так, без потерь мы прибыли в свое расположение, наказав фрицев за их беспечность.

Мы потом не раз делали дерзкие вылазки, не давая противнику спокойно отсиживаться в занятых селах и деревнях. Наученные горьким опытом, немцы усилили посты и караулы, постоянно следили за передним краем, использовали для наблюдения даже аэростат. Первое время наши разведчики не могли определить, откуда он поднимался. Маскируясь на фоне леса, аэростат взмывал на небольшую высоту, корректировщики успевали засечь цели на нашем участке фронта и спокойно уходили в неизвестном направлении. Пробовали его сбивать — безрезультатно.

И все же корректировщиков подвела немецкая аккуратность. Чувствуя свою безнаказанность, аэростат стал подниматься в одно и то же время, хотя и из разных точек. И все же мы его подловили. Эту штуковину на нашем участке фронта мы больше не видели. Огнем нашей батареи он был сбит.

Однако какие бы вылазки мы ни делали, в каких бы стычках ни участвовали, в зачет эти, пусть и небольшие, победы нам не шли. Вайнштейн постоянно напоминал о себе. Я был уверен, что Юрий Забегайлов не оставит меня в беде. Февральской ночью 1942 года раздался звонок из штаба артиллерии. Звонил Юра. Он сообщил, что освободилась должность командира штабной батареи, и поинтересовался, каково мое мнение на этот счет. Я сразу же спросил об обязанностях командира штабной батареи. Выяснилось: сей командир в основном обслуживает высокое начальство. Я — полевой командир, и быть мальчиком на побегушках мне не хотелось. Юра это понял, но моя просьба оставалась в силе.

Прошло еще какое-то время. Снова звонок Забегайлова. На этот раз предложение — поехать в Москву, в Артиллерийское управление. Оно формирует новые артиллерийские части. Должность командира батареи мне будет обеспечена. Это предложение я принял с радостью.

Ждать отъезда долго не пришлось: пришел приказ об откомандировании моей персоны в Москву. Командир полка подполковник Деркач ничего не знал о хлопотах моего приятеля, был даже удивлен тому, что меня отзывают в Артиллерийское управление. Сказал только, что ценит меня как командира, помнит по сентябрьским боям и хотел, чтобы я продолжал служить в полку, сулил повышение. Тут я малость струхнул. Любая должность меня не устраивала, ведь все равно пришлось бы быть в подчинении Вайнштейна.

Пришлось открыться Деркачу, рассказать о столкновении с комиссаром полка. Подполковник выслушал меня, покачав головой, сказал:

— Теперь я понимаю, почему мстительный Вайнштейн всегда отказывался подписывать представления о твоем награждении и о присвоении очередного воинского звания. Помнится, всегда придумывал какую-нибудь причину. Но я, честно признаюсь, о ваших отношениях не имел никакого понятия.

Деркач согласился отпустить меня с миром и, пожелав в дальнейшем хорошей службы, тут же попросил отвезти письмо для жены. Видимо, не хотел, чтобы его читала цензура:

— Письмо опустишь в почтовый ящик, вот и все твои хлопоты. Надеюсь, это будет не обременительно.

На этом мы расстались с командиром артиллерийского полка, человеком, как мне показалось, душевным и порядочным во всех отношениях.

Трогательным было прощание с батарейцами, с которыми я несколько месяцев просидел, в полном смысле этого слова, в болоте, беспокоя дерзкими вылазками противника. Это время незабываемо, оно осталось в моей памяти навсегда. У Петра I было сидение «азовское», а у меня и моих батарейцев — «ленинградское».

В штабе артиллерии, куда я приехал проститься с Юрием Забегайловым и поблагодарить его за участие в моей дальнейшей судьбе, меня захотел увидеть сам полковник Коробченко. Вместе с адъютантом мы вошли в его «апартаменты». Полковник был в хорошем расположении духа, весьма доброжелателен. В ходе беседы сообщил, что до войны работал в Управлении кадров Красной армии и знает многих работников Артиллерийского управления, в том числе и его нынешнего начальника полковника Гамова. Тут же посоветовал:

— Если в Москве возникнут какие-нибудь проблемы, иди, не стесняйся к полковнику Гамову, мужик он хороший, непременно поможет.

Коробченко заранее заготовил два письма. Одно предназначалось жене, которое я должен, как и письмо Деркача, опустить в городе в почтовый ящик, другое — своей «пассии». По последнему письму мне пришлось выслушать строгие наставления. Моя «боевая задача» заключалась в том, чтобы я убедил Сашу (так звалась пассия Коробченко) ни в коем разе не появляться на фронте. Она бомбардирует его письмами, в которых настаивает, чтобы он дал «добро» на ее приезд в дивизию.

Коробченко настоятельно рекомендовал:

— Убеди Сашу не делать такую глупость. Как мужчина, ты меня поймешь: не время сейчас заниматься любовными утехами.

Как мужчина и как подчиненный, я его прекрасно понимал. Сказал:

— Все будет исполнено!

Кроме наставлений, полковник добавил:

— Если в гостиницу не попадешь и негде будет остановиться, я в письме прошу Сашу, чтобы она тебя приютила. Ну, действуй, лейтенант!

Поблагодарив Коробченко, расцеловавшись со своим другом Юрием Забегайловым, который сыграл в моей дальнейшей судьбе не последнюю роль, я отправился на попутных машинах на станцию Жихарево, являющуюся конечной остановкой на пути к Ленинграду. Отсюда также отправлялись составы и в другую сторону — на Москву.