Наполеон и Жозефина

Любовь помогает совершить государственный переворот 18 брюмера

18 брюмера Бонапарт поднялся в пять часов утра. Он открыл окно, поискал взглядом "свою звезду", нашел ее между двух деревьев, еще более крупную, еще более яркую, более голубую, чем прежде, и успокоился. Приведенный в бодрое настроение этим подмигиванием судьбы, направился в ванную, напевая модную песенку "Вы бросили взгляд на меня, Маринетта" и безбожно перевирая мотив.

В шесть утра дом задрожал "от топота целого легиона", разбудившего всех обитателей улицы Победы. Четыре сотни драгун под командованием полковника Себастьяни прошли перед особняком Бонапарта, направляясь к дворцу Тюильри в соответствии с разработанным планом.

Удивленные этим утренним воинским маршем жители в халатах и ночных чепцах настороженно выглядывали из окон, прячась за притворенными ставнями.

Генералы в полном обмундировании, в сапогах, белых рейтузах и треуголках с трехцветными султанами верхом на лошадях прибывали к дому Бонапарта. Парижане видели, как подъезжали Мюрат, Ланн, Бертье, Жюно, Моро, Макдональд и многие другие, имен которых они еще не знали. Вскоре соседи будущего императора принялись обсуждать увиденное. Один из мемуаристов приводит разговор четы Барон и мадам Сулар с улицы Виктории:

— Должно быть, сегодня будет охота на "гнилушек".

— Это было бы хорошо…

— Сегодня вечером у нас, может быть, будет король.

— Тише, пожалуйста.

— Я повторяю то, что слышал… Говорят, что Баррас попросил графа Прованса взойти на трон.

— Замолчите! Не для того делали революцию, чтобы опять призвать короля… Нам нужен добрый республиканец, честный и благородный. Я надеюсь, что генерал Бонапарт решился сместить этих пятерых "гнилушек"…

А в восемь часов утра, в то время как в Тюильри Совет старейшин был извещен о секретных приготовлениях Бонапарта к так называемому роялистскому заговору, супруги Барон увидели даму, приехавшую на улицу Победы. Это была мадам Гойе, которая прибыла на завтрак одна — Гойе почему-то решил поостеречься.

К восьми утра, когда вся улица была запружена каретами, лошадьми, гвардейцами и офицерами, которые общались между собой в основном жестами, приехал Жозеф Бонапарт вместе с генералом Бернадотом, одетым в гражданское платье. (Через полчаса он выйдет из дома Бонапарта, бледный от гнева.)

Увидев вошедшего Бернадота, корсиканец даже подскочил:

— Как, вы не в мундире?!

Тот независимо выпрямился:

— Я не был на службе.

— Совет старейшин назначил меня сегодня комендантом Парижа, командующим национальной гвардией и всеми войсковыми подразделениями. Идите наденьте мундир и присоединяйтесь ко мне в Тюильри.

— Никогда!

— В таком случае вы останетесь здесь до тех пор, пока я не получу декрет Совета старейшин!

Бернадот побледнел и схватился за шпагу:

— Лучше я умру, но не стану человеком, которого удерживают против его воли!

Бонапарт, хорошо зная, что Дезирэ держит мужа в руках, улыбнулся:

— Единственное, о чем я прошу вас, генерал, — дайте честное слово, что ничего не будете предпринимать против меня.

Беарнец на мгновение задумался. Последняя — и очень удачная — фраза Бонапарта тронула его. Ему не хотелось идти против желания жены. Бернадот поднял голову:

— Да! Как гражданин я даю слово чести не выступать против вас.

— Что вы подразумеваете под этим?

— Я не пойду ни в казармы, ни в другие общественные места и не буду обращаться ни к солдатам, ни к народу.

И он вышел, в ярости хлопнув дверью. В тот момент Бернадот еще смог бы помешать Бонапарту. Ему достаточно было пойти к друзьям в Ассамблею, поднять тех, кто проходил по улице Победы и заставить проголосовать за декрет, ставящий Бонапарта вне закона.

Послушаем Тибодо:

"Обнародовав декрет, уже подготовленный Ожеро и Журданом и ставящий Бонапарта вне закона, Бернадот мог бы поднять гренадер и другие полки. Но он любил свою жену и молчал о готовящемся событии. Связанный своим обещанием ей, он остался в стороне".

Позже Бернадот признается в своем "малодушии" и скажет Люсьену, роль которого в качестве президента Совета пятисот остается не до конца ясной:

— "Да, вы совершили преступление против власти, против вашей республиканской совести, и вы знаете это лучше меня… Но могу ли я упрекать вас в том, что вы не последовали примерам патриотизма, которые дала нам история, если я сам, уступив просьбам Жозефа, не сделал того, что должен был сделать? Почему? Потому, что Жозеф — муж Жюли, сестры Дезирэ, моей жены… Вот каким образом готовилась судьба великой империи…

Вы знаете, что все Сент-Антуанское предместье было на моей стороне, с нами были войска, народ подчинился бы моему приказу и не остался в дураках. Нет, все пошло не так, как следовало. Восторжествовала слабость: благодаря вам и благодаря мне — я дал себя завлечь прекрасными словами в тот момент, когда мог всему помешать!"

В очередной раз любовь сыграла роковую роль в истории Франции.

В девять часов утра чета Барон и мадам Сулар, оставившие все свои дела, увидели казенный экипаж, остановившийся перед домом Бонапарта. Из него вышли три человека, один из которых оказался государственным курьером в форменном мундире.

— Это делегация из Ассамблеи, — сказал мсье Барон. — Они приехали за Бонапартом, чтобы предоставить ему власть.

Но мсье Барон в своем энтузиазме немного поторопил события. На самом деле эти три человека прибыли, чтобы передать корсиканцу секретную депешу Совета старейшин, который в целях конспирации был переведен в Сен-Клу. В послании говорилось, что "генерал Бонапарт, назначенный командующим парижским гарнизоном, должен принять все необходимые меры для соблюдения безопасности национального представительства".

Это послание, отредактированное его сообщниками, должно было помочь корсиканцу свергнуть Директорию.

Четверть часа спустя супруги Барон и мадам Сулар увидели, как из особняка Шантерен выбежали гвардейцы, вскочили на лошадей и сразу взяли в галоп.

— Они поехали, чтобы арестовать членов Директории, — сказала мадам Сулар. Но храбрая женщина ошиблась. Гвардейцы отправились развешивать воззвания и распространять листовки, которые Бонапарт велел отпечатать накануне.

"Внезапно, — как свидетельствует Гастон Понтье, — все обитатели улицы Победы одновременно воскликнули: "Вот он!" Со всех сторон раздавалось: "Да здравствует Бонапарт! Спасите Республику! Долой Директорию!"

Корсиканец появился на белом коне, сопровождаемый генералами. Под возгласы приветствия кортеж направился по бульвару Мадлен к Тюильри. К десяти часам Бонапарт принял присягу перед Ассамблеей. В одиннадцать часов Сиейес, Роже Дюко и Баррас сложили свои полномочия, а Гойе и Мулен, отказавшиеся подать в отставку, были взяты под стражу в Люксембургском дворце. К полудню Директория перестала существовать.

Вечером, довольный собой, Бонапарт возвратился на улицу Победы, где его ждала Жозефина.

— Все прошло очень удачно, — сказал он ей. — Настолько удачно, что я даже не успел произнести в Тюильри заготовленную речь.

— Какая жалость! — сказала Жозефина, садясь к нему на колени. — Ведь речь была так хороша! Мне очень нравятся фразы из нее: "Я вам оставил мир, а сам вновь обретаю войну; я оставил вам завоеванное мною, а враг пересек ваши границы…"

— Постой, — сказал Бонапарт, — я не произнес эту речь в Тюильри, но народ ее все же услышал… После сессии, когда я находился в саду с Ботто, ко мне подошел секретарь Барраса и объявил об отставке нашего друга. Вокруг собралось много солдат, и там я произнес речь, которая тебе так понравилась… Успех был необыкновенный!

Восхищенная Жозефина поцеловала мужа в шею:

— Бедный Ботто, должно быть, он был очень удивлен, что ты обратился к нему в таких торжественных выражениях.

— Наверное, но я постарался тихо успокоить его, пока мне аплодировали.

— А что же Ботто? Он последовал за Баррасом?

— Нет, он решил оставить политику и опять стать дантистом.

— Что ж, он поступил мудро, — вздохнула Жозефина.

Бонапарт не ответил. Держа на коленях любимое тело креолки, он не имел ни стремления, ни возможности философствовать… Все его существо буквально воспламенилось желанием, которое вернулось к нему после длительного нервного напряжения. Более того, ощущение собственной силы после победы поставило его в положение, позволяющее достойно принять почетное участие в чувственной церемонии в духе древнегреческого бога Приапа. Для этого ему нужна была женщина: как победителю на время короткой передышки, отпущенной ему на поле сражения. Ему требовалось возложить на алтарь постели свой дар и талант сверхчеловека.

Назначение его главнокомандующим армией Парижа, отставка Барраса, падение Директории, переезд Ассамблеи в Сен-Клу — все эти победы привели его вечером 18 брюмера в галантное настроение. Он взял Жозефину на руки, отнес ее в постель и там с неистовым пылом доказал, что он один обладает такой мужской силой и страстью, которых хватит на всех свергнутых директоров.

После упятеренного выражения чувств он поцеловал свою супругу, еще продолжавшую мурлыкать от удовольствия, и отправился спать к себе в комнату.

День Бонапарта был очень насыщенным. Он принял два важных решения, заставив проголосовать членов Ассамблеи за новую Конституцию VIII года и создание института временных консулов. Оставалась самая трудная часть.

Перед тем как лечь спать, Бонапарт положил рядом с собой два заряженных пистолета. На всякий случай…

Утром 19 брюмера в Париже было очень спокойно. Простой народ, ничего не понимающий в политике, решил, что раз Бонапарт "взял власть", значит он "возглавил правительство".

Прошел слух, что тело маршала Тюренна выставлено в зале Музея естественной истории между скелетом жирафа и панцирем гигантской черепахи. Неясность информации будоражила умы парижан. Но, к счастью, газеты вскоре успокоили людей. Вот как одна из них осветила странное событие:

"Тело Тюренна покоится теперь в Естественно-историческом музее рядом со скелетом жирафа. Вряд ли останки великого воина достойны быть выставленными на обозрение невеждам. Не насмешка ли это? Ведь могло быть совершено преступление. Это место выбрано не случайно. Напротив. В нем видели возможность спасти тело маршала от поругания.

Три года назад гражданин Дефонтен, профессор Ботанического сада, проходя через Сен-Дени, понял, что власти обрекают на последние муки и бесчестие этого аристократа, дух которого все еще с нами. Тогда он отправился в мэрию, от имени Парижского ботанического сада попросил выдать ему тело маршала и доставил его в музей под нож хирурга-патологоанатома. Такова предыстория появления Тюренна в музее. Нет, он находится там не в качестве объекта изучения, но потому, что естественная история вступилась за него в тот момент, когда справедливость и общественное признание отвернулись от него, она дала ему приют и убежище, отнюдь не желая унизить его".

Такое объяснение успокоило честных людей. Позже останки Тюренна были помещены в Музей французской монументальной скульптуры, а в 1800 году по распоряжению Наполеона их торжественно перенесли в Дом инвалидов.

В то время когда парижане были заняты судьбой останков Тюренна, Бонапарт прибыл в Сен-Клу, где депутаты готовились к заседанию Ассамблеи. Страсти были накалены. На трибуну один за другим поднимались депутаты, чтобы выкрикнуть: "Долой диктаторов! Да здравствует Конституция! Нет — Кромвелю!"

В три часа дня Бонапарт, дрожа от нетерпения, проник в зал заседания Совета старейшин, полагая, что враждебное настроение депутатов сменится благосклонностью, если он напомнит им о своих заслугах перед Францией. Но увы! Как всегда, пытаясь импровизировать, он увлекся пространными рассуждениями, долго подыскивал нужные слова, и в результате услышал, что по рядам прокатывается недовольный ропот. Послушаем Бурьенна:

"Все речи, которые до сих пор произносил Бонапарт, не были предназначены для благородного собрания. И сейчас члены ассамблеи слышали только о "братьях по оружию" и о "привилегиях солдата". Он все время говорил о "глухом сопротивлении", "вулканах гнева" и "победах оружия". Потом вспомнил Цезаря, Кромвеля, Тирана и несколько раз повторил: "Мне нечего вам сказать, кроме…" И — ничего не сказал"…

Внезапно один из членов Ассамблеи воскликнул:

— А Конституция?!

И тут Бонапарт растерялся, начал бормотать что-то невнятное и, как пишет Бурьенн, "никто ничего не понял, кроме: "18 фруктидора… 30 прериаля… лицемеры… интриганы… Я собираюсь вам все сказать… Я откажусь от власти тотчас же, как пойму, что угроза Республике миновала…"

Ропот зала стал угрожающим, а речь Бонапарта — еще более бессвязной… Несколько раз председательствующий просил его выражаться яснее. Не зная, что ответить, Бонапарт начал кричать:

— Помните, меня защищает бог победы!

Бурьенн потянул его за рукав, призывая успокоиться:

— Генерал, вы уже не понимаете, что говорите, — и, взяв его за руку, повел к выходу из зала. В коридоре корсиканец увидел своих друзей. Сиейес выдохнул:

— Все пропало!

Сознавая, что был неправ, и желая исправить свою неудачу, Бонапарт бросился в Оранжери, где заседал Совет пятисот. Его появление было встречено яростными выкриками:

— Вон отсюда! Вы не имеете права здесь находиться! Вы нарушаете закон! Диктатора — вне закона!

Несмотря на призывы к спокойствию председательствующего, Люсьена Бонапарта, генерала вытолкали из зала. Увидев в коридоре Сиейеса, он пробормотал:

— Генерал! Они хотят объявить меня вне закона, — и упал в обморок.

Услышав слово "генерал", аббат Сиейес, который никогда не был военным, подумал, что Бонапарт уже не пользуется авторитетом, а значит, государство рухнуло окончательно. Казалось, все кончено. Но тут Люсьену пришла в голову спасительная мысль. Он выбежал к гвардейцам, крича, что только что убили его брата. Гвардейцы, взбудораженные ложным известием, окружили Оранжери. Воспользовавшись этим волнением, Мюрат вскричал, указывая на зал заседаний:

— Отомстим за нашего генерала! Туда — и разгоните их всех!

Солдаты только и ждали этого приказа. Со штыками наперевес они вбежали в зал. Депутаты бросились спасаться: кто через дверь, кто через окно…

К полночи Люсьену удалось собрать три десятка "охвостья избранных" и заставить их принять указ о создании консульской исполнительной комиссии в составе граждан Сиейеса, Роже Дюко и Бонапарта. Фарс был разыгран, и впечатлительный генерал смог наконец вернуться к себе. Еще раз послушаем Бурьенна, который проводил Бонапарта до улицы Победы:

"Около трех часов утра мы с Бонапартом возвратились в Париж. Преодолев столько препятствий и испытав сильное волнение, Бонапарт очень устал. Он был погружен в свои мысли: перед ним открывалась новая жизнь. Но дома, едва поднявшись наверх и поздоровавшись с женой, уже лежавшей в постели, он весело спросил:

— Бурьенн, я наговорил много глупостей?

— Немало, генерал".

Но вскоре все было забыто, и уже на следующий день в Париже появилась новая песенка, лестная для Бонапарта. Будущий император опять становился любимцем народа.