Наемный убийца

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рэвен шел по Оксфорд-стрит, прижимая ко рту носовой платок. Это было опасно, но не так опасно, как показывать заячью губу.

Он многого не понимал. Не понимал этой войны, о которой все они говорят, не понимал, почему его обманули. Он хотел найти Чолмонделея. Сам Чолмонделей ничего не значил, но он выполнял приказ, и, если найти Чолмонделея, можно выжать из него… Он был загнан, замучен, одинок, он нес в себе чувство большой несправедливости и странной гордости; спускаясь по Чаринг Кросс-роуд, мимо музыкальных магазинов, он переполнялся ею: в конце концов не всякий может, как он, заварить войну.

Он не знал, где живет Чолмонделей, и единственным ключом был явочный адрес. Ему пришло в голову, что если он проследит за лавчонкой, куда он посылал письма Чолмонделею, то сможет его увидеть. Очень малый шанс, но Чолмонделей, очевидно, захочет исчезнуть на время и потом зайдет проверить, нет ли ему писем. Все зависело от того, использовал ли он этот адрес для других писем или только для писем Рэвена.

Лавка стояла в переулке напротив театра. Она состояла из одной комнатушки. Там продавались открытки из Парижа в заклеенных конвертах, американские и французские журналы.

За лавкой было трудно следить. Женщина-полисмен стояла на углу и поглядывала на проституток, а напротив тянулась глухая стена театра с единственным входом на балкон.

«У стены ты был бы виден как муха на обоях, кроме того случая, — подумал он, ожидая, пока зажжется зеленый свет и можно будет перейти улицу, — кроме того случая, когда пьеса пользуется успехом».

И она пользовалась успехом. Несмотря на то, что дверь на балкон откроется только через час, у стены стояла длинная очередь. Рэвен собрал последнюю мелочь, арендовал складной стул и сел. Лавка была напротив. Рэвен следил, прижав носовой платок ко рту. Он видел, как парень остановился перед витриной, посмотрел с вожделением на «Соблазны Парижа» и поспешил дальше; видел, как старик зашел в лавку и вышел со свертком.

К углу подъехало такси, и из него вышел мужчина. Это был Чолмонделей. Он вошел в лавку. Рэвен пересчитал деньги. У него было два шиллинга и шесть пенсов и сто девяносто пять фунтов краденых денег, на которые он ничего не мог купить.

На другой стороне улицы была стоянка такси. Он ждал до тех пор, пока не вышел Чолмонделей.

— Следуйте за тем такси, — сказал он и откинулся на сиденье с чувством облегчения. Машина ехала по Чаринг Кросс-роуд, Тотенхэм Корт-роуд, Юстон-роуд, где была велосипедная стоянка и где торговцы подержанными автомобилями с того конца Грейт Портленд-стрит выпивали по маленькой, прежде чем разойтись по своим квартирам. Он не привык, чтобы за ним охотились. Так было лучше — охотиться самому.

Счетчик тоже его не подвел. У него еще оставался шиллинг, когда мистер Чолмонделей проследовал мимо Юстонского памятника жертвам войны к громадному дымному входу в вокзал. Рэвен быстро сунул шиллинг шоферу. У него ничего не было, кроме ста девяноста пяти фунтов, на которые он не мог купить даже сандвича. Мистер Чолмонделей прошел, сопровождаемый двумя носильщиками, к багажному отделению и сдал там три чемодана, портативную пишущую машинку, сумку с клюшками для гольфа, маленький портфель и шляпную коробку. Рэвен слышал, как он спросил, с какой платформы уходит двенадцатичасовой поезд.

Рэвен сел в громадном зале рядом с моделью «Ракеты» Стефенсона[1]. Ему надо было подумать. В полночь отходил только один поезд. Если Чолмонделей ехал, чтобы доложить, значит его хозяева находятся где-то на дымном промышленном севере, так как поезд шел без остановок до Ноттвича. Номера банкнотов были уже везде известны. Кассиры в билетных кассах наверняка их получили.

Понемногу, пока он сидел под «Ракетой» среди узлов и оберток от сандвичей, в голове Рэвена формировался план. Возможно, кондуктора на поездах не получили номеров. О них могли позабыть. Конечно, оставалась опасность, что банкнот укажет потом, что он был в поезде, уходящем на север. Последует погоня, но она задержится примерно на полдня, а за это время он сможет подобраться поближе к своей жертве. Рэвен никогда не мог понять других людей. Они, как ему казалось, жили совсем не так, как он. И несмотря на то, что он был зол на мистера Чолмонделея, ненавидел его достаточно, чтобы убить, он не мог представить себе его страхов и причин его поступков. Он был борзой, а мистер Чолмонделей только механическим зайцем; но в данном случае и за борзой охотился еще один механический заяц.

Он был голоден, но он не мог рисковать, разменивая банкнот. У него не было медяшки для того, чтобы пройти в уборную. Через некоторое время он поднялся и, чтобы согреться, пошел по вокзалу. В одиннадцать тридцать он увидел, как мистер Чолмонделей получил свой багаж, миновал барьер и пошел вдоль освещенного поезда.

_{^{Без двух минут двенадцать Рэвен побежал вперед. Паровозный дым мчался над платформой ему навстречу.}}

Без двух минут двенадцать Рэвен побежал вперед. Паровозный дым мчался над платформой ему навстречу. Он сказал контролеру у барьера:

— Я не успел купить билет. Заплачу в поезде. — И бросился к первому классу.

Вагоны были уже заперты и полны. Носильщик крикнул ему, чтобы он бежал дальше. И он побежал. Он успел только-только. Он не смог найти места и стоял в коридоре, прижав лицо к стеклу, чтобы скрыть заячью губу, глядя, как Лондон проплывает и исчезает из глаз. Зажженный семафор, освещенная будка стрелочника, длинная вереница черных домов на фоне усеянного холодными звездами неба… Он наблюдал, потому что ему больше ничего не оставалось делать, чтобы скрыть губу; наблюдал, как человек, который смотрит в последний раз на то, что он так любил.

Матер шел обратно по платформе. Он был расстроен, но в конце концов это не так важно: он увидит Энн через несколько недель. Это не значило, что его любовь была меньше ее любви, но просто его мозг стоял на более надежном якоре. Он на службе. Он трудится, чтобы избавить людей от преступлений. Его могут повысить, и они поженятся. И он перестал думать о девушке.

Сондерс ждал по другую сторону барьера. Матер сказал:

— Поехали.

Они поехали на юго-восток, к Кеннингтону.

Динамик в машине произнес:

«Полицейским машинам проследовать в район Кингз Кросс для интенсивных поисков. Рэвен отправился к вокзалу Юстон в семь вечера. Мог не уехать поездом».

Матер наклонился к шоферу:

— Поверните назад к Юстону.

Горел свет на башне Вестминстера. Парламент заседал всю ночь, и оппозиция проигрывала битву против мобилизации.

Было уже шесть утра, когда они повернули обратно. Сондерс спал. Ему снилось, что он имеет независимый доход, что он пьет шампанское с девушкой. Что все замечательно. Матер делал записи в книжке. Он сказал Сондерсу:

— Он наверняка сел в поезд. Могу поспорить…

Заметил что тот спит, накрыл его пледом и задумался.

Они повернули к воротам Скотланд-ярда.

Матер увидел свет в кабинете главного инспектора.

— Есть что доложить? — спросил Кьюсэк.

— Нечего. Он, должно быть, сел в поезд, сэр.

— У нас мало данных для такого предположения. Рэвен следовал за кем-то к Юстону. Мы стараемся найти водителя первой машины. Мы кое-что про Рэвена раскопали. Мальчишкой его отправили в ремесленную школу. Он сообразителен, и нам не попадался. Я не пойму, почему он так себя ведет. Неглупый парень. А оставляет такой след.

— Сколько у него денег, кроме этих банкнотов?

— Вряд ли много. Что-нибудь придумали, Матер?

Небо над городом светлело. Кьюсэк выключил настольную лампу, и комнату охватил полумрак.

— Я полагаю, — сказал Матер, — что во всех кассах есть номера банкнотов?

— Во всех без исключения.

— Мне кажется, — размышлял Матер, — что если у тебя ни копейки денег, кроме этих несчастных банкнотов, и ты хочешь сесть на экспресс…

— Почему вы решили, что экспресс?

— Не знаю, почему так сказал, сэр. Правда, если бы он сел на пассажирский, который останавливается на каждом углу, кто-нибудь обязательно сообщил бы нам…

— Может быть, вы и правы.

— Ну вот, если бы я хотел сесть на экспресс, я дождался бы последней минуты и купил бы билет в поезде. Я не думаю, чтобы у контролеров были номера.

— Ну что ж вы наверно, правы. Вы устали?

— Нет.

— Хорошо, а я устал. Не останетесь ли вы здесь и не обзвоните ли все вокзалы? Составьте список экспрессов, которые отошли после семи вечера. Скажите, чтобы позвонили на все станции, проверили, нет ли где человека, который покупал билет в поезде. Мы скоро узнаем, где он слез. Спокойной ночи, Матер.

— Доброго утра, сэр. — Он любил быть точным.

Рассвет не наступил в Ноттвиче. Туман лежал над городом, как беззвездное ночное небо. Воздух на улицах был чист. Надо было только поверить в то, что это ночь. Первый трамвай выбрался из депо и покатил по рельсам к рынку. Старый газетный лист распластался у двери театра Роял. По окраинной улице Ноттвича, откуда было недалеко до шахт, шел старик с шестом и стучал в окна. Семафор подмигнул зеленым глазом будущему дню. Освещенные вагоны медленно тянулись мимо кладбища, клеевой фабрики, через широкую, в аккуратных цементных берегах реку. Зазвонил колокол на католическом соборе. Раздался свисток.

Переполненный поезд медленно въезжал в новое утро. Все спали в одежде. Чолмонделей съел слишком много сладостей, ему хотелось вычистить зубы: дыхание было приторным и душным. Он высунул голову в коридор. Рэвен быстро отвернулся и принялся глядеть на запасные пути, на платформы, груженные местным углем. С клеевой фабрики доносилась вонь гнилой рыбы. Мистер Чолмонделей перебежал на другую сторону вагона, чтобы посмотреть, к какой платформе подойдет поезд. Он повторял «извините», наступая на ноги. Энн улыбнулась про себя и загородила ему дорогу. Мистер Чолмонделей кинул на нее возмущенный взгляд. Она сказала «прошу прощения» и начала приводить в порядок лицо.

— Пропустили бы меня, — сказал мистер Чолмонделей с яростью. — Я здесь схожу.

_{^{— Пропустили бы меня, — сказал мистер Чолмонделей с яростью. — Я здесь схожу.}}

Рэвен увидел в окне его отражение — мистер Чолмонделей спускался из вагона, — но не посмел сразу последовать за ним. Как будто донесшийся из многотуманных миль, через широкие поля охотничьих графств, через пригороды вилл, подползающих к городам, голос сказал ему: «Всякий, кто едет в поезде без билета…» Он задумался, сжимая в руке белый листок, выданный кондуктором. Он открыл дверь и следил за пассажирами, проходящими мимо него к барьеру. Ему была дорога каждая минута, и он понимал, что у него нет даже суток в запасе. Они зайдут в каждую гостиницу, в каждый дом Ноттвича, где сдаются комнаты. Ему негде было остановиться.

И тут в голову пришла мысль, которая заставила его вторгнуться в жизнь других людей, разрушить мир своего одиночества.

Большинство пассажиров ушло, но одна девушка задержалась, ожидая носильщика у двери в буфет.

Он подошел к ней и сказал:

— Разрешите помочь вам поднести чемоданы?

— О, если это вас не затруднит, — обрадовалась она.

Он стоял, слегка наклонив голову, чтобы она не увидела его заячьей губы.

— Как насчет сандвича? — спросил он. — Путешествие было нелегким.

— Разве уже открыто? — удивилась она. — Так рано?

Он попробовал дверь.

— Да, уже открыто.

— Это приглашение? — спросила она. — Вы хотите разориться?

Он взглянул на нее с легким удивлением. На ее улыбку, на маленькое чистое лицо, на глаза, расставленные чуть-чуть слишком широко. Он не привык к естественному дружелюбию. Он сказал: «Да-да, я плачу», — внес чемоданы и постучал по прилавку.

— Что будете есть? — спросил он.

Он стоял отвернувшись. Он не хотел пока ее пугать.

— Здесь богатый выбор, — сказала она. — Бобы во всех видах, прошлогодние бисквиты, сандвичи с ветчиной. Я остановлюсь на сандвиче с ветчиной и чашке кофе. Для вас это накладно? Если так, обойдемся без кофе.

Он дождался, пока буфетчица снова уйдет, пока девушка откусит большой кусок сандвича, так что если бы она захотела, то все равно не смогла бы закричать, и обернулся к ней. Он был озадачен: девушка не выразила отвращения, а улыбнулась настолько, насколько это можно было сделать с полным ртом…

— Мне нужен ваш билет. За мной гонится полиция. Я на все пойду, чтобы получить ваш билет.

Она проглотила хлеб и закашлялась. Сказала:

— Ради бога, стукните меня по спине.

Она сбивала его с толку. Он не привык к нормальным человеческим отношениям, и это действовало ему на нервы.

— У меня есть пистолет, — сказал он и добавил неуклюже: — Я дам вам вот это взамен.

Он положил листок на прилавок, и она прочла его с интересом, не переставая кашлять: «Первый класс. До самого…»

— Так я же могу за него еще деньги получить. Что ж, это неплохой обмен, но при чем здесь пистолет?

— Билет, — потребовал он.

— Пожалуйста.

— Со станции вы пойдете вместе со мной. Я не хочу рисковать.

— А почему бы не съесть сначала сандвич с ветчиной?

— Молчать. Мне некогда слушать ваши шуточки.

— Я люблю настоящих мужчин. Меня зовут Энн. А вас как?

Поезд снаружи засвистел, вагоны двинулись, как длинная полоса света в тумане, и пар помчался вдоль платформы. Рэвен на секунду отвернулся от нее; она подняла чашку и плеснула ему в лицо горячий кофе. Боль заставила его откинуться и прижать ладони к глазам, он зарычал, как зверь, — это была настоящая боль. То же чувствовал старый министр обороны, и женщина-секретарь, и его отец, когда скамейка ушла из-под ног и шея приняла груз тела. Его правая рука потянулась к пистолету, спиной он прижался к двери. Люди заставляли его терять голову. Он сдержался, с усилием победил боль ожога, мучения, толкавшие его к убийству.

_{^{— Ты под прицелом. Подними чемоданы. Иди впереди, — сказал Рэвен.}}

— Ты под прицелом. Подними чемоданы. Иди впереди с бумажкой.

Она подчинилась, сгибаясь под тяжестью чемоданов.

— Передумали? Могли бы доехать до Эдинбурга. Хотите сделать остановку? — спросил контролер.

— Да, — сказала она. — Да, именно так.

Он вынул карандаш и принялся писать что-то на листке. Энн хотелось, чтобы он запомнил ее и ее билет. Быть может, потом будут выяснять.

— Нет, — сказала она. — Я дальше не поеду.

И прошла за барьер, думая: «Он не забудет обо мне сразу».

Длинная улица бежала между маленькими пыльными домами.

— А теперь мне можно уйти? — спросила она.

— Ты что, думаешь, я дурак? — сказал он со злостью. — Иди дальше.

— Вы можете взять один из чемоданов.

Она бросила чемодан на мостовую и пошла дальше. Рэвену пришлось поднять его. Чемодан был тяжелым, Рэвен взял его в левую руку: в правой был пистолет.

— Так мы в Ноттвич не попадем. Нам нужно было повернуть направо за угол, — сказала она.

— Я знаю, куда идти.

— Хотела бы и я знать.

Маленькие дома бесконечно тянулись в тумане. Было еще очень рано. Женщина вышла из двери и забрала молоко. Энн увидела в окне бреющегося мужчину. Она хотела закричать, но тот был словно в другом мире. Она могла представить себе его тупой взгляд, медленную работу мозга, прежде чем он поймет — что-то не в порядке. Они шли дальше. Рэвен на шаг сзади. Она раздумывала, не обманывает ли он ее; должно быть, его ищут за что-то очень серьезное, если он в самом деле готов выстрелить.

_{^{Они шли дальше. Рэвен на шаг сзади. Она раздумывала, не обманывает ли он ее; должно быть, его ищут за что-то очень серьезное, если он в самом деле готов выстрелить.}}

Она высказала свои мысли вслух:

— Это что, убийство?

Шепоток страха донесся до Рэвена как что-то знакомое, дружеское. Он привык к страху. Страх жил в нем уже двадцать лет. Он ответил без напряжения:

— Нет, меня не за это ищут.

— Тогда вы не посмеете стрелять, — вызывающе бросила она.

Но у него был готов убедительный ответ, убедительный, потому что был правдой:

— Я в тюрьму не пойду. Пусть уж лучше повесят. У меня отца повесили.

— Куда мы идем? — снова заговорила она, все время настороже в ожидании своего шанса.

Он не ответил.

— Вы знаете эти места?..

Но он уже свое сказал.

И внезапно ей представился случай. У писчебумажной лавочки, глядя на витрину, заваленную дешевой бумагой, ручками и бутылками чернил, стоял полисмен. Она почувствовала, как приблизился Рэвен, все произошло слишком быстро, она не успела ничего решить, как они уже миновали полисмена. Было поздно кричать, полисмен был в двадцати ярдах, он уже не успеет на помощь. Она сказала вполголоса:

— Должно быть, это убийство.

Повторение заставило его заговорить:

— Вот она, ваша справедливость. Всегда думаете самое плохое. Они клеят мне грабеж, а я даже не знаю, откуда эти бумажки взялись. — Рэвен не мог переменить руку, боясь отпустить пистолет. — Если человек родился уродом, то у него нет шансов в жизни. Это еще со школы начинается. Даже раньше, — сказал он.

— А что такое у вас с лицом? — спросила она. Ей казалось, что, пока он говорит, остается надежда. Должно быть, труднее убить человека, с которым вас что-нибудь связывает.

— Губа моя, конечно, разумеется.

— А что у вас с губой?

— Ты что, хочешь сказать, что не заметила?

— А-а, — сказала Энн, — вы, наверно, имеете в виду вашу заячью губу. Я видела вещи и похуже.

Они миновали маленькие грязные дома. Она прочла название новой улицы: авеню Шекспира. Они теперь были на самой окраине Ноттвича. Здесь спекулянты строили дома для продажи в кредит. Энн подумала, что Рэвен привел ее, чтобы убить в поле за жилым районом, там, где трава была затоптана в глину и торчали пни вырубленного леса. Они прошли мимо дома с открытой дверью, куда в любое время дня можно было зайти и осмотреть его, от маленькой квадратной спальни до маленькой квадратной гостиной, ванной и туалета у лестницы. Большой плакат гласил: «Десять фунтов задатка — и дом ваш».

— Вы собрались купить дом? — спросила она с юмором отчаяния.

— У меня сто девяносто фунтов в кармане, а я на них и коробки спичек купить не могу. Я ж говорил, меня обманули. Я этих денег не крал. Мне их подонок один дал, — сказал он.

— Он был щедрым.

Рэвен приостановился перед домом, таким новым, что со стенок еще не слезла краска.

— Это были деньги за работу. Я работу сделал. Он и должен был мне заплатить по совести. Я за ним сюда и приехал. Этого подонка зовут Чолмонделей.

Он подтолкнул ее к воротам, они проследовали вокруг дома к задней двери и очутились на краю тумана, на рубеже дня и ночи. Туман уплывал клочьями к серому зимнему небу. Он нажал плечом на заднюю дверь, и замок кукольного домика сразу вылетел из дешевого гнилого дерева. Они вошли в кухню, где провода ждали ламп, трубы — газовой плиты.

— Иди к стене, — сказал он, — чтобы я тебя мог видеть.

Он сел на пол, не выпуская пистолета, и сказал:

— Я устал. Всю ночь простоял в поезде. Я даже думать толком не могу. Не знаю, что с тобой теперь делать.

— Я сюда на работу приехала. У меня ни гроша не будет, если я ее потеряю. Честное слово, я ничего не скажу, если вы меня отпустите, — сказала Энн и добавила безнадежно: — Вы мне все равно не поверите.

— Люди никогда не держат слова, которое мне дают. Я в безопасности, пока ты здесь тоже, — сказал Рэвен, прижал ладони к лицу и поморщился от боли ожога.

Энн пошевелилась.

— Не двигайся. Я пристрелю тебя, если будешь двигаться, — предупредил он.

— Можно мне сесть? — спросила она. — Я тоже устала. Мне придется весь день быть на ногах. — Она представила себя запихнутой в шкаф, всю в крови и добавила: — Разодетой, как конфетка. И петь.

Но он ее не слушал. Он строил планы в своей темноте.

— Отпустите меня, — попросила Энн. — Вы можете мне доверять. Я ни слова не скажу. Я даже не знаю, кто вы такой.

— Доверять тебе? Разумеется. Как только вернешься в город, увидишь в газетах, как меня зовут, и описание, и как я одет, и сколько мне лет. Я не крал этих денег, но я — то не могу напечатать описание человека, который мне нужен: имя Чол-мон-де-лей, профессия — обманщик, толстый, носит кольцо с изумрудом, — засмеялся он печально.

— Смотрите-ка, мне кажется, я ехала сюда с таким человеком. Никогда бы не подумала, что у него хватит духу…

— Он только агент, но дай мне только до него добраться, и я вытрясу из него…

— Почему бы вам не сдаться полиции? Не рассказать, что произошло?

— Чудесная идея! Сказать им, что друзья Чолмонделея приказали убить старого чеха. Сообразительная девочка.

— Старого чеха?! — воскликнула она.

В кухню проникало чуть больше света, туман поднимался над жилым районом, над израненными полями.

— Уж не хотите ли вы сказать, что об этом самом все газеты твердят? — спросила она.

— Об этом самом, — сказал он с мрачной гордостью.

— И вы знаете человека, который это сделал?

— Как себя самого.

— И Чолмонделей в этом замешан?.. Это значит, что все ошибаются?..

— Они в газетах ни капельки не знают об этом.

— А вы знаете и Чолмонделея?.. Тогда, если вы найдете Чолмонделея, войны не будет?

— А мне плевать, будет война или нет. Мне только нужно узнать, кто меня провел. Я хочу рассчитаться, — объяснил он, глядя на нее через комнату, держа руку у рта, чтобы скрыть губу, замечая, что она молода, раскраснелась и хороша собой, не питая к ней большего личного интереса, чем волк, глядящий из клетки на откормленную, ухоженную суку по другую сторону решетки. — Война людям не повредит, — продолжал он. — Она покажет им, что к чему, она их заставит попробовать своего собственного лекарства. Я знаю. Для меня всегда была война.

Он дотронулся до пистолета.

— Меня сейчас одно заботит, как заставить тебя молчать в ближайшие двадцать четыре часа.

— Ведь вы меня не убьете? — спросила она затаив дыхание.

— Если другого пути не будет… — сказал он. — Дай мне подумать немножко.

— Но ведь я буду на вашей стороне, — умоляла она его, оглядываясь в поисках чего-нибудь, что можно кинуть, разыскивая лазейку, ведущую к спасению.

— Никого нет на моей стороне, — возразил Рэвен. — Я это уже выучил… Понимаешь, я урод. Я и не притворяюсь, что я один из твоих красавчиков. Но я образованный. Я придумывал разные штуки… — Он добавил быстро: — Я трачу время зазря. Мне пора идти.

— Что вы собираетесь делать? — спросила она, поднимаясь на ноги.

— Ну вот, — сказал он разочарованно. — Опять ты перепугалась.

Он глядел на нее с другой стороны кухни, направив ей в грудь пистолет. Он умолял ее: «Не нужно бояться. Эта губа…»

— Мне все равно, какая у вас губа, — сказала она в отчаянии. — Не такой уж вы урод. У вас должна быть девушка. Она заставит вас забыть о губе.

Он покачал головой.

— Ты так говоришь, потому что перепугалась. Меня этим не проведешь. Но тебе не повезло, не повезло, что я тебя выбрал. Ты не должна так бояться смерти. Нам всем придется помереть. Если будет война, ты все равно помрешь. Это сразу, и быстро, и не больно, — говорил он, вспоминая раздробленный череп старика — такой была смерть: не труднее, чем разбить яйцо.

— Вы хотите убить меня? — прошептала она.

— Да нет же, — сказал он, стараясь ее успокоить. — Повернись и иди к той двери. Мы найдем комнату, где я смогу запереть тебя на несколько часов.

Он смотрел на ее спину. Он хотел застрелить ее, но не хотел делать ей больно.

— Вы не такой плохой. Мы бы могли стать друзьями, если бы встретились не так. Если бы это была дверь на сцену. Вы встречали девушек у двери на сцену? — спросила она.

— Я? — удивился он. — Никогда. Они бы на меня и не взглянули.

— Вы не уродливый, — сказала она. — Уж лучше эта губа, чем уши, как цветная капуста, как у тех парней, которые думают, что они крепкие мужчины. Девушки с ума сходят по ним, когда они в трусах. Но в костюмах они выглядят глупо.

Рэвен думал: «Если я застрелю ее здесь, то кто-нибудь может увидеть ее через окно. Я застрелю ее наверху, в ванной».

— Давай двигайся, — сказал он.

— Отпустите меня к вечеру. Пожалуйста. Я потеряю работу, если не приду в театр, — попросила она.

Они вышли в маленькую чистенькую переднюю, которая пахла краской. Она сказала:

— Я достану вам билет на представление.

— Иди, — сказал он, — вверх по лестнице.

— Стоит сходить.

На лестничной площадке было три двери. Одна из них была застекленной.

— Открой дверь, — сказал он, — зайди внутрь.

Он решил выстрелить ей в спину, как только она переступит порог. Затем ему останется только закрыть дверь, и ее не будет видно.

Далекий голос зашептал за закрытой дверью его памяти. Воспоминания никогда его не мучили. Он не думал о смерти: глупо бояться смерти в этом пустом ветреном мире. Он спросил хрипло:

— Ты счастлива? Я имею в виду, ты довольна работой?

— Нет, не работой, — сказала она. — Работа — это не навсегда. Как вы думаете, кто-нибудь женится на мне? Я надеюсь.

Он прошептал: «Заходи. Посмотри в окно». Его палец дотронулся до курка.

Она послушно прошла вперед. Он поднял револьвер. Его рука не дрожала, он сказал себе, что она ничего не почувствует. Ей не стоило бояться смерти. Она подняла висящую на боку сумочку. Он обратил внимание на старую изысканную форму вензеля — кружок из гнутого стекла и внутри него инициалы «Э.К.»…

Дверь закрылась, и голос сказал:

— Извините, что я привез вас сюда так рано, но мне придется допоздна задержаться в конторе…

— Ничего, ничего, мистер Грейвс.

— Итак, вы называете это премилым домиком?..

Когда Энн обернулась, он опустил пистолет. Она прошептала беззвучно: «Быстро сюда». Он подчинился, но не понял и готов был выстрелить, если она закричит.

Она увидела пистолет и сказала:

— Уберите. С этой штукой вы только наживете неприятностей.

— Твои чемоданы в кухне, — напомнил Рэвен.

— Я знаю.

Они вошли через переднюю дверь.

— Газ и электричество, — послышался голос, — подведены. Десять фунтов сразу. Подпишитесь под пунктирной линией и ввозите мебель.

Четкий голос, который вязался с пенсне, высоким воротником и редкими прилизанными волосами, произнес:

— Мне надо будет обдумать.

— Пойдемте посмотрим верх, мистер Грейвс.

Они услышали, как те пересекли прихожую и поднялись по лестнице. Агент говорил не переставая.

— Я буду стрелять, если ты…

— Молчите, — сказала Энн, — ни слова. Послушайте, у вас эти деньги с собой? Дайте мне две пятерки.

Он заколебался, и она прошептала настойчиво:

— Нам придется рискнуть.

Агент и мистер Грейвс прошли в большую спальню.

— Вы только подумайте, — говорил агент, — ситцевые обои.

— Стены звуконепроницаемые?

— С помощью особого процесса. Закройте дверь.

Дверь закрылась, и голос агента продолжал приглушенно, но отчетливо:

— И в коридоре вы не услышали бы ни звука. Эти дома строились специально для семейных.

— А теперь, — произнес Грейвс, — я хочу посмотреть ванную.

— Не двигайся, — пригрозил Рэвен.

— Да уберите вы пистолет, — сказала Энн, — будьте самим собой.

Она закрыла дверь в ванную и подошла к двери в спальню. Дверь открылась, и агент сказал с немедленной галантностью человека, известного во всех барах Ноттвича:

— Так-так. И кого же мы видим?

— Я проходила мимо и увидела, что дверь открыта. Я собиралась как раз зайти к вам, но не думала, что вы встаете так рано.

— Всегда на месте для молодой леди, — ответил агент.

— Я хочу купить дом.

— Подождите, — возразил мистер Грейвс, молодой, в черном костюме, бледное лицо которого говорило о недосыпании, о детях в маленьких прокисших комнатах. — Вы не можете этого сделать. Я осматриваю дом.

— Мой муж прислал купить его.

— Я первым пришел сюда.

— Вы его купили?

— Я должен его осмотреть, не так ли?

— Вот, — сказала Энн, показывая две пятифунтовые бумажки. — И теперь я должна…

— Подписаться под пунктирной линией, — подсказал агент.

— Дайте мне подумать, — просил мистер Грейвс, — мне нравится вид отсюда.

Он подошел к окну, за которым лежало вытоптанное поле, простирающееся под тающим туманом к грудам мусора на горизонте.

— Тут как в деревне, — произнес мистер Грейвс, — полезно для детей и жены.

— Извините, — сказала Энн, — но вы же видите, что я готова заплатить и подписаться.

— Документы? — спросил агент.

— Я принесу во второй половине дня.

— Разрешите, я покажу вам другой дом, мистер Грейвс.

— Нет, — возразил мистер Грейвс, — если я не могу получить Этот дом, другой мне не нужен.

— Ну что ж, — сказал агент. — Этот вы получить не сможете. Кто первый пришел, тому и карты в руки.

— До свидания, — сказал мистер Грейвс и понес свою жалкую, узкогрудую гордость вниз по лестнице. По крайней мере он мог быть доволен, что никогда не соглашался на замены, хотя всегда опаздывал к тому, чего хотел в самом деле.

— Я пройду с вами в контору, — сказала Энн, — прямо сейчас.

Взяв агента под руку и повернувшись спиной к ванной, где стоял в ожидании темный, загнанный человек с пистолетом в руке, они спустились вниз, в холодный облачный день, который благоухал для нее, как летний, потому что она снова была в безопасности.

Весь длинный ряд покорно, с утомленной живостью наклоняясь вперед, повторил: «Чин-чин». Они репетировали уже пять часов.

— Так не пойдет. Искры не вижу. Начинаем снова: «Что сказал Аладдин…»

— Скольких они уже прикончили? — спросила Энн соседку, переводя дыхание. — «Чин-чин».

— О, по крайней мере полдюжины.

— Я рада, что попала сюда в последнюю минуту. Две недели такого. Благодарю покорно.

— Да вдохните вы в это немного искусства! — умолял режиссер. — Есть у вас хоть какая-нибудь гордость? Это же не простая пантомима. «Что сказал Аладдин…»

— Вы выглядите вымотанными, — сказала Энн.

— О вас то же самое можно сказать. — Здесь все так быстро случается.

— Еще раз, девочки, и мы перейдем к сцене мисс Мейдью.

«Что сказал Аладдин.

Как приехал в Пекин?»

— Побудете здесь недельку — не так заговорите.

— Кто этот человек в заднем ряду! — прошептала Энн. Он был ей почти не виден.

— Не знаю. Раньше его здесь не было. Наверно, один из тех, кто вкладывал деньги. Пришел поглазеть.

Она принялась изображать его: «Не представите ли вы меня девушкам, мистер Колльер? Я хотел бы поблагодарить их за то, что они так самоотверженно трудятся для успеха представления. Как насчет пообедать вместе, девочки?»

— Никому не уходить из театра, — сказал мистер Колльер. Он нервно посмотрел через плечо на полного джентльмена, вышедшего на свет из задних рядов. Этот джентльмен был одним из колесиков, с помощью которых мистер Колльер оказался в Ноттвиче.

— Не представите ли вы меня девушкам, мистер Колльер? — спросил полный джентльмен. — Если вы уже заканчиваете, конечно. Я не хочу прерывать репетицию.

— О, разумеется, — сказал мистер Колльер. — Девушки, это мистер Дейвенент, один из тех, кто нас поддерживает.

— Дейвис, а не Дейвенент, — поправил толстяк. Он взмахнул рукой, и Энн заметила, как сверкнуло изумрудное кольцо на его пальце.

— Пока будет идти представление, я надеюсь пригласить пообедать каждую из девушек специально для того, чтобы выразить вам благодарность за ваш самоотверженный труд ради успеха представления. С кого мне начать? — продолжал он.

У него был вид отчаянного весельчака. Он был похож на человека, который вдруг обнаружил, что ему не о чем думать и он должен как-то заполнить вакуум.

Энн ушла со сцены. Она не хотела развлекать Дейвиса. Она отделалась от Рэвена, и дела Рэвена больше ее не занимали. Она его не собиралась выдавать, она еще не перешла на сторону права и порядка, но она и ему не будет помогать. Решив строго придерживаться нейтралитета, она вышла из театра прямо на Хай-стрит.

Но то, что она увидела, заставило ее остановиться. Улица была полна народу, люди протянулись по южной стороне мостовой до самого рынка. Они смотрели на электрические надписи над универмагом Уоллеса повествовавшие о ночных новостях. Она не видела ничего подобного с последних выборов, но это было совсем по-другому, потому что не было радостных криков. Люди читали о передвижениях войск в Европе и предосторожностях против газовых атак. Энн была слишком молода, чтобы помнить, как начиналась прошлая война, но она читала о толпах у дворца, об энтузиазме, об очередях на пункты добровольцев — так она представляла себе начало любой войны. Она боялась только за себя и Матера. Она думала о войне как о личной трагедии, разыгрывающейся на фоне флагов и радостных криков. Но все оказалось иным. Молчаливая толпа была не веселой, а испуганной. Белые лица были обращены к небу, словно в молитве. Но они не молились никакому богу, они просто хотели, чтобы электрические лампы рассказали им о чем-нибудь другом. Они были пойманы здесь, на пути с работы, с инструментами и портфелями в руках у рядов ламп, повествующих о сложностях, которых им просто не понять.

«Может ли быть правдой, что этот толстый дурак… что парень с заячьей губой знает… Так, — сказала она себе, — я верю в судьбу, я думаю, что не имею права забыть обо всем этом Я в этом запуталась по уши. Если бы Джимми был здесь! Но Джимми, — подумала она с болью, — был на другой стороне, среди тех, кто охотился за Рэвеном. А Рэвену надо дать шанс окончить ЕГО охоту».

И она вернулась в театр.

Мистер Дейвенент — Дейвис — Чолмонделей — как уж там его, в самом деле, звали? — что-то рассказывал. Большинство девушек ушло переодеваться. Мистер Колльер нервно наблюдал и слушал. Он старался припомнить, кто такой мистер Дейвис.

— Я подумала, что кто-то произнес слово «обед», — сказала Энн. — Я проголодалась.

— Кто первый пришел, тому и карты в руки, — весело сказал мистер Чолмонделей. — Девушки, я еще увижу вас. Куда же мы пойдем, мисс…

— Энн.

— Очень приятно, — сказал мистер Чолмонделей — Дейвис. — Я — Вилли.

— Могу поспорить, вы знаете город лучше меня, — сказала Энн. — Я здесь новенькая.

Она подошла к свету и сознательно показала себя. Она хотела выяснить, узнает ли он ее. Но мистер Дейвис никогда не смотрел в лицо. Он смотрел сквозь вас. Его большому квадратному лицу не было нужды показывать свою силу с глазу на глаз. Его мощь заключалась в самом его существовании. Вы не могли не задуматься, как при взгляде на громадного дога, сколько же пищи надо потратить ежедневно, чтобы его прокормить.

— О, разумеется, я знаю этот город. Можно сказать, что я сделал этот город, — сказал мистер Дейвис и добавил: — Выбор тут невелик. «Гранд» или «Метрополь». «Метрополь» уютнее.

— Пошли в «Метрополь».

— У них там, кстати, лучшие пломбиры в Ноттвиче.

Улица уже не была переполнена. Обычное количество народу, людей, возвращающихся домой, глядящих в витрины, идущих в кино «Империал». Энн подумала: «Где сейчас Рэвен? Как я его найду?»

— Нет смысла брать такси, — сказал мистер Дейвис, — «Метрополь» сразу за углом. Вам там понравится. Там уютнее, чем в «Гранде».

Но это оказался не тот тип отеля, который вы обычно связываете с понятием об уюте. Красное кирпичное здание, громадное, как железнодорожный вокзал, с круглыми часами в островерхой башне занимало одну из сторон рынка.

Он подтолкнул ее к вращающимся дверям, и Энн заметила, что швейцар узнал его. Она подумала, что мистера Дейвиса будет нетрудно отыскать в Ноттвиче; но как найти Рэвена?..

В ресторане было достаточно места для пассажиров океанского лайнера. Крыша держалась на полосатых, зеленых с золотом колоннах, синий купол потолка был усеян золотыми звездами, собранными в соответствующие созвездия.

— Это одна из достопримечательностей Ноттвича, — пояснил мистер Дейвис. — Я всегда сижу за столиком под Венерой.

Он нервно засмеялся, устраиваясь на стуле, и Энн заметила, что они сидят не под Венерой, а под Юпитером.

— Вам бы сидеть под Большой Медведицей, — сказала она.

— Ха-ха, хорошо сказано, — засмеялся мистер Дейвис. — Нужно запомнить. — Он склонился над списком вин. — Я знаю, леди всегда предпочитают сладкое вино, — и признался: — Я сладкоежка.

Он сидел, уставясь в меню, потерянный для всего, он не обращал на нее внимания, он интересовался в данный момент только серией различных вкусовых ощущений, начиная с омара, которого он заказал первым. Это был дом, выбранный им, — громадный душный дворец пищи, это было его представление об уюте — стол среди двухсот других столов.

Энн думала, что он привел ее сюда пофлиртовать. Ей казалось, что будет нетрудно справиться с мистером Дейвисом, несмотря на то, что ритуал немного пугал ее. Пять лет провинциальных театров не сделали ее знатоком по части того, насколько далеко она может зайти. Ее отступления всегда были неожиданны и опасны. Она думала о Матере, о безопасности, о любви к одному человеку. Потом дотронулась коленкой до мистера Дейвиса. Он не обратил на это внимания, вгрызаясь в клешню. С таким же успехом он мог быть и один. Невнимание смутило ее Она снова дотронулась до его колена.

— О чем-то задумался, Вилли?

Его глаза поднялись, как линзы мощного микроскопа:

— Что случилось? Омар в порядке, а?

Он глядел мимо нее.

— Официант, принесите вечернюю газету, — сказал он и снова принялся за клешню.

Принесли газету. Он сразу открыл ее на финансовой странице. Он казался удовлетворенным. То, что он читал, было сладко, как леденец.

— Извини, Вилли, — сказала Энн, вынула три монетки из сумки и пошла в женский туалет.

Она посмотрела на себя в зеркало над умывальником: все в порядке.

— Я нормально выгляжу, как вы думаете? — спросила она у пожилой женщины.

— Может быть, он не любит яркой помады? — усмехнулась женщина.

— Нет, — возразила Энн, — он из тех, кто любит губную помаду. Кто он такой?.. Он называет себя Дейвисом. Говорит, что он сделал этот город.

— Простите, дорогая, но у вас чулок побежал.

— Так кто же он?

— Никогда о нем не слыхала, дорогая. Спросите швейцара.

— Я так и сделаю.

Она подошла к входной двери.

— В ресторане так жарко. Вдохну свежего воздуха.

Это был мирный момент для швейцара «Метрополя». Никто не входил, никто не выходил.

— На улице холодно, — сказал он.

Человек без ноги стоял на обочине и продавал спички. Мимо проходили трамваи. Стояли маленькие освещенные дома, полные дыма, разговоров и дружелюбия. Часы пробили половину двенадцатого, и можно было услышать доносившиеся с улицы за площадью детские голоса, нестройно поющие хорал.

— Пора возвращаться к мистеру Дейвису, — произнесла Энн.

— У него всего до черта, — сказал швейцар.

— Он говорит, что сделал этот город.

— Хвастает, — сказал швейцар. — Город сделала компания «Мидлэнд Стил». Они и теперь правят городом. У них работало пятьдесят тысяч. А теперь и десяти тысяч нет Я там сторожем был. Они даже сторожей уволили.

— Это, должно быть, очень жестоко, — сказала Энн.

— Ему еще хуже пришлось, — сказал швейцар, кивая на одноногого за дверью. — Он у них двадцать лет проработал. Потом потерял ногу, и суд постановил, что во всем виновата его неосторожность. И они ему ни пенни не дали. Понимаете, они на нем сэкономили… Конечно, это была его неосторожность: он заснул. Так, если вас посадить за машину, которая делает одно и то же восемь часов подряд, и вы бы заснули.

— А мистер Дейвис?

— Я о нем ничего не знаю, об этом мистере Дейвисе. Он, наверное, с обувной фабрики. А может быть, один из директоров универмага Уоллеса. У них денег куры не клюют.

Энн вернулась. Но что-то произошло. Бутылка вина была почти пуста, газета лежала на полу у ног мистера Дейвиса. На столе стояли две порции пломбира, но мистер Дейвис даже не дотронулся до него. Это была не вежливость: что-то вывело его из себя. Он рявкнул на нее:

— Где ты была?

Она постаралась подглядеть, что он читал, — это уже была не финансовая страница.

— Не знаю, что у них здесь происходит. Они соль, что ли, кладут в пломбир? — Он повернул разъяренное лицо к проходившему официанту. — И это называется «Слава Никербокера»?

— Я принесу вам другой, сэр.

— Нет, не принесете. Счет.

— Итак, на этом попрощаемся? — спросила Энн.

— Нет, нет, — сказал он и взглянул на нее. — Я не это имел в виду. Вы не уйдете и не бросите меня?

— Ну, а что же вы тогда хотите делать? В кино пойдем?

— Я надеялся, что вы пойдете ко мне; послушали бы музыку, выпили бы чего-нибудь.

Он не смотрел на нее. Он вряд ли сознавал, о чем говорит. Он не казался опасным. Энн думала, что она знает этот тип мужчин и сможет отделаться от него одним-двумя поцелуями, а когда он выпьет, попотчевать его сентиментальной историей, так чтобы он начал думать, что она его сестра. Это в последний раз. Скоро она будет принадлежать Матеру и тогда будет в безопасности. Надо разузнать, где живет мистер Дейвис…

Когда они вышли на площадь, их окружили певцы, шесть маленьких мальчиков, не имеющих никакого представления о мелодии.

— Такси, сэр? — спросил швейцар.

— Нет, — и мистер Дейвис объяснил Энн: — Если мы возьмем машину со стоянки, то сэкономим три пенса.

Мальчики стояли у него на пути, протягивая шапки за деньгами.

— С дороги! — сказал мистер Дейвис.

Детской интуицией они разгадали его неуверенность и дразнили его, следуя по обочине и распевая. Прохожие оглядывались. Кто-то захлопал в ладоши. Мистер Дейвис неожиданно обернулся и схватил за волосы ближайшего мальчишку. Он тянул его за волосы, пока мальчик не закричал, тянул, пока клок волос не остался у него между пальцев. Он сказал:

— Это тебя научит, — и, опускаясь через минуту на сиденье такси, произнес с наслаждением: — Со мной они не поиграют.

Его рот раскрылся, и нижняя губа была мокрой от слюны. Он наслаждался своей победой так же, как недавно наслаждался омаром, он уже не казался Энн таким безобидным. Она напомнила себе, что он только агент. Он знает убийцу, говорил Рэвен. Но ведь он сам не совершал убийств.

— Что это за здание? — спросила она, увидев большой темный застекленный фасад, выделяющийся среди строгих викторианских контор.

— «Мидлэнд Стил», — сказал мистер Дейвис.

— Вы здесь работаете?

— Почему вы так думаете? — мистер Дейвис впервые взглянул на нее.

— Не знаю, — ответила Энн и почувствовала, что мистер Дейвис прост, только когда дует попутный ветер.

— Как вы думаете, мог бы я вам понравиться? — спросил мистер Дейвис, опустив пальцы ей на колено.

— Посмею сказать — может быть. Вы живете за городом?

— На краю, — ответил мистер Дейвис.

— Им надо было бы побольше тратить на освещение этих мест.

— Какая сообразительная девочка! — удивился мистер Дейвис. — Могу поспорить, ты знаешь, что к чему.

Такси повернуло налево. Энн прочла название улицы: Кайбер авеню — длинный ряд жалких коттеджей. Такси остановилось в конце дороги.

— Уж не хотите ли вы сказать, что здесь вы живете?

Мистер Дейвис расплачивался с шофером.

— Номер шестьдесят один, — сказал он, улыбнулся мягко и добавил: — Внутри, дорогая, просто замечательно.

Он сунул ключ в замочную скважину и уверенно подтолкнул ее в маленький, слабо освещенный холл. Он повесил шляпу и мягко, на цыпочках пошел к лестнице.

— Мы включим радио, — сказал мистер Дейвис, — и послушаем музыку.

Дверь в коридоре открылась, и женский голос произнес: «Кто там?»

— Всего-навсего мистер Чолмонделей.

— Не забудьте заплатить, прежде чем пойдете наверх.

— Второй этаж, — сказал мистер Дейвис, — комната прямо по коридору… Я буду через минутку.

Он ждал, когда она пройдет мимо.

В комнате и в самом деле оказался приемник. Он стоял на мраморном умывальнике, но места для танцев не оставалось, потому что всю комнату занимала двуспальная кровать. Ничто не указывало на то, что здесь когда-нибудь жили. Зеркало было покрыто пылью, и кувшин возле приемника был пуст. Энн выглянула из окна в маленький темный двор. Рука, прижатая к раме, вздрогнула. Она на такое не рассчитывала.

Мистер Дейвис открыл дверь. Она была сильно напугана. Это заставило ее перейти в наступление. Она сказала сразу:

— Итак, вас зовут мистер Чолмонделей?

Он моргнул, мягко закрывая за собою дверь.

— Ну и что?

— И вы сказали, что везете меня к себе домой. Мистер Дейвис сел на постель и снял ботинки.

— Нам нельзя шуметь, дорогая, — сказал он. — Старуха этого не любит.

Он открыл дверцу ящика под умывальником и вынул оттуда картонную коробку. Мелкий сахар, покрытый глазурью, просыпался из ее трещин на кровать и на пол:

— Попробуй турецких сладостей.

— Это не ваш дом, — настаивала она.

Пальцы мистера Дейвиса остановились на полпути ко рту.

— Конечно, нет, — ответил он. — Ты что, думаешь, я тебя домой повезу, что ли? Ты не такая невинная, чтобы не знать об этом. Я не собираюсь терять свою репутацию. — И добавил: — Что ж, включим сначала музыку?

Он начал крутить ручки приемника, выжимая из него хрипы и шумы.

— Атмосферные помехи, — сказал он, продолжая крутить ручки, пока не донесся издали звук оркестра: сонный ритм, прорывающийся сквозь скрежет. Можно было только угадать мелодию «Ночной свет, свет любви…».

— Это наша программа, из Ноттвича, — объяснил мистер Дейвис. — Лучше оркестра не найдешь во всем Мидлэнде. Из «Гранда». Потанцуем? — И, обхватив ее за талию, он начал трястись между кроватью и стеной.

Она заговорила быстро, о первом пришедшем ей в голову:

— Разве не ужасно, как они застрелили старую женщину?

Он посмотрел на нее, хотя она ничего не имела в виду.

— Чего это вы об этом вспомнили? — спросил он.

— Я об этом читала, — сказала Энн. — Наверно, тот человек чего только не натворил в квартире…

— Перестань, пожалуйста, хватит, — взмолился мистер Дейвис и объяснил, облокотившись о спинку кровати. — Я не выношу ужасов. У меня слабый желудок.

— Я люблю ужасы, — продолжала Энн. — Я еще вчера читала…

— У меня живое воображение, — сказал мистер Дейвис.

— Я, помню, как-то порезала палец…

— Не надо, пожалуйста, не надо.

Успех заставил ее забыть об осторожности:

— У меня тоже живое воображение. Мне показалось, что кто-то следит за этим домом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил мистер Дейвис.

Он был явно напуган. Но она зашла слишком далеко:

— Темный такой парень следил за дверью. У него заячья губа.

Мистер Дейвис подошел к двери и запер ее.

— Здесь за двадцать ярдов ни одного фонаря. Тебе бы не разглядеть заячью губу, — произнес он.

— Я только подумала…

— Меня интересует, что он тебе успел рассказать, — сказал мистер Дейвис. Он сел на кровать и посмотрел на свои руки. — Ты хотела узнать, где я живу, где работаю… — Он оборвал фразу и в ужасе поглядел на нее. Но она уже поняла из его поведения, что он больше ее не боится, его пугало что-то другое.

— Они тебе никогда не поверят, — сказал он.

— Кто не поверит?

— Полиция. Слишком невероятно. К ее удивлению, он засопел, сидя на постели, разглядывая свои большие волосатые руки.

— Надо что-то придумать. Мне не хочется делать тебе больно. Я никому не хочу делать больно. У меня слабый желудок.

— Я ничего не знаю. Пожалуйста, откройте дверь.

— Молчи. Сама накликала, — произнес мистер Дейвис низким яростным голосом.

— Я ничего не знаю, — повторила она.

— Я только агент, я ни за что не отвечаю.

Он объяснил нежно, сидя на кровати в одних носках и глядя на нее полными слез, глубокими эгоистичными глазами:

— Это наша политика: никогда не рисковать. И не я виноват, что этот парень сбежал. Я все сделал. Но он меня на этот раз не простит.

— Я закричу, если вы не откроете дверь.

— Кричи, только старуху разозлишь.

— Что вы собираетесь делать?

— Дело идет о полмиллионе. Я должен быть на этот раз уверен, — он встал и подошел к ней, вытянув руки.

Она закричала, дернула дверь, но затем отбежала от нее, потому что никто не откликнулся, и побежала вокруг кровати. Он не мешал ей. Ей некуда было скрыться в маленькой, заставленной комнате Он стоял, бормоча про себя: «Ужасно, ужасно…» Она видела, что ему вот-вот станет плохо, но его гнал страх перед чем-то другим.

— Я пообещаю что хотите, — взмолилась Энн.

— Он меня никогда не простит, — покачал он головой, ринулся через кровать, схватил ее за кисть и сказал глухо: — Не сопротивляйся. Я не сделаю тебе больно, если не будешь сопротивляться.

Он потянул ее к себе через постель, шаря свободной рукой в поисках подушки. Она говорила себе в этот момент: «Это не меня, это других людей убивают. Меня нельзя убить». Жажда жизни, которая заставила ее не поверить в то, что это может быть концом всего для нее, для ее любвеобильного «Я», успокаивала даже тогда, когда на рот ей легла подушка, не давала ей осознать полностью весь ужас происходящего, пока она боролась с его руками — сильными, мягкими, липкими от сахара.