Наркомэр

Глава 10

Федор Палыч безвылазно жил в деревне вторую неделю. Он так и не смог уехать. Он действительно рано утром вышел к берегу, чтобы с первым же теплоходом отчалить в любимый город, чтобы не видеть больше эти огороды, эти лопухи вперемешку с крапивой и эти кедры, голубовато-синие издали. Чтоб их всю жизнь не видеть! Угораздило его родиться в Сибири. И как раз в той самой деревне, которую он так и не может забыть. Тянет его сюда. Как закроет глаза, так сразу же всплывает в глазах река. Болотце. Шишки камышовые. Дом родительский, у самой реки. А за болотцем отвесная почти гора. Над болотцем тянется к небу несколько елей. Он их помнит почти такими же. Родился, а они уже росли на том же месте. Съехали с куском чернозема и над болотцем остановились. Теперь-то уже точно подросли. Над косогором стоит желтый деревянный крест — дураки какие-то в прошлом году воткнули наверху. А за ним купол церкви, словно из земли растет.

Он бы так и ездил беспрестанно сюда, пока существуют в нем силы. В его возрасте редкий найдется, чтобы мечтать о женитьбе на вполне серьезных началах. Слух вот только подводить стал. Мерещится все чего-то ему. Орет, что ли, кто-то. А! Нет! Моторка, кажется, чья-то завелась. На рыбалку поехал кто-то. Счастливый народ. Он не понимает, какое это счастье — самому ездить на рыбалку и ловить рыбу из реки, а не из чашки ложкой. Он, например, теперь не может. Давно отдал свой обласок зятю, и тот его благополучно изуродовал. Наделал дыр, замочил на целый сезон. Дерево пошло в гниль, и лодке-долбленке пришел конец. А ведь она служила ему столько лет. Он не помнил сколько…

С реки доносились теперь сразу три звука. Гремели именно три мотора.

Федор Палыч приподнялся над кустами, за которыми сидел по нужде, и обомлел: две дюралевые лодки на полном ходу, сближаясь между собой, шли навстречу третьей.

«В клещи берут», — успел подумать старый рыбак, и тут раздались торопливые, словно удары дождя по брезенту, выстрелы.

«Да это же… Это убийство… Они убивают человека…»

Человек только что стоял над бортом и тут же исчез в волнах.

Если бы у деда была в руках хотя бы малопулька, он, старый дед, не отступил бы. Он открыл бы отсюда огонь и хотя бы одного, но скосил. Не так тут далеко до них. Убили человека, и хоть бы что. Среди бела дня. Когда такое могло быть?! В разные времена он жил, но такого не было. Разве что в Гражданскую. Но тогда другое дело было. Тогда по идейным соображениям. Тогда царизм правил. И брат шел на брата. Но была цель. Теперь что ими движет?

Лодки быстро развернулись и пошли вверх. Через секунду их будто и не было никогда.

Федор Палыч торопливо поддел штаны и, застегивая пуговицы на ходу, поспешил книзу. Лодка без управления быстро шла по течению. Старый рыбак с сожалением глядел ей вслед. Пропала чья-то собственность. Впрочем, пропал и собственник. Только волны гуляют на поверхности. Рябь одна. Не зря Федор Палыч под утро видел сон: щука будто порвала сети и ушла — одни дыры остались. Интересно жить стали. Удивляться не приходится: где пропастина, там и ворон. Погиб, может, ни за что человек. Прямо на глазах из автомата — и пошли вскачь…

Волна вдруг набежала одна на другую, и показалось деду, что бревно-топляк несет по реке. Чуть ниже того места, где только что расправа состоялась. Боже ж ты мой!.. Да то же человек всплыл и дышит, кажись, отплевывается через силу. Дед почувствовал, как у него забилось сердце.

Он быстро скинул с себя ботинки и брюки, оставшись в рубахе. Кинулся в воду. Вернулся, сбросил рубашонку, схватил с песка трухлявую жердь — и вновь к реке. Вода прохладная. Лет десять не бывал в воде, но делать нечего. Вошел по горло и протянул несчастному. Тот еле движет руками.

— Давай! Хватайся, пока не вернулись…

Дед поднатужился и хлебнул ртом воды. Надо бы плыть, да какой он теперь пловец, Федя Жареный. Сено-солома, в общем, а никакой не Водяной.

Мужик все-таки ухватился одной рукой за жердь. Федор Палыч, обрадованно скребя по илистому дну кончиками пальцев и задирая кверху голову, поспешил обратно. Попалась добыча. Теперь не вырвется…

Подтянул раненого к берегу, бросил жердь и, подцепив под мышки, вытащил из воды, положил на песок. Тяжеловат оказался для старика мужик. Из раны над ключицей текла, слабо пульсируя, кровь. Слава богу, важные сосуды не задеты. Иначе тут бы сейчас фонтаном било.

Федор Палыч взглянул в лицо: царица небесная, да это же Колька Бутылочкин. Он же вчера только с ним разговаривал, когда милиция приезжала. Бутылочкин ваньку ломал, плакал во все глаза. Не то что плакал, а рыдал, артист. Теперь ему не до спектакля. Лежит и рот едва открывает. Хорошо, вынырнуть успел. Не то нахлебался бы и поплыл. Как топор. Прямиком ко дну…

— Ты, дядя Федя?

— Я, милый, я. Узнал?

— Не подняться мне…

— А тебе и не надо. Лежи пока на песочке. А я тем временем за телегой сбегаю.

Старик совал мокрые ноги в штаны, но мокрое тело цеплялось за сухую одежду. Вот еще напасть.

— Откуда здесь телеги?.. Может, я сам? Сильно течет?

— Не сильно. Лежи. Не поднимайся. Иначе вся вытечет и снова наливать придется, — пугающе шутил Федор Палыч.

Надел наконец штаны, обулся — и в кусты. Сорвал там несколько огромных лопухов — и назад. Поднял липкую одежду, подсунул под нее сразу несколько листов и вновь слегка прижал. Не так струиться будет. Навылет пуля: со спины тоже мокнет. Кости бы целы оказались. Снизу тоже подсунул — и вскачь в гору, только пыль столбом. Откуда прыть у старика взялась.

Он несся кверху и удивлялся: лишь в далеком детстве он бегал в гору. Тогда это было одним из развлечений. Слава тебе, господи, несут ноги старого. Теперь бы только добежать, оглобли в зубы — и назад.

Он так и сделал. Подбежал к дому, выкатил наружу «самокатную» тележку — и тем же путем назад. Подошел к косогору, и тут телега сама потащила его вниз. Он лишь направлял ее куда надо. Затем, с трудом протащив свое тощее тело вместе с телегой сквозь заросли лопухов и крапивы, спустился к песку. Колька Бутылочкин лежал и смотрел на деда.

— Дядя Федя, не выехать тебе со мной. Круто. Ты телегу подними обратно, а потом и меня как-нибудь. Вдвоем нам легче будет. Я встану. Голова только кружится…

— Ну ладно. Ну, давай…

Федор Палыч вновь подхватил «оглобли» и потащил «самокатку» в обратном направлении. Действительно, как он потащил бы еще раненого. Еле поднял телегу вверх. Она показалась ему полногабаритной конской телегой, несмотря на велосипедные шины и легкий ход.

— Сейчас я, Коленька. Дай отдышусь…

Он остановился и разинул рот, насыщаясь кислородом.

— Теперь пошли, родной. Вставай, и пошли. Пусть у тебя голова кружится, а ты не обращай на нее внимания. Только переставляй ноги. А я рулить за тебя стану.

Бутылочкин, опираясь на деда, поднялся и, положив на его плечо голову, на шатких ногах сделал первый шаг.

— Вот видишь. Чем быстрее мы с тобой будем идти, тем быстрее поднимемся в гору. Только не падай. Не встанешь потом. Помнишь, как отец рассказывал? Про фронт? Не забывай. Иди. Тут, кроме тебя самого, помочь больше некому. Какой я помощник. Мне самому девяносто лет стукнуло, и то не помню, когда. Ради бога, не приземляйся. Не шути со стариком…

Телега стояла, задрав кверху «оглобли». Нужно лишь попасть корпусом на платформу. Платформа у тележки прямая.

Дед подвел Бутылочкина к тележке, и тот сразу же прислонился к ней. Держись, Колька! Дед поднимает!

Перебирая руками, Федор Палыч накренил к земле «оглобли». Бутылочкин лежал животом вниз.

— Тебе хорошо так?

— Терпимо, дядя Федя.

— Ну, тогда я поехал. Держись… Трясти будет… Я галопом!

И он тронулся в путь. Не к церкви, напрямую, а обходным маневром, вокруг глиняного косогора, вдоль лощины, а затем направо и в пологую гору. Федор Палыч рассчитывал, что только так поднимется в деревню. Колька бы лишь не кончился по пути.

— Не спи!

Дед едва разевал рот. А когда повернул на взвоз и пошел по наклонной в гору, совсем замолк. Пусть его покинут силы, но лишь после того, как он поднимется в гору. Там его «тачанка» сама по себе покатится к дому. Там он сам себе шофер. Здесь же она тянет книзу. Все-таки вес у этого Бутылочкина…

Вместе с его отцом, Григорием, Федор Палыч был мобилизован вначале на Финскую кампанию, воевал с белофиннами. Потом началась другая война, и тут Федору Палычу не повезло — ранило почти сразу же. С осколочным ранением он был возвращен в деревню, а Гриша потом еще воевал. Он столько воевал, что о нем даже успели забыть. Помнила одна тетка Марья. Он слишком долго не возвращался в деревню. Он вообще собрал все войны, какие только были в тот период, в том числе и Великую. Потом его занесло вместе с частью почему-то в Норильск. Только через девять лет вернулся домой старший сержант Григорий Елизаров. Такая вот история.

«Сержантский состав, — рассказывал Гриша, — не отпускали, и все тут…»

У пилорамы Федор Палыч окончательно взмок. Пот струился по ложбине между лопаток и оседал у пояса брюк. Пилорамы давно на этом месте нет, зато крутизна осталась.

Федор Палыч теперь двигался с остановками, как захудалый конь. Дернется на полметра вперед и вновь остановится, уперев колесо в край ложбины. Передохнет — и вновь за то же самое. Раз полста останавливался, пока не преодолел взлобок.

Поднявшись наверх, Федор Палыч не стал отдыхать: ветром не продуло бы потного. Он дернул полегчавшую тележку и пошел проулком. Миновал первую улицу, а на средней вильнул вбок и тут же остановился. Все! Приехали! Вылезай, Колька!

— Коля! Коля! Не дремли, тебе это сейчас опасно… Просыпайся, милый! Мне «оглобли» опускать надо, а ты упадешь. Держись маленько…

Бутылочкин шевельнул пальцами, цепляясь за край платформы. «Оглобли» опять вздернулись кверху.

— Пусть стоит… А мы с тобой ко мне теперь пойдем. Держись за меня, сынок…

На ватных ногах Бутылочкин сумел-таки войти во двор и даже поднялся на крыльцо. Как оказался на кровати, он не помнил.

Пока дед возился с замком на крыльце, силы вдруг покинули его. Зато у деда открылось второе дыхание. Он подхватил на плечо внезапно обмякшее тело и, бороздя по полу непослушными ногами, втащил и опустил на кровать. Пусть теперь хоть что делает. Теперь дед побежит к председателю и оттуда позвонит в матросовскую больницу. Пускай приезжают и лечат человека. Все-таки они специалисты.

Он сидел рядом с Бутылочкиным. Сейчас он побежит…

— Куда ты, дед?

— Помощь тебе вызывать…

— Сиди… Знаю тебя. Колдун несчастный… Сам вылечишь. Не ходи.

«Чуть что, так колдун. Какой я лекарь! Так себе… Ручка от поварешки…» — думал дед, но сам не двигался с места. Если не велит, значит, есть тому причины. Вот тоже задал вопрос. Лечи! А чем лечить, если ни трав путевых, ни… Впрочем, есть маленько… С давних пор еще «чертов палец» хранится. Белый! Бывают и черные. Но этот лучше. Как он только забыл о нем, старый пень! Совсем мозги перестают соображать…

Он поднялся и полез в комод. Открыл левый верхний ящичек — пусто. Открыл второй — ерунда одна лежит: винтики, гаечки, щепотка гвоздей мелких, кнопки, иголки патефонные. Вот и все «лекарство».

Потом хлопнул себя ладонью в лоб: старый дурень! Палец за иконой лежит. На божнице. Поднялся на негнущихся ногах к углу, сунул руку и вынул из-за Николая Угодника носовой платок с завернутым внутри «пальцем».

Пошел на кухню, достал из стола нож, вырвал из старой тетрадки лист и принялся скоблить на бумажку «чертов палец». Из-под лезвия струился серовато-белый блестящий порошок. Наскоблил — и опять к раненому, но на полпути остановился. На что он будет ему порошок-то прикладывать? И поспешил на огород. Там вдоль городьбы в чистом месте буйно разросся подорожник. Листы крупные, мясистые. Дождиком их обмыло как раз.

Вернулся, с трудом стащил с Бутылочкина десантную тельняшку и обильно посыпал рану порошком, сразу прижав к ней лист подорожника. Терпи, Коля. Держи, если можешь. Бутылочкин терпел. Куда денешься…

Дед опять сунулся к комоду. Вынул оттуда остатки лейкопластыря (внучка привозила) и закрепил лист. То же проделал и с другой стороны. Там рана оказалась еще больше. Затем, порвав чистую простыню на длинные ленты, заставил приподняться и туго перемотал.

— Господи, помоги нам. — И перекрестился на Николая Угодника…

Так Федор Палыч и застрял в деревне. И никто его не беспокоил. Раз дед в деревне, значит, так ему надо. Лучше его не трогать по пустякам. Пусть себе ковыряется в грядках… Ему там одному лучше.

«Выпей, Коленька, чайку. Чага березовая. Должно помочь…» Мозги пудрит колдун. Какая чага! Какой палец, когда он слово знает. Пошепчет, и все пройдет. Это же всем известно.

Один раз гуляли зимой у Григория, и Федор Палыч пришел. А когда решил домой уходить, встал, попрощался и вышел. И словно его не было. Смотрят в окна во все глаза, а он так и не появляется в улице. Затем смотрят вновь: возвращается опять к дому откуда-то.

У ворот стояла кошевка с лошадью. Федор Палыч — нет чтобы обойти стороной! Полез через оглобли между головкой саней и конским задом. Кожемяка от страха глаза вылупил. Ему тогда четырнадцать было. «Лягнет!» — кричит деду! Это он сгоряча закричал. Не подумавши. А Бутылочкин промолчал.

«Тебя бы не лягнула», — ощерился дед, продолжая путь.

— Выпил? Вот и хорошо. Потом настойку еще приготовлю. Жар прошел у тебя… На поправку идешь, Бутылочкин. Так, что ли, тебя звали?

Бутылочкин качнул одними глазами. Ему бы перевязку сделать. Неделю тряпки не меняли. Заведется гадость какая-нибудь под ними — попробуй потом выведи. Живьем пропадешь. Там же пулевое ранение… Хотя и навылет прошло…

— Может, перемотать меня, дядя Федя? — спрашивает он.

— Нашто? Рану бередить хочешь?! — недоумевает дед.

— Ну все-таки. Ведь уже столько времени…

— Чешется, что ли, у тебя там?.. Тогда почеши. Потихоньку, коли охота. Снимем скоро, посмотришь…

Упрямый старец. Гнет свою линию, как тогда с конской повозкой. Нет бы стороной обойти, лезет напролом…

Бутылочкин изрядно исхудал. Дед носит ему уху в широком блюде и кормит из ложечки. Не работает у раненого рука. Боль еще сильна и не дает шевелиться руке. Так продолжалось, пока дед не сказал:

— Достаточно. Хватит валяться. — Подошел и сел рядом на стул. — Наводи тело. Вставай потихоньку. Сымать будем…

Не фига себе! У Бутылочкина чуть было челюсть не отвисла. Он же едва лежит. А тут говорят: хватит валяться! И все-таки подчинился. Уперся левой рукой в постель и поднялся. Сел в кровати. Что дальше?

Федор Палыч свинтил с него матерчатые полосы, снял травянистые листы. На них налипли остатки ссохшейся крови и какого-то порошка. Стрептоцидом присыпал, как видно.

Бутылочкин нагнул голову и присмотрелся к ране. Боже ты мой. Вместо дырки на ее месте образовался кружок молодой кожи. И даже коросты не видно. Куда все подевалось? Вот тебе и «чертов палец». Говорят, находят их в земле, словно настоящие пальцы, похожие на пули от крупнокалиберного пулемета. И объяснения тому феномену никакого никто не дает.

— А где тут эта, короста?

— Для чего тебе?

— Думал, отмачивать придется…

Думал он. На то и средство прикладывали, чтобы заросло как на собаке. И слово говорили: «Зарасти, как на той самой…» Всего и слов-то!..

Бутылочкин вскоре стал ходить по избе. Голова кружится, в ушах звон. Дед готовил ему на травах чай и требовал выпить.

— Малокровие у тебя… От большой потери. В воде оно незаметно, когда человек кровь теряет. Вовремя вынырнул ты. Водяной помог. Вытолкнул…

Бутылочкин не верит в водяных. И в русалок тоже не верит. В колдунов — да. Вот он, яркий пример, сидит за столом. Девяносто лет минуло, а все такой же, как и двадцать лет назад. Слово за слово, между ними заходит разговор на известную тему. Темнеет на улице. Кругом пусто. Пройдет редкий садовод-мичуринец, и опять безлюдье.

— Выпадала мне одна планида, — говорит дед. — Попал я один раз на рыбалку. Но сам чуть в сети не попал. С тех пор ходить стал с оглядкой и наперед заклятие прочитаю. Вывернулся из обласка и запутался. Да так, что ни взад, ни вперед. Руками бултыхаю, не тону вроде. И сдвинуться с места не могу. Речка — узенькая курейка. И народу никого. Ори, хоть лопни. Стал читать заклятие от русалок:

Дед замолчал.

— Да разве можно такое запомнить, — проговорил Бутылочкин, внутренне цепенея.

— Запомнишь, если жить захочешь… Заклятие и на водяного подействовало. Или, например, леший. Это вообще хозяин лесного зверья. Он не дает охотнику взять белку. Он гонит хворостиной птушек и зверей: волков, медведей, зайчиков. Над всеми он хозяин. Лет полста тому назад не было ночи, чтобы не пришел леший. Нельзя было выйти вечером или рано утром в лес: то песни поет, то лает собакой, а то еще заведет куда, что и не выйдешь…

Дед вздохнул, покосился на икону Николая Угодника и продолжил:

— А нынче совсем его даже не слыхать. И если случится, то совсем редко, и то перед каким-нибудь несчастьем, а больше перед покойником — утопленником или удавленником. В те поры и лесов больше было, и болот с трясинами… Помню, пьяный один раз шел вечером домой и будто кто дернул. Я назад оглянулся, а он, лохматый, ползает на четвереньках. Я испугался. Пятиться даже стал. Сам молюсь, а он на меня. А это ребята в ночное ездили, шубу вывернули, надели… Вот и думай тут.

— Помереть от страха можно…

— Помереть не знаю, но вот седым стать — это точно.

Они замолчали. Бутылочкин перебирал в голове варианты возвращения на работу. Наверняка его давно там потеряли и теперь числят в прогульщиках. Может, даже приказ об увольнении давно приготовили. Опять придется выпутываться. Кожемякин тоже неизвестно где теперь. Может, и не доехал вовсе до поселка. Сложил где-нибудь свои кости. На крутых нарвались они. Но он, Бутылочкин, не жалеет о своем поступке. Более того, он даже уверен, что точно так же поступил бы и его товарищ, Толька Кожемяка. Настоящий полковник. Ноги вот плохо держат еще, а то давно бы уехал отсюда. Здесь как в бочке пустой — никакой информации. Даже телевизора у деда нет.

— Не слышал, дядя Федя, не приезжали больше сюда?

— Кто?

— Да эти козлы…

— Были. Опять в золе рылись. Но не милиция. Бандиты. Я их за версту чую. Сторонкой прошел мимо: они. Без понятых копались.

Вот тебе и вся информация, зато какая емкая: не успокоятся никак. Все что-то им чудится. Найти чего-то хотят.

— А еще что нового? Может, ты забыл, дядя Федя?

— Покойников нашли троих…

Бутылочкин обомлел. Сразу троих?! Откуда еще двое взялись? Неужели их откопали?

— У поворота на Матросовку, если из города ехать, — продолжал дед. — Молодые совсем… Убили, выкинули из машины, а сами уехали. И у всех пулевые ранения. На днях Манька Купреянова рассказывала — за редиской приезжала.

Вот оно что. В другом месте обнаружены. Не в Дубровке. Идет война, или обыкновенный разбой на дороге. Воюют между собой «братки». А народ молчит, затаившись. Терпеливый у нас народ. И Николай Бутылочкин вытерпит. Снесет все обиды. И очереди автоматные позабудет.

— Кожемяка, наверно, погиб, — мыслит вслух Николай.

— Вот об этом слуху нет. Сама Кожемячиха тоже притаилась. Нету ее в поселке. Шурка Окунев приезжал и рассказывал. У него же здесь дача тоже. Земли им мало в поселке, так они здесь понастроили себе.

— Жаль, двустволку утопил, — вздыхает Бутылочкин. — Теперь как без рук. Хоть опять в армию иди…

— Лечись пока. На ноги поднимайся. Запомнил хоть рожи-то?

— Где там. Все минутно произошло. Я вообще вперед хотел нырнуть, да не успел маленько. Мне бы груз потяжельше — по дну вышел бы у берега. Я делал так раньше…

Дед качал головой. Разве же так можно — по дну и к берегу. В тине небось забуксуешь. Не трактор какой-нибудь, человек все-таки.

— Пацаном делал так. Возьму камень — и в воду с лодки. Но ничего. Разберусь как-нибудь. Скорей бы на ноги встать…

Опять не терпится. Лезет под пули. Поперся бы, может, прямо сейчас. Да слабость мешает. Кожемяку искать будет. По всему видно, не успокоится Бутылочкин. А что он может, дед? Он, что мог, сделал. Дал бы даже оружие Бутылочкину, пистолетик какой-нибудь или «револьверт». Раз ему так охота… Но нет у деда оружия.

— Дядя Федя, а ты не слышал, может, лодку мою поймали внизу?

«Экий человек, лодка ему понадобилась», — негодует старик, но виду не подает.

— Чего не слушал — того не слышал. Может, и цопалась кому. Она же не тонет. Там же баки воздушные…

— Вот и думаю. Узнать бы поточнее. Из Козюлиной, может, кто проездом будет, так ты спроси.

— Если увижу… Не терпится тебе, Бутылочкин.

— Ага, посмотри, обязательно…

Он бы и сам спросил кого, но пока слаб, ветром качает. А дед, девяносто лет, еще ничего. Может, действительно женится? Из реки человека выудил и простуду не поймал. И, мало того, чуть не на себе в гору вытащил.

— Ищут тебя, наверно, Колька… Может, в розыски подали. Семья все-таки.

— Может, подали, дядя Федя. Завтра подамся домой. Залежался я у тебя. Спасибо тебе, что не бросил. Что вытащил и вообще…

— Гриша меня тоже один раз вытащил. Из-под обстрела под Прилуками. До сих пор помню. Стоим мы, а немец из миномета лупит. От нас перья в разные стороны. Рядом шлепнулась мина — чувствую, задело. Рука неметь стала. Гришка меня подцепил и попер, санитарам передал, а сам опять назад. Потому что за самодеятельность могли пулей угостить. Свои же. Такие, брат, дела. Теперь я с ним в расчете. Не должен я ему теперь ничего. Понимаешь, о чем я?

До Бутылочкина только сейчас дошло, с какой такой стати дружба водилась между отцом и этим престарелым субъектом.

— Что-то не рассказывал он, и ты молчал…

— А для чего? Хвалиться, что ли? Тогда таких историй много было.