Намык Кемаль

Конституция

В течение последних месяцев, предшествовавших второму перевороту, Намык Кемаль лишь изредка имел возможность беседовать с Мидхатом. Этому мешала его болезнь и то, что Мидхат был всецело поглощен своими планами и возникшими затруднениями. Но когда они встречались, Кемаль не скрывал своих опасений. Он несколько раз пытался доказывать Мидхату лицемерие и вероломство Аб-дул-Хамида и убеждать его, что падишах питает подозрительные замыслы:

– Султан притворяется ягненком, чтобы усыпить бдительность нации, – говорил он. – Надо смотреть в оба.

Но у Мидхата в эти роковые дни как-будто исчезла вся его прозорливость. Его едиственным ответом было:

– Что он может сделать? В его руках нет никакой силы. Благодаря конституции, он всецело в нашей власти. В этом не может быть сомнения.

Мидхат не замечал, что и в его руках также не было никакой силы. Все реакционые элементы ополчились против него, а умеренность его политической я в особенности социально-экономической программы исключала поддержку широких народных масс. Конституция Мидхата не уменьшала для крестьян гнета помещиков и не спасала их от жадной своры ростовщиков и откупщиков. Единственный вид политического протеста, к которому прибегало тогда отсталое, распыленное по огромной территории турецкое крестьянство, – уход в разбойничьи банды и нападение на помещиков и богатых горожан, – в равной мере жестоко подавлялся как реакционными, так и либеральными администраторами. Сломленная капитуляциями и иностранным засильем национальная буржуазия представляла слишком незначительную силу. Армия попрежнему оставалась недовольной, как и при Абдул-Азисе, ибо средств для ее содержания в казне сейчас было не больше, чем при старом султане. В этих условиях совершалось вступление на трон нового падишаха.

1 сентября 1876 года Абдул-Хамид верхом, в сопровождении высших гражданских и военных сановников империи, проехал по Большой улице Пера, направляясь в Стамбул. Население сбежалось смотреть на кортеж, но хранило молчание и не проявляло никакого энтузиазма.

Абдул-Хамид торопился с посвящением. Торжество было назначено на 18 сентября. Утром, в роскошном золоченом каике, покрытом богатыми коврами, он проследовал по Золотому Рогу к мечети Эйюба,[94] где хранятся сабля Османа и другие священные реликвии. Здесь по традиции совершалось посвящение новых султанов, состоявшее в том, что глава ордена мевлеви опоясывал их саблей родоначальника династии.

Обряд был совершен. Грохотала артиллерия флота и береговых батарей. Выстроенные на реях и вантах матросы кричали: «Многолетие падишаху!».

После церемонии новый султан, согласно обычая, поехал к мавзолею Селима I, первого калифа Османской династии, а затем к гробу своего отца Абдул-Меджида. В ту же ночь, выходя из дворца Долма-Бахче, великий визирь Рюштю, обернувшись к своим коллегам, сказал: «мы поторопились отделаться от Мурада, как бы нам не пришлось раскаяться в этом».

Старый бюрократ имел тонкий нюх. Поэтому он вскоре поспешил подать в отставку. Мидхат, который уже в течение трех последних месяцев был фактически главою правительства, принял пост великого визиря.

Уже с первых дней вошествия на престол Абдул-Хамид показал, как он выполняет данные обещания. Его первой заботой было назначение своих людей на важнейшие дворцовые должности. Дамад-Махмуд Джелалэддин, глава реакционной группы, был назначен главным маршалом дворца, а одна из его ближайших креатур, Саид-паша, известный под кличкой «англичанина», потому что он получил образование в Вульвиче, – первым адъютантом.

После обряда посвящения султан возвращается из мечети Эйюба (со старой гравюры).

Мидхат не сделал никаких возражений против этих назначений, так как это были чисто придворные посты, не имевшие отношения к государственным делам. Другое дело должности в личном секретариате султана. Благодаря своему положению и постоянному доступу к падишаху, с которым он мог общаться каждый день, первый секретарь всегда играл чрезвычайно важную роль, которая мало в чем уступала роли самого великого визиря. Вот почему Мидхат придавал такое значение тому, чтобы эта должность была предоставлена лойяльному и преданному либералам человеку. Хотя во время свидания в Муслу-Оглу Абдул-Хамид согласился назначить в секретариат указанных ему людей, уже при первом визите Мидхата во дворец он сообщил ему о назначении первым секретарем Саид-бея, известного под именем «маленького Саида», креатуру Дамад-Махмуда, игравшего впоследствии виднейшую роль в реакционной политике Абдул-Хамида. Несмотря на все возражения Мидхата и министров, султан не согласился изменить своего решения.

Может, пожалуй, вызвать удивление, что в этом вопросе, который Мидхат считал столь важным, он не проявил большой настойчивости. Но надо учесть, что в этот момент Мидхат уже начинал сознавать свою слабость. Он имел достоверные сведения, что большинство его товарищей по кабинету относятся далеко не сочувственно к его реформаторским планам и ждут лишь подходящего момента, чтобы предать его. Таким образом, важнейшая цитадель дворца оказалась в руках врагов. Но, одержав эту первую победу, Абдул-Хамид не спешил итти дальше. Он открыл только часть своей коварной игры, но не осмеливался еще свалить Мидхата. Мидхат был все же силой, с которой нельзя было не считаться. Он и его конституция были еще нужны для борьбы с конференцией держав, которая должна была скоро собраться в Стамбуле. Вместо открытого немедленного разрыва с визирем, Абдул-Хамид предпочел тактику глухой и постепенной борьбы с политикой Мидхата.

Он пока не отрекался окончательно и от конституции. С его согласия была назначена специальная комиссия, которой было поручено выработать соответствующий проект. В комиссию были назначены Намык Кемаль и Зия.

В общении с лидерами либеральной партии Абдул-Хамид также продолжал афишировать свой либерализм. Намык-Кемаль два или три раза был вызван во дворец и милостиво принят султаном, который заверял его в своей преданности свободе, конституции и либеральным идеям, и в то же время с трудом сдерживал свою ярость от замечаний Кемаля, который не умел лицемерить.

Так однажды, когда перед дворцом играл новый султанский оркестр, об организации которого заботился сам Абдул-Хамид, последний в присутствии Дамад-Махмуда сказал Кемалю:

– Я реформировал свой оркестр, как вы его находите сейчас?

– Не плохим, – холодно ответил Кемаль, Прожженный придворный льстец Дамад-Махмуд поспешил вскричать:

– Что значит не плохой? Даже в Европе нет такого оркестра, как у нашего падишаха.

Кемаль вспыхнул:

– Такой оркестр, как этот, можно найти в любом европейском кафешантане.

Делая над собой колоссальное усилие, чтобы сдержать гнев, Абдул-Хамид признал, что Кемаль прав. В другой раз султан коварно спросил Кемаля:

– Кого вы любите больше: меня или брата? Кемаль понимал, что откровенное заявление о том, что он предпочитает низложенного Мурада, может стоить ему дорого, но солгать было выше его сил.

– Султана Селима Грозного, – ответил он, давая этим понять, что лишь простая воспитанность мешает ему без обиняков выразить свою нелюбовь к Абдул-Хамиду.

Прошло немногим более недели после вступления на трон Абдул-Хамида, когда начались новые стычки между ним и Мидхатом. На этот раз дело уже шло не о назначениях, а о самых принципах будущего правления. В тронной речи, написанной Мидхатом, Абдул-Хамид тщательно вычеркнул самые существенные моменты. Уж не говоря о том, что он не согласился в обращении на имя великого визиря назвать последнего премьер-министром, что по мнению Мидхата должно было подчеркнуть конституционный характер кабинета, он удалил из речи формальное указание на конституционную систему будущего правления абзац, касающийся экономии в расходовании государственных средств, и обязательство сократить до минимума бюджет двора. Были вычеркнуты также заявления о созыве Совета для выработки реформ, о создании новых школ и введении всеобщего обучения и, наконец, заключительная часть, где говорилось о немедленном упразднении рабства, причем сам султан должен был подать первый пример, отпустив на волю рабов и евнухов своего дворца.

Снова, как и в деле с назначением секретарей, Мидхат не мог добиться своего. Чем дальше, тем больше обострились отношения между ним и султаном. В этих трениях вопрос будущей конституции занимал теперь центральное место. Султан отказывался представить ее положения на обсуждение специально созданного для этого Высшего совета, как на этом настаивал Мидхат, и требовал, чтобы конституция была просто представлена ему министерством, как обыкновенный административный акт.

Зия и Намык Кемаль в эпоху их работы в комиссии по выработке конституции.

23 ноября в письме, адресованном непосредственно на имя Мидхата, еще до отставки великого визиря Рюштю, он пишет:

В своем ответе Мидхат дипломатично говорит, что он и сам представил предложенный им проект, как черновик, требующий поправок, но настаивает на срочности введения реформы:

Коренным различием между действиями Мидхата и игрой султана было то, что Мидхат видел в конституции средство против опеки держав, Абдул-Хамид же, наоборот, видел в державах защиту против ненавистной ему конституции.

Сохранение суверенных прав, о которых Абдул-Хамид говорил в своем письме, было намеком на его требование введения в конституцию пресловутой 113-й статьи, в силу которой можно было в тех областях, где происходят беспорядки, отменять на время конституционные гарантии. Мидхат долго боролся против этой статьи, которая могла в любой момент (как это и оказалось позже) позволить султану легально прекратить действие конституции, но, озабоченный необходимостью провозгласить этот акт самое позднее в первый день созыва конференции держав, плохо разбираясь в замыслах человека, с которым он имел дело, Мидхат уступил и, в конце концов, хотя и неохотно, согласился включить в текст конституции пресловутую статью.

19 декабря 1876 года Мидхат был назначен великим визирем. Со стороны Абдул-Хамида это был умелый шахматный ход. Новый султан как будто шел навстречу всем желаниям партии реформ. Кроме того, это назначение было весьма выгодным и в виду предстоящей конференции: у европейской дипломатии, традиционно обосновывавшей свои домогательства и вмешательство во внутренние дела Турции реакционностью политики Высокой Порты, выбивался из рук весьма важный козырь.

С другой стороны, сам Мидхат был теперь связан по рукам и ногам. В кабинете оппозиция его политике вырисовывалась все сильнее и сильнее. На одном из собраний министров в доме Дамад-Махмуда министр юстиции Джевдет-паша вдруг выступил с предложением отказаться от введения конституции, так как она стала «ненужной со вступлением на престол либерального монарха». Понадобились резкий отпор со стороны Мидхата и его угроза уйти в отставку, чтобы остальные члены кабинета не присоединились к этому предложению. Это решительное выступление Мидхата показало его врагам, что их час еще не настал, и они притворились, что согласились с мнением Мидхата.

Внутренние и внешние дела Турции шли все хуже и хуже. Теперь сам Мидхат стоял во главе правительства, которое попрежнему вело политику угнетения и разорения страны. Он начинал терять свою популярность в тех кругах торговой буржуазии, среднего чиновничества и офицерства, которые ранее его поддерживали. Кроме того, как только он стал главой правительства, произошло охлаждение между ним и английской дипломатией, которая раньше поддерживала его, как заклятого врага России. Как-только англичане убедились, что Мидхат вовсе не намерен быть их послушным орудием, их отношения к нему сразу переменились. В самый день назначения его великим визирем, английский посол Элиот писал министру иностранных дел, лорду Дерби:

«Мидхат всегда проявлял желание следовать советам нашего правительства, но сейчас я не знаю, каковы его чувства к Англии».

23 декабря 1876 года в большом зале Адмиралтейства, окна которого выходили на Золотой Рог, собралась конференция представителей великих держав. Ее цель была всем известна. Россия вновь настойчиво ставила вопрос о наследстве «больного человека». Война была неизбежна, и ее исход не оставлял ни для кого сомнения. Но европейские державы хотели получить и свою долю добычи.

По существу это была не дипломатическая конференция, а судилище. Турция обвинялась в жестоком, варварском управлении своими многочисленными национальными меньшинствами: болгарами, сербами, греками, валахами, сирийцами, арабами. И каждый из «судей», под предлогом опеки над какой-либо частью меньшинств, стремился выкроить себе новую колонию.

Наивность Мидхата заключалась в его вере, что достаточно будет провозгласить конституцию, уравнять в правах все меньшинства, ввести реформы в управлении христианскими и другими провинциями, как вся эта жадная свора империалистов растрогается и откажется от своих притязаний.

Конференция открывалась в торжественной обстановке. Только-что были закончены предварительные формальности, как раздался залп с другого берега Золотого Рога. Выстрел следовал за выстрелом. Глухой гул потрясал стены, и громадные окна Адмиралтейства дрожали. Это был тот театральный эффект, который заранее подготовило правительство. Сейчас же после первых выстрелов турецкий делегат Савфет-паша поднялся с места и сказал:

«Господа, орудийные выстрелы, которые вы слышите, это сигнал провозглашения конституции, гарантирующей права и свободу за всеми подданными империи без всякого различия. Я считаю, что при наличии этого великого события, наша работа стала излишней».

Эта маленькая речь была встречена ледяным молчанием уполномоченных, а затем поднялся граф Игнатьев и предложил перейти к порядку дня.

Турки не имели представления, что в течение целого месяца представители держав заседали без них, и все вопросы были уже давно разрешены. Весь эффект от провозглашения конституции был сорван. Началась дипломатическая битва «европейского концерта» против Турции, которая привела к несчастной для нее войне 1877–1878 гг.

В то же утро, когда открылось заседание конференции, на громадной площади перед зданием Высокой Порты, на высокой эстраде, торжественно украшенной знаменами, собрались все нотабли Стамбула: улемы, в их старинных кафтанах и живописных чалмах, министры в расшитых золотом мундирах, высшее чиновничество и генералитет. Громадная толпа, стекавшаяся сюда со всех кварталов города, несмотря на проливной дождь, теснилась вокруг возвышения.

В полдень первый секретарь султана, Саид-паша, в сопровождении многочисленной свиты и предшествуемый военным оркестром, прибыл на площадь. В его руках был императорский манифест, который он прочел собравшимся.

Окончив чтение, он поцеловал текст конституции и торжественно вручил ее Мидхат-паше. Печатные оттиски конституции тут же были розданы присутствующим.

После речи великого визиря, в которой Мидхат старался подчеркнуть значение акта, и молитвы, прочитанной адрианопольским муфтием, салют в 101 выстрел известил стамбульское население о введении мертворожденной конституции.

Собравшиеся кричали ура. Образовалась процессия. Улемы шли во главе с шейх-уль-исламом, греческое духовенство вел патриарх. Шли министры, профессора университета, представители всех гильдий, софты и просто разные люди. На некоторых знаменах золотом было написано слово «свобода». Процессия проследовала к дому Мидхата, где великому визирю были принесены поздравления. Вечером софты и мелкие ремесленники шли по городу с факелами и кричали «да здравствует Мидхат!». Со всех концов страны летели приветственные телеграммы. Даже мечети были иллюминованы. Лишь громадные зеркальные окна Долма-Бахче были погружены в полный мрак.

Среди всеобщего ликования прессы лишь «Хайал», газета видного журналиста Касаба,[95] вносила пессимистическую нотку, высказывая сомнения в долговечности конституции.

Абдул-Хамид уже не скрывал своего дурного настроения и спешил приблизить тот день, когда можно будет расправиться со всей этой крамолой.

На следующий день, узнав о том, что город Адрианополь прислал поздравительное приветствие Мидхату, он лично распорядился запретить опубликование его в печати.

Через несколько дней после объявления конституции у Мидхата произошло новое столкновение с султаном.

В газете «Истикбал» («Будущее») появился ряд статей, в которых подвергались сомнению намерения султана в отношении конституции. По сведениям дворца, вдохновителем этих статей, приведших в ярость Абдул-Хамида, был Зия. Мидхат-паше было предложено немедленно удалить Зию из Стамбула, назначив его послом в Берлин. Это делалось для того, чтобы лишить Мидхата его ближайших сотрудников. Мидхат всячески оттягивал исполнение этого распоряжения. В то же время стамбульское население, узнав о попытке удалить Зию, решило помешать его отъезду, избрав его депутатом в готовившийся собраться парламент. Но в то время как либеральная партия почивала на лаврах, Абдул-Хамид исподволь собирал и сплачивал силы реакции. Он назначил Зию губернатором Сирии и настоял на его отъезде. «Истикбал» был закрыт; та же участь постигла и газету «Вакыт» («Время»), осмелившуюся напечатать рассуждения на тему, что фетва шейх-уль-ислама достаточна для низложения султана.

Дипломатическая конференция разъехалась, сорванная абсолютно неприемлемыми для Турции требованиями держав, в особенности России. С этого момента султан не считал уже более нужным стесняться с Мидхатом. На требование последнего уволить в отставку министра финансов Талиба, совершившего ряд разорительных для казны операций, и в частности ловко увеличившего вдвое цивильный лист султана, уплачивая по нему золотом вместо бумажных денег, Абдул-Хамид ответил отказом. Точно так же был отвергнут проект Мидхата о введении учебных заведений и, в первую очередь, юнкерских училищ, куда, по мысли великого визиря, должна была допускаться и немусульманская молодежь.

Чувствуя, что он теряет позицию за позицией, Мидхат наконец решил играть ва-банк. В письме, обращенном к султану, он пишет:

Три дня Мидхат-паша отказывается ехать во дворец. Султан, готовый сейчас на все крайности, посылает к нему министра иностранных дел Савфет-пашу сказать, что все требуемое Мидхатом будет удовлетворено, и просить его приехать во дворец. Мидхат ответил, что он приедет лишь тогда, когда будет опубликовано султанское ираде относительно его проектов. На этот раз султан посылает своего первого секретаря Саид-пашу с заявлением, что ираде появится, как только Мидхат приедет.

Мидхат решил поехать. По дороге он заметил необычное скопление войск в районе Тавшан-Таши, но отступать было поздно. Как только он прибыл во дворец, у него потребовали возвращения государственной печати и отвезли его на императорскую яхту «Иззеддин», немедленно отплывшую в Мраморное море.

Капитан яхты получил запечатанное распоряжение, которое он должен был вскрыть лишь через 24 часа после стоянки в бухте Челкмедже, если до этого времени он не получит новых распоряжений. Смысл этой последней меры был ясен: двор опасался, что изгнание Мидхата вызовет восстание в столице. В этом последнем случае Мидхата можно было еще вернуть из Челкмедже и затем дождаться более удобных обстоятельств.

Но Стамбул остался спокойным. Та либеральная верхушка, которая поддерживала Мидхата, была слишком слаба, масса же населения не имела никакой охоты выступать на защиту человека, политика которого слишком мало соответствовала ее насущным интересам.

Когда капитан яхты вскрыл в положенный срок пакет, он нашел в нем приказ высадить Мидхата в любом иностранном порту по выбору опального визиря. Мидхат избрал Бриндизи, куда и отвезла его яхта.

Как в старые времена, великий визирь был арестован и выслан по единоличному распоряжению султана. Реакция одержала свою первую крупную победу.