Намык Кемаль

Шинаси

В шестидесятых годах прошлого столетия Стамбул[36] все еще оставался тем полуэкзотическим городом, который был так дорог сердцам французских колониальных романтиков – Пьера Лоти и Клода Фаррера.

Население оделось в европейское платье, но не рассталось с красной феской. Женщины не появлялись более в ярких шальварах и шитых шелком болеро, но попрежнему закрывали лица черным газом. Густые деревянные кафесы[37] продолжают ревниво охранять интимную жизнь патриархального мусульманского дома от любопытных взоров улицы. Уже не встретишь гордо выступающих в парчевых кафтанах, обвешанных драгоценными ятаганами янычарских старшин, но отвратительные обрюзгшие пергаментные лица евнухов мелькают на каждом торжественном приеме.

Годы Танзимата не дали Стамбулу фабрик, но на Пера и в Галате левантийцы открыли фешенебельные рестораны, дорогие увеселительные заведения, шикарные магазины, за громадными зеркальными витринами которых разложен соблазнительный ассортимент последних европейских мод. Голубые спокойные воды Босфора все еще бороздят раззолоченные каики с живописно одетыми гребцами, но, обгоняя их и обдавая молочной пеной из под шумно-бурлящих колес, проходят высокопалубные пароходы пригородного сообщения.

Попрежнему резкая грань разделяет жизнь двух главных частей Стамбула.

На европейском берегу Босфора, отделенные Золотым Рогом, как два смертельных противника, стоят друг против друга старый турецкий Стамбул и космополитические левантийские Пера и Галата. И хотя по широкому мосту, перекинутому через Золотой Рог, переход из одной части города в другую занимает не более пяти минут, ничто не может заполнить вековой пропасти, разделяющей их.

Жизнь старого Стамбула вся в прошлом. О былой славе здесь кричит каждый камень: обелиски византийского ипподрома, мрачная громада Айя-Софии, разрушающиеся стены Топ-Капу, массивные, подавляющие купола мечетей Нури-Османие, Баязида, Сулеймание и, наконец, Султан-Ахмеда, с ее шестью устремленными в небо стройными минаретами – гордым символом господства Османов над мусульманским миром, ибо до постройки этой мечети лишь священная Кааба в Мекке могла иметь более четырех минаретов.

У подножия этих, довлеющих над жизнью города, несокрушимых цитаделей религии кишит мелкая торговля, влачит жалкое существование отмирающее цеховое ремесло, проводят вечера в маленьких закоптелых кофейнях, слушая рассказы медахов[38] и монотонную игру сазов, мелкие чиновники, проповедники захудалых мечетей и базарные менялы. Из деревень приходят «йорганлы»[39] в поисках какой-либо работы или за мелкими крестьянскими покупками.

Обветшавшие безглазые деревянные домики с окнами, выходящими на внутренний двор, образуют лабиринт узких кривых переулков. На каждом шагу – посеревшие могильные плиты с каменными тюрбанами у изголовья, говорящие о том, что здесь похоронен уважаемый шейх или просто богатый купец, и небольшие мавзолеи с полуразрушенным куполом, с осыпающейся известкой, на железных решетках окон которых навязано бесконечное количество грязных лоскуточков – свидетельство, как усердно молят жители квартала своего «эвлия»[40] о даровании здравия.

Вид на Стамбул со стороны Мраморного моря.

В кварталах позажиточнее, в небольших садиках, приютились мрачные текке и дергяхи[41] бекташей, мевлеви, руфаи и накшибенди.[42] По вечерам здесь собираются для оргий, пьянства, курения опиума, одуряющих радений и чтений зекиров.[43] Мелкий ремесленник и купец с удовольствием становятся ревностными адептами «демократических» сект, разрешающих для мелкого люда все то, что строго осуждает официальная религия с ее аристократической иерархией улемов, имамов и муфтиев, считающих, что мистика, пьянство и разврат являются монополией лишь избранной верхушки. Некоторые из этих текке специализируются на привлечении туристов. Беззастенчивые гиды с таинственным видом приводят сюда богатых европейских путешественников и за несколько золотых дают возможность насладиться этой нехитрой, низкопробной экзотикой.

Вблизи от Айя-Софии расположился правительственный центр Турции – Высокая Порта и другие министерства, судебные учреждения, тюрьма, куда ведут, скованных друг с другом длинными цепями пойманных в горах крестьян, городских апашей и ремесленников, попавших в когти ростовщиков. Тут же, на площади, разложили свои маленькие столики уличные ходатаи, писцы и резчики печатей. Вокруг них толпятся бедняки, которым нужно составить прошение, передать взятку кадию или заказать печатку, чтобы проставить свою «подпись» под документом. В уличках и переулках, окружающих Высокую Порту, открыты маленькие ресторанчики, куда ходят обедать чиновники, и книжные лавки, где продаются рукописные кораны, «диваны» знаменитых поэтов и объемистые придворные историографии. Тут же расположились и типографии первых турецких газет. Здесь тихо и монотонно, и сюда не долетает даже эхо шумной, кипучей жизни по ту сторону галатского моста, где царит левантийская компрадорская буржуазия.

Вечером, когда старый Стамбул погружается в полный мрак, среди которого, как светляки, мелькают фонари расходящихся по домам жителей, на Пера блещут огни, гремит музыка ресторанов и кафе-шантанов, открываются для приемов залитые светом дворцы иностранных посольств и армянских банкиров. Внизу, у самого порта, в грязных переулках Галаты, нагие нарумяненные женщины сидят у порогов домов терпимости, бродят и дебоширят пьяные ватаги матросов, льется раки[44] и английский джин, угрожающе сверкают ножи.

По мере того, как ветшает и замирает старый Стамбул, богатеет и украшается эта часть города. Султаны давно уже покинули свою историческую резиденцию, и их новые роскошные дворцы стоят теперь у самого подножия Перá. Иностранные пароходы не заходят больше в Золотой Рог, а выгружают свезенные со всего мира товары на набережные Галаты. Здесь возведены монументальные здания иностранных банков, в просторные мраморные холлы которых входят с неменьшим трепетом и благоговением, чем под купола мечети Султан-Ахмета. За счет всей разоренной, обескровленной Турции здесь полно бьется пульс иностранной и компрадорской торговли. И неудивительно, что на другом берегу Золотого Рога, в грязных базарных трущобах, в жалких грошевых кофейнях и в скромных чиновничьих ресторанчиках одни посылают проклятия разбогатевшим за счет их разорения гяурам, а другие мечтают о новом режиме, при котором был бы возможен прогресс страны.

1860 год является важнейшей датой в истории турецкой журналистики. В этом году была основана первая частная турецкая газета – «Терджюмани Ахвал» («Толкователь событий»).

До этого времени в Турции на турецком языке выходила лишь официальная газетка «Таквими Векаи» («Календарь событий»), основанная еще Махмудом II,[45] которая ограничивалась сообщением всяких официальных новостей, помещением высокопарных стихов вельможных писак, да хвалебных од всем власть имущим.

Новая газета, более живая по содержанию, сразу завоевала симпатии небольшого круга турецкой интеллигенции и прогрессивного чиновничества. Ее официальным редактором-издателем был некий Чапан-заде Агях-эфенди – директор почт, но все знали, что настоящим редактором и вдохновителем газеты являлся Ибрагим Шинаси-эфенди – один из видных сподвижников реформатора Решид-паши.

Шинаси.

Шинаси был типичным разночинцем. Ему было два года, когда его отец, офицер той знаменитой артиллерийской части, которая в трагические дни 1826 года решила на площади Этмейдан участь янычар, – погиб под Шумлой в бою с русскими. Ребенок вырос в нужде. Когда он окончил начальную школу, магь хотела отдать его в медрессе, чтобы сделать из него духовного, но потом ей удалось пристроить его в канцелярию арсенала Топ-Хане. Там на способного и талантливого юношу обратил внимание один из иностранных офицеров-специалистов – француз, граф Шатонеф.[46]

Почувствовав симпатию к Шинаси, французский офицер стал учить его по-французски и пробудил в нем вкус к европейской литературе. Благодаря протекции Шатонефа и помощника начальника арсенала – Зивер-эфенди, Шинаси удалось попасть в немногочисленную группу молодых людей, которых Решид-паша посылал за границу. Шинаси должен был изучить во Франции политическую экономию и разные финансовые науки.

Двадцатилетний Шинаси попал в Париж как раз в момент напряженной политической борьбы. Июльская монархия доживала свои последние месяцы. Европа была накануне грандиозной революционной вспышки, в которой такое активное участие принимал промышленный пролетариат.

В февральские дни 1848 года Шинаси со своими французскими друзьями участвует в политических манифестациях и, взобравшись на купол Пантеона, водружает на нем республиканский флаг. Тогда же он познакомился с рядом видных французских литераторов, ученых ориенталистов и, в частности, с Ламартином, Э. Ренаном и другими, оказавшими сильное влияние на его развитие. Перед Шинаси открылись двери парижских литературных салонов.

Он пробыл за границей пять лет. За это время он основательно изучил французский язык и французскую литературу и проникся убеждением в превосходстве европейской буржуазной культуры над заживо разлагающимся феодальным строем Оттоманской империи.

Нельзя сказать, чтобы соприкосновение с тогдашней, пылавшей в революционном огне Европой выработало из Шинаси настоящего турецкого революционера, как этого можно было ожидать. Молодой гурок, принимавший хотя и скромное, но все же какое-то участие в грандиозных революционных событиях Парижа, сразу превращается в умеренного либерала, как только дело идет о его собственной стране. Он не верит в революционно-творческий порыв турецких масс или хотя бы даже передовых элементов Турции, и все его надежды и чаяния возлагаются на реформы сверху. Он преклоняется перед автором хатишерифа Гюль-Хане Решид-пашой и ждет от его либеральных реформ возрождения Турции. В посвященных Решид-паше стихах, которые он посылает из Парижа своим друзьям, он превозносит до небес основоположника Ганзимата.

– писал он в одном из своих стихотворений, употребив впервые в турецком языке слово «рейсиджумхур», ставшее 75 лет спустя, с момента объявления республики, официальным титулом главы турецкого государства.

Эти стихи так же, как и ряд других, были показаны друзьями и покровителями Шинаси Решид-паше. Когда Шинаси, окончив учение в Европе, вернулся в Стамбул, Решид-паша, несмотря на его молодость, предложил ему участвовать в двух крупных учреждениях: «финансовом комитете» и «комитете просвещения», созданных визирем для реформы финансов и народного образования.

Хотя Шинаси посылали в Париж для изучения специально экономических и финансовых наук, но к этому времени эти вопросы гораздо менее интересовали его, чем вопросы просвещения, языка, литературы. Поэтому он принял лишь второе назначение, а вскоре затем вошел еще в «научный комитет», также созданный Решид-пашой.

Задачей этого комитета было внедрение в Турции западных наук. Он состоял из крупных сановников, весьма косо глядевших на смелые нововведения и далеко не заинтересованых в коренных реформах; обстановка с самого начала сделала работы Шинаси бесплодными. Сменивший к тому времени Решид-пашу на посту великого визиря Али-паша, бывший вначале креатурой Решида, а впоследствии сделавшийся скрытым противником как самого инициатора Танзимата, так и проводимых им реформ, в первую очередь постарался дать совершенно иное направление деятельности «научного комитета».

Его первым шагом было устранение из комитета подозрительного Шинаси. Официальным предлогом для удаления послужило то, что Шинаси по европейской привычке брил бороду. Блюдя патриархальные, закрепленные вековой религиозной традицией, нравы.

реакционные члены «научного комитета» не могли допустить, чтобы их коллега нарушал предписания «сунны». Новый великий визирь с удовольствием удовлетворил их желание, так как он знал, что старевший и чувствовавший приближение смерти Решид-паша видел в Шинаси своего возможного преемника, которого он надеялся противопоставить выращенным им, но оказавшимся ренегатами Али и Фуаду.

В своих стихах, получивших широкое распространение в рукописных списках, Шинаси едко нападал на Али, Фуада и одного из реакционнейших деятелей того времени, невежественного шейх-уль-ислама Ариф-эфенди:

В ту эпоху оскорбление, нанесенное главе мусульманского духовенства, было не шуткой и могло кончиться печально для молодого западника. К счастью для него, Решид-паша вскоре вновь оказался у власти, и Шинаси был возвращен в «научный комитет». Преследования против него немедленно прекратились. Он смог спокойно работать до самой смерти Решид-паши (1858 г.).

К этому времени Шинаси завоевал расположение и приобрел покровительство другого крупного государственного деятеля – Юсуф Киамиль-паши. Хотя после смерти Решида Али и Фуад прочно взяли в свои руки бразды правления, но, не желая ссориться с Юсуфом Киамилем, они оставили Шинаси до поры до времени в покое. Однако он сам не захотел более служить, чувствуя, что всякая реформаторская деятельность «научного комитета» кончена.

Тогда-то явилась у негр мысль основать газету.

Сотрудничество его в газете Агяха «Толкователь событий» продолжалось всего несколько месяцев. Агях-эфенди, являвшийся собственником газеты, непрочь был предоставить ее страницы для всяких пресмыкающихся перед дворцом и правительством борзописцев. Рассерженный Шинаси расстался с ним и основал свою собственную газету, знаменитую в истории турецкой журналистики – «Тасфири Эфкяр» («Изображение мыслей»).

На этот раз это был уже не безличный, аполитический листок, но газета с положительной прогрессивной программой. К этому времени Шинаси особенно увлекался идеей распространения в народе европейских наук, реформой языка, созданием турецкой литературы по образцу европейской. По его мысли, новая газета должна была явиться могучим проводником этих идей. Интересно, что с самого начала правительство пыталось подкупить его. Только что вошедший на престол Абдул-Азиз, не смевший еще вступить в открытую борьбу с реформами, как он сделал это через несколько лет, ознакомившись с первым номером газеты, послал Шинаси 500 золотых, что представляло по тому времени очень крупную сумму (около 12 тыс. руб. золотом). Но Шинаси отказался принять «подарок»:

– Мне не предстоит такого дела, – ответил он, – для которого понадобилось бы столько денег.

Этим он ясно дал понять, что купить его нельзя. Это был один из редчайших случаев в оттоманской истории, когда кто-либо отказывался от такой суммы, да еще подаренной самим падишахом.

С самого начала основания газеты Шинаси привлек в нее молодых талантливых и прогрессивных писателей, первое место среди которых занял Намык Кемаль. Это послужило основанием их кратковременной дружбы и оказало решающее влияние на всю дальнейшую жизнь, политическую и творческую деятельность молодого Кемаля.

Газета «Тасфири Эфкяр» выходила два раза в неделю; номер в розничной продаже стоил 60 пара (около 12 коп.). По тому времени газета расходилась бойко. В момент одной длительной полемики с газетой старого направления «Рузнаме», когда молодые сотрудники «Изображения мыслей», прекрасно знакомые со старой поэзией, уличали корифеев в невежестве даже в отношении столь превозносимой ими классической литературы, тираж газеты дошел до 24 тыс. экземпляров, то-есть до уровня, которого достигают и сейчас лишь немногие из турецких газет.

К той же эпохе относится и выпуск Шинаси небольшого сборника переводов французских писателей: Расина, Ламартина, Лафонтена, Жильбера, Фенелона. Интересно, что Шинаси усердно подбирал для этого сборника те из произведений, которые заключали в себе смелые выпады против абсолютизма.

Выше мы говорили, что вначале Кемаль чуждался «молодых» и примкнул к обществу корифеев, среди которых, как ему казалось, он сможет постигнуть высшие откровения классической поэзии и той таинственной заманчивой мистики, носительницей которой она являлась. Но уже скоро его охватило разочарование. Познакомившись с ними поближе, он увидел, что за пышными, высокопарными формами скрывались интеллектуальное убожество и реакционная ненависть ко всему новому, прогрессивному.

Знакомство его с Шинаси состоялось при следующих обстоятельствах: как-то он отнес в редакцию «Тасфири Эфкяр» переведенную им в министерстве дипломатическую ноту французского правительства и тем расположил к себе Шинаси.

Сблизившись с Шинаси, он под влиянием последнего начал знакомиться с образцами западной литературы. Это было нечто совершенно отличное от всего того, что представляла собой классическая восточная литература, в особенности османская, являвшаяся рабским подражанием наиболее застывшим и отсталым образцам литературы Ирана.

Со времени основания Оттоманской империи турецкая литература развивалась двумя путями.

С одной стороны, существовала народная поэзия, реалистическая по своим формам, образам и восприятию окружающей жизни. В наше время, когда республиканские учреждения и общественные деятели новой Турции предприняли систематическую работу по собиранию турецкого фольклора, мы можем дать себе отчет, какие поэтические богатства таят в себе бедные деревушки Анатолии и горные пастушеские племена. В каждом округе есть свои прелестные свадебные, любовные, пастушеские и иные бытовые песни, замечательные по яркости своих образов и звучности стиха. Многие из них сохранились с весьма отдаленных времен. Например, так называемые «ма'ни», являющиеся примитивной формой турецкой поэзии, безусловно сохранились еще от тех времен, когда турки жили в Средней Азии вместе с другими родственными тюркскими племенами, ибо эти формы встречаются и у этих последних.

Обычно это куплеты в четыре стишка, представляющие собой отрывочные, неясные лирические порывы. То же можно сказать и о так называемых «тюркю», само название которых говорит о их глубоком национальном происхождении и о противопоставлении их в народном сознании чуждым, заимствованным у персов, искусственным и напыщенным формам поэзии.

«Тюркю» являются обычно бытовыми или семейными песнями; в них воспевается любовь и красота предмета любви, причем дается большой простор выражению и развитию чувств; часто они изображают грусть от утраты или недосягаемости желаемого. Их внешния украшения, эпитеты и метафоры, заимствованы из окружающей природы, которую истинный житель деревни лучше знает и понимает, чем профессиональный городской поэт, рабски повторяющий избитые выражения классиков.

«Шаркы» (восточные песни) являются, главным образом, поэзией городской буржуазии. Они сочинены отдельными авторами, из которых многие сохранили свои имена для потомства, как-то: Умер, Сейрам и другие. Эти песни часто поются певцами сазов, о которых мы говорили выше.

Кроме этих форм известны еще «дестаны», то-есть эпические былины, в которых прославляется удаль героев: знаменитых разбойников, феодалов, полководцев. Эта поэзия унаследована от эпохи раннего турецкого феодализма. Большой известностью пользуются еще «ашыки» (влюбленные) – длинные поэмы, сочиненные по образцу персидских или просто являющиеся их переложением.

Но наряду с этими формами литературы, имеющими широкое распространение, существовала еще литература для избранных, то-есть для небольшой кучки господствующих классов, для ученых схоластов, по большей части из духовенства, смакующих тонкости восточной мистики. Эта литература дошла до наших дней в рукописях, а впоследствии в перепечатках. Родоначальником ее является известный Джелалэддин-Руми, выходец из Ирана, крупнейший ученый своего времени и основатель знаменитого, существовавшего до 1924 года[47] ордена вертящихся дервишей (мевлеви).

Джелалэддин-Руми появился в Анатолии перед самым падением некогда блестящей империи турок-сельджуков, во второй половине XIII столетия. В их столице – пышной Конии – одном из видных центров тогдашней учености и искусства, он сблизился с вождем небольшого, но воинственного турецкого племени, пришедшего из далеких гор Алтая, – Османом. Это племя турок-османов было последним оплотом сельджукских султанов, неспособных защищаться от многочисленных, наступавших со всех сторон, врагов. Вскоре, с падением империи, Османы сделались ее наследниками, мало-по-малу победив и подчинив себе всех крупных феодалов Малой Азии.

Джелалэддин-Руми был смелым новатором, ибо он выступил против строгого пуританизма официального мусульманства, борясь за право на веселие, радость, искусство. Основанный им орден, который в то время был большой ересью, под маской религиозных обрядов вводил в обиход музыку, пение, пляски. Он как бы воскрешал старые языческие таинства, зародившиеся еще во тьме веков в этой солнечной плодородной стране. После Джелалэддина-Руми осталось значительное литературное наследство и, в первую очередь, знаменитое «месневи», то-есть поэма, рифмующаяся по полустишиям, состоявшая из 27 тыс. строф. Его «диваны», сборники лирических стихов, составляют около 90 тыс. строф.

С той поры османская литература дала сотни крупных поэтов, которые создали высокие образцы поэзии, прогрессивной для тех эпох. Но по мере укрепления монархии Османов и усиления ее деспотизма, османская литература стала приходить в упадок. Помимо многочисленных поэтов анакреонтического направления, писавших для развлечения господствующих верхов, появилась особая придворная литература, главной целью которой являлось восхваление подвигов, достоинств и добродетелей султана и его приближенных. Далекая от жизни и от окружающей действительности, эта поэзия, нашедшая свое высшее выражение в период упадка империи, черпала весь свой запас образов, эпитетов, сравнений из классической восточной литературы. Мертвечина штампа наложила на нее свой унылый отпечаток.

Работа писателя заключалась в том, чтобы умело заимствовать украшения для своих од из уже готового арсенала уподоблений, количеством и выспренностью которых определялись достоинства произведений. Солнце, соловей, розы, лунный свет, рассвет, заря, молния, гром, вулкан и т. п. – вот что служило для сравнения восхваляемых качеств повелителя, его фаворитов или любовниц. Вышедшие из-под пера писателей такая ода или стихотворение напоминали по чьему-то меткому выражению «уродливую, разукрашенную блестками подвенечного платья старуху». Эпитеты отвешивались механически, как на аптекарских весах.

Другая отрасль придворной литературы, историография, шла по тому же пути.

Историограф Васыф, после кампании 1774 года, закончившейся для Турции несчастным Кючюк-Кайнарджийским миром, описывая возвращение султана в Стамбул, уподобляет дворец «перламутру, в котором затворяется драгоценный жемчуг августейшей персоны, и славному центру, откуда солнце султанского могущества распространяет лучи на всю вселенную». Челеби-заде, историк персидской камлании 1724 года, рисуя снятие осады Тавриза и поспешное отступление турок, пишет: «сейчас тюльпан победы вышел из-под земли, но нужно ждать до следующей весны раскрытия розового бутона желания». Историк царствования Ахмеда III Рашид, описывая смерть в бою 22 важных лиц, находит для каждого особое выражение: «отправился в лучший мир», «птица его души покинула свою клетку и полетела к небесам», «с него был снят кафтан бренной жизни» и т. п.

Пока османская литература отражала на себе иранские литературные течения, поэты ее на все лады перепевали обветшавшие образы; но если в иранской поэзии «роза» и «соловей» воплощали в себе лиризм души, – у османов содержание большей частью отступало на задний план перед формой, и поэт все свое внимание сосредоточивал на плавности и звучности стиха. Постепенно рабское преклонение перед иранскими прототипами вытравило из османской поэзии всякую оригинальность: она застыла в мертвенной гладкости выражений.

Поэты всячески старались избегать в своих произведениях употребления турецких слов, которые считались простонародными и грубыми; самые турецкие грамматические формы они заменяли арабскими и иранскими. К моменту, когда Шинаси и Кемаль начали борьбу за реформы языка и литературы, свыше 70 проц. всех слов, употреблявшихся турецкими писателями, были арабскими и иранскими. Зато не только народ, находившийся в ужасном невежестве и нищете, но даже и большинство средних классов не были в состоянии понять эту литературу, ставшую достоянием лишь самой ограниченной господствующей верхушки.

В тот момент, когда буржуазия и чиновничья интеллигенция повели борьбу с феодализмом, вполне понятно, что важным участком этой борьбы было движение за реформу и упрощение языка, за его перестройку в расчете на то, чтобы он стал орудием нового, стремящегося к власти класса.

Вот почему вопросы языка или литературы приобрели такую остроту, и вокруг них сгруппировались наиболее передовые, прогрессивные элементы тогдашней Турции.

Знакомство с западной культурой внесло новые образы, и для выражения своих мыслей писателям приходилось уже отказываться от восточной вычурности и мистической туманности. Теория стилистики и эстетики, заимствованная у иранцев, рушится; уже не форма, а содержание выдвигается на первый план, и литература начинает служить идеалам борющихся с феодализмом классов.

Познакомившись с Кемалем, Шинаси сразу понял, какую большую силу для предпринятой им борьбы представляет этот не по летам серьезный юноша, своим талантом и обширными знаниями завоевавший уже себе имя и известность среди корифеев классической литературы. Благодаря Шинаси, Намык Кемаль быстро окунулся в мир новых идей. По настоянию Шинаси, он серьезно занялся французским языком и в сравнительно короткое время мог читать произведения французских романтиков в подлинниках. Через Шинаси Намык познакомился и с рядом европейцев, главным образом французов, живших в Стамбуле или наезжавших туда. Друзья посещали французскую кофейню «Флам» на площади Гаксим в европейской части города. За чашкой кофе или кружкой пива они ведут нескончаемые разговоры о поэзии, европейских литературных направлениях, о новых книгах, а также и о политике. Еще чаще они собираются в небольшой редакции «Гасфири Эфкяр» – в двух шагах от дворца Высокой Порты.

Эти маленькие, тесные комнаты во втором этаже над довольно примитивной типографией скоро стали центром притяжения всего того прогрессивного, стремящегося к реформам, к обновлению, что было тогда в турецком обществе. Даже наиболее передовые люди из знати, из крупного чиновничества и офицерства частенько приходили сюда, как в центр, где зарождается новое будущее Турции.

От старого литературного течения, объединенного вокруг «поэтического комитета», к которому еще недавно примыкал Кемаль, откалываются элементы не слишком консервативно настроенные. Кое-кто из них примыкает к группе «молодых». Другие образовали свои собственные группы, как-то: «Османское общество просвещения», группировавшееся вокруг «Научного журнала» и состоящее из крупных чиновников и пашей. Хотя это общество и поддерживало контакт с «молодыми», но считалось в глазах правительства благонамеренным.

В своем уставе общество громогласно объявляло, что преследует только учено-просветительные цели и категорически исключает из программы вопросы политики и религии. Уже один этот факт успокоительно подействовал на правительство.

Общество устраивало публичные лекции при стамбульском университете, и в организации их большое участие принимал великий визирь Фуад-паша. Лекции охватывали различные области знания. Эдхем-паша и Дервиш-паша читали по разным вопросам естественных наук, Каратеодори-паша – по римской истории, Салих – по ботанике, а Хайрулла и Вефик-паша (впоследствии первый председатель османского парламента) – по истории Турции.

Молодые чиновники Высокой Порты образовали свое «Книжное общество» и начали издавать журнал «Меджмуаи Ибринтима». Вокруг всех этих группировок вертелись светские молодые люди, без каких-либо литературных талантов, но одержимые поэтическим зудом и мечтавшие о писательской славе. Этих последних Шинаси охарактеризовал метким словечком: «литературные мальчишки».

Сблизившись с Шинаси, Намык Кемаль страстно отдался работе в «Тасфири Эфкяр». Одновременно с борьбой за обновление языка и литературы, он ставит вопросы, касающиеся реформы быта, распространения просвещения, восприятия западной культуры.

В одной из своих статей он пишет: «у нас не существует ни одной книги, которая могла бы нравиться, если у нее отнять словесные украшения. Народ не способен понимать теперешний литературный язык. Ни одно произведение не написано естественно; обилие лицемерных преувеличений лишь способствует развращению нравов; смысл постоянно приносится в жертву формам. Мало того, не существует даже установившихся литературных приемов и правил. Между разговорным и литературным языком лежит столь глубокая пропасть, что иногда кажется, что это два разных, чуждых друг другу наречия. Таким образом наша литература не сослужила никакой службы нашей связи с народом». Позже, в предисловии к переводу с иранского «Весна знания», он еще раз произносит приговор над старой литературой и заявляет, что книги должны писаться не для избранных, а для всего народа.

«Тасфири Эфкяр» стала трибуной ожесточенной критики старой литературы. Все усилия Шинаси и Намык Кемаля были направлены против дальнейшего господства этой литературы «диванов» и хвалебных од. Надо было внедрить идею никчемности и невежественности этой литературы, доказать, что она носительница лжи и разложения.

Надо было дать образцы простого, общедоступного, общепонятного языка. Заслуга Шинаси и Намык Кемаля в этой области огромна. До них «высокий стиль» являлся непременным элементом всякой письменности. Человек, взявший перо в руки, немедленно переставал говорить обычным житейским языком, который он употреблял за минуту до этого. Если сын писал отцу, он не мог начать иначе, как «мой высокочтимый отец, эфенди»; в свою очередь, отец, обращаясь к сыну, писал: «свет очей моих, мой сын, эфенди». И когда Намык Кемаль в своих письмах к отцу ввел простое обращение: «батюшка», эта вольность сама по себе казалась по тому времени настоящей крамолой.

Целый ряд выражений и понятий, неизвестных до тех пор в турецком языке, как-то: отечество, свобода, нация, сознание, патриотизм, революция, мятеж, политика, энтузиазм – были введены в обиход Кемалем, непрерывно употреблявшим их в своих статьях.

Уже в самом начале работы в «Тасфири Эфкяр» обнаружился блестящий публицистический талант Кемаля. Его статьи полны полемического задора. Смотря по обстоятельствам, он то мягко поучает в своих статьях, то нападает на своих противников «с беспощадной стремительностью снаряда», по выражению одного из историков турецкой литературы.

Иногда он гибкий спорщик, иногда яростный, гневный критик. Его статьи будоражат молодежь и беспощадны к ретроградам. Недаром, уже вскоре после начала его журнальной деятельности, молодежь не звала его иначе, как «Федаи-Кемаль» – «подвижник Кемаль».

Мало-по-малу борьба, начатая за общедоступность языка, за приближение литературы к жизни, переросла в политическую борьбу, в которой Кемаль принял самое активное участие.