Намык Кемаль

Павильон роз

Несколько десятков лет назад посетить старый стамбульский дворец «Топ-Капу» было сокровенной, несбыточной мечтой каждого путешественника по Востоку. Для века романтизма этот живой осколок легендарной восточной экзотики, свидетель трагических событий и хранитель кровавых тайн обладал непреодолимо-привлекательной силой. Смертельно завидовали французскому поэту Ламартину, которому удалось в тридцатых годах прошлого столетия побывать во внутренних дворах Топ-Капу и посмотреть вблизи его роскошные киоски.

Но, хотя уже в начале девятнадцатого столетия султаны покинули эту вековую резиденцию османских завоевателей, где в последнее время они были лишь жалкими пленниками буйных янычар, во дворце доживали свой век гаремы покойных падишахов, в нем хранились священные реликвии ислама и сказочные, накопленные веками, богатства короны, и его двери были ревниво закрыты не только перед иностранцами, но и перед всеми теми, кто не принадлежал к окружению султана.

Сейчас старый дворец открыт для всех. Его обветшавшие, пришедшие в запустение покои отремонтированы и превращены в музей; цветущие сады приведены в порядок, и их заросшие дорожки подчищены. Словоохотливый гид или один из греющихся на солнце перед входом старых евнухов, доживающих здесь свой печальный век, с удовольствием поведут вас по всем многочисленным закоулкам дворца, указывая наиболее достопримечательные места. В монументальных входных воротах черного и белого мрамора они покажут вам гордую золотую «тугру» (монограмма) основателя дворца Мухамеда II, завоевателя Константинополя: «Да сохранит вечно аллах славу его владельца» – и громадные ржавые гвозди, торчащие из ниш по обе стороны ворот, на которые втыкались головы казненных. У вторых ворот они обратят ваше внимание на «фонтан палача», на каморку в толще стены, где всегда жил этот необходимейший столп режима, готовый по первому знаку отрубить любое количество голов на тут же лежащем в густой траве обломке мраморной колонны. Вы обойдете с ними ярко расписанные аппартаменты Кызляр-аги – начальника черных евнухов, зал «дивана»,[1] где совещались министры под бдительным оком султана, невидимо присутствующего за скрытым решеткой окном, роскошные аляповатые и душные покои различных султанов, кельи одалисок и темные ужасные каморки, где жили многочисленные рабы и челядь, обслуживающая дворец. Тут же висят ржавые цепи, колодки и батоги, которыми поддерживалась «дисциплина».

Среди роскошных садов и мраморных водоемов вы увидите достойные сказок Шехерезады киоски и беседки, для постройки которых не жалели перламутра, неподражаемых изникских изразцов, секрет которых давно утерян, и драгоценного дерева. Вы посетите казнохранилище, где ваше воображение ошеломят груды драгоценных камней и изумительных произведений искусства, пройдете мимо темноватых камер, забранных решетками, куда заточались все ближайшие наследники, как только новый падишах вступал на престол, и, наконец, закончите осмотр небольшим мраморным особняком в европейском стиле – павильоном Абдул-Меджида.

Внутри – мебель ампир, посредственный «буль»,[2] хрустальные люстры и бронзовые статуэтки; на одной из стен портрет во весь рост первого турецкого реформатора, султана Махмуда II, в полуевропейском платье и в красной феске. Широкая дверь ведет на террасу, откуда открывается непередаваемо прекрасный вид на окружающий дворец парк вековых платанов и кипарисов, на сверкающие просторы Мраморного моря, синеющие вдали очертания гористого анатолийского берега, на увенчанные ливанскими кедрами Принцевы острова.

Пока вы наслаждаетесь зрелищем, гид трогает вас за плечо и, показывая вниз направо, на кущи деревьев между дворцом и проложенной вдоль берега железной дорогой, говорит:

– Гюль-хане.[3]

Для большинства туристов эти слова – пустой звук. Из своих путеводителей они вычитали главным образом, что здесь когда-то был византийский Акрополь, возвышались роскошные дворцы Буколион и Порфировый, развалины которых еще до сих пор стоят на берегу. А между тем, с этой цветущей площадкой и стоящим направо, в глубине ее, небольшим киоском связано одно из важнейших событий турецкой истории прошлого столетия.

26-го числа лунного месяца Шабана 1254 года Гиджры[4] (3 ноября 1839 года) необычное оживление царило на улицах и на площадях, ведущих к Топ-Капу. Великое множество народа, созванное глашатаями, стекалось со всех сторон к розовым цветникам, покрывавшим тогда обширную террасу Гюль-Хане, С пестрыми знаменами проходили многочисленные стамбульские эснафы.[5] Шумными толпами стекались веселые софты.[6] Во главе со своими епископами и попами шли христианские общины. В громоздких фаэтонах ехали важные улемы.[7] В парадных султанских каретах, в расшитых золотом мундирах и в треуголках с плюмажем, восседали иностранные дипломаты. Под барабанный бой и пронзительные звуки дудок проходили военные отряды.

Терраса перед Гюль-Хане наполнялась народом. В этот день сюда сошлось от 30 до 40 тыс. стамбульских жителей. Кругом в виде громадного четырехугольника выстроилась гвардия. В верхнем салоне киоска Гюль-Хане, у широкого окна, поместился недавно вступивший на трон Османов султан и калиф правоверных – Абдул-Меджид, невзрачный шестнадцатилетний юноша с тупым, невыразительным лицом, выросший в душной, невежественной обстановке гарема и вряд ли что-либо понимавший во всем происходившем. Нижний этаж был предназначен для дипломатического корпуса и французского принца Жуанвильского – сына короля Луи-Филиппа, гостившего в то время в Стамбуле. Вышколенные расторопные секретари Высокой Порты,[8] раздвигая толпу, с поклонами вели сюда иностранных дипломатов и их пышную свиту.

Несколько в стороне, в длинных старинных кафтанах, в белых и зеленых чалмах разместился корпус улемои. Далее стояло греческое, армянское и еврейское духовенство, важные турецкие чиновники, нотабли. Неподалеку от дворцового зверинца, где для забавы гарема содержались львы, была возведена высокая трибуна, на которую были обращены все взоры. С этой трибуны сейчас должен был быть провозглашен хатишериф,[9] которым впервые в истории Оттоманской империи объявлялось равенство всех подданных, без различия религии и национальности, и переустройство государства, в силу которого не знавшая никаких ограничений власть султана вводилась в наиболее элементарные рамки закона.

Задавленному ужасным гнетом и произволом населению плохо верилось в то, что султанский манифест действительно принесет какое либо облегчение, но для чиновников и торговой буржуазии с хатишерифом связывались кое-какие надежды. В этих кругах заговорили о возрождении Турции в результате объявленных реформ. Зато вся дворцовая камарилья, все реакционные элементы, значительная часть духовенства, словом все, для кого деспотический режим являлся основой неограниченного произвола и обогащения за счет народа, с нескрываемой злобой ополчились на инициаторов реформы и в первую очередь на проводившего ее министра иностранных дел Мехмед Решид-пашу, – «Великого Решида», как называли его сторонники и почитатели.

Теперь все с нетерпением ожидали его появления.

Решид-паша несомненно может считаться крупнейшим государственным деятелем Турции первой половины XIX столетия. Тонкий политик и дипломат, убежденный либерал и западник, он прекрасно отдавал себе отчет, что, склонив молодого султана на опубликование манифеста, он играет в опасную игру.

Оплот реакции: улемы, духовенство, камарилья – вели бешеную агитацию против «нечестивых, противных аллаху, заимствованных у гяуров новшеств» среди темного фанатического населения. Многие из товарищей Решида по министерству, и в том числе великий визирь Хюсрев-паша, прославившийся своими жестокостями в прошлое царствование, плели против него сеть интриг и убеждали мальчишку-султана покончить со всеми разговорами о реформах одним взмахом топора на внешнем дворике Топ-Капу. Среди подонков Стамбула шло открытое подстрекательство к убийству «франка в очках»,[10] один вид которого являлся оскорблением священного ислама.

Все это было известно Решиду. Он принимал самые тщательные предосторожности, чтобы не погибнуть еще до опубликования хатишерифа. Он сам писал его, запершись в своем кабинете и никого не пуская к себе. Одновременно он составил свое завещание, и когда при отъезде во дворец кто-то из домашних спросил его распоряжений на следующий день, он ответил:

– Если вечером вернусь живым, тогда скажу.

Но против ожидания день прошел спокойно. Султан и реакционная партия не решились на казнь Решида, боясь восстания сочувствующих реформам слоев населения и в первую очередь армии, среди молодого офицерства которой многие открыто приветствовали предстоящие реформы.

Хатишериф был подписан султаном. Придворный чиновник принес его к трибуне в красном шелковом чехле и передал великому визирю Хюсрев-паше, который, развернув и поцеловав его, в свою очередь вручил Решид-паше.

Решид твердым шагом взошел на трибуну. Стоявший тут же с астролябией в руках главный придворный астролог возвестил благоприятную для провозглашения манифеста минуту, после чего Решид-паша начал чтение хартии.

– Всему свету известно, – доносилось до окружавшей трибуну и хранившей полное молчание толпы, – что в первые времена Османского государства основным правилом были достославные предписания Корана я государственные законы. Следствием этого были усиление и рост государства и благополучие и преуспеяние подданных. Но лет сто пятьдесят тому назад, вследствие многих неблагоприятных обстоятельств и разных других причин, перестали почитать святые заповеди, отчего сила и благополучие прежних времен превратились в слабость и бедность. Ибо государство теряет всякую силу, если в нем не соблюдаются законы.

Присутствующие вслушивались в каждое слово, ожидая, что будет дальше.

– При этих обстоятельствах, – продолжал Решид, – мы сочли нужным посредством новых учреждений доставить землям, составляющим Османское государство, благосостояние, под хорошим управлением.

– Эти учреждения должны преимущественно иметь в виду три пункта: гарантию полной безопасности жизни, чести и имущества наших подданных, правильное распределение и взимание государственных податей, определение рекрутского набора и срока военной службы.

Далее говорилось о вреде откупной системы налогов, об ограничении военной службы четырьмя или пятью годами.

– Разве можно доводить солдат до отчаяния и способствовать обезлюдиванию страны, заставляя их служить всю жизнь, – читал Решид.

– Каждое преступление будет судимо впредь публично, после следствия. Каждый, как бы высоко он ни стоял, будь он даже улема, будет подлежать наказанию по закону за совершенные им проступки. Никто не должен быть предан смерти ни тайно, ни явно, ни посредством отравления, ни другим способом, пока не последует законный приговор. Каждый человек может пользоваться своим имуществом и распоряжаться им совершенно свободно. Невинные наследники преступника не должны быть лишены своего законного наследства путем конфискации имущества осужденного. Весь этот акт падишахского милосердия относится ко всем нашим подданным, к какой бы религии и национальности они ни принадлежали.

– …действующие против новых законов да будут подвержены проклятию аллаха и навсегда лишены всякого покровительства, – громко закончил Решид свое чтение.

Загрохотали орудия всех босфорских батарей, возвещая стране о провозглашении хартии, которую – что не слыхано было до тех пор в летописях турецкого самодержавия – султан и высшие государственные чиновники скрепили присягой.

Так началась эпоха Танзимата.[11]

Турция переживала в те годы труднейшие моменты своей истории. Уже давно забылись те отдаленные времена, когда победоносные армии османов держали в паническом страхе феодальную Европу.

О знаменитой «эпохе завоеваний», полной блеска побед и неувядаемой славы, напоминали сейчас лишь величественные здания мечетей и пышные гробницы султанов-завоевателей. Шесть веков тому назад, когда она началась, турки-османы владели лишь незначительной частью западной Анатолии. Их первая столица – зеленая Брусса, расположенная у подножия вифинийского Олимпа, сохранила до сих пор архитектурные шедевры, свидетельствующие о ярком развитии культуры только-что созданного государства. Здесь в борьбе с малоазиатскими феодалами выковалась стальная мощь их армий, которые они бросили на разрозненную, ушедшую в феодальные распри Европу. В их лице народы передней Азии вновь ставили перед собой историческую задачу, неудавшуюся арабам, стать посредником мировой торговли между Западом и Востоком. И эта цель, борьба за овладение торговыми путями, сплотила вокруг организующего турецкого ядра самые разнообразные национальности. Даже основной костяк победоносных турецких армий, знаменитые янычары, рекрутировались из молодежи покоренных, по большей части славянских, народностей.

Через два столетия турки владели обширнейшей империей в трех частях света. Черное море стало их внутренним морем, и устья главнейших рек, по которым шла торговля центральной и восточной Европы, – Дунай, Днепр, Дон – принадлежали им. На юге их мощному натиску покорилась вся Аравия, с ее некогда блестящими и богатейшими столицами: Дамаском и Багдадом. Святые места христиан и мусульман – Иерусалим и Мекка с их громадными богатствами, накопленными веками паломничества, стали их легкой добычей. Теперь они контролировали караванные пути, ведущие через необозримые песчаные пустыни в Иран, Афганистан, Индию. Идя по стопам арабов, они подчинили Египет, захватили калифат[12] у жалкого, приютившегося там последыша арабских калифов и распространили свое господство на Триполитанию, Ливию, Тунис и Алжир.

На западе их хорошо вооруженные, дисциплинированные, прекрасно обученные армии грозным потоком прошли по всему Балканскому полуострову. Некоторое время Константинополь – все, что осталось Византии от мировой Восточно-Римской империи – существовал еще как греческий островок среди этого бурно разлившегося турецкого моря. Но долго сопротивляться он не мог. Историческая роль Византии была кончена. Разъедаемая схоластическими спорами монахов и борьбой придворных партий, зараженная всеми недугами восточных деспотий, она стояла теперь на неизмеримо низшем уровне цивилизации, чем молодое турецкое государство. В 1453 году она рухнула под напором, а вслед за ней перешли в руки турок и другие «передовые бульвары христианства»: остров Родос, София, Белград.

Теперь весь Балканский полуостров: Греция, Болгария, Сербия, Македония, Албания, Босния, Герцеговина, Валахия – очутился в руках турок. Могущественная Венеция, у которой турки отняли значительную часть морской торговли, составлявшей основу ее богатства и мощи, трепещет за свое существование. Янычары бьются под стенами Вены, пытаясь открыть эти последние ворота Европы.

Но сила прибоя уже истощилась. Неограниченный произвол и деспотизм правящих верхов отбросил страну на несколько веков назад. Все XVIII столетие прошло в постепенном отступлении перед ранее легко побеждаемыми врагами. Одна завоеванная провинция отдавалась за другой. В то время, как в Европе росла торговая и промышленная буржуазия, создавались предпосылки для мощного развития производительных сил, в Турции мало-по-малу гибли некогда цветущие ремесла, а феодальные элементы вновь укреплялись и подымали голову. Постоянные войны истребляли наиболее способное к труду население и поглощали колоссальные денежные средства. В вечном поиске денег для удовлетворения своих потребностей безумной роскоши, правящая верхушка до тла разоряла страну и продавала иностранцам все важнейшие источники доходов. Предоставленные европейцам капитуляции фактически превратили Турцию в колонию и стали непреодолимым препятствием на пути развития национального капитализма.

Минули те времена, когда турецкая кустарная промышленность не только удовлетворяла внутренний рынок, но и вывозила свою продукцию в страны Европы и Азии. Шелка и бархат Бруссы и Диарбекира славились во всем мире. Смирна, Сивас, Кейсария, Гардес ткали знаменитые ковры, спорившие с иранскими по тонкости и художеству своих ярких рисунков. В тысячах крестьянских изб вокруг Кастамуни, Назили, Денизли, Анкары непрерывно жужжали прялки, стучали ткацкие станки. Из тонкого руна ангорских овец, из нежного кастамунийского льна и хлопка Аданы ткались славившиеся далеко за пределами страны ткани. За неподражаемыми клинками, секрет которых ревниво хранили Дамаск, Стамбул и Траоник и которые ценились чуть ли не на вес золота, отовсюду съезжались покупатели. На громадном сводчатом стамбульском базаре – Бедестане, еще до сих пор привлекающем туристов, толпились купцы со всех стран мира.

Европейская торговля, пользовавшаяся привилегиями капитуляций, и ужасные поборы откупщиков налогов разорили и почти убили все эти ремесла. Напрасно восставали кастамунийские и денизлийские села, жгли ввозные товары и проповедывали ношение только туземных тканей.[13] Восстания подавлялись с невероятной жестокостью, и разорение шло все дальше и дальше. Теперь дешевые продукты крупной капиталистической промышленности, таможенные пошлины на которые были до смешного низки, наводняли Турцию.

Стамбульский крытый рынок «Бююк Чарша» в XVIII столетии.

Напрасно правительственная верхушка, вечно нуждавшаяся в деньгах и прельщенная крупными капиталистическими прибылями, пыталась искусственно насадить крупное производство. Построенные в начале XIX столетия несколько крупных фабрик и заводов, главными владельцами и акционерами которых были министры и придворные и в которые были вложены крупные по тому времени казенные средства, должны были быстро закрыться, не выдержав европейской конкуренции.

Революционная волна, сметавшая в Европе королевские троны и феодальные замки, докатилась и до Турции. В западных областях Оттоманской империи: в Греции, Черногории, Боснии – она вылилась в сепаратистское национально-освободительное движение и в восстания христианских крестьян против турецких помещиков. Но в самой Турции буржуазия была слишком слаба, чтобы померяться силами с феодализмом. Однако, под давлением всеобщего неудовольствия, непрерывных крестьянских восстаний во всех частях империи и перед угрозой полного крушения монархии, правящая верхушка вынуждена была подумать о реформах. Но все попытки проведения даже самых скромных преобразований наталкивались на реакционные силы, главным оплотом которых были улемы, дервиши,[14] и особенно войско янычар – этих типичных турецких стрельцов.

Образованное одним из первых османских султанов – Орханом, это войско, когда-то своими завоеваниями содействовавшее созданию огромной империи, теперь, в течение полутора веков распоряжалось ее судьбами и тянуло ее назад, и султан со своим правительством были лишь жалкой игрушкой в руках этой страшной реакционной силы.

В те дни, когда был объявлен хатишериф Гюль-Хане, еще многим были памятны времена хозяйничания янычар.

1807-ой год; момент напряженной борьбы между старой феодальной знатью, владевшей землями и угодьями, «пожалованными» за несение военной или гражданской службы, и новыми помещиками, связанными с рынком поставками на армию и вывозившими за границу продукты сельского хозяйства. В руки этих помещиков постепенно переходили земли разорявшейся родовой знати. Султан Селим III пытается опереться на эту новую силу и обуздать янычарскую вольницу. Он делает попытку преобразовать войско, ввести в него европейское обучение и дисциплину, знаменитый «низам джедид» (новый устав). В ответ на это возникло грозное брожение среди янычар; они опрокидывают свои огромные котлы, в которых варят пищу и которые по традициям янычарского войска не менее священны, чем знамена. Это грозный символ бунта, в течение веков заставлявший трепетать дворец.

Яростные толпы янычар врываются в дома визирей и во дворец. Селим низложен, и вместо него на престол возведен его двоюродный брат – Мустафа IV, тайно возглавлявший реакционный мятеж.

Через несколько месяцев, когда рущукский наместник Байрактар, сторонник реформ, пытается освободить Селима, янычары вновь наводняют дворец. Селим умерщвлен, а младший брат Мустафы – Махмуд, спасается от смерти, лишь спрятавшись в куче ковров в чуланах Топ-Капу, в то время как убийцы бегают мимо, повсюду разыскивая его.

Байрактар отомстил за это убийство; он сверг Мустафу и посадил на престол Махмуда; приведенные им воинственные отряды на короткий срок заставили отступить янычар, но уже через несколько месяцев они восстали снова. Осажденный в своем дворце Байрактар со всеми приближенными и защитниками погиб в пламени. Янычары бросились ко дворцу, но Махмуд приказал умертвить Мустафу и этим спас свою жизнь. Теперь он оставался единственным и последним представителем рода Османов, и янычары не осмелились поднять на него руку; он был «табу», ибо его смерть ставила вопрос о новой династии, и реакционная партия не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы справиться с новой смутой, которая могла вспыхнуть.

Махмуд еще более, чем Селим, чувствовал необходимость и неизбежность реформ, но перед яростным разгулом реакции он должен был до поры до времени затаить мысль о них. На первых порах он вынужден был даже пойти на значительные уступки янычарам и в первую очередь отменить «новый устав» и подтвердить старинные привилегии их войска. Но исподволь он готовился к борьбе с ними. Покинув роковой для его предшественников дворец Топ-Капу, он переселился в европейскую часть города, подальше от штаб-квартиры буйных преторианцев. Долгожданный им день наступил лишь в 1826 году.

Площадь ипподрома и мечеть Султан-Ахмед.

К этому времени он сорганизовал преданные ему отряды артиллерии и сумел купить сторонников среди высшего командования янычар. В июне янычарам было предъявлено распоряжение выделить из каждой роты определенное количество людей для прохождения нового обучения под руководством египетских инструкторов.

Вновь разгорелись страсти, опять были опрокинуты котлы, и буйные толпы янычар готовились напасть на дворец. Но 15 июня они были разгромлены войсками султана. Беднейшее население Стамбула, ненавидевшее янычар за их грабежи и насилия, деятельно помогало их уничтожению. Крупную роль в этом деле сыграли анатолийские рекруты из крестьян. Хотя они и не принимали непосредственного участия в подавлении мятежа и оставались в резерве на азиатской стороне Босфора, но их импозантная масса, решительное настроение и ненависть к янычарам, всегда чинившим грабежи и насилия в деревнях, деморализовали реакционные силы и содействовали ослаблению сопротивления янычар.

К вечеру Стамбул напоминал Москву в дни стрелецких казней. Разрушенные артиллерией, пылали янычарские казармы на Этмейдане (Мясная площадь), названном так потому, что там по традиции происходила раздача пищи янычарскому войску. Народ помогал ловить ненавистных насильников и выдавал их правительству. Фанатическая проповедь дервишей-бекташей, тесно спаянных с янычарским войском с момента его создания, так как основатель ордена, Хаджи Бекташ, благословил по преданию их первые отряды, не имела в этот день успеха, ибо Махмуд торжественно вынес из дворца священное знамя пророка и этим сразу остановил темных фанатиков, обычно помогавших янычарам. Вместе с янычарами были разгромлены и их покровители бекташи. Около 20 ООО янычар, бекташей, членов преданного янычарам цеха пожарных было истреблено в эти дни, и еще долго спустя их трупы, брошенные в море, плыли по течению Босфора.

За тринадцать лет своего последующего царствования Махмуд II, которого часто называют турецким Петром Великим, все же не сумел провести необходимых реформ. Предел им был положен внешними и внутренними событиями, которыми была охвачена Турция.

В Греции, где на основе значительной морской торговли начали быстро развиваться капиталистические отношения, вспыхнуло восстание против турецкого владычества. Ни английские консерваторы, ни тем более русское самодержавие не сочувствовали этому движению, в котором на каждом шагу слышались отголоски идей Французской революции. Но дать туркам раздавить это восстание, значило пожертвовать крупными коммерческими интересами. Греческий торговый флот принимал самое активное участие в экспорте русского хлеба и ввозе колониальных товаров, в которых нуждалась Россия. Английская торговля в восточной части Средиземного моря была тесно связана с греческими портами. Две соперничавшие державы ревниво следили друг за другом и, наконец, решились на совместное выступление, к которому присоединились и французы, заинтересованные в том, чтобы Россия не получила первенствующего положения на Ближнем Востоке.

Соединенный турецко-египетский флот был уничтожен союзниками в греческой бухте Наварин. Этим поражением и дальнейшей поддержкой держав был предопределен исход греческого восстания и последующее выделение Греции в независимое государство. В 1830 году французы захватили Алжир и, ободренные успехом, пытались дальше расширить свои колониальные владения за счет северо-африканских областей Оттоманской империи. Поддержанный ими египетский наместник Магомет-Али восстал против Турции.

Его войска захватили Сирию и значительную часть Малой Азии. Под Конией он наголову разбил турецкую армию, взял в плен командующего ею великого визиря и, поддерживаемый населением, готовым на все, лишь бы избавиться от ужасного гнета турецких наместников, двинулся к Стамбулу. Наборы рекрутов для борьбы с египтянами вызвали во многих провинциях беспорядки. Военная катастрофа бросила турецкое правительство в объятия векового врага – России. Турция приняла предложение о помощи Николая I, и русская эскадра вошла в Босфор, а русские войска высадились на азиатском берегу пролива в Хункьяр-Искелеси. В благодарность за эту помощь Николай I добился закрытия Дарданелл для военных судов европейских держав. Начинается знаменитая англо-русская дуэль, все удары которой направлены в грудь Турции.

Союз с Россией, где реакция была в самом разгаре, а самодержавие приняло самые деспотические формы, не мог не усилить реакционных элементов Турции. Отныне они парализуют все реформаторские тенденции Махмуда. Над жизнью последнего висит постоянная угроза, и перед его памятью проносятся все ужасные картины первых лет его царствования. Для фанатиков он – «падишах-гяур»,[15] избавиться от которого является святым делом.

В 1837 году дервиш Шейх Саглы на галатском[16] мосту бросился перед его лошадью с криком: «Неверный падишах, разве ты не насытился своими преступлениями; ты ведешь к гибели ислам и навлекаешь месть аллаха на себя и на нас».

Другой дервиш из Бухары явился к Решид-паше во дворец Высокой Порты и осыпал его самыми ужасными оскорблениями и проклятиями. Чтобы не возбудить волнений среди фанатиков, дервиша лишь выгнали за дверь.

Фанатики поджигали целые кварталы Стамбула и обвиняли затем Махмуда, что он своим нечестием привлекает на голову народа кары аллаха.

Выжжены были самые торговые, самые цветущие кварталы столицы. «Султан хотел просторного места для своих военных парадов, – говорил один из арестованных, – мы исполнили его желание и очистили ему полгорода».

В Урфе, Диарбекире, Мардине, Мосуле, Багдаде происходили восстания феодалов. С трудом удалось привести в покорность крупнейших феодальных владельцев центральной и западной Анатолии: Кара Осман-оглу в Смирне и Чапан-оглу – в Анкаре.

Египетская угроза также не была окончательно ликвидирована. Магомет-Али снова восстал в 1839 году, перед самой смертью Махмуда. Его войска уничтожили турецкую армию под Ниссибом, а посланный в Египет турецкий флот перешел на сторону врага. Пришлось вновь прибегать к русской помощи, соглашаясь на новые уступки.

Призванный в этот момент в правительство Решид-паша понял, что союз с Россией усиливает реакционные силы в Турции и ведет ее к превращению в русскую колонию. Он видел единственное спасение в немедленном проведении реформ и использовании той борьбы, которая началась между Россией и Англией за Проливы, а между Англией и Францией – за Египет.

Это было незадолго до того, как англичане бомбардировали Александрию и заставили Магомет-Али умерить свои завоевательные планы. Впрочем население Сирии и Восточной Анатолии скоро убедилось, что деспотизм египетского наместника мало чем отличается от турецкого гнета. Крестьянское население Палестины и Египта восстало против него. Об овладении Стамбулом нечего было и думать. Пришлось удовлетвориться согласием Порты обратить его наместничество в наследственное. Стамбул вздохнул свободнее. Решид-паша воспользовался этим, чтобы провести кое-какие реформы.

Мы видели выше, что реакционная партия не посмела помешать опубликованию хатишерифа Гюль-Хане. В дальнейшем реакционная партия усиливается и добивается удаления Решида. Абдул-Меджид весьма охотно удовлетворяет это желание улемов и придворной камарильи, ибо ему самому ненавистен этот либеральный министр, который, подражая имаму,[17] возглашавшему на торжественном селямлике:[18]

«Падишах, помни: аллах выше тебя», при всяком удобном случае говорил султану: «Закон выше падишаха». Но как только, под влиянием внешних затруднений или вспышек возмущения внутри страны, монархия начинала терять почву под ногами, султан спешил призвать Решида к кормилу правления. Так было, например, в 1848 году, когда революционная волна, прокатившаяся по всей Европе, вылилась в Турции в грозное валашское восстание, создававшее удобный предлог для русской интервенции.

Иногда в бессильной ярости слабовольный Абдул-Меджид восклицает:

– Магомет, да освободи же меня из рук этого человека!

Но его протесты дальше этого не идут. Решид оказывает влияние на дела государства даже тогда, когда его удаляют из правительства: с ним считается вся империя.

За границей реформы Танзимата расценивались по-разному. Для передовых промышленных стран, как Англия и Франция, они были выгодны, так как обеспечивали «нормальные» условия для проникновения в Турцию иностранного капитала. Петербург же и Вена – злобствовали. Русское и австрийское правительства уже несколько лет вели переговоры о разделе наследства «больного человека». Реформы Танзимата могли вдохнуть новую жизнь в заживо разлагающуюся империю. В длинном письме к тогдашнему австрийскому посланнику в Стамбуле, графу Аппоньи, канцлер князь Меттерних выражал свое недовольство и порицал реформы, которые он называл «бесплодной и гибельной концепцией». Он советовал Турции не перенимать слепо европейские идеи (читай: идеи французской демократии), а вернуться к своей восточной самобытности.

Из всего дипломатического корпуса, присутствовавшего при обнародовании манифеста Гюль-Хане, лишь один русский посол Бутенев, от которого, впрочем, предусмотрительно до последней минуты скрывалась подготовка акта, открыто выразил свое недовольство «комедией», как он называл хатишериф.

Это неодобрение было знаменательным. Недаром Решид-паша говорил: «если что-либо, предпринимаемое мною, не нравится России, – я знаю, что стою на верном пути».

Если проведенные Решидом реформы и не могут считаться слишком радикальными, то все же в ту эпоху они значительно способствовали приближению Турции к уровню культурных наций.

Эти реформы составляют первую, раннюю эпоху Танзимата. Они заключались главным образом в переделке совершенно архаического законодательства, которым держались реакционные слои правящих классов и которое препятствовало всякому прогрессу страны.

В Турции до того времени все еще действовали законы начала XVI столетия, изданные Сулейманом Великолепным. Почти все дела разбирались и решались на основе корана и комментариев великих учителей ислама, живших тысячу лет тому назад. За убийство человека можно было отделаться выкупом; судили духовные судьи – кадии. В 1840 году был издан первый уголовный кодекс, а через несколько лет введено торговое и административное законодательство. Был отменен откуп налогов, приводивший к сильнейшим злоупотреблениям и бывший разорительным, как для населения, так и для казны.

Улица в Смирне.

Вместо него была введена более централизованная система собирания налогов через специальных чиновников, – новшество, восстановившее против Решида могущественных ростовщиков, интересы которых были нарушены этой мерой и которые вскоре добились ее отмены. Были проведены реформы в армии и сокращен до 5 лет срок военной службы.

Провозглашенные хатишерифом гарантии жизни и имущества создавали первые предпосылки усиления буржуазии и привлечения ее капиталов для развития экономики.

«Турецкое господство, – писал Энгельс, – в самом деле несовместимо с капиталистическим обществом: накопленная прибавочная стоимость не обеспечена в руках сатрапов и пашей; не достает главного условия для буржуазной наживы: обеспеченности личности купца и его собственности».

Хатишериф Гюль-Хане если фактически и не создавал, то во всяком случае намечал эти условия.