На службе у бога войны. В прицеле черный крест

Глава V Калининский фронт

Когда мы стояли в Ясной Поляне, Катуков находился в Москве на приеме у Сталина. Решался непростой вопрос — создание 3-го механизированного корпуса, который предполагалось бросить на Калининский фронт, где складывалась не совсем ясная обстановка.

Механизированный корпус по огневой мощи превосходил танковый в несколько раз. Кроме двух танковых бригад, в него теперь были включены 3 мотострелковые бригады и другие части.

Наша 1-я мотострелковая бригада по-прежнему оставалась под властной рукой генерала Катукова, но именовалась уже не мотострелковой, а механизированной. По штату, кроме артиллерийских и стрелковых частей, в нее вошел танковый полк (35 машин).

Артиллерийский дивизион разместился не в самом Калинине, а в 15 километрах от него, недалеко от деревни Эммаус. Рядом Волга!

Когда мы двигались в район сосредоточения, невольно бросались в глаза калининские леса, высокие, стройные, тянувшиеся иногда на десятки километров. Местность здесь была почти на каждом шагу болотистая, с многочисленными речками и ручейками. Мне почему-то казалось, что именно в таких дремучих лесах должны жить сказочные герои Пушкина. Воздух был пропитан туманной влагой и испарениями, постоянно поднимающимися из многочисленных болот. Как тут использовать тяжелую технику, представить себе трудно. Проехать на телеге по лесным дорогам — проблема, а уж пройти танку или ЗИСу с прицепной пушкой — почти невозможно.

Проблема дорожного движения в калининских лесах стала головной болью всех командиров и командира корпуса Катукова, ходившего со своими танками по украинским лесам, приволжским и донским степям, по Подмосковью. Но и он, известный вояка, по прибытии на Калининский фронт оказался в труднейшей ситуации. В своих воспоминаниях он писал: «В район сосредоточения мы выступили глубокой осенью. Шли ночами через калининские леса и болота. Бездорожье, грязь. Двигались по гатям — настилам из жердей, бревен и хвороста. На многие десятки километров протянулись жердевые дороги. Сойти с них и не думай: шаг-другой в сторону — и увязнешь в болотистой топи. Нужно ли говорить, что скорость нашего движения в те ночи не превышала пешеходную. Днем укрывались в лесных массивах, иначе узенькие, в ниточку, гати могли бы стать большим кладбищем для наших войск. Фашистская авиация по-прежнему господствовала в воздухе. «Костыли» с восхода до захода солнца маячили в небе, «мессеры» с ревом проносились над частями, контролируя подходы к фронту».

В районе размещения все части корпуса привлекли к строительству новых дорог — «жердянок» и гатей, иначе не подвезти ни горючее, ни продовольствие, не протащить и технику.

Мужика греет не шуба, а топор. Сколько же порубили деревьев мои батарейцы, чтобы сделать «жердянку», ведущую к небольшой площадке, на которой нам отведено было место для временного пребывания, не счесть! Работали все — солдаты и офицеры, как на корабле во время «аврала». Комбриг Мельников, побывавший в дивизионе, остался доволен нашей работой.

Приезжал к нам с проверкой и главный артиллерийский начальник корпуса полковник И. Ф. Фролов. С Иваном Федоровичем на фронте приходилось встречаться довольно часто. После строительства дорог и обустройства землянок для личного состава я сразу же приступил к занятиям по боевой подготовке. Неожиданно на батарее появился Фролов. Вересов почему-то всегда направлял проверяющих на мою батарею, словно она числилась у него в образцово-показательных. Как полагается, я отрапортовал: «Товарищ полковник, батарея проводит занятия по огневой подготовке. Тема: «Ведение огня с закрытых позиций!»

Скомандовав «Вольно!», полковник внимательно посмотрел на меня, пожал руку, затем задал несколько вопросов по работе с буссолью и наведению орудий на цель. Мои ответы, видимо, ему понравились, и он приказал собрать личный состав батареи. Разговор касался нашего быта: как устроились на новом месте, что пишут родные, как с питанием. Солдаты пожаловались на то, что хлеба выдают маловато, надо бы увеличить норму. Полковник согласился, что со снабжением в армии не все пока благополучно, но норму хлеба пообещал увеличить на период военных действий. И тут же поучительным тоном начал рассказывать, что лично он свой хлеб съедает не сразу, а делит на три части, так что его хватает на завтрак, обед и ужин. Батарейцы улыбались, считая, что полковник шутит, но он говорил вполне серьезно, я бы сказал, менторским тоном. Вот так я и познакомился с высоким корпусным начальством.

Отношения с Иваном Федоровичем Фроловым у меня сложились нормальные, но в один из приездов он все же прищучил меня и хотел наказать за неуставной вид. Прибыв на Калининский фронт, я совсем обносился, сапоги пропускали воду, как решето. Чтобы не схватить простуду, попросил старшину батареи обеспечить меня обувью. Сапог в его хозяйстве не оказалось, и он принес мне солдатские ботинки с обмотками времен 30-х годов. Если кто-то знает: обмотки были до девяти метров длиной — пока намотаешь на ноги, напаришься. Но оказалось, что они прекрасно хранят тепло и не пропускают воду. Я был вполне доволен, а вот прибывший на батарею Фролов устроил мне разнос. Пришлось объясняться. Вечером у меня появились новые яловые сапоги: начальство проявило заботу о командире батареи.

Более обстоятельно с Иваном Фроловым я познакомился позже, когда он щеголял уже в генеральской форме. А на Калининском фронте он ходил в коричневом кожаном пальто с расстегнутым воротом. К этому времени у него уже было много наград, в том числе и какой-то китайский орден, которым его наградили в Поднебесной, когда он был военным советником в период национально-освободительной борьбы и революции в 1924–1927 годах при Чан Кайши. Было ему в 1942 году лет сорок. Высокий, худощавый, лицо продолговатое, живые, смеющиеся глаза, чуть вздернутый нос. Офицер грамотный, умный, пробивной, свое дело знал основательно, артиллеристов в обиду не давал, хороших офицеров замечал, продвигал по службе. Катуков его ценил. Но была у Фролова одна слабость — любил барахло, трофеи, таскал с собой коллекцию оружия и другие совершенно ненужные на фронте безделушки.

По ходу повествования я еще буду рассказывать о Фролове, потому что прошел под его командованием от Калинина до Берлина.

В ходе подготовки к боевым действиям у артиллеристов практически не было свободного времени. Но однажды майор Вересов решил поощрить офицерский состав, сам организовал поездку в Калинин на экскурсию. Город еще тогда не очень пострадал от бомбардировок, работали театры и кинотеатры. Днем мы посмотрели кино, а вечером гурьбой отправились смотреть какую-то оперетту. Пел здоровенный мужик, со своей ролью справлялся плохо, голос его звучал, как из пустой бочки. Такая игра артиста всем надоела, послышались крики из нашей артиллерийской команды: «На фронт его, правильным в артиллерию!» Правильный орудия в боевом расчете выполняет самые трудные обязанности по перемещению станин и сошников пушки. Обычно на эту должность назначают самых сильных и здоровых людей.

Разочарованные, офицеры покинули зал и возвратились в расположение своего дивизиона. Больше в театрах Калинина нам побывать не пришлось. Близилось наступление.

Нельзя сказать, что тогда мы испытывали культурный голод, пожалуй, нас больше беспокоила насущная пища. Обещанной прибавки нормы хлеба мы не дождались. Свой пищевой рацион разнообразили по мере возможности, чаще всего — рыбой. В полутора километрах от нашего расположения протекала матушка-Волга, полная рыбы. Ни удочек, ни сетей у нас, конечно, не было, но гранаты имелись в изобилии. Одним словом, браконьерничали. Кинешь такую штуковину — и собирай улов. Промысел этот опасный, и без происшествий не обходилось. На такой «рыбалке» пострадал артиллерийский мастер сержант Белоконев. Каким образом ему удалось загнать капсюль-взрыватель от противотанковой гранаты в обычную ручную — РГД, никому неизвестно. Пострадал, бедняга: пришлось отправить в госпиталь — ему оторвало правую руку.

Помнится, после этого случая таких «рыбаков» поубавилось, к тому же в конце ноября 1942 года закончился подготовительный период, и корпусу из мест сосредоточения предстояло направиться на передний край, имея задачу наступать с рубежа между городом Белым и поселком Оленино.

Артиллерийский дивизион двигался в выжидательный район по тем самым дорогам-»жердянкам», которые были заранее проложены на заболоченной местности. Создавалось впечатление, что мы едем не по дороге, а по стиральной доске, — машины, выбравшись из одной ямы, сразу же попадали в другую. Вересов бегал из конца в конец колонны, матерно ругался на зазевавшихся шоферов. Если машина застревала в болотной грязи, батарейцы выскакивали из кузова и толкали плечом тягачи с пушками — только бы не останавливаться. На нашу беду зима в том году никак не могла собраться с силами, выпадавший снег тут же таял, и образовавшиеся лужи засасывали нашу технику по самую ступицу.

Марш в выжидательный район вымотал всех основательно. У нас оставалось еще немного времени, чтобы привести себя в порядок и обсушиться. В 10 часов 25 ноября 1942 года началась артиллерийская подготовка, после которой пошли на прорыв обороны противника стрелковые части.

Втягивался в бой и наш артдивизион. Вересов приказал нашей батарее сменить боевой порядок. Мне сразу же пришлось переносить наблюдательный пункт вперед на высоту, обозначенную на карте под номером 73,4. Я был настолько занят устройством новой огневой позиции, что не имел возможности даже позавтракать. Старшина принес мне целый котелок каши с салом под названием «блондинка». Так солдаты называли пшенную кашу за ее желтоватый цвет. Только принялся за еду, как над нашими головами с диким воем пролетели реактивные снаряды, оставляя за собой косматые хвосты пламени. Где-то совсем рядом била «катюша». Из любопытства у меня появилось желание сейчас же сходить к гвардейцам минометной батареи и познакомиться с их оружием, посмотреть, как работает личный состав при ведении огня.

Несколько позже мне пришлось служить в дивизионе РС, пока же о реактивных установках у меня было смутное представление. Правда, я слышал об успешном использовании «катюш» в 1941 году под Оршей, а на Брянском фронте впервые увидел их залп. Теперь «катюши» применяют и на Калининском фронте.

Пока я бегал с котелком по огневой позиции, глотая на ходу «блондинку», дивизион РС, отстрелявшись, перебирался на новую позицию. Я, открыв рот, смотрел на это чудо техники и ничего в нем особенного не находил. Вместо кузова — примитивный рамообразный станок, сваренный из металлических полозьев, на которых устанавливались реактивные снаряды. Я даже разочаровался в этой знаменитой технике, носившей кодовое название БМ-13.

Вдруг слышу, кто-то громко кричит: «Начальника штаба капитана Гиленкова к командиру дивизиона!» Тут же у меня промелькнула мысль: «Уж не Юра ли Гиленков объявился в наших краях? В спецшколе и артиллерийском училище был у меня такой друг. Фамилия-то уж больно редкая». Подхожу к офицеру, спрашиваю: «Гиленкова не Юрой зовут?» Тот отвечает, что точно не знает, но, кажется, Юрием. Сейчас он в штабной машине, у командира дивизиона. Я помчался к «доджу», стоявшему рядом с ЗИСами. Остановился. Дверь машины открылась, и на меня вывалился сам Гиленков. Юра был немного подслеповат, носил очки, сразу не узнал меня, да и было все так неожиданно. Потом вдруг вскрикнул:

— Петька, Демидов, вот не ожидал! Откуда, чертяка, выискался?

— Наверно, оттуда, откуда и ты, приятель!

Мы обнялись, расцеловались, как родные братья. Времени обменяться новостями не было. Выяснилось лишь то, что Гиленков служит начальником штаба в 405-м отдельном гвардейском дивизионе БМ-13 («катюш») 3-го мехкорпуса, то есть в том же корпусе, в котором служу и я. Договорились встретиться после боев и подробно обо всем поговорить. Дивизион умчался на другую позицию, а я смотрел ему вслед, думая о превратностях судьбы и о том, что только на фронте возможны такие встречи.

С Юрием Гиленковым мы знакомы с 1938 года. С начала войны наши пути разошлись. Потом мы встречались на разных фронтах, а перед Курской битвой он «перетянул» меня в 405-й дивизион начальником штаба. Забегая вперед, скажу, что даже став генералом, Юра поддерживал со мной отношения: товарищ и друг он был хороший, как человек — общительный и веселый, всегда доступен, любил хорошую шутку и все человеческие удовольствия. На фронте и дома принимал друзей хлебосольно, на стол тащил все, что у него имелось. Его отличительная черта — умение ладить с начальством и подчиненными. Иногда казалось, что человек он бесконфликтный. Но это не совсем так. Там, где надо, характер его проявлялся в полную силу. Видимо, эта черта характера позволила моему другу быстро подниматься по служебной лестнице и делать карьеру.

На Калининском фронте встречи с капитаном Гиленковым были не так часты: шли бои, и наши батареи действовали на разных участках.

В ноябре-декабре 1942 года было не до личных встреч. Нам пришлось выдержать тяжелые бои при штурме Шопотовского и Михеевского узлов сопротивления противника, которые обороняли части дивизии «Великая Германия». Болотистые, труднопроходимые места мешали маневру танковых подразделений, да и нам, артиллеристам, нелегко приходилось при перемене огневой позиции. Росли потери. Только за 9 дней боев 1-я механизированная бригада потеряла убитыми 390 человек и 3 танка.

Тяжело было видеть разрушенные до основания наши села и деревни, сожженные дома, расстрелянных и повешенных мирных жителей. Такие картины вызывали гнев и ненависть к фашистским палачам. Иногда с большим трудом удавалось сдерживать наших солдат от расправы над пленными гитлеровцами. Мне не забыть, как у деревни Софийское молодой политрук прилаживал веревку к суку березы, собираясь казнить десятка полтора дрожащих от холода фашистских вояк, стоявших под охраной наших автоматчиков. Эти головорезы во главе с офицером сожгли деревню, расстреляли многих ее жителей. Теперь самим предстояло держать ответ перед Богом и людьми. Не знаю, повесили ли тогда пленных. Бой усиливался, и наши машины ушли на новую позицию. Только этот инцидент наделал немало шуму в бригаде. Офицеру, затеявшему публичную казнь, досталось от начальника политотдела Игнатьева — «за фашистские методы обращения с военнопленными». Так говорилось в приказе.

Продвигаясь вперед за 49-й танковой бригадой, мы должны были организовать огневую позицию недалеко от села Богородицкое. Здесь только что отгремел бой, и танкисты, оттеснив немцев к реке Лучеса, штурмовали деревню Травино. Но лесная опушка, где предполагалось разместить наблюдательный пункт, уже была занята батареей 122-миллиметровых советских гаубиц, стволы которых были направлены в нашу сторону. Рядом лежало большое количество боеприпасов, но из обслуживающего персонала — ни души. Оказалось, что советские гаубицы принадлежали немцам. Они их захватили давно, еще, возможно, на западных границах, и теперь использовали против наших войск. Внезапно появившиеся танкисты разогнали немцев, и гаубицы вновь обрели прежних хозяев.

Использование трофейной техники и оружия — артиллерии, танков, различного типа машин как немцами, так и нашими войсками — обычное дело. Трофейным оружием вооружались не только партизанские отряды, но и полевые части. Мне известно, например, что в 7-й дивизии РС было несколько батарей, сформированных на базе трофейных немецких шестиствольных минометов. Такие минометы наши солдаты называли «шакалами», «скрипунами» и даже «ишаками» исключительно за то, что при стрельбе они издавали звуки, похожие на крик осла.

Когда наши войска навели переправы и форсировали реку Лучесу, моя батарея у сел Пустошка и Кузовлево попала под сильный минометный обстрел тех самых «ишаков». Я тогда собирался оборудовать на берегу реки наблюдательный пункт. Со мной находился ординарец, несколько человек разведчиков и радист сержант Сиськов. Обстрел был такой силы, что невозможно было поднять голову. Постепенно огонь стихал, потом почти прекратился совсем. Мои спутники поднялись с земли и стали приводить себя в порядок. Тут обнаружилось, что с нами нет сержанта Сиськова. Потом видим, как наш радист что есть мочи, с рацией на спине, чешет в тыл. Я закричал: «Сиськов, ты куда? Стой!» Но не тут-то было. Откуда у тщедушного, уже пожилого солдата взялись силы? Страх гнал его назад. В моей фронтовой службе это был уже второй случай, когда боец струсил, потеряв чувство реального восприятия мира, бежал куда глаза глядят.

Догнав беглеца, я свалил его на землю. Сержант сопротивлялся, пробовал бежать снова. Мне эта возня надоела. Ударом в челюсть я послал его в нокдаун, как говорят рефери. Вытащив пистолет, предупредил:

— Если только побежишь, пристрелю. Имей это в виду!

Сержант упал на колени, затем, распластавшись на земле, заплакал. Я дал ему возможность очухаться и прийти в себя. Когда рыдания прекратились, миролюбиво провел с ним политбеседу:

— Ты думаешь, мне не страшно? Страшно, еще как страшно! Но страх надо перебороть, взять себя в руки, и все будет хорошо.

Так мы мирно беседовали на берегу Лучесы, стоя друг перед другом на коленях. Я пообещал Сиськову, что о его минутной слабости никто из командования не узнает, а солдат я попрошу, чтобы об этом случае вообще не распространялись.

Сиськов поверил мне и продолжал служить на батарее, воевал исправно, но только при встрече со мной всегда отводил глаза, видимо, переживал, самому было противно оттого, что когда-то проявил трусость.

Время лечит травмы физические и моральные, и человек снова обретает способность контролировать свои действия, живет нормальной, полнокровной жизнью. Мы в тот день хорошо устроились на новом наблюдательном пункте, подавили несколько вражеских целей. По радио мне сообщили, что на мое имя пришла посылка. Оказалось, что мать и сестра прислали подарок к Новому году: теплые варежки, шерстяные носки и килограмма два черных деревенских сухарей. Не весть какое богатство, но было приятно, что обо мне помнят, беспокоятся. Сухари грызла вся батарея.

Новый год мы встретили на передовой. Службу несли как положено, хотя и приняли сто наркомовских грамм. Может, кто-то добавил и еще сто, потому что было холодно. В эту ночь приходилось отбивать атаки немцев, пытавшихся отнять у нас территорию, завоеванную немалой кровью.

Бои на реке Лучеса длились до 6 января 1943 года. Мы потеряли много людей и техники. Из 170 танков в строю осталось 52 машины. Решением Военного совета 22-й армии с 6 на 7 января корпус был выведен из боя. Вот что писало тогда командование о боевых действиях корпуса: «Корпус выполнил задачу по прорыву оборонительной полосы противника, в течение 10 суток вел беспрерывные бои с напряжением до предела всех сил. Личный состав проявил образцы мужества. Хотя задача была несвойственна корпусу (прорыв танками обороны противника — П. Д.), он ее выполнил».[15]

В том, что наши бойцы и командиры постоянно проявляли образцы мужества и героизма, можно не сомневаться. Я помню приказы, подписанные командиром бригады Мельниковым, начальником штаба Драгунским и начальником политотдела Игнатьевым, в которых говорилось о том, как мужественно сражался командир 1-й роты 14-го танкового полка капитан Смирнов, заместитель командира роты по политической части лейтенант Луненков, как смело действовали санитары из 446-го и 447-го медсанбатов Масленников, Семашко и Бронников, вынесшие с поля боя 68 раненых, как командир танка лейтенант Адельберг сражался до последнего снаряда.

В условиях тяжелейших боев на Волге, у Сталинграда, когда гитлеровцы любой ценой пытались захватить город, чтобы перерезать водную артерию, по которой к центру страны шли хлеб и нефть, действиям корпуса Катукова Ставка придавала особое значение: усилив наступление на Калининском фронте, корпус отвлек значительную часть германских резервов, которые могли быть переброшены к Сталинграду.

Катуков впоследствии писал: «Нашим механизированным корпусам ставилась вполне конкретная, с дальним прицелом задача: активными действиями не на одном, а на нескольких направлениях связать резервы противника и не дать гитлеровскому командованию широко маневрировать своими силами. Наши действия не только помешали фашистам перебросить часть соединений на поддержку группировки, попавшей на правом берегу Волги в безвыходное положение (армия фельдмаршала Паулюса — П. Д.), но и заставили их усилить войска, действующие на нашем фронте».[16]

Я не берусь давать оценку действиям Катукова, принимаемых им тех или иных решений даже по прошествии десятков лет, когда уже у самого накопился определенный военный опыт, но мне кажется, действовал он всегда грамотно, расчетливо, старался бить противника любыми силами и в любой ситуации. Обычно, когда заканчивались боевые действия, подводились итоги. В кратком описании действий 3-го механизированного корпуса на Оленинском направлении в ноябре-декабре 1942 года было сказано: «27 ноября после артподготовки части корпуса перешли в решительное наступление. Генерал Катуков предпринял замечательный обходной маневр, заслуживающий специального изучения и описания. В результате этого маневра передовым частям корпуса удалось разгромить 216-й пехотный полк 86-й германской пехотной дивизии и овладеть Михеево — Шопотово. Противник откатился на запасной оборонительный рубеж Карская — Старухи».[17]

Если говорить о потерях противника, то они были весьма существенны. В том же документе об этом говорилось так: «В описываемых боях корпус уничтожил 13 400 солдат и офицеров противника, 78 танков, 30 самоходных орудий, 164 орудия разного калибра, 14 самолетов, 137 пулеметов. Захвачено 11 самоходных орудий, 63 орудия разного калибра, 96 пулеметов, 55 автомашин и другое военное имущество».

И еще о Катукове. Постановлением СНК СССР от 18 января 1943 года ему было присвоено звание генерал-лейтенанта танковых войск. Это тоже говорило о его заслугах перед страной, о доверии Верховного главнокомандующего к нашему командиру.

В одной из наших частей воевал Александр Гурьев. Солдат сочинял стихи, любил на привале поиграть на баяне для своих товарищей. Не раз слушал его и Михаил Ефимович. Я уже не помню, как попали ко мне стихи Гурьева, но они сохранились в моем личном архиве. Посвящались, разумеется, нашему командиру:

Стихи не ахти какие, но они отражают внутренний мир Катукова, свидетельствуют о его деятельной натуре. Легенд о нем уже тогда ходило много. Но мы ведь знали не только легенды. Знали, как он отступал со своей дивизией от западной границы, как в степях под Сталинградом, в местечке Прудбой, создавал танковую бригаду, которая потом насмерть стояла под Москвой, отражая танковые полчища Гудериана. У Сталина Катуков пользовался полным доверием, не боялся высказывать ему свои соображения относительно недостатков конструкции танков, даже всеми любимых Т-34. О «KB» говорил с неохотой — тяжеловаты, неповоротливы, маневрировать ими в труднопроходимых местах неудобно. Ему удалось добиться процедуры награждения отличившихся воинов не через Президиум Верховного Совета, а прямо на местах, чтобы это право имели командиры соединений сразу же после боя, что в дальнейшем и было принято.

В обращении с солдатами Катуков был демократичен, бывая в частях любил собирать людей где-нибудь на поляне, рассаживал всех полукругом, становился в середину и держал речь. Говорил о положении на фронтах, о тактике боя с немецкими танками, о перспективах войны. Получалась поучительная, интересная, неформальная встреча. От таких встреч авторитет генерала становился более высоким. Даже если он приезжал со своей ППЖ, на это никто не обращал внимания. Еще до войны у Михаила Ефимовича умерла жена. На фронте он встретил журналистку Екатерину Красавцеву, которая, став его женой, дошла с ним до самого Берлина. В штабах о ней говорили разное, но на сплетни она не реагировала, обязанности секретаря-машинистки выполняла добросовестно, ходила всегда в гражданской одежде. Для нас это было странно, потому что все женщины в армии носили военную форму.

Катуков не раз бывал в нашей бригаде. Отданные им распоряжения тут же печатались его секретарем-машинисткой, подписывались и шли к исполнению. Все делалось четко, быстро и главное — оперативно.

У генерала был сын от первого брака — Павел, лейтенант, летчик. На фронт к отцу он приезжал единственный раз. Погостил всего несколько дней, но, узнав о существовании секретаря-машинистки и ее роли, взбунтовался. Солдаты, охранявшие штаб и дом командующего, слышали неприятный разговор отца с сыном, грубые крики генерала: «Мальчишка! Ты ничего не понимаешь в жизни!» Павел молчал, потом гневно бросил: «Ты мне больше не отец! Предать маму, память о ней — это жестоко!» Раздался звук пощечины, и сын пулей вылетел из дома. Вскоре он уехал, и больше его никто в танковой армии не видел.

Каковы были дальнейшие отношения отца с сыном, мне неизвестно. Знаю лишь одно: Катуков и Павел умерли в один год, 1976-й.

…Хотя в начале января 1943 года корпус был выведен из боев и направлен на переформирование в район поселка Тагоща, его отдельные части продолжали боевые действия. Это связано с тем, что необходимо было оказать помощь кавалерийским частям, участвовавшим в Ржевско-Вяземской операции и оказавшихся в окружении. Кавалеристы прошли по тылам противника, разрушая его базы и коммуникации. Вскоре у них закончились боеприпасы, продовольствие и фураж. Навстречу окруженцам Катуков направил танковый полк Александра Бурды. Кавалеристов нашли, проход через линию фронта им обеспечила 3-я механизированная бригада А. X. Бабаджаняна. Остатки конной группы были спасены.

В январе 1943 года мы еще не знали, что Главное командование Красной армии усиленно готовит войска к летнему наступлению. Помимо обычных полевых армий, начали создаваться танковые армии, которые предназначались для масштабных боевых операций. Танки становились главной ударной силой Красной армии. Они предназначались для того, чтобы раскапывать фронты и большие вражеские группировки, разбивать оборону противника, захватывать коммуникации и города.

В январе 1943 года Катуков снова был вызван к Сталину. В Ставке решался вопрос о создании 1-й танковой армии. Она формировалась на базе 22-й общевойсковой армии, но ядром все оставался 3-й механизированный корпус.

В архиве сохранился интересный документ — приказ Ставки Верховного командования о создании 1-й танковой армии. В нем говорилось:

В состав армии вошли 3-й механизированный корпус, 6-й танковый корпус и другие части и соединения. Им приказано было сосредоточиться в небольшом городке Осташков Калининской области. На все это давалось 15 дней.

Возвратившись из Москвы, Катуков как всегда развил бурную деятельность. Механизм управления армией сложный, не все поначалу ладилось с укомплектованием штаба армии. Помог представитель Ставки Г. К. Жуков, приезжавший на Северо-Западный фронт. С его разрешения на должность начальника штаба из 22-й армии был переведен Михаил Шалин, из 3-го мехкорпуса — Матвей Никитин и Павел Дынер.

Сдав 3-й мехкорпус генерал-майору С. М. Кривошеину, Катуков приказал Дынеру, нашему богу по ремонту техники, подготовить всю матчасть к переходу в Осташков. После длительных боев на сборном пункте машин (СПАМ) скопилось много грузовиков и танков, которые нуждались в ремонте. За полмесяца выполнить такую работу, казалось, было невозможно. Но ремонтники постарались. В одном отчетном документе можно найти такую запись: «В условиях морозов при почти полном отсутствии запасных частей эта новая задача — ремонт танков и автомашин — казалась совершенно невыполнимой. Но русское упорство, сообразительность, правильная расстановка людей, широко развернутая политико-воспитательная работа сделали свое дело. Эти трудности армии были преодолены».[19]

О П. Г. Дынере следует сказать особо. Павел Григорьевич — личность интереснейшая. Инженер, человек с большим жизненным опытом. Через управление, которым он руководил, прошли тысячи машин, многим он дал вторую жизнь. Разыскав после войны его адрес в Одессе, я надеялся, что генерал Дынер написал воспоминания о своих сослуживцах, в первую очередь о Катукове. Мои ожидания не сбылись. Его жена, Любовь Владимировна, сообщила: «К сожалению, дома нет никаких документов о прошедшей войне. Мемуаров Павел Григорьевич не писал, а были только теплые воспоминания о Михаиле Ефимовиче. Сейчас осталась добрая память об ушедших от нас, а у меня еще и вечная скорбь о муже».[20]

К дынеровским ремонтникам мне приходилось обращаться после странных обстоятельств. У меня на батарее были повреждены тягач и одна пушка. Причем, повредили мою матчасть не немцы, а свои же летчики. У села Богородицкое в самый ответственный момент, когда шла переправа через Лучесу, над батареей прошлась тройка штурмовиков Ил-2. Мы проводили их ласковым взглядом. Самолеты, развернувшись, вдруг стали бомбить нас и поливать пулеметными очередями. Батарейцы попрятались по щелям и окопам, посылая в их сторону теперь проклятия и отборный мат. Я не понимал, что происходит. Рядом с батареей стоял штаб бригады, охраняемый крупнокалиберными пулеметами ДШК. Один из пулеметчиков не растерялся и шарахнул по «илам». Те быстренько удалились в наш тыл.

Я смотрел на работу «собратьев» по оружию и ругался на чем свет стоит: тягач прошит пулеметной очередью, а у пушки пробит щит и повреждена станина. При этом был ранен один из моих батарейцев. Об этой «пиратской» акции было доложено командованию. Пока начальство разбиралось, мне пригнали новый тягач, а пушку подремонтировали, но она так и продолжала воевать с дырой на щите, как память о «боевом содружестве» авиации и артиллерии.

Правда, у этой неприятной истории было и свое продолжение. Когда армия совершала марш из калининских лесов к Ленинграду, где должна была участвовать в деблокаде города, наш уставший и промерзший дивизион остановился на отдых в какой-то деревне, рядом с которой находился полевой аэродром. Видно было, как с него поднимались и садились на заснеженное поле самолеты. Я со своим политруком Александром Федоровым зашел в ближайшую избу, которая уже была обжита летчиками. Те не воспротивились нашему визиту, пригласили обогреться, отдохнуть. Двое пилотов ушли на аэродром на дежурство, оставшиеся трое, как гостеприимные хозяева, предложили нам чай. За чаем я возьми и расскажи историю о том, как нас на Лучесе бомбили «илы». Один из летчиков достал из планшетки карту:

— А ну, артиллерист, покажи, где это происходило?

Мы уточнили место происшествия, и летчики признались, что в «бандитском» нападении участвовал «молодняк» из их полка. Командир звена в первый раз повел «тройку» на боевое задание. В полете ребята потеряли ориентировку, перепутали передний край противника со своим и отбомбились. Их потом разжаловали и отправили в штрафбат.

Вот так, по иронии судьбы, мы встретились с летчиками того полка, который причинил нам материальный ущерб.

Хотелось бы, конечно, встретиться с непосредственными исполнителями той «пиратской» акции. Но такая встреча не состоялась. А жаль. Мы бы сказали им много «приятных» слов.

В феврале 1943 года Ставка создала группу войск специального назначения, в которую вошли 68-я общевойсковая и 1-я танковая армии. Перед ее командующим генералом М. С. Хозиным была поставлена задача — войти в прорыв, который осуществляла 1-я ударная армия, чтобы иметь возможность выйти к Псковскому и Чудскому озерам и там закрепиться. Таким образом группа Хозина становилась заслоном, обращенным фронтом на запад, который лишал противника возможности подбрасывать подкрепления своим отрезанным под Ленинградом войскам, в частности 16-й армии.

Основные силы 1-й танковой армии во взаимодействии с 1-й ударной должны были продвигаться через Лугу к берегам Балтийского моря. В деталях это выглядело так: после прорыва обороны противника на линии Ритино — Корчиково — Холмы в бой вводились танковые и механизированные бригады, которые одной группой захватывали село Красные Струги и город Лугу, другой — Псков, затем, совместно с правофланговыми частями 59-й армии, занимали Новгород.

Но эта операция не состоялась из-за погоды. Еще недавно свирепствовала вьюга и крепчали морозы, а тут неожиданно погода переменилась, подули юго-западные ветры и началась ранняя весна. Снег стал таять прямо на глазах. Танки и машины застревали в огромных лужах, которые образовались за последнее время. Стало ясно, что использовать нашу технику в предстоящей операции будет просто невозможно. К счастью, вскоре из Москвы пришла директива о том, что операция отменяется.

Однако сосредоточение огромной массы войск — танков, артиллерии и пехоты на Демянском выступе — не осталось незамеченным противником. «Немцы не приняли боя, стали постепенно отходить из района Демянска, бросив свой плацдарм, с которого хотели наступать»,[21] — говорилось в информационной сводке о боевых действиях танковой армии в феврале-марте 1943 года.

Когда мы готовились к наступлению на Демянском выступе, наша бригада обновилась, помолодела, в нее влилось пополнение нового призыва. И у меня на батарее появилось несколько новичков. Молодых бойцов предстояло научить многому, познакомить с нашей техникой, приборами, оружием. Для тех, кто на «гражданке» работал трактористом или шофером, было проще, но артиллерийскому делу учились все. Получив пополнение, я стал распределять новичков по орудийным расчетам. Но тут командир 4-го орудия Коваленко, из бывших уголовников, неожиданно заявил:

— Товарищ старший лейтенант, нам, в принципе, новичок ни к чему. Мы вполне справляемся и без одного номера.

Это заявление меня до крайности насторожило: если у командира орудия выбывал боец, он сразу же требовал замену. Вечером я неожиданно заглянул в землянку этого расчета. И что же вижу? В центре землянки стоит ящик из-под снарядов, выполняющий роль стола, на нем лежат колбаса, консервы, хлеб, стоят в глиняных мисках квашеная капуста и огурцы. Вокруг стола на таких же ящиках сидит милая компания во главе с Коваленко. Командир орудия, не особенно смущаясь, пригласил к столу и меня, налил полкружки водки, пододвинул закуску. От выпивки я отказался, сказал, что не пью, а колбаску попробовал. Спрашиваю у Коваленко:

— Откуда «божьи дары»? На кухне у нас гороховый суп да каша, сдобренная зажаренным салом. И это все.

Я понимал, что Коваленко взялся за старое, но очень уж хотелось послушать, что скажет этот бывший уркаган. Небылицу о хороших друзьях на корпусном складе он слепил на ходу, затем поведал о том, что кое-какие трофеи он умудряется выменивать у местного населения, например капусту, огурцы и самогон.

Выслушав эту откровенную брехню, я встал, поблагодарил хозяев за угощение, но тут же твердо заметил:

— Вот что, братцы-батарейцы, если еще раз увижу пьянку, то о снятии судимости можете и не мечтать. Судимость останется у вас как бельмо на глазу. Кроме того, гарантирую каждому персонально перевод на «добровольных началах» в штрафной батальон. Предварительно поставлю перед строем батареи, пусть посмотрят на вас товарищи, какие вы солдаты. Ты понимаешь меня, Коваленко?

— Понимаю. Больше это не повторится!

Трудно было верить Коваленко. Подумать только, как он, взявшись за старое, ловко обкрадывал продовольственные склады и кухни, обменивал трофейные вещи у нечистых на руку тыловиков, а также у местного населения. Так и жил расчет 4-го орудия, питаясь не хуже генералов. Я попросил политрука Федорова присмотреть за Коваленко и его подчиненными, а если опять расчет будет замечен в пьянке, принять самые суровые меры.

Бывший уркаган оказался умнее, чем я предполагал, только слово свое держал крепко. Он посчитал, что на батарее ему оставаться не с руки. Когда успел связаться с корпусной разведкой, мне неизвестно, но ушел он туда по требованию высокого начальства, скорее всего начальника разведотдела майора Давыдова.

Со временем я уже стал забывать о бывшем командире 4-го орудия, как Коваленко сам заявил о себе, прибыл на батарею похвастаться орденом Красного Знамени. От его упитанной физиономии не осталось и следа. Мы слушали его рассказ, как он несколько раз ходил в тыл к немцам, брал «языков», попадались даже важные чины. Недавно вернулся с очередного задания, получил десять суток отпуска. А поскольку ехать некуда, решил навестить свою батарею.

Замечу по ходу своего рассказа, что среди бывших «зэков» было немало отчаянных парней. Многие работали в разведке, неплохо справлялись со своими обязанностями. Кроме Коваленко, мне еще пришлось столкнуться с другим бывшим «зэком» — Владимиром Подгорбунским. О нем тепло отзывался и командарм Катуков. Я же об этом еще буду вести речь.

Зиму 1942 года и весну 1943 батарея пережила без особых потрясений. Больших потерь мы не понесли, с наступлением теплых дней на важные перемены тоже не надеялись. По нашим прогнозам, конец войны был еще далеко. Но я пошел по службе в гору. После избавления от опеки комиссара Вайнштейна в августе 1942 года мне было присвоено звание старший лейтенант, в марте 1943 года — капитан. А тут еще подфартило.

Начальник артиллерии корпуса полковник Фролов увидел хорошие способности у нашего начальника штаба Виктора Мироненко и назначил его офицером штаба артиллерии корпуса. Штаб дивизиона было приказано принять мне. Батарею я сдал старшему лейтенанту Заварзину, а сам, простившись со своими артиллеристами, направился под начало майора Вересова.

К счастью, воевать с Вересовым дальше мне не пришлось. Еще в феврале 1942 года, когда армия перебиралась по заваленным снегом дорогам от Оленино в район Демянского выступа, он успел еще раз прославиться. В самый разгар пурги, когда в пяти метрах от машины ничего не было видно, дорогу дивизиону преградила «эмка» — ни объехать, ни обойти. Подвыпивший Вересов не удосужился узнать, кто едет в легковушке, приказал бойцам: «Убрать с дороги эту мелюзгу!» Что и было сделано: машина быстро оказалась в кювете, а дивизион двинулся дальше.

В «эмке» ехал полковник Фролов, его непосредственный начальник. Как Иван Федорович выбирался из сугробов, история об этом умалчивает. Известно другое — он дознался, кто его искупал в снегу. Перед тем как армия передислоцировалась на Курскую дугу, полковник вызвал к себе Вересова, снял с должности, разжаловал в капитаны и отправил командиром батареи в другой корпус. Больше я его не встречал ни на одном фронте. Может, это и к лучшему, потому что мы вряд ли смогли бы с ним сработаться.

После отмены приказа о наступлении мы двинулись по раскисшим дорогам с берегов реки Ловать в лесные массивы севернее озера Селигер, где для армии было отведено место на период ее временного там пребывания. В штабах уже ходили слухи, что танковую армию перебросят под Харьков, где левое крыло Воронежского фронта проводило оборонительную операцию, отражая немецкое контрнаступление. Но это были только слухи. Пока же мы обживали новое место. Леса хорошо укрывали нас от вражеской авиации, и это давало нам спокойно обустраиваться, рыть землянки для личного состава и аппарели для танков, машин и другой техники.

Я постепенно осваивался с обязанностями начальника штаба дивизиона. У меня был хороший помощник, мой заместитель Саша Семенов. Удивительно, как он работал с Вересовым? Он, как и я, был равнодушен к спиртному, и мы как-то сразу нашли общий язык.

Весна вступала в свои права. Я нередко ходил в лес, подальше от своей базы, чтобы послушать музыку природы. Деревья в ожидании тепла стояли темными, но птицы перекликались уже по-весеннему. На пути попадались зайчишки, которые уже старались поменять свою белую шубку на темную, менее приметную.

Обычно после такой прогулки я возвращался в свою полуторку, штабную машину, служившую мне домом. Это был действительно дом, только на колесах. К этому времени Саша Семенов уже занимался составлением донесения в штаб бригады, а кто-нибудь из бойцов подбрасывал дровишки в печку, кипятил чай.

Зная, что над озером Селигер часто кружат немецкие самолеты-разведчики, после моего возвращения из леса Семенов задавал традиционный вопрос:

— Как там, немцы нас еще не обнаружили?

Я в тон ему отвечал:

— Если будете так дымить своим «самоваром», непременно обнаружат.

Опорожнив котелки с кашей, принесенные ординарцем с общей кухни, мы с Семеновым отправлялись на батареи. У каждого были свои обязанности.

Все проходит, говорят философы. Закончилась и наша мирная лесная жизнь. 23 марта пришел приказ о передислоцировании армии на новое место. Куда? Об этом не знали не только рядовые бойцы, но и более высокие по званию командиры. Нашей механизированной бригаде предписывалось покинуть лес, своим ходом двигаться к станциям Осташков и Черный Дор, где погрузиться в эшелоны.

Погрузка проходила нормально, без особой спешки, как это часто бывает на фронте. Наконец паровоз рванул груженый состав и потянул его на восток, с каждым часом убыстряя бег. Двери нашей теплушки были открыты, и мы мысленно прощались с нашим лесом, который еще недавно надежно укрывал нас от посторонних глаз. В оврагах еще лежал снег, но по лощинам уже бежали бурные ручьи. По названию станций, мимо которых проносился наш эшелон, можно было понять, что мы едем по направлению к Москве. Вот и столица. Почти сутки состав простоял на окружной дороге.

Было желание хотя бы на несколько минут заскочить к сестре Моте, но, сколько будет стоять эшелон, никому не было известно. Поездка из Ясной Поляны в деревню Захаровку меня многому научила, рисковать больше не хотелось, и от мысли увидеться с родственниками сразу же пришлось отказаться.

Вскоре эшелон двинулся дальше. По ночам еще было холодно, но днем мы покидали свои нары, открывали настежь двери и, довольные жизнью, откровенно говоря, бездельничали, пели любимые фронтовые песни.

На какой-то станции наш эшелон сделал остановку. Рядом стоял такой же эшелон и тоже державший курс на юг. Оказалось, что это был состав с 405-м отдельным гвардейским дивизионом «катюш». Значит, тут должен быть мой приятель Юрий Гиленков. Разыскав его вагон, мы снова встретились. Выглядел Юрий, как всегда, франтом. Куда нам, пушкарям! Гиленков сообщил, что теперь он — командир дивизиона. Я поздравил его с новой должностью. Договорились о встрече по прибытию к месту назначения. А место назначения у всех было одно — город Обоянь.