Начиналась жизнь

ВЬЮГА Рассказ

Наша рота получила приказ занять село Г. До села нужно было пройти пешком восемнадцать километров.

Над полями бесновалась вьюга. Черный туман простерся пред нами огромной темной завесой, точно хотел закрыть нам дорогу. Разбушевавшийся северный ветер вздымал с земли целые пласты снега, кружил в воздухе и швырял в лицо. Шли мы на лыжах — без лыж всем нам угрожало завязнуть в глубоком снегу, который доходил до пояса.

На третьем километре меня нагнал начальник нашей санчасти, военный врач третьего ранга Михель Беккер, винницкий еврей, русоволосый подвижной человек в очках и с веснушками на маленьком носу. Лишь несколько недель тому назад он прибыл к нам с фронта, где был тяжело контужен.

— Ну, писатель, живы еще? — весело спросил доктор, поравнявшись со мной.

— Вашими молитвами, и впредь не хуже бы, — ответил я ему.

— То-то же! — крикнул он, чтобы перекрыть вой ветра. — Были бы вы со мной в Тихвине, тогда бы вы знали, почем фунт лиха. А сегодня у нас всего лишь репетиция, и притом даже не генеральная!

Доктор был прав. Это были лишь тактические учения отряда, к тому же в глубоком тылу. И хотя мы теперь, в жестокую вьюгу, шагали с той же выкладкой, как шагают на фронте: с винтовкой на плече, с ранцем, с противогазом и лопатой, да и сопровождало нас положенное количество пушек, полевая кухня и санчасть, все же вражеские самолеты не летали над нами. Однако для того, чтобы остановиться посреди марша, под вой пурги, буквально валившей с ног, выслушивать фронтовые воспоминания доктора, нужно было быть особым охотником. Долго разговаривать в пути нельзя, но чтобы как-нибудь побороть метель, во всяком случае — забыть о ней, или, на худой конец, внушить себе, что ты ее не чувствуешь, необходимо перекинуться изредка словом.

Ясно, что никакого законченного рассказа у доктора не получилось. Некоторые фразы относило ветром, другие утонули в глубоком снегу, и лишь отдельные слова доносились ко мне на ветру:

— Тихвин…

— В Тихвине…

— Под Тихвином…

Когда мы вошли в село, было уже темно. Меня устроили на ночлег вместе с доктором у белорусской крестьянки, которая эвакуировалась сюда из-под Орши. Четыре белокурые головки удивленно глядели на нас с печи.

— Добрый вечер вам, тетушка, — снял доктор шапку и стал сдирать с бровей налипшие льдинки. — Можно у вас переночевать?

— Что спрашивать, с великим удовольствием! — хозяйка, невысокая, изможденная крестьянка, принялась вытирать фартуком скамьи.

— Ну и прекрасно! — ответил Беккер и, тут же положив на стол свой ранец с медикаментами, начал вынимать оттуда и расставлять на столе пузырьки с микстурами, порошки, бинты, вату, и в крестьянской избе разнесся запах аптеки.

Хозяйка зажгла огарок, который, подмигивая нам капризным огоньком, как бы говорил: «А я все равно буду светить…» Затопила печурку, стоявшую посреди избы, и пламя из открытой дверцы гораздо ярче освещало комнату, чем огарок.

Поев на солдатский манер из котелка, который принес нам санинструктор, я расстелил на полу свою шинель неподалеку от печурки.

— Спать? Так рано? — заметил Беккер. — А ну, идите-ка сюда, молодой человек! Вы как будто писатель, как же вы можете спать в такую метель… Такая замечательная метель бывает раз в десять лет…

Я понял, чем это пахнет. Он собирался теперь «отомстить» мне и поделиться со мной своими фронтовыми воспоминаниями. Набравшись терпения, я уселся на скамью у окна.

— Ну, доктор, а теперь расскажите мне что-нибудь из своей фронтовой жизни, — сам предложил я, — я готов слушать вас хоть ночь напролет.

Беккер подсел ко мне и подмигнул своими маленькими глазками, в которых сверкал голубой огонек.

— Долго, собственно, я не стану вам рассказывать, — сказал он, — я передам вам лишь один эпизод из моего пребывания в Тихвине. Вспомнил я о нем потому, что в тот день была такая же вьюга, завывало и крутило точно так, как сегодня.

Вдруг кто-то постучал в окно. Разглядеть, кто стучит, было невозможно — стекла сильно запорошило снегом. Возможно, что это были проказы ветра. Но несколько секунд спустя послышался стук в дверь.

— Кто там? — крикнули мы в один голос.

— Простите, тут остановился доктор из Н-ской части? — раздался голос.

— Тут, тут, входите! — крикнул Беккер.

В избу, прихрамывая на правую ногу, вошел высокий человек, снял с головы заснеженную шапку и в нерешительности остановился на пороге, раздумывая, кто из нас двоих врач.

Беккер проворно вскочил и подошел к гостю.

— Я — врач, — сказал он.

— Простите, что я пришел так поздно, вы, верно, уже спали? — гость старался оправдаться. — Но наш госпиталь находится в восьми километрах отсюда, а рана у меня так разболелась, что просто нет терпения…

— Снимите валенок! — сказал Беккер тоном приказа.

Гость повиновался.

Беккер подправил огарок, что все еще продолжал играть с нами в дразнилки, вытер руки спиртом и, по обыкновению своему, хладнокровно обследовал рану.

— Н-да!.. — неопределенно проговорил он, осторожно смазывая рану йодом.

Желая скрыть, насколько сильно мучит его боль, гость отвернул от нас лицо; к тому же огарок продолжал меркнуть, так что мы вообще не успели как следует рассмотреть пациента. Теперь он уже все время сидел к нам спиной.

— Вы — местный? — завел с ним беседу доктор, чтобы заставить его хоть немного забыть про боль.

— Эвакуированный, — ответил гость, — из-под Жлобина я, из Белоруссии.

— А как звать вас, товарищ?

— Глебко, Василь Глебко.

— А где же вас так тяжело ранило, товарищ Глебко?

— У деревни Киричи, за Тихвином.

— За Тихвином? — переспросил Беккер и вдруг заволновался. Маленькие глазки под очками забегали, точно чего-то искали. Слово «Тихвин» вызвало у Беккера воспоминания об еще не умолкшей артиллерийской канонаде. — Тихвин, говорите? — еще раз переспросил он. — Ну, ну! Что же дальше?

Гость все еще сидел, отвернув от нас лицо.

— Когда меня, раненого, принесли в санчасть полка…

— Какого полка, не помните? — нетерпеливо перебил его Беккер.

— Почему не помню? — стал Глебко несколько разговорчивее. — Конечно, помню. Я служил в саперной роте. Мы шли минировать подступы к передовой, и пуля угодила мне в правую ногу. Я потерял сознание. Открыв глаза, увидел, что лежу на столе в крестьянской хате, а около меня стоит русоволосый доктор в очках. Помню даже, как он сказал мне: «Можете считать, товарищ, что вы нашли свою правую ногу». — «Что значит, нашел? — спросил я его. — Разве я ее потерял?..» После этого меня положили в машину, и так как в то время была сильная вьюга и ветер выл, точно как сегодня, а шинель моя была вся в крови и разодрана, доктор снял с себя собственный тулуп и укутал меня, как ребенка. И еще помню, что он вынул из своего ранца краюху белого хлеба и дал мне…

Беккер все еще возился с ногой Глебко, но я заметил, что руки у него начали дрожать. Я сразу все понял. Тут произошла встреча двух однополчан. Я не сдержался и вмешался в их беседу.

— Товарищ, — обратился я к Глебко, — вы бы теперь узнали этого врача?

— Конечно, узнал бы, — ответил он, все еще не поворачивая головы.

— Гляньте-ка, это ведь товарищ Беккер, — взял я на себя смелость сказать ему.

Глебко быстро поднялся, глянул на врача и воскликнул:

— Военный врач третьего ранга Беккер?

— Да, это я, — спокойно ответил доктор.

— Какая встреча! — взволнованно воскликнул Глебко. — Какая встреча! Доктор, вы должны сейчас пойти ко мне домой. Я хочу показать вас своей жене, да и мой сынок Гришка…

— Хорошо, хорошо, — ответил врач, — непременно. Завтра утром я загляну к вам.

— Нет, сейчас! Сейчас, доктор, пойдемте со мной, — и, не долго думая, Глебко подошел к вешалке, снял шинель Беккера и подал ему. — И ваш товарищ пусть тоже пойдет с нами, — указал он на меня.

Доктор взглядом спросил меня: «Ну, что вы скажете на это?» — и, уловив в моем взгляде готовность пойти, быстро натянул на себя тулуп и вышел наружу. Мы двинулись за ним.

Глебко вошел к себе возбужденный.

— Настя, вставай! Встань, Настя!

Настя протирала заспанные глаза.

— Вставай и готовь к столу! — весело крикнул Глебко. — Видишь этого человека, это он спас меня!

Он подбежал к печке.

— Гришка! — тормошил он там кого-то. — Слезай, Гришка, и посмотри, кто у нас!

Проворный мальчик спустил ноги с печи и, блуждая черными глазенками, глядел на нас так, будто мы ему приснились.

— Вот этот человек, — подвел Глебко Беккера сперва к жене, а потом к ребенку, — помните, я рассказывал вам, — вот это — он. Это он спас меня от смерти. Настя, покажи-ка тулуп!

Не дожидаясь, он сам подбежал к сундуку и вытащил оттуда овчинный тулуп с двумя пулевыми пробоинами в полах.

— Помните его, товарищ доктор? Это ведь ваш тулуп?

На заре мы возвратились с доктором в свою часть. Беккер был пьян — не столько от водки, которой угостила его Настя, сколько от воспоминаний. Тихвинский фронт стоял пред его глазами.

Днем мы снова шагали с нашей частью по глубокому снегу, сквозь вьюгу. Рядом со мной шел военный врач третьего ранга Михель Беккер и, не умолкая, рассказывал мне. Некоторые фразы относило ветром. Лишь отдельные слова, разрозненные, но близкие моему сердцу и чистые, как чувства Беккера, носились в воздухе, разрозненные слова, за которыми скрыты были дела, жертвы, беззаветная преданность советских людей:

— Тихвин…

— В Тихвине…

— Под Тихвином…

1943

Перевод С. Родова.