Наемный убийца

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Убийство ничего не значило для Рэвена. Это была его работа. Просто надо быть осторожным. Надо шевелить мозгами. Ненависть тут ни при чем. Он видел министра только однажды: Рэвену показали его, когда тот шел по новому жилому району, украшенному маленькими рождественскими елками, старый, довольно неопрятный человек, у которого не было друзей, но про него говорили, что он любит человечество.

Холодный ветер резал лицо. Это был хороший предлог для того, чтобы поднять воротник пальто и прикрыть им рот. Заячья губа — серьезный недостаток в его профессии: ее плохо зашили в детстве, и с тех пор она изуродована шрамом. Когда у тебя на лице особая примета, приходится быть жестоким. Рэвен с первого раза был вынужден уничтожать все улики.

Он нес портфель и был похож на других молодых людей, возвращающихся домой со службы. Он спокойно шел по улице, как и сотни похожих на него людей. Проехал трамвай, окна его светились в ранних сумерках. Он на него не сел. Вы бы сказали про Рэвена — экономный молодой человек, бережет деньги для дома. Может быть, он идет на свидание. Но у Рэвена никогда не было девушки. В этом была виновата заячья губа. Еще в молодости он узнал, как отталкивающе она выглядит.

Рэвен вошел в один из высоких серых домов и поднялся по лестнице. На последнем этаже он поставил на пол портфель и надел перчатки. Потом вынул из кармана кусачки и перерезал телефонный провод над дверью. Потом позвонил.

Он надеялся, что министр один. Маленькая квартира была домом социалиста: он жил одиноко, бедно и пусто. Рэвену сказали, что его секретарша уходила в половине седьмого: министр был внимателен к своим подчиненным. Дверь открыла пожилая женщина в пенсне. Она была в шляпе, и пальто висело у нее через руку. Она собиралась уходить и не дала ему раскрыть рта, сказав по-немецки: «Министр занят».

Он не хотел ее убивать не потому, что убийство что-нибудь значило для него, а потому, что хозяева могли быть недовольны, если бы он сделал больше, чем приказано.

Он молча протянул рекомендательное письмо. До тех пор пока она не слышала его иностранного акцента или не видела заячьей губы, она была в безопасности. Она взяла письмо и поднесла к пенсне. «Хорошо, — подумал он, — она близорука».

— Стойте здесь, — сказала женщина и ушла назад по коридору.

Он слышал, как она говорила что-то тоном недовольной гувернантки, затем она снова показалась в коридоре, говоря:

— Министр примет вас. Следуйте за мной.

Он не знал языка, но понял все по ее поведению.

Его глаза, как маленькие потайные камеры, немедленно сфотографировали комнату: письменный стол, кресло, карту на стене, дверь в спальню, широкое окно, выходящее на яркую и холодную рождественскую улицу. Комната обогревалась маленькой керосиновой печкой, и сейчас министр кипятил на ней воду в кастрюльке. Кухонный будильник на письменном столе показывал семь.

— Эмма, положите еще одно яйцо в кастрюльку, — послышался голос.

Министр вышел из спальни. Он был стар, тщедушен и неопрятен. Секретарша вынула яйцо из ящика стола.

— И соль, не забудьте соль, — сказал министр и объяснил на плохом английском: — Тогда скорлупа не лопнет. Садитесь, мой друг. Чувствуйте себя как дома. Эмма, вы можете идти.

Рэвен сел, глядя на грудь министру. Он думал: я ей дам три минуты, чтобы она отошла подальше. Он продолжал смотреть на грудь министру: сюда я выстрелю. Он опустил воротник пальто и с горькой яростью увидел, как старик отвернулся.

— Он мне несколько лет не писал. Но я его не забыл. Нет, не забыл. Я могу показать вам его фотографию. Очень приятно, что он вспомнил о старом друге. Тем более он стал таким богатым и могущественным. Вы обязательно спросите его, когда вернетесь, помнит ли он то время, когда… — рассказывал министр.

Резко зазвенел звонок.

Рэвен подумал: «Телефон? Я перерезал провод». Его нервы напряглись. Но это был всего-навсего будильник. Министр выключил его.

— Одно яйцо сварилось, — сказал он и нагнулся над кастрюлькой.

Рэвен открыл портфель. В клапане был укреплен пистолет с глушителем.

— Прошу прощения за то, что будильник вас так испугал. Понимаете, я люблю, чтобы яйца варились ровно четыре минуты, — сказал министр.

В коридоре застучали шаги. Дверь открылась. Рэвен яростно обернулся. Его заячья губа покраснела. Это была секретарша. Он подумал: боже мой, что за дом; не дадут человеку сделать свое дело спокойно. Он забыл о своей губе, он был зол.

— Я уже уходила, когда услышала телефон, — сказала она.

Потом она слегка поморщилась и отвернулась, высказывая неловкую деликатность по отношению к его уродству. Этим она приговорила себя к смерти. Он выхватил пистолет из портфеля и дважды выстрелил в спину министра.

Министр упал на керосиновую печку. Кастрюлька опрокинулась, и яйца разбились об пол. Рэвен, перегнувшись через стол, выстрелил еще раз в голову для верности, загнав пулю в основание черепа, разламывая его как фарфоровую куклу. Затем он обернулся к секретарше. Она застонала, глядя на него; она ничего не могла сказать: старческий рот не мог удержать слюну. Он решил, что она молит о пощаде. Рэвен снова нажал курок, она пошатнулась, как будто ее толкнули в бок. Но он просчитался. Ее немодное платье, складки ненужного материала, в котором она скрывала свое тело, ввели его в заблуждение. И она была крепка, так крепка, что он глазам не поверил. Она была за дверью и захлопнула ее за собой раньше, чем он успел выстрелить снова.

Но она не смогла запереть ее. Ключ остался на его стороне. Он повернул ручку и нажал на дверь. Пожилая женщина оказалась удивительно сильной. Дверь поддалась только на два дюйма. Она начала кричать, повторяя какое-то слово.

Времени терять было нельзя. Он отступил от двери и выстрелил в деревянную панель. Он услышал, как упало и разбилось пенсне. Еще раз раздался высокий крик и все смолкло. Казалось, она всхлипывает. Это воздух выходил сквозь ее рану. Рэвен был удовлетворен. Он повернулся к министру.

Он должен был оставить одну улику, другую убрать. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он положил его в карман и всунул между застывшими пальцами министра кусочек бумаги. Рэвен был нелюбопытен; он только взглянул на рекомендательное письмо, но подпись ничего ему не говорила. Он оглядел пустую комнату, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь.

Они сидели рядом. Опускались сумерки. Светлая маленькая дымная клетка несла их над улицами. Автобус скатился к Хаммерсмиту. Окна магазинов поблескивали как льдинки.

— Погляди, — сказала она, — снег идет.

Когда они переезжали мост, несколько больших хлопьев проплыли за окном, падая как клочки бумаги в темную Темзу.

— Я счастлив, пока мы вместе, — сказал он.

— Мы завтра увидимся, Джимми. — Она всегда колебалась перед тем, как назвать его по имени. Это было глупое имя для человека такого размера и веса.

Она засмеялась, но немедленно посерьезнела.

— Я тоже счастлива.

Она всегда бережно относилась к счастью, она предпочитала смеяться, когда была несчастна. Она не могла не относиться серьезно к вещам, которые ее затрагивали, и счастье делало ее мрачной при мысли обо всем том, что может его разрушить.

— Как было бы ужасно, если бы сейчас была война, — произнесла она.

— Войны не будет.

— Прошлая началась с убийства.

— Там был эрцгерцог. А этот просто старый политик.

— Осторожнее. Ты сломаешь пластинку… Джимми.

— Черт с ней, с пластинкой.

Она начала напевать модную мелодию: «Для тебя это только Кай», — и большие хлопья падали за окном, тая на мостовой. — «Подснежник, привезенный из Гренландии».

— Это глупая песня, — сказал он.

— Это очень милая песня… Джимми, — возразила она. — Нет, я просто не могу называть тебя Джимми. Ты не Джимми. Ты куда больше размером. Сержант-детектив Матер. Из-за тебя люди шутят по поводу ботинок полисменов.

— Может быть, тогда «дорогой»?

— Дорогой, дорогой, — попробовала она кончиком языка между губ, как вишню. — О нет. Я буду так называть тебя, когда мы будем уже десять лет женаты.

— Ну, а «милый»?

— Милый, милый… Нет, мне не нравится. Как будто я тебя знаю уже давным-давно.

Автобус поднялся на холм. Еще две улицы, и у церкви, шпиль которой, взметнувшийся над крышами как ледяная игла, уже был виден, автобус повернет налево. Чем ближе они подъезжали к дому, тем несчастнее она себя чувствовала, и чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась ни о чем не думать. Отстающие обои, холодный ужин с миссис Брюэр, завтрашний разговор с антрепренером и, возможно, снова работа в провинции, далеко от него.

Матер сказал тяжело:

— Ты меня не любишь так, как я тебя люблю. Я тебя увижу только через двадцать четыре часа.

— И, может, позже, если я найду работу.

— Ты меня не любишь, просто не любишь. Она схватила его за руку.

— Посмотри, посмотри на объявление.

Но оно исчезло раньше, чем он успел разглядеть его через запотевшее окно. «В Европе объявлена мобилизация», — легло камнем на ее сердце.

— Что там было?

— Снова об этом убийстве.

— Если бы это случилось здесь, мы бы его уже поймали.

— Интересно, почему он это сделал?

— Политика. Патриотизм.

— Ну вот мы и приехали. Не будь таким мрачным. Ты же говорил, что счастлив.

— Это было пять минут назад.

— О, — сказала она от всего своего легкого и тяжелого сердца, — в наши дни жизнь идет так быстро.

Они поцеловались под фонарем. Ей пришлось встать на цыпочки. Он внушал спокойствие, как большой пес, даже когда он был молчалив и туповат. Разве вы выгоните пса одного в такую темную и холодную ночь?

— Энн, — спросил он, — мы поженимся после рождества, правда?

— У нас ни пенни нету, — ответила она. — Ты же знаешь. Ни пенни… Джимми.

— Я получу повышение.

— Ты опоздаешь на дежурство.

— Черт с ним. Ты меня не любишь.

— Ни гроша, дорогой, — усмехнулась она и пошла по улице к дому № 54, молясь о том, чтобы достать денег. «Господи, пусть получится сейчас, на этот раз, быстро», — она совсем не верила в себя. Навстречу шел человек, ему было холодно и неуютно в черном пальто. У него была заячья губа. «Бедняга», — подумала она и забыла о нем, открыла дверь, поднялась к себе, поставила новую пластинку.

Человек с заячьей губой быстро шел по улице. Он не согревался от быстрой ходьбы. Как Кай в «Снежной королеве», он нес холод в себе. Хлопья продолжали падать, расплываясь в грязь на тротуаре, с освещенного окна на четвертом этаже падали слова песни. Человек не остановился. Он быстро шел по улице. Он чувствовал боль от кусочка льда в своей груди.

Рэвен сел за пустой столик в Корнер-хаузе. Он смотрел с отвращением на длинный список сладких холодных напитков, эскимо и ассорти, крем-брюле и шоколадного мороженого. Некто за соседним столом ел черный хлеб с маслом и запивал молоком. Он потупился под взглядом Рэвена и загородился газетой. Одно слово — «Ультиматум» — пересекало страницу.

Мистер Чолмонделей пробирался между столиками. Он был толст и носил изумрудное кольцо. Его широкое квадратное лицо опускалось складками на воротник. Он присел за столик Рэвена и сказал: «Добрый вечер».

— Я думал, вы никогда не придете, мистер Чол-мон-де-лей, — сказал Рэвен, раздельно произнося каждый слог.

— Чамбли, мой дорогой, Чамбли, — поправил его мистер Чолмонделей.

— Неважно как произносится. Я не думаю, что это ваше настоящее имя.

— В конце концов я его выбрал, — сказал мистер Чолмонделей и принялся листать меню, а его кольцо засверкало отражением перевернутых люстр. — Как насчет пломбира?

— Странно есть лед в такую погоду. Вышли бы на улицу, если жарко. Я не хочу терять времени понапрасну, мистер Чолмонделей. Принесли деньги? У меня ни гроша.

— Они здесь неплохо готовят «Девичью мечту», уже не говоря об «Альпийском блеске» или о «Славе Никербокера», — сказал мистер Чолмонделей.

— У меня во рту ничего не было с самого Кале.

— Дайте письмо, — потребовал мистер Чолмонделей. Он сказал официантке: — Принесите «Альпийский блеск» и стакан кюммеля.

— Деньги! — бросил Рэвен.

— В этом бумажнике.

— Они все по пять фунтов!

— Нельзя же заплатить две сотни мелочью. И кроме того, это меня не касается, — ответил мистер Чолмонделей. — Я только агент.

Его взгляд смягчился, когда он увидел малиновый пломбир на соседнем столике. Он с жаром признался Рэвену: «Я сладкоежка».

— Вы не хотите узнать, как все было? — спросил Рэвен. — Старуху…

_{^{— Нельзя же заплатить две сотни мелочью. И кроме того, это меня не касается, — ответил мистер Чолмонделей. — Я только агент.}}

— Что вы, что вы, — запротестовал Чолмонделей. — Я ничего не хочу слышать. Я только агент. Я не несу никакой ответственности. Мои клиенты…

— Неплохо вы их называете, — Рэвен презрительно сморщил заячью губу.

— Ну, скоро ли принесут мой пломбир? — пожаловался мистер Чолмонделей. — Мои клиенты замечательные люди. Это акты насилия… они рассматривают их как войну.

— А меня и старика… — начал Рэвен.

— В первой траншее, — он мягко засмеялся собственной шутке.

Большое белое лицо мистера Чолмонделея было похоже на экран, на котором можно показывать гротескные картины: кролика, человека с рогами. Маленькие глазки заблестели от удовольствия при виде мороженого, принесенного в высоком бокале.

— Вы очень хорошо поработали. Очень аккуратно. Они очень вами довольны. Теперь вы сможете как следует отдохнуть. — Он был толст, он был вульгарен, он был фальшив, но он производил впечатление большой силы. Мороженое капало у него изо рта. Он был олицетворением благополучия, он был одним из тех, кому принадлежат вещи, а Рэвену принадлежали только содержимое его бумажника, одежда, в которой он поднялся из-за стола, его заячья губа, его пистолет, который ему следовало бы оставить в том доме.

— Я пошел, — сказал Рэвен.

— Прощайте, мой дорогой, прощайте, — ответил мистер Чолмонделей, посасывая мороженое через соломинку.

Рэвен встал и вышел. Темный, тонкий, созданный для разрушения. Он чувствовал себя неловко среди маленьких столиков, среди ярких фруктовых напитков.

Он вышел на площадь и пошел по Шафтесбюри-авеню. Окна магазинов были украшены ветками и бутафорскими рождественскими вишнями. Он сжал кулаки в карманах. Его бесила их сентиментальность. Он прижал лицо к витрине магазина и молча глазел через стекло.

Что-то вроде затаенной жестокости завлекло его в магазин. Он открыл заячью губу, чтобы ее могла видеть девушка, подошедшая к нему. Он сделал это с таким же удовольствием, с каким разрядил бы пулемет в картинной галерее.

— Вот то платье на витрине. Сколько?

— Пять гиней, — ответила продавщица. Она не добавила «сэр». Его губа была клеймом класса. Губа говорила о бедности родителей, которые не смогли нанять хорошего хирурга.

— Платье ничего, а? — сказал он.

— Оно пользуется большим успехом, — прошелестела она изысканно.

— Мягкое, тонкое. О таком платье надо заботиться, правда? Сшито для какой-нибудь красивой и богатой?

— Это модель.

Она лгала без интереса. Она знала, как дешева и вульгарна эта лавка.

— В ней чувствуется класс, да?

— О да, — согласилась она.

— Хорошо, — сказал он. — Я дам вам за него пять фунтов.

Он вынул банкнот из бумажника мистера Чолмонделея.

— Завернуть?

— Нет, — сказал он и ухмыльнулся изуродованной губой. — За ним зайдет девушка. Понимаете, девушка — высший класс. Так это лучшее платье у вас?

И когда она кивнула, пряча деньги, он добавил:

— Тогда оно как раз для Элис.

И снова вышел на улицу, излив часть своего презрения, и завернул за угол в немецкое кафе, у хозяина которого снимал комнату. Здесь его ждал сюрприз — маленькая елочка в горшке, украшенная цветными стекляшками и блестками. Он спросил старика, хозяина кафе:

— Вы верите в это? В эту чепуху?

— Неужели снова война будет? — спросил старик. — Так ужасно читать об этом. Я видел одну войну.

— Ненавижу сантименты.

— Ну что же, — сказал старик, — это полезно для дела.

Он поднялся к себе в комнату. Ее не убирали. В тазу была грязная вода, и кувшин был пуст. Он вспомнил, как толстяк говорил; «Чамбли, мой дорогой, Чамбли». Надо произносить «Чамбли», и яростно закричал, перегнувшись через перила:

— Элис!

Она вышла из соседней комнаты — одно плечо выше другого, пряди светлых крашеных волос спадают на лицо.

— Кричать-то зачем? — спросила она.

— Здесь свинюшник, — разозлился он. — Нельзя ко мне так относиться. Пойди и все вычисти.

Он ударил ее по голове, и она отпрянула, не смея сказать ничего — кроме: «Ты за кого себя принимаешь?»

— Давай, давай, скотина горбатая. — И засмеялся, когда она склонилась над постелью: — Я купил тебе рождественское платье, Элис. Вот чек. Пойди и получи. Красивое платье. Оно тебе подойдет.

— Думаешь, смешно? — сказала она.

— Беги, Элис, а то лавка закроется.

Но она отыгралась, крикнув снизу:

— Я не хуже тебя с твоей рваной губой.

Все в доме могли ее слышать, и старик в кафе, и его жена в спальне, и клиенты у стойки. Он представил себе, как они ухмыляются: «Давай, Элис. Ну и парочка вы с ним». Он не то чтобы действительно страдал. Он впитывал в себя яд каплю за каплей, с самого детства, он вряд ли чувствовал его горечь сейчас.

Пора ужинать, сказал он себе. С его деньгами он мог пойти куда хотел. Он мог шикарно поесть с бизнесменами у Чимпсона.

Когда он спустился к автомату в темном углу под лестницей, он услышал свое имя.

Старик говорил:

— Он всегда живет здесь. Он уезжал.

— Ну-ка, — сказал незнакомый голос, — как тебя, Элис, покажи мне его комнату. Присматривай за дверью, Сондерс.

Рэвен опустился на колени в телефонной будке. Дверь была приоткрыта, потому что он не любил чувствовать себя запертым. Он не мог выглянуть, однако ему и не нужно было выглядывать, чтобы узнать обладателя голоса. Полиция, штатские из Скотланд-ярда. Человек прошел так близко, что дверь будки вибрировала от его шагов. Затем он снова спустился.

— Там никого нет. Он взял шляпу и пальто. Наверно, ушел.

— Должно быть, — согласился старик. — Он мягко ходит. Он увертливый.

— Какой он из себя? — спросил незнакомец.

Старик и девушка сказали одновременно:

— Заячья губа.

— Это полезно, — сказал детектив. — Ничего не трогайте у него в комнате. Я пришлю человека снять отпечатки пальцев. Как он себя вел?

Рэвену было слышно каждое слово. Он не мог представить, что им было нужно. Он знал, что не оставил никаких улик: он был не из тех, кто попусту утешает себя, он знал. Картина той комнаты и квартиры хранилась у него в мозгу и была такой ясной, будто он носил с собой фотографию. У них ничего против него не было. Правда, он вопреки приказу сохранил пистолет. Пистолет был при нем, он чувствовал его под мышкой. Если бы у них были улики, они взяли бы его еще в Дувре. Он прислушивался к голосам с тупой злостью, ему хотелось есть, он толком не ел уже целые сутки, а с двумя сотнями фунтов в кармане он мог купить все.

— Я бы его не стал держать в доме, — сказал старик. — Но он платит. Вы не можете выгнать того, кто платит. Особенно в наши дни.

— У него есть друзья?

— Не смешите меня, — ответила Элис. — У него — и друзья. А что он будет делать с друзьями?

— Ты зла на него? Что он такого тебе сделал? Он же собирался подарить тебе платье, не так ли?

— Это его грязная шутка.

— И все-таки ты хотела взять его.

— И не подумала. Неужели я от него взяла бы подарок? Я собиралась отдать платье обратно в магазин и деньги ему показать. То-то было бы смеху.

Он подумал с горьким интересом: «Они меня ненавидят. Если они откроют дверь, я всех перестреляю».

— Я поставлю человека на той стороне улицы, — послышался голос незнакомца, — подмигните ему, если этот парень придет.

Дверь в кафе закрылась.

— О, — сказал старик, — хотел бы я, чтобы моя жена все это слышала. Она бы и за десять шиллингов не отказалась от такого зрелища.

— Я позвоню ей, — предложила Элис. — Она у Мейсонов. Она сразу прибежит и приведет миссис Мейсон. Пусть тоже повеселятся. Еще на прошлой неделе миссис Мейсон говорила, что его морду видеть больше в своей лавке не хочет.

— Правильно, будь любезна, Элис, позвони ей.

Рэвен вытянул руку вверх и вывинтил лампочку из патрона. Встал и прижался к стене будки. Элис открыла дверь и захлопнула себя вместе с ним. Он закрыл ей ладонью рот, прежде чем она успела вскрикнуть.

— Не клади монету. Если положишь — застрелю, — сказал он. — Подними трубку. Притворись, будто ты разговариваешь со старухой. Давай. Мне плевать, если я тебя застрелю. Говори: «Добрый вечер, фрау Тренер».

— Добрый вечер, фрау Тренер.

— Теперь все по порядку.

— Они ищут Рэвена.

— Почему?

— За пять фунтов. Они ждут в лавке.

— Что это значит?

— У них номер записан. Эти деньги краденые.

Его обманули — мозг работал с механической аккуратностью, словно счетная машина. Ей только дай цифры, а она уж ответит. Он был во власти глубокого гнева. Если бы в будке с ним оказался мистер Чолмонделей, он бы его пристрелил, и плевать ему.

— Откуда украдены?

— Сам знаешь.

— Без лишних слов. Откуда?

Он даже не знал, кто нанял мистера Чолмонделея. Ясно, что случилось. Они ему не доверяли. Они так устроили, чтобы убрать его. По улице бежал газетчик и кричал: «Ультиматум! Ультиматум!» Его мозг зарегистрировал этот факт, но не больше.

Казалось, это не имело к нему никакого отношения. Он повторил:

— Откуда?

— Я не знаю. Я не помню.

Прижав пистолет к ее боку, он стал умолять ее:

— Вспомни, а? Это важно. Я этого не делал.

— Еще бы, не делал, — сказала она со злостью в молчащую трубку.

— Элис! — закричал старик из кафе. — Она придет?

— Я дам тебе десять фунтов.

— Твоих-то? Нет уж, спасибо, мистер Щедрый.

— Элис! — снова крикнул старик.

Они услышали, как он идет по коридору.

— Ради справедливости! — сказал он с отчаянием, вдавливая пистолет ей между ребер.

— Ты бы помолчал насчет справедливости, — ответила она. — Обращался со мной, как в тюрьме. Бил меня, когда хотел. Пепел по всему полу разбрасывал. С меня хватит. Помолчал бы насчет справедливости.

Он забыл о старике. Тот открыл дверь. Рэвен прошептал из темноты:

— Ни слова, или я тебя прикончу.

Теперь оба стояли перед ним.

Он сказал:

— Поймите. Они меня не поймают. Я в тюрьму не пойду. И мне плевать, если я кого-нибудь из вас пришью. Мне все равно, если меня повесят. Моего отца повесили… и ему неплохо… Идите вперед, в мою комнату! Кто-то за это окажется в аду.

Он поднялся с ними и запер дверь. Какой-то клиент звонил в дверь кафе. Он обернулся к ним.

— Мне есть за что вас пристрелить. Рассказали им о моей заячьей губе. Почему вы не могли играть честно?

Он подошел к окну. Он знал, что оттуда легко спуститься. Поэтому он и выбрал эту комнату.

_{^{— Мне есть за что вас пристрелить. Рассказали о моей заячьей губе. Почему вы не могли играть честно?}}

Энн Кроудер ходила по маленькой комнате, завернувшись в тяжелое пальто. Она не хотела тратить шиллинг на газовый счетчик, потому что до утра ей не истратить газа на шиллинг. Она говорила себе: мне повезло, что я достала эту работу, я счастлива, что уезжаю работать. Но она не могла себя убедить. Было восемь. У них останется четыре часа до полуночи. Ей придется обмануть его и сказать, что она едет с утренним, девятичасовым, иначе он отошлет ее спать пораньше. Он такой. Никакой романтики. Она улыбнулась нежно и подышала на пальцы.

Зазвенел телефон на первом этаже. Она подумала, что это дверной звонок, и побежала к зеркалу. Стеклянный мутный шар светил тускло, и она не была уверена, что ее косметика хороша для сияния танцевального зала «Астория». Она начала краситься снова: если она будет бледной, он заставит ее раньше вернуться домой.

Хозяйка просунула голову в дверь и сказала:

— Это ваш джентльмен. Звонит по телефону.

— Звонит по телефону?

— Да, — сказала хозяйка, настраиваясь на долгий разговор. — Он так спешит. Я бы сказала, он просто в нетерпении. Чуть не облаял меня, когда я пожелала ему доброго вечера.

— О, — сказала она в отчаянии, — он всегда так. Не обращайте на это внимания.

— Я полагаю, он хочет отменить свидание, — продолжала хозяйка. — Так всегда бывает. Вам, девушкам, которым приходится много ездить, никогда не везет.

Она бросилась вниз по ступенькам. Ей было все равно, если кто-нибудь увидит, как она спешит.

— Это ты, дорогой? — спросила она. Всегда что-нибудь случалось с их телефоном. Она услышала его голос, рычащий в самое ухо, так, что с трудом поняла, что это он.

— Тысячу лет не подходила. Это телефон-автомат. Я потратил все пенсы. Послушай, Энн, я не смогу приехать. Извини. Это работа. Мы ищем того человека, который ограбил сейф, помнишь, я тебе о нем говорил? Я буду всю ночь занят. Мы проследили один из банкнотов, — его голос возбужденно бился в трубке.

— Ничего, ничего, дорогой, — ответила она, но не смогла сдержаться и добавила: — Джимми, я тебя долго теперь не увижу. Несколько недель.

— Плохо дело. Дай подумаю… Послушай. Не езди ты к раннему поезду, какой смысл? А девятичасового нет. Я смотрел расписание, — сказал он.

— Я знаю. Я сказала…

— Лучше поезжай на ночь. Тогда сможешь отдохнуть перед репетицией. В полночь с Юстона.

— Но я еще не собралась.

Он не обратил внимания на ее слова. Он больше всего любил планировать и принимать решения.

— Если я окажусь рядом с вокзалом, я постараюсь… — продолжал он.

— Ваши две минуты истекли.

— Черт возьми, кончилась мелочь. Дорогая, я тебя люблю, — сказал он.

Она поднялась по лестнице. Она не плакала, ей казалось, будто кто-то умер и оставил ее одну, испуганную, боящуюся новых лиц, новой работы, грубых провинциальных шуток, парней, таких молодых, боящихся самих себя, боящихся того, что они не могут вспомнить, как это хорошо — быть любимым.

Часы на вокзале показывали без трех минут полночь.

Контролер у загородки сказал:

— Свободные места впереди.

— Меня провожает друг, — объясняла Энн Кроудер. — Можно мне сесть с этого конца, а когда мы поедем, я перейду вперед.

— Они заперли двери.

Она в отчаянии оглянулась. Выключали свет в буфете: с этой платформы больше не будет поездов.

— Поторопитесь, мисс.

Заголовок в вечерней газете не давал ей покоя. Она подумала, что война может начаться раньше, чем они встретятся снова. «Он пойдет на войну, он всегда делал все как другие», — сказала она себе в раздражении, но тут же подумала, что любила в нем именно эту надежность. Она хотела, чтобы ее мужчина был обыкновенным, она хотела знать заранее, что он скажет.

Она бежала мимо вереницы освещенных фонарями лиц. Поезд был полон, настолько полон, что в вагонах первого класса можно было увидеть робких, странных людей, которые чувствовали себя неловко в глубоких креслах, которые опасались, что контролер выгонит их. Она отказалась от мысли найти вагон третьего класса, открыла дверь, бросила «Женщину и красоту» на единственное свободное место и пробилась к окну, переступая через ноги и высовывающиеся из-под сидений чемоданы. Паровоз разводил пары, дым несся над платформой, и трудно было разглядеть что-нибудь за барьером.

Кто-то потянул ее за рукав.

— Простите, — сказал толстый человек. — Я хотел бы купить шоколаду.

— Одну минутку, пожалуйста. Меня провожают, — попросила она.

— Его нет. Уже поздно. Вы не имеете права монополизировать окно. Я хочу купить шоколаду. — Он оттолкнул ее и помахал рукой с изумрудным кольцом. Она старалась увидеть барьер через его плечо, но он заслонил почти все окно.

— Мальчик! Мальчик! — кричал он, размахивая изумрудным кольцом. — Какой у тебя шоколад? Что-нибудь послаще.

Вдруг в щель она увидела Матера. Он уже миновал барьер и шел вдоль поезда, разыскивая ее, заглядывая в вагоны третьего класса, пробегая мимо первого класса. Она взмолилась:

— Пожалуйста, пропустите меня. Я вижу друга.

— Один момент. Один момент. А у вас есть «Нестл»? Дайте мне плитку на шиллинг.

— Пожалуйста, пустите меня.

— У вас нет денег помельче, — спросил мальчик, — чем десять шиллингов?

Матер прошел мимо. Она стучала в окно, но он не услышал среди свистков, стука колес тележек, провозивших последние чемоданы и тюки в багажный вагон. Двери захлопнулись, раздался свисток, и поезд тронулся.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Должен же я получить сдачу, — протестовал толстяк. А мальчик бежал рядом с вагоном, считая шиллинги на ладони. Когда она пробилась к окну и высунулась наружу, поезд уже проехал платформу, и она разглядела маленькую фигурку на конце асфальтовой дорожки.

Пожилая женщина сказала:

— Нельзя так высовываться. Это опасно.

Она возвращалась на свое место на цыпочках, чувствуя общее недоброжелательство. Каждый думал: «Ей не место в этом вагоне. Какой смысл нам платить за первый класс…» Нет, она не заплачет, она чувствовала, что избитые поговорки, которые пришли в голову, — о том, что, снявши голову, по волосам не плачут, о том, что слезами горю не поможешь, все обойдется — не помогают. Все-таки она заметила с неприязнью, что на ярлычке, свисавшем с чемодана толстяка, было написано название того же города, куда ехала и она, — Ноттвич. Толстяк сидел напротив с «Ивнинг ньюс», «Пассинг Шоу», «Файненшиал таймс» на коленях и жевал сладкий молочный шоколад.