Надвигается шторм

7. Несломленная

За мельтешением чёрных спин бойцов я ищу одну-единственную. Форма с лидерскими нашивками и бритый затылок мерещатся мне возле водительской кабины начальника автоколонны — я бросаюсь прокладывать себе дорогу тараном. Орудие из меня упорное, но маленькое — бьюсь о чужие руки, плечи и спины, отталкиваюсь, как молекула в броуновском движении, уворачиваюсь от ящиков с боеприпасами и пропускаю плетущиеся к воротам серые джипы. Я спешу, боюсь не успеть за ним.

— Почему я не еду? — дёргаю Эрика за локоть; он удостаивает меня лишь взглядом через плечо и рубленой фразой сквозь зубы.

— Там полно своих медиков. Ты здесь нужнее.

— Неправда, — я не вижу поблизости никого из медперсонала, а сопровождать автоколонну должен хотя бы один полевой врач. Налицо грубое нарушение Устава, и я хочу разобраться, почему оно допущено.

— Дорога до Эрудиции очищена не полностью. Это может быть опасно. — Чушь собачья! Медикам, как и всем бойцам, положен элементарный защитный комплект против радиации плюс вакцина — этого у нас вполне достаточно. Опаснее было лазить по земле тогда в Дружелюбии под свист пуль в паре сантиметров от головы. Что, чёрт возьми, изменилось?!

— Но там мой отец! — почти кричу я, и сама пугаюсь того, что сказала. Мне становится душно, жар в груди нестерпим, и в уголках глаз щиплют колючие слёзы страха и злости. Он может быть ранен, напуган, захвачен повстанцами. Его может не оказаться в живых. Я просто не могу оставаться здесь.

Эрик бросает на зазевавшихся этой сценой Бесстрашных гневный взгляд — бойцы тут же суетливо разбегаются по своим делам; он больно и грубо хватает меня за руку и отводит в сторону. Носки ботинок загребают сухую землю и мелкий гравий дороги, я едва не падаю, когда Лидер отбрасывает меня, как озверевшую мелкую шавку, спиной к боковине джипа, чтобы снова схватить за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Так, слушай сюда. Это приказ. Тебе ясно, блять, что это значит?! — я до боли кусаю губы, ответить мне нечего. Выйдя за двери моей квартиры, Эрик обратился в совершенно другого человека, и я не знаю, как вести себя с ним. Мегатонны гнева за свинцовой радужкой, надёжно прикрытые стальным холодом командирской собранности — ничего, из того что запомнила с прошлой ночи, за ней не осталось. Он держит дисциплину и каждого солдата, как на ниточке — от его цепкого взгляда не ускользает ни одно движение. У стоячего воротника я замечаю синюшный след собственных зубов, оставленный случайно — намерения пометить лидерскую шею у меня не было. Я не собираюсь пользоваться личными отношениями для достижения своих целей, и такой возможности нет — Эрик ясно дал понять, что это дохлый номер, да и есть ли для него в этих отношениях какая-то ценность? Сейчас я для него — рядовой боец, но его приказ оставить меня в тылу путает мне мысли.

— Садись в машину, — мимоходом бросает мне Макс и кивает на рядом стоящий джип, за руль которого Старший Лидер садится лично. Их с Эриком красноречивая и тяжелая перестрелка взглядами заканчивается поражением последнего — приказы старших по званию не обсуждаются. Кажется, Макс — единственный, у кого здесь ещё осталась совесть и капля сострадания.

Нервно тереблю в руках респиратор — двери в машине герметичны, датчик показывает, что радиационный фон снаружи почти в норме. Кругом оцепление, слышу, как Максу докладывают по рации о заложниках в главном корпусе лаборатории. Прайор требует выдать ей Джанин, иначе умрут люди.

— Не дождется, сучка мелкая, — зло плюётся Старший Лидер, едва ступив на землю. — Сколько там заложников?

Засевшие наверху снайперы докладывают ему всё, что могут увидеть через узкие окна здания, я теряю нить доклада сразу же, как спрыгиваю с подножки джипа следом. В горле оседает едкая копоть, я вижу вереницу обугленных и разрушенных домов вдоль дороги, где остановилась автоколонна Бесстрашных. Я едва узнаю эту улицу. Ухоженные лужайки истоптаны, забросаны камнями и комьями грязи, вывороченные рамы и выбитые стёкла хрустят под ногами, я едва не кричу, когда узнаю свой собственный дом, с почерневшей, ссохшейся от высоких температур голубой краской на крыльце. Через забор — руины соседского коттеджа, напротив — глубокая взрывная воронка и груды бетона. Надеюсь, жильцы были в главном корпусе фракции, работали, как и положено в это время дня.

— Стоять! — слышу позади, но ноги сами несут меня через земляные канавы, изрытые колёсами грузовиков. Я ничего не вижу перед собой, кроме косой металлической двери в подпалинах, искажённой колотым, кривым стеклом слёз в уголках моих глаз. Я хочу распахнуть её и увидеть отца, который спускается ко мне с верхнего этажа, там, где у нас библиотека, оттуда, где он проводил каждый свой одинокий вечер после смерти матери. Я не знаю, кому молиться, чтобы он оказался жив.

— Стой, ёб твою мать! — я почти касаюсь дверной ручки, когда нестерпимая боль в бедре заставляет меня рухнуть лицом вперёд, словно меня косит очередь из автомата. Рот кривится в беззвучном крике, боль нестерпимая, мышцу распирает и жжёт накалённый, стальной прут арматуры. Неужели меня действительно подстрелили свои?

Я надышалась ядовитой дорожной пыли, я в ней с ног до головы, кашляю и стенаю, перекатываясь на бок. Боль резко отпускает, когда чьи-то руки поднимают меня, устанавливают на негнущиеся колени и вертят перед носом пустым дротиком с нейростимулятором, вынутым из моего бедра.

— А если там всё заминировано нахуй?! — Эрик кивает в сторону моего дома. — Мне тебя потом с пола соскребать?! Сказал же, блять, сиди в Яме.

Я опускаю глаза в пол, мне стыдно, и оправдываться нечем — я действительно могла наворотить дел. Каким-то непостижимым образом Эрик предугадал мой эмоциональный всплеск при виде разрухи, случившейся в месте, где я выросла, и потому приказал не брать меня в Эрудицию. Базовая военная подготовка, которую я прошла ещё в родной фракции, расставила чёткие приоритеты действий, из которых безоговорочное подчинение старшим является краеугольным камнем. Я это правило нарушила.

— Сначала сапёры, потом группа зачистки, потом я, а потом уже ты! — огрызается он напоследок.— В машину! Живо!

Эрик заталкивает меня в свою, молчаливо угрожает не спускать с меня глаз, а по приезде обещает раздать пиздюлей в одном ряду с малахольными неофитами, не сумевшими пройти пейзаж страха. Дальнейшие его витиеватые изобличения моей далеко не эрудитской тупости я предпочитаю не расслышать. Чёрт подери, я ведь действительно только мешаю здесь.

Колонна движется со скоростью улитки, лихачи проверяют перед собой каждый сантиметр почвы во избежание подрыва, непрерывно сканируют воздух и округу, ищут засаду. Домой мне удастся попасть в лучшем случае на обратном пути — отчёт сапёров об отсутствии в нём трупов и взрывчатки обнадёживает. Однако живых людей в нём не обнаружено тоже, и моё шаткое спокойствие перемножается на ноль.

— В какой лаборатории заложники? — спрашиваю я, перевесившись с пассажирского сиденья к водительскому.

— Н-46, — отвечает мне Лидер, отрываясь от переговоров по коммуникатору, щедро сдобренных нецензурщиной.

— Нет, — выдыхаю я, обнимаю себя за плечи, откинувшись на сиденье. Напряжение стальным канатом парализует моё тело, руки немеют, а страх неизвестности застревает в сухом горле, до боли давит глотку. Я не могу заставить лихачей отчитываться мне о каждой секунде своих перемещений, и дёргать Эрика за рукав, как маленькая, отрывая его от дел, не могу — в таком состоянии он способен приковать меня цепью к сиденью, чтобы не мельтешила перед глазами. Я давлюсь горькой слюной, дышу и считаю про себя. Это та самая лаборатория, которой заведует Юджин, а мой отец — управляющий всего этого корпуса. Остаётся лишь ждать, только ждать завершения операции.

Эрик снова оказался прав — здесь есть, кому заняться ранеными. Меня не подпускают к центру боевых действий, вокруг корпуса лаборатории плотное кольцо оцепления, за которое выводят жертв беспредела повстанцев; к ним немедленно подбегают медики в синей униформе. Много пострадавших от ожогов, еще больше эрудитов находится в шоковом состоянии. Оживление в рядах лихачей и глухие хлопки выстрелов из здания, и медики синхронно припадают к земле. Эрик, скрываясь за ближайшей машиной, надевает бронежилет, ловит автомат из рук взводного.

— Они стреляют в заложников, — прошелестела девчонка-Бесстрашная, припавшая с винтовкой к земле возле нас. Еще несколько лихачей рассредоточились возле наспех собранного лазарета, прикрывая нас и раненых.

Прислушиваюсь к каждому слову, каждому обрывку фразы, домысливая самые вероятные и фантастические пути развития ситуации, пугаюсь своих мыслей и больно щипаю себя за кожу на запястье. Мне нельзя расклеиваться, мне нельзя впадать в панику. Здесь Бесстрашные, здесь их целый батальон, но и среди повстанцев достаточно обученных бойцов, не прошедших в своё время инициацию, и дезертиров, поддержавших Прайор. Мне страшно все те сорок минут, что за бетонными стенами корпуса лаборатории идёт перестрелка.

Отступая, повстанцы методично уничтожили лучшие умы фракции, не успевшие вовремя спрятаться — просто расплескали им мозги по белоснежным стенам коридоров, по кристально-чистым оконным стёклам, по светлому мрамору пола. Убогая сука Прайор знатно психанула.

Я ступаю по битому стеклу и гильзам, они с дребезгом рассыпаются подо мной, катятся в стороны, избегаю бордовых кровянистых масс и старательно не смотрю на пробитые черепа своих бывших коллег. Медики подбегают к каждому трупу, по инструкции проверяя наличие пульса у сонной артерии, горько качают головами — надежды в этом корпусе нет. В зале заседаний кричит и размахивает руками Метьюс в окружении своих заместителей и Лидеров Бесстрашия. Раньше зал был обнесён матовым стеклом, а сейчас гол и открыт для любопытствующих взглядов — белесые осколки, разбросанные вокруг, напоминают сугробы снега. Вижу среди них Эрика и чувствую облегчение; он злобно и сосредоточенно сверлит взглядом Джанин, которая буквально приседает от ярости и наверняка отчитывает их. Он жив. Странно, буквально час назад у меня не возникло мысли, что и он может пострадать в этой мясорубке, как любой живой человек, но сейчас у меня больно сжимается в грудине от одной лишь мысли об этом. Как бы я не сопротивлялась, Эрик перестал быть чужим для меня.

В освобождённой Н-46 я натыкаюсь на знакомую спину в строгом, идеально скроенном синем пиджаке. Юджин вертит в руках разбитую колбу с результатами его многолетних трудов. Он их так и не завершил.

— Лечь под Лидера Бесстрашных — весьма дальновидно. Я впечатлён, — бросает он мне из-за спины, и я застываю на пороге. — Не думал, что у тебя хватит ума, ты ведь еле вытянула тест.

Бьет по больному — в тесте на эмоциональную устойчивость мне едва хватило баллов, чтобы добраться до нижней отметки. Я ощущала себя посредственностью среди гениев. Мне всегда требовалось больше времени для изучения и усвоения материала, лишь упорный труд и работа над собой позволили мне достичь результатов. Но Юджин никогда в жизни не ставил мне это в вину, и тем более не выказывал своего превосходства. Или может, я просто не хотела замечать? Откуда только он всё узнал? Мне не было нужды афишировать свою мимолётную слабость, которая довела меня до измены.

— Ты что несёшь? Где мой отец?

— Только из-за уважения к твоему отцу тебя не распределили в санитарки, — хмыкает он, разворачивает ко мне злое лицо. Отступаю на шаг назад. Никогда не думала, что человек в одночасье может стать мне настолько отвратительным. — У нас был неравный союз, Камилла. Почти десять лет я рисковал своей репутацией ради тебя, а ты так мне отплатила.

— И зачем ты извёл на меня столько драгоценного времени? — кусаю губы, чтобы не выдать слёз. Мне больно, я в ярости, всю моё чёртову логику смывает эмоциональная буря, да, та самая буря, что не дала мне закончить инициацию на высших строчках таблицы. Моё волнение перед тестом вымело из головы половину необходимых знаний.

— На этот вопрос у меня нет логического объяснения, Камилла, — не могу сдержать злой усмешки, этот робот в свойственной ему презрительной манере намекает, что у него тоже есть чувства. — Кстати твой отец больше не управляющий, я написал докладную на Метьюс. Он слишком поддался горю после смерти жены и не способен больше заниматься управленческой деятельностью.

— Хочешь сказать, на его месте теперь ты? — меня осеняет догадка. К этой должности он прокладывал долгий и трудный путь через голову отца, а я была лишь неплохим дополнением к его монотонным будням. Я так завидовала его выдержке и самоконтролю, однако, недооценивала. За высокомерной маской эрудита оказался неплохой стратег с мелкой, гнилой душонкой.

Он утвердительно кивает головой, сложив на груди тощие, узловатые руки.

— А ты, видимо, предпочитаешь разрисованных обезьян с автоматами наперевес.

— Да, — хочу сделать ему больно, хочу унизить так же, как и он меня, — Лучше, чем заумные мудаки, у которых самомнение до небес, а член с мизинец.

Где-то на краю сознания понимаю, что могу получить за это по лицу.

Получаю.

Меня в жизни никто не бил. В ужасе держусь за горящую щёку, волосы сетью липнут к мокрому от слёз лицу, я не могу разглядеть за ними перекошенного яростью лица Юджина. Я почти не вижу, как он оказывается на полу, стонет, держась за ушибленный об металлический ящик затылок. Его закрывает от меня широкая спина, упакованная в лидерскую форму лихачей.

— Не подходи к ней. Даже не дыши возле неё!

Главный корпус фракции без стеклянных стен и перегородок похож теперь на огромное футбольное поле — эту унизительную сцену видел не только Эрик, но вмешаться предпочёл именно он. Лидер тащит его за шиворот и бросает, как щенка, на груду бетонного мусора, поднимает за воротник и прописывает крепкий удар в челюсть. Оцепенение, наконец, сходит с меня, когда я вижу тонкую струйку крови, стекающую по лицу моего бывшего теперь жениха.

— Пожалуйста, перестань. Он всё понял! — я висну на лидерском локте, занесенном для нового удара. Ещё секунду назад я могла бы злорадствовать, но мысль о том, что я, как ближайший к пострадавшему медик, обязана буду оказать Юджину первую помощь, приводит меня в уныние. Хочу уйти и больше никогда не видеть это мерзкое лицо.

Эрик разжимает кулак, Юджин бездушной кучей валиться на пол, пытается отползти подальше от суровых, военных берцев. Он молчит, лишь громко дышит и чертыхается сквозь зубы — после объединения наших фракций Лидер Бесстрашия теперь и его Лидер тоже. Эрик берёт меня за подбородок двумя пальцами, придирчиво осматривает моё лицо.

— Всё нормально, только гордость задета, — я шмыгаю носом, храбрюсь и прячу глаза в пол, в стороны, наверх. Не хочу, чтобы он и вся собравшаяся в здании толпа знали, как мне больно. Они и так видели достаточно.

— За мной, — он отпускает меня, разворачивается и уходит вглубь коридора, пока я мешкаю и пытаюсь взять себя в руки. — Я нашёл твоего отца.

Он стоит с подвязанной рукой среди напуганных эрудитов, растерянный и одинокий. Кажется, за те недели, что я провела в Бесстрашии, он постарел ещё на десяток лет. Спина ссутулилась, и на голове прибавилось седых волос; у меня не вышло отослать ему больше, чем пару сухих весточек о том, что я добралась и устроилась — я сразу же попала в гущу военных действий. Отец видит меня издалека, и глаза его светлеют, а я больше не могу сдерживать слёз.

— Эрик, пожалуйста, можно мне остаться на пару дней? — я знаю, что фракция в ближайшее время будет полна лихачей, нужно разгребать завалы и искать горячие следы, да и молния не ударяет дважды в одно место; здесь должно быть относительно безопасно. Я не могу сейчас оставить отца. — Всего лишь на пару дней, умоляю.

Слёзы кусают мне щёки, а на скуле завтра непременно будет синяк, я перемазана в пыли и грязи, и вид мой наверняка настолько жалок, что сердце Лидера, каким бы суровым оно не было, обязано дрогнуть.

— Завтра, — нехотя отвечает он. — Завтра уедешь с сапёрной бригадой.

Один день. Всего лишь один день.

Наверное, я ударилась головой или снова подверглась панической атаке — перед тем, как развернуться и уйти прочь, Эрик долго смотрит мне в глаза, а за серо-стальной радужкой мне чудится странная нежность.