Начинаем жить

Глава 2

Наконец-то Александр Павлович усядется за письменный стол!

Он предвкушал долгожданный миг с вожделением, хотя не мог сказать, за какую из работ примется. За перевод с французского? Из Парижа он привез несколько прелюбопытнейших книжиц и мог бы выбрать одну из них и предложить в издательство — не хотят ли? А если откажут, то перевести на свой страх и риск и проталкивать уже перевод… Еще его ждет повестушка, которую он набросал вчерне до отъезда. Можно засесть за нее, прочитать свежим глазом и довести до ума. А можно… Можно засесть наконец за свой знаменитый исторический роман, от которого все должны прийти в восторг и дать ему Нобелевскую премию. Определенность еще не настала, но уже так тянуло усесться за старый просторный письменный стол в тихой комнате с окном-фонариком, перебрать бумаги, настроиться. Хотелось того бодрого сосредоточенного покоя, с каким он жил у себя в Посаде и какого никогда не чувствовал в Москве.

Наконец-то он осядет дома, в Посаде. От одной этой мысли Сане становилось радостно. А как только становилось радостно, он вспоминал Париж. Париж напитал его веселой энергией, и она еще не ушла, еще лучилась в нем. Радость — состояние одинокого, мужественного и самодостаточного человека, каким и был Александр Павлович Иргунов — Саня, Санек, Конек-Игрунок, как звали его школьные друзья. Впрочем, для радости у него было множество куда более конкретных причин.

Саня радовался, что отец с мачехой отправились к себе на дачу и раздумали обивать дачный дом. Радовался, что Милочка, Санина сводная сестра, наконец-то собралась замуж. Радовался, что знакомство с новой родней отложилось на неопределенный срок, поскольку страшная Ми-дочкина свекровь, кинодама, которой так боялась мачеха, тетя Наташа, укатила на юга. Но больше всего он радовался, что после стольких лет наконец-то съездил в Тверь к матери, познакомился с отчимом и даже проникся к нему симпатией. Теперь-то он видел истинную цену своим подростковым обидам, с которыми так носился и так долго не мог расстаться, но не корил себя за них — ведь и мама его не корила. Теперь не только мама, но и сам он понял, что ни в обидах, ни в укорах нет никакого смысла. И как выяснилось, они с мамой вообще отлично понимали друг друга. Вот это-то и была самая главная радость.

Ощутив безграничность материнской любви, Санька сначала почувствовал себя маленьким, потом защищенным, потом вдруг разом повзрослел и теперь уже мог себе позволить жить дальше сильным и одиноким.

Переделав все дела в Москве, он ехал теперь в Посад, предвкушая, как засядет за работу, и уже издалека искал Посад глазами, отмечая с удовольствием, до чего же тот зелен и как широко разбрелся по холму! Хватает у нас земли, тесниться не любим!

Прежде чем свернуть на свою окраинную улочку, Александр Павлович подъехал к обрыву, вышел из машины и постоял на высоком речном берегу, полюбовался на белокаменный монастырь — отсюда он как на ладони — мощная крепость, древний оплот. А чего оплот?

Сане, который вырос под стенами монастыря, нравилось думать, что иноки — народ необыкновенный. Инок, собственно, тоже означает «одиночка», от греческого — «одинокий». В этих иноках-«одиночках» Сане виделся передовой отряд человечества, который отважно отмел привычный образ жизни, диктуемый заботой о хлебе насущном, и принялся творить совершенно иной, небывалый, основанный на любви. Сначала на любви к Богу, потом и к себе подобным. Он не идеализировал монастырскую жизнь, слава Богу, прекрасно был осведомлен о всевозможных ее несовершенствах и злоупотреблениях. Сколько исторической литературы читано, восхвалений и обличений. Но ведь речь не о том, что с кем бывало и у кого как не складывалось, а о порыве, дерзании. Возжаждать любви, дорожить любовью мог только человек, прочувствовавший всерьез, до печенок свое одиночество… Вот о чем-то подобном он и хотел написать свой роман. О том новом, небывалом, что сложилось в душе и так много переменило в жизни…

Александр Павлович поставил машину в гараж и вошел во двор, забрав из машины сумки и свертки. Трава во дворе по колено. Надо бы скосить. Ну да ладно, успеется! На траву он не сетовал, ценил за жизненную силу и настойчивость. Как ни топчи, как ни коси, свое возьмет. Цвел шиповник, веселый, глазастый, и розы тоже цвели — обильные, мелкие, бело-розовые… Поглядел на розы и сразу вспомнил о Вере. Поухаживала она за кустами, и они отблагодарили сторицей, вспенились бело-розовой пеной. А вот он оказался скотиной, к тому же неблагодарной, разозлился на славную свою жиличку за то, что она, видите ли, у него в саду похозяйничала. А потом столько на нее напраслины возвел, в чем только не заподозрил…

Как только он вспоминал Веру, он внутренне съеживался. Стыдно ему было и неловко. Уехала она обиженная. Теперь бы он у нее прощения попросил. Только где ее искать, эту Веру? Александр Павлович вздохнул и себя утешил: жизнь мудрее нас, как-нибудь и это уладит!

Саня открыл дверь в дом и с порога вдохнул родной иргуновский запах. Только у них, у Иргуновых, так жилье пахло — а чем, и сказать трудно — сухо, весело. Может, деревом старым, прогретым? Может, травами, что сушились бабками из поколения в поколение? Может, ремеслом мастеров-игрушечников, живших среди кудрявых стружек?

Александр Павлович заглянул на кухню, тут все было по своим местам, как положено. Он включил холодильник, и тот загудел благодарным шмелиным гудом. Перегрузил ему в брюхо привезенную колбасу, сыр, курицу, сунул хлеб и пряники в шкафчик, взял чайник и поднялся по скрипучей лесенке в комнату, которую отвел себе в дедовском доме для житья. Вот где царил беспорядок еще предотъездный! Собирался он в спешке. Если б не мачеха, тетя Наташа, уехал бы в одной майке и джинсах. Но она собрала, погладила, позаботилась. Спасибо ей!

Теперь пора наводить порядок. Саня с удовольствием принялся раскладывать разбросанные вещи по местам. Перед тем как засесть за работу, он всегда основательно прибирался. Руки привычно трудились, а мысли, тоже в заботе о порядке, забрели далеко-далеко.

Припомнилась поездка в Шартр и Шартрский собор, рай небесный, сотворенный земными мастерами… Вспенившая Саню по весне влюбленность схлынула, как весеннее половодье, и осталась череда житейских воспоминаний: работа с Екатериной Прекрасной над сценарием, нежданная поездка в Париж… Лихорадка ушла, но сохранилось светлое дружеское чувство к милой девушке, интерес к талантливому человеку, приязнь, тепло. И еще — очнувшееся сердце. Оно будто оттаяло и узнало, что одиноко. Одинокие люди дорожат теплом и на ветер его не бросают.

Саня с улыбкой подумал, что нас, постсоветских людей, замучил фантомный коллективизм: все-то нам кажется, что кто-то нас угнетает, от кого-то мы зависим, кому-то обязаны, кто-то мало и плохо о нас позаботился. Да нет никого! Одни мы на свете, одинешеньки! Как сами о себе позаботимся, так и проживем. Он это в Париже очень остро почувствовал. Западный человек по-настоящему одинок, поэтому одни там всерьез дорожат деньгами и комфортом, видя в том и другом реальную защиту от житейских неурядиц, а другие дорожат дружескими связями с людьми. Вот старичок Батист Прюно до сих пор вспоминает русского друга, беспокоится о нем. Хорошо, что Саня сразу письмо в город Тамбов написал. Глядишь, и отыщется друг Батиста, Жан Бережко, а по-нашему Иван Бережков. Есть и другие примеры. Но об этих примерах Саня не захотел вспоминать, а вспомнил милых художниц — Аллочку, Татьяну с загадочным взглядом с косинкой, как они в последний день вместе по магазинам бегали и сколько смеялись.

Вот с комнатой и покончено, можно наводить порядок на письменном столе. Что за стопа? Любовный роман с французского? Давно вычитан и сдан. Распечатка — марш на растопку! А это что? Папки с архивными материалами? Пусть пока обе на виду полежат. Кто знает, вдруг скоро понадобятся. Новые французские книжки лучше на полку в изголовье тахты положить. Вечером перед сном почитает. Чайник трыкнул, сообщая, что вода вскипела. Саня налил себе стакан черного сладкого чая, сел и покосился на компьютер. Инне с Олежкой в Австралию он уже отправил письмо по электронке про Париж. То-то они удивились. Странная штука жизнь, все в ней кувырком. Когда Инна уезжала, ей казалось, что перед ней мир распахивается, а теперь сидит в своей биолаборатории и из Австралии никуда, а он из России — пожалуйста, хоть в Европу, хоть в Америку. Были бы только деньги. А деньги заработать можно.

Когда Саня думал о жене с сыном, сердце у него все равно щемило, хотя столько лет уже прошло. Ну да ладно, с сыном, Олежкой-сыроежкой, он вечером пообщается. А сейчас посидит перед листом белой бумаги, почеркает, примерится… Саня взялся было за ручку, намереваясь набросать примерный план всевозможных работ, но засмотрелся на сонную, облитую глянцем листву. Она замерла в жарком послеполуденном зное и словно бы выжидала, когда можно будет зашевелиться, зашелестеть. Виднелись листья, виднелись яблочки, маленькие, зелененькие. Замыслы были пока точно такими же зеленушными яблочками. Саня тоже ждал зацепки или толчка, от которого все внутри заспешит, заторопится, пустится в рост. Сидел и перебирал, на что отзовутся внутренние колесики. Тема нужна? Образ? Ощущение? Но отозвался слух. Он услышал звон колокольчика. Не внутри. Снаружи. А затем громкий стук во входную дверь.

— Стук, гром, не иначе лягушонка в коробчонке приехала, — улыбнулся про себя Саня и стал спускаться, чтобы узнать, с какой такой бедой принесло старушку соседку.

Калитку он никогда не запирал, а на дверь не только колокольчик, но и молоток повесил: звоните, стучите, высоко сижу, далеко гляжу, могу не услышать. Вот кто-то и стучал от души.

Распахнул дверь, на крыльце — дочерна загорелая, с ежиком выбеленных волос, в темных очках девушка.

«Шустрая молодежь, — отметил про себя Саня, — раньше дорогу до лавры только на улице спрашивали».

— Чем могу служить? — любезно осведомился он.

— Да вы что, не узнали меня, Александр Павлович? А я вам привет от Всеволода Андреевича привезла, — сказала девушка с улыбкой и сняла очки. — Рады?

Увидев знакомые небольшие ярко-синие глаза, Александр Павлович всплеснул руками.

— Вера! Голубушка! Миллионершей будете! Не просто рад, а рад до смерти. И привету рад, а главное — вам.

Ну, Сева, ну, друг! Вот разодолжил! Волна горячей благодарности захлестнула Саню — кто бы мог подумать, что у Севы столько такта, чутья, заботы? На взгляд — вальяжный красавец барин, бонвиван и дамский угодник, на деле — художник-трудяга, а в душе тончайший, деликатнейший человек. Кого бы еще озаботили Санины переживания из-за Веры, мучившее его чувство вины и все такое прочее? А Севу озаботили, вот он и уговорил Веру поехать навестить друга Саню, зная, какой неприятный осадок остался у того после весенней истории.

И Вера молодец, послушалась старшего товарища, взяла и приехала.

— Я все не привыкну, Верочка, что вы так лихо свою внешность меняете. Не иначе в Египте загорали?

Александр Павлович не мог забыть Верины розовые косички.

— Загорала у родителей на огороде, результат, как видите, на лице.

— Я перед вами виноват! Простите великодушно старого дурака. (Саня любил иной раз пококетничать возрастом, хотя даже виски у него пока не поседели.) По весне я обидел вас и был кругом не прав. Не судите строго. Идемте в дом и будем пить чай с пряниками. Устали, наверное, путь неблизкий.

— Чай всегда с удовольствием, — отозвалась Вера, — а можно сначала в сад? Посмотреть, что выросло, а что нет?

Действительно, в сад, и он заодно посмотрит, что там выросло. Из-за сада сердился, а сам сразу за стол.

— Конечно, конечно, — закивал он, и Вера легкой своей походкой, хоть была очень даже фигуристой, двинулась за дом, где по весне устроила клумбу, небольшой огородик и клубничные гряды.

На заросшей травой клумбе цвели безотказные анютки, синий водосбор и белые ромашки.

— Красиво получилось, — удивленно сказал Александр Павлович.

— Бедновато. Ухаживать будете, и цветы попышнее будут. У этих вся сила на выживание ушла, вот и невзрачные, — уверенно ответила Вера и одобрительно провела рукой по скамейке. — Хорошо сделали, добротно. Я же говорила, тут скамейка нужна. А клубника как? Много собрали? — деловито осведомилась она.

— Да я, знаете ли, вместе с Севой в Париж ездил, — виновато ответил Александр Павлович, — потом в Москве задержался, отчеты, статьи писал — некому собирать было. Кстати, про сборы — Сева, случайно, в Посад на этюды не собирается?

Вере очень хотелось спросить, собрался ли сам Александр Павлович в Тверь к матери или так все и отбояривается от поездки? Но не спросила — еще обидится! Опять сочтет, что она не в свое дело вмешивается.

— Про этюды ничего не говорил. А клубнику мы сейчас соберем, — с той же деловитостью проговорила она. — Наверняка еще ягоды остались. Несите-ка миску.

— Неужели миску? Да вы лучше в рот собирайте, если что найдется. Должен сказать, что вашу работу высоко оценил мой батюшка. Растроган был моей хозяйственностью и детской памятливостью. «Все, как у нас, было», — сказал.

— Да я и делала все по-вашему, так что зря вы тогда раскипятились. Опять же поимейте в виду, что растения уход любят. А вы их на произвол судьбы бросили, расти трын-трава, сама себе голова! Жалко же! А миску все-таки несите. Будем клубнику с молоком есть.

— Да у меня и молока-то нет, Верочка.

— А я у тети Лены попрошу. — И она звонко закричала через забор. — Тетя Леночка! Ау-у!

С улыбками, взаимным киванием, женским шепотком и скороговоркой она мигом договорилась с соседкой, и вот уже пол-литровая банка перекочевала через забор.

— Сколько я вам должен? — заторопился к забору Александр Павлович.

— И-и, Саня-Санек, ты у меня столько молока перепил, что никакими деньгами не расплатишься, — улыбнулась старушка, которую Саня помнил сухощавой женщиной с перманентом и крашеными губами.

— Ну так я пряниками отдам, — не растерялся Саня.

— Пряниками можно, они мягкие и с молоком хорошо идут, — согласилась тетя Лена, и через забор перекочевал кулек с пряниками.

А клубники и впрямь набралась полная миска — крупной, темно-бордовой, той, что созревала среди травы не спеша, в полное свое удовольствие.

— Сейчас и огурцов наберем. Айда в огород!

Огород, хоть и маленький, но порадовал и укропом, и луком, и огурцами-переростками. А еще сорняками высокими-превысокими. Вера ловко орудовала среди травы, полола и собирала одновременно.

— Крупняки на салат, а шипастые так схрупаем, с черным хлебцем, — радовалась она. — Сейчас укропчику нарву побольше и такой салат сделаю! Хорошо, когда все под рукой, а вы говорите…

Александр Павлович ничего не говорил, с удивлением взирая на нежданные дары природы.

— Я вам помогу. Тоже огурцы буду рвать, — решил он.

Вера звонко расхохоталась, и Александр Павлович понял, что означал ее веселый смех: мол, все готовы на готовое. Но не обиделся, а только согласно покивал головой в ответ: так оно и есть, что тут поделаешь? А вот когда здоровый огурец в траве нащупал, то испытал детское удовольствие, обтер и тут же в рот сунул. Огурец был сладкий, с мелкими зернышками, ему и рост во вред не пошел Александр Павлович сразу превратился в Саньку на бабушкином огороде. Нет, не было у того человека счастья, кто своими огурцами прямо с грядки не хрупал!

Вера между тем уже целую горку зеленых набрала и попросила:

— Несите корзину, что ли? Или таз. Вон какой урожай неожиданный.

Огурцов и впрямь целый таз набрался, небольшой, но увесистый.

— Я вас научу, как, и посолите, — пообещала Вера, Сане трудно было представить себя за засолкой огурцов. Вместе с аппетитным запахом чеснока, укропа, смородинового листа и хрена у него тут же всплыла в памяти бабушка в переднике и с засученными рукавами…

— Вы уж сами, Верочка с ними разбирайтесь, вы же им хозяйка, — увернулся он от предложенного ему нового дела. — Мы с вами сейчас чаем займемся, вот только я наверх за чайником сбегаю.

— А я чашки на стол поставлю, — отозвалась Вера, по-хозяйски оглядывая кухню, где хозяйничала целую зиму. — Только погодите, сначала привет передам.

Порылась в сумочке и достала маленький сверток.

— Надо же! В самом деле привет! А я-то думал, обычный, словесный! Вернее, не так. Думал, что привет — это вы, Верочка.

Саня рассмеялся, развернул сверточек, и лицо его выразило такое изумление, что Вера прыснула.

— А мне можно посмотреть? — спросила она. — Или это тайна?

— Тайна-то тайна, но вам можно. И не только можно, но и обязательно нужно!

Саня протянул Вере коробочку, она открыла ее и увидела кольцо с сине-серебристым квадратным камнем.

— Красивое, — сказала она. — И на камне что-то вырезано. Я не знала, что Всеволод Андреевич гравировкой занимается. И вы, как видно, тоже не знали, у вас такое лицо удивленное.

Она вынула кольцо из коробочки и стала его разглядывать. Разглядела и зашлась от смеха.

— Ой, не могу! — хохотала она. — Ну, Всеволод Андреевич! Ну, юморист! Он же вырезал того гуся, которого не знал, как в Москве пристроить, и сюда привез! Вы меня тогда еще среди ночи подняли, помните? Не знали, чем гуся кормить! А потом вы его к знакомой старушке пристроили. Вот шутник! Вот приколист! А я-то думаю, чего это лицо у вас такое смешное? Теперь поняла!

Саня глазами моргал и тоже смеялся, но как будто по принуждению, а не от души, как Вера.

— Значит, век будете своего гуся помнить, — заключила Вера, отдавая кольцо и коробочку хозяину. — Несите быстрее чайник, будем чай с пряниками пить.

Александр Павлович на призыв не сразу откликнулся, он никак в себя прийти не мог: ох, Сева! Ну, Сева! Веру уговорить к нему в Посад приехать — чудо, конечно, но возможное. В конце концов, Саня ей не грубил, а его разные мысли и оригинальные предположения никому, кроме Севы, не были ведомы. Но как Севе удалось вернуть Санино кольцо — родовое, старинное, найденное в бабкином сундуке? Вот загадка. Взял-то его человек, им обоим хорошо знакомый. Взял не просто так, а потому что увидел на печатке свой родовой герб. Сане тогда не захотелось вылезать с семейными историями, преданиями и легендами, и он ничего рассказывать не стал. Оставил кольцо герою-любовнику, своему возможному родственнику: родовое так родовое, осталось, так сказать, в семье… Да-а, бывают же такие коллизии, хоть роман пиши. А что? Можно и такой роман написать…

Вера между тем, видя, что хозяин улетел мыслями далеко от обещанного чая, открыла шкафчик, достала чашки.

— А пряники где? — спросила она. — И чайник несите. Он же у вас наверху.

— Несу! Несу! — отрывисто выпалил Александр Павлович и так резко ринулся к двери, что Вера от неожиданности выронила чайную ложечку.

— Не миновать вам еще гостей, — сказала она в спину убегающему Александру Павловичу.

Но он не обратил на ее слова никакого внимания. Волну благодарности сменила в его душе буйная радость. Он и знать не знал, что так обрадуется вернувшемуся колечку. Он простился с ним навек, и простился спокойно. А теперь был так рад, так рад, что усидеть на месте не мог. Прабабкино колечко ведь счастливое! Оно нежданные чудеса творит. Сане уже казалось, что не Сева вовсе, а колечко подарило ему поездку в Париж. И теперь он тоже готов был ждать нежданных чудес и всевозможных подарков.

Как же любил Санек-Игрунок чудеса! Жизнь сразу наполнилась биениями, энергиями, пульсациями, в каждом темном углу замерцал таинственный свет. Он не спешил узнавать, что ему приготовлено, не гадал, не раздумывал. Приготовился ждать, наслаждаясь возникшим напряжением ожидания.

— А пряники? — спросила Вера, принимая чайник.

— А пряников-то и нет, Верочка! Я их тете Лене отдал, — ответил, потирая лоб, Саня.

— Ну, так будем клубнику с молоком есть, — заключила Вера.

И когда они с Верой стали есть душистую клубнику с розовым молоком, он счастливо улыбался, глядя в ее яркой синевы небольшие глаза, любуясь пикантным носиком.

— А вы Вера — красавица! — внезапно воскликнул он. — Мне Сева давно говорил.

— А вы не верили, — улыбнулась она.

— Я совсем не то хотел сказать, — замахал Саня руками, сообразив, какую совершил оплошность. — Я всегда ценил ваши многочисленные таланты…

— Борщи, пироги с картошкой, я знаю, — все с той же улыбкой подхватила Вера.

— А что? Борщи знатные, их даже гусь ел и похваливал, — развеселившись, отозвался Саня. — А почему бы вам, Верочка, и эту зиму в Посаде не пожить? Вряд ли ваши жилищные условия улучшились. Бог с ними, с борщами, никаких борщей от вас не потребуется.

— Понадобится, сама сварю, без всяких требований, а за предложение спасибо, — степенно поблагодарила Вера. — У меня в Москве работа наклевывается, Всеволод Андреевич обещал.

— Он всю прошлую зиму обещал, и где она, эта работа?

— Есть работа, — сказала Вера. — Буду Всеволоду Андреевичу для картины позировать. Он сказал, что при случае в мастерской и переночевать можно.

Вот оно что. Ну, если честно, то Саня не желал Вере таких случаев, но это было не его дело. Вера — человек взрослый, Сева — красавец, им решать.

— Согласились, значит, наконец? Он ведь вас долго уговаривал. Наверное, правильно, сделали, — с кислецой одобрил Саня. — Сева — художник милостью Божией, глядишь, в веках останетесь.

— Вот и я подумала, почему бы в веках не остаться, и согласилась, — с безмятежно-серьезным видом сказала Вера и допила розовое молоко из блюдечка.

«Чего я вмешиваюсь? — подумал Саня. — И Сева не дурак, и Вера не проста! Справятся. А он давно вокруг да около ходит. Как кот возле сметаны. Хотел бы я знать, что получится!» А вслух сказал:

— Надумаете в Посаде пожить, милости прошу. Комната, как вы оставили, так и стоит. Я в нее раз или два заглядывал.

— Спасибо, но я на Москву настроилась. Из Посада далеко ездить.

Саня больше не настаивал. Видно, дело на лад всерьез пошло. Так что, как говорится, была бы честь предложена, а там хозяин — барин.

— Я вам еще от Ляли с Мишей привет привезла.

Саня протянул руку.

— Нет, с ними я по телефону разговаривала. Ляля сказала, что с вашими стариками созванивалась, чувствуют они себя неплохо, а вас просили мобильник надолго не отключать.

Александр Павлович вздохнул — что правда, то правда, водился за ним грешок: как только приезжал в Посад, отключал мобильник. Ему хотелось сосредоточиться, погрузиться поглубже в работу, а дергаться совсем не хотелось. И тем более скакать по чужим указкам и необходимостям. Но родители — это святое. Лялька права, что напоминает.

— Буду включать почаще, — пообещал он и повторил: — Родители — это святое.

Вот тут Вера и отважилась на вопрос, надо же проверить, как относится Александр Павлович к святыням.

— А с Тверью что? — спросила она. — Не собрались еще туда съездить?

— Еще как съездил, — радостно отозвался Саня. — После Парижа сразу в Тверь махнул! И так мы хорошо повидались, Верочка! Если бы вы знали, какая у меня мама! Чудо, а не мама. А характер какой! Тут, знаете ли, думать еще и думать. Я во многом в нее пошел, тоже горячий. Будет случай, обязательно вас познакомлю, вы друг другу понравитесь! Вы обе очень решительные женщины.

Саня говорил, и лицо его светилось счастливой улыбкой. Улыбалась и Вера и отвечала после каждой Саниной фразы: «Вот и хорошо! Очень хорошо. Я рада».

Саня чувствовал, что Вера радуется за него искренне, от души, и это его трогало, и он мысленно желал ей счастья.

Вера тем временем принялась убирать со стола, звенела чашками, ложками, а когда начала мыть чашки, то все что-то звенело и звенело, и стало понятно, что это вовсе не чашки, а колокольчик у двери.

— Я же говорила, ждите гостей, — вспомнив про упавшую чайную ложку, без всякого удивления сказала Вера и поставила чистые чашки в сушилку.

Саня тоже не удивился: от кольца только и жди, что неожиданностей. Он пошел открывать дверь, раздумывая, кого увидит на пороге. С утра появилась Вера. А сейчас? Катя из Парижа? Мама?

На пороге стоял незнакомый молодой человек. Наклонив чуть набок длинную шею, он смотрел на Саню прозрачными голубыми глазами.

— Я — племянник, — представился он.

У Сани округлились глаза. Кого-кого, а племянников у него не было. Он приоткрыл уже рот, готовясь задать вопрос, но молодой торопливо добавил, разъясняя:

— Внучатый.

— Аферист, — припечатала подошедшая Вера долговязого, окинув его взглядом.