Наркомэр

Глава 3

«…Полость медвежья лежит на снегу. От холода трещат деревья. Снежная пыль блестит на солнце. Шкура вмялась в снег под коленями князя…

«Аз, Тоян Эушта, даю шерть государю своему…»

Три служилых человека замерли рядом, стоят не шелохнувшись. Один из казаков держит над непокрытой головой князька саблю. На острие хлебушек посоленный вздет. Другой казак торжественным голосом читает строки клятвенной записи, третий переводит их…

Тяжкий зимний путь позади. Позади Москва с ее белым царем Борисом. Как бы ни был тяжек путь, как бы ни были тягучи раздумья, все преодолел Тоян. Царь принял поклонных соболей, да горностаев, да бобров добрых. В ответ одарил английским сукном, рисунчатой шелковой тканью, тафтой венецейской. А под конец повелел, чтоб в их земле в Томи поставити город и от их недругов от дальних земель всем оберегати, чтоб до своего государева указу имати не велети, а их беречи и льготить во всем.

Следом поехало санной дорогой царево послание в Сургут: «От царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии в Сибирь, в Сургутский город Федору Васильевичу Головину да голове Гаврилу Ивановичу Писемскому. Бил нам челом Томские земли князек Тоян, чтоб нашему царьскому величеству его Тояна пожаловати, велети ему быти под нашею высокою рукою и велели бы в вотчине его в Томи поставити город. А место де в Томи угоже и пашенных людей устроити мочно, а ясачных де у него людей триста человек. И как де город поставят, и те де все ясачные люди придут к нашему царьскому величеству, и ясак учнут платити. А которые будут около того города наши непослушники и он, Тоян, учнет про них сказывати и приводити их под нашу царьскую высокую руку…»

Тояну жарко от присяги.

«А буде мы, эуштинские люди и я, Тоян, не учнем великому государю служить и прямить и во всем добра хотети, нам бы за нашу неправду рыбы в воде и зверя в поле, и птицы не добыти, и чтоб нам за нашу неправду с женами и детьми и со всеми своими людьми помереть голодной смертью… и чтоб нас, за нашу неправду государская хлеб и соль по воде и по земле не носила…» — и взял с сабли хлеб. Закусил несколько раз, приложил руку к сердцу.

Потом, воздев руки кверху, сказал решительно:

— А не сохраню слово, ссеки мне голову, острая сабля!

— Аминь! — второй казак поднес Тояну бумагу — руку приложить. Указал, куда следовало. Тоян нарисовал родовое клеймо, надел шапку и пошел следом за Головиным, гордый и прямоплечий, — только вороные волосы посверкивали в лучах морозного солнца, выбиваясь из-под шапки…»

Шура Хромовый, с трудом дочитав страницу, отшвырнул книгу. Опустил ноги с дивана, сел, задумался, таращась по сторонам. Человек тороплив и безогляден. Лишь сидя на горшке либо утром на кровати, вдруг осознает он: жизнь пролетела. Незаметно, исподволь, сразу. Шура потерянно смотрел в пол.

Шура Хромовый был мэром Ушайска. В миру — Куликов Александр Ильич, пятидесяти двух лет от роду, невысокого роста, сухопарый мужик.

Хромовый пришел во власть несколько лет назад и сидел в кресле второй срок. «Вторая ходка у меня», — ехидно улыбался он, выставляя напоказ фарфоровые зубы, вставленные взамен вдруг ставших немодными золотых коронок. Однако властью этот господин был облечен еще раньше, когда его, молодого, но раннего, поспешно выбрали вором в законе. Собравшиеся торопились. Их спешка была понятной и оправданной: государство в семидесятых направо и налево, используя безжалостную тактику, кромсало преступный воровской мир — в особенности его верхушку, воров в законе.

Потом все удивлялись, как в те времена удалось выжить. Из нескольких тысяч воров в законе вскоре осталось несколько сотен. Их окружали тотальной пропагандой: «Профессиональная преступность в СССР будет ликвидирована». И сажали в колониях с осужденными, имеющими огромные сроки за преступления против жизни и здоровья. Благодаря такому соседству численность профессионалов заметно поредела. Ломались десятилетиями налаживаемые связи, рушились незыблемые традиции, построенные на понятиях. Подошло время, когда официальная пропаганда наконец заявила: «С профессиональной преступностью в нашей стране покончено!»

Но они выжили, сохранив традиции и связи. Шура Хромовый теперь «тянул» второй срок в должности мэра. И даже нарушил неписаный устав, женившись на курносой блондинке. Так было нужно для общего дела. Какой он мэр без жены! Теперь эта жена учит его жить на свете. Сунула утром книгу по краеведению. «Читай, — говорит, — Александр Ильич, набирайся знаний о родном крае. На днях выступать тебе перед учителями, а ты и вверни им — так, мол, и так, город наш имеет такую-то историю и ведет свое начало со времен царя Бориса. Можно и про название распространиться. Откуда оно образовалось… Ведь не просто так обозвали наш город Ушайском. По имени речки Ушайки. Которая в Томь впадает. А речку почему так прозвали? Вот именно. По имени одного исторического лица. Был такой, мол, Ушай. От него и речку назвали Ушайкой, а потом и город Ушайск. А вы бы как хотели! Все предопределено историей, и всему имеется свое обоснование…»

Жена-историчка напрягалась, объясняя мужу, как ей казалось, значимые вещи. Однако Шура быстро уставал от бесплатных лекций и слабо махал рукой — отстань, дескать, муха липучая. Кому это надо. Ну, жили-были, а дальше-то что? Жена на время отступала. Чета была бездетной, и супруга мэра часто впадала в депрессии. Она возглавляла отдел культуры, каждый раз выдвигая все новые идеи и требуя дополнительного финансирования.

…Шура поднялся с дивана, пошел на кухню выпить минеральной воды. Налил, отпил полстакана, вернулся, и в этот момент прозвенел телефон.

— Слушаю, — сказал мэр, подняв трубку. Звонила жена.

— Папочка, ты встал?

— А я и не ложился.

— Я имею в виду, ты прочитал? Да? Ой как хорошо. Я по тебе соскучилась. Приду с работы, а тебя не будет. Знаешь, денежку мы получили. Но, как бы это сказать, не в полном объеме. Нам нужно еще. У нас программы буксуют. Ну не выеживайся, папочка. Ты же все можешь, если хочешь. Умничка! Целую…

Хитрая лиса положила трубку. Хитрая, но преданная. Мэр неоднократно проверял ее на предмет супружеской верности, и никаких зацепок — с работы летит домой сломя голову. И на работе у нее один женский пол.

«А если она лесбиянка?!» — вдруг подумал Александр Ильич и содрогнулся, сразу наливаясь подозрением. Даже страшно стало, как он мог упустить этот момент. Стареть стал, точно. Мышей перестал ловить. А ведь жена молоденькая — тридцать лет всего. Так что думать надо, Шура…

Во второй половине дня у мэра были запланированы три официальных мероприятия. Во-первых, встреча с двумя директорами муниципальных предприятий. Во-вторых, совещание по вопросу передачи имущества коммунальных предприятий в городскую казну. И, в-третьих, опять совещание. По поводу программы выхода из затянувшегося кризиса. Как будто он сел в кресло, чтобы этот кризис преодолевать. Само рассосется как-нибудь. Но главным являлось четвертое мероприятие. Разговор по душам. Прибудут свои люди, и надо будет порешать сообща некоторые перезревшие проблемы и принять срочные меры, чтобы впредь никогда больше не возникали.

Директора как пришли, так и ушли. Мэр даже не понял, для чего вообще надо было встречаться, но виду не подал. Директора сидели. Мямлили. Многозначительно жевали губами.

Не желают владеть ситуацией, когда она сама в руки просится. Денег нет? На модернизацию? Но мэрия не дойная корова, крутитесь сами, ищите резервы, перестраивайтесь. Впрочем, перестраиваться было поздно — оба предприятия банкроты, и дела об их банкротстве лежат в арбитражном суде. Скоро суд назначит внешних управляющих. Будет назначен аукцион. Предприятия пойдут с молотка. Покупай не хочу. Если деньги есть.

Совещание по поводу передачи имущества в казну тоже прошло довольно быстро. Передавать надо было раньше, а не тогда, когда судебные приставы наложили арест за долги. Снимут арест? Тогда и говорить будем, раззявы! Куда раньше смотрели?! Вас для чего туда поставили?!

К пяти часам в кабинет вползли депутаты городской думы и расселись вдоль длинного стола, теребя в руках заготовленные листки. В листах размноженная на ксероксе и дурно правленная программа по выходу из экономического кризиса города Ушайска. Она вообще неправленая. Мэр, даже будучи с похмелья, и то мог бы написать лучше. Даром что настоящего образования у него — вечерняя сменная школа рабочей молодежи при колонии строгого режима. К получению высшего образования мэр не прилагал усилий, хотя официально значилось, что у первого лица города высшее юридическое образование, правда, специализация не гражданско-правовая, а прокурорско-следственная и судебная.

Вползли местные законодатели, и начались бесконечные дебаты. Положение в экономике города действительно отвратительное, если не сказать больше. Оно просто мерзопакостное. Следует улучшать положение, искать выходы. Но где они, эти выходы, когда давно все разворовано.

Телекамеры принимали происходящее и тут же передавали в эфир: совещание было открытое, максимально прозрачное. Однако идеи оказывались призрачными.

— Все равно тратят напрасно! — упорствовал один депутат.

— Спасибо! Мне уже легче, — вторил ему другой. — Но где тот выход, о котором вы здесь каждый раз трендите?! Может, вы, наконец, спасете нашу экономику?!

— Спасу! — орал депутат. Город замер в ожидании чуда, но так и не дождался. Вся сила у депутата ушла на крик. Он сел и принялся утирать неожиданно взмокшую лысину.

Мэр внезапно вспомнил о прочитанной утром странице.

— Кто из вас помнит историю нашего города? — осведомился он.

Оказалось, никто не помнил. Даже о сторожевых казаках напрочь позабыли, не говоря об их предшественниках, остяках и татарах.

— Изучать надо историю, — язвительно заметил мэр, — а уже оттуда подходить к нашей современной жизни, потому что наши корни растут из глубины веков.

— Совершенно с вами согласна, — подхватила дама-депутатка. — Взять хотя бы этот вопрос: обнаружили же ведь у нас кости мамонта. И теперь бегают с ними, продают направо и налево. Да разве же можно сдавать их?! — воскликнула она. — Это же наши дары природы!

По залу прокатился легкий смешок.

— Я бы, к примеру, отдала их в музей. (Дама отвечала за краеведение.) И пусть народ ходит, любуется.

— Но какое это имеет отношение к теме? — напомнил мэр.

— Это я так. К слову пришлось…

Время, отпущенное на встречу, истекло. Пар выпустили и удалились. Набираться нового вдохновения. Мэр был доволен: на этот раз прошло гладко и удалось избавиться без членовредительства, то есть, конечно, без громких слов в адрес друг друга и нелицеприятных выражений.

В прошлый раз было по-другому. Мадам с божьей росой в глазах ударилась в критику исполнительной власти. Ее интересовало, куда делись деньги, отпущенные на реставрацию исторического здания. Позже, конечно, даме выбили окна в квартире, и после этого она зареклась критиковать. Но божья роса осталась. Как внешний признак непорочности.

«Знаем мы вас, — тяжело думал Хромовый. — Из того же теста сляпаны. Это лишь кажется, что все вы однолюбы, а дай вам волю?.. Тоже небось храпите по ночам и воздух портите как лошади…»

Мэр встал и распахнул настежь окна, дыша полной грудью. Слава богу, ушли губошлепы. И так чуть не каждый день. Для такой жизни бычье здоровье надо иметь. Только что вроде весна была, а уж лето на исходе. Да и какие нынче весны. Это лишь котам весна, а остальным чистый геморрой. Нету радости в жизни, хотя вроде бы чего еще надо. Было их всего в городе трое. Теперь решили получить радость вчетвером. Может, лучше получится — все-таки квартет. Взяли в дело Коня Рыжего. Рябоконь по фамилии. Рыжий абсолютно без каких-либо комплексов. Отдали ему овощное хозяйство и успокоились. Свой человек. Смотрящим на зоне был. Куда его денешь! Теперь олигархов местного розлива — четверо. И мэр у них пятый. Мальковский, Смаковский, Рапп и Рябоконь.

После гибели в прошлом году губернатора Безгодова приуныли ребята, на одну зарплату жить вознамерились, но потом быстро перестроились. Пришли под крылышко к мэрии и принялись за старое. Шура не мог отказать, хотя четверка не совсем вписывалась в привычные рамки воровских традиций: трое из них не топтали ногами зону и знали о ворах в законе лишь понаслышке. Впрочем, не стоит об этом сожалеть: скамья и нары — дело наживное. Однако этот вариант по нынешнему времени маловероятен. В Ушайске у мэра давно все схвачено. Начальник УВД Тюменцев — свой человек. Зарплату получает чуть ли не в мэрии. Жить можно, пока вдруг не обнаружится тот, к кому не прилипает. То есть совершенно и абсолютно не липнет. Раньше таковых было на каждом углу. Сейчас заметно уменьшилось, но все еще водятся, реликтовые. Скоро вымрут тоже, как мамонты когда-то. И что тогда на этом месте вырастет?

В кабинет, постучав и получив разрешение, вошла секретарь: четверо просились на прием. Сразу четверо? Пусть заходят. С четверыми у Шуры вопрос короткий, потому что в этой сцепке сам он пятый. Или первый.

Вошли. Поздоровались степенно, протягивая клешни. Раньше все они были владельцами партбилетов. Шура — нет. Западло вору служить государству. Поинтересовались, как жизнь, как здоровье, дела. Словно они только для того и шли сюда, чтобы спросить о делах. Известно, что дела бывают только у прокурора.

— До Страшного суда далеко, вот и живем помаленьку, — съехидничал мэр.

Хоть стой, хоть падай. Четверка не знает, плакать ей или смеяться. Может, лучше рыдать от смеха?

— Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим… В воскресенье виделись? А сейчас просто так, на чаек зашли? Или на коньячок… Проблемы… Опять они самые.

Зашли на чаек олигархи. И у них, оказывается, тоже проблемы.

Четверка таращила глаза: может, укололся этот вот и глумится. Дурачка строит бывший зэк. Ведь знает же, зачем собрались. Подчистить за одним надо, что в прошлом году от собственной жадности пострадал. Нарвался, дурак, на московского агента (того черти отдыхать в Сибирь принесли) и получил себе по самое некуда. Лежит теперь на аллее павших героев чуть не в обнимку с начальником УВД Суховым. И оба они там в правах теперь одинаковы — что бывший губернатор, что генерал-майор.

— Козел-то этот вывернулся, — округлил от усердия глаза Рябоконь. — Шофер не зря говорит. Ему можно верить. И дом свой спалил, чтобы уйти…

— Не козел, — поправил его мэр. — Это специальный агент. В отставке. Не надо путать. Напомнить, кто есть козел?

— К чему это?..

— Ну, как же. Наверно, вы позабыли. Недостаток опыта…

— Да мы и так знаем. Козел — он и есть козел. Он и в Африке козел.

Мэр промолчал. Глаза у него вдруг задымились ненавистью к этим выскочкам. Никто не знает и заранее не скажет, на что они способны. Забияки, не признающие правил.

— Короче, — продолжал Рябоконь, — сделал оттуда ноги. И чьи-то кости после себя оставил. Пропавших трое, а кости одни. Не на колбасу же он их перевел.

Мэр поморщился.

— Кому они нужны, эти косточки! — продолжал Рябоконь. — Выкрасть бы их в прокуратуре, пока на экспертизу не отправили. Не надо нам этого. Разберемся как-нибудь сами. Дай только время…

— Значит, вы бы хотели, чтобы я вмешался в уголовный процесс? А известно ли вам, что телефонное право давно отменено? — продолжал мыть зубы мэр.

— Нам бы только не мешали, а мы сами. Если этот мужик приложил руки к нашим людям, то он не попрется в милицию. Это ему не надо. Будет прятаться, пока мы его не цапанем…

Мэр опять поморщился: ребята изо всех сил старались придать вес собственным словам. Пусть упражняются. И пусть держат его в курсе всех дел.

— Послали ребят на двух катерах. Перехватили одного…

— Где он?

— Там. — Рябоконь ткнул пальцем в потолок, а потом вниз: — А может, там.

— Молодцы. А вам не кажется, что это уже война? Одного. Второго. Третьего. Десятого… С какой стати вас на него понесло?

— Александр Ильич, вы не правы, — произнес банкир Рапп. — Это он в прошлом году накрыл губернаторский бизнес. Все пошло колесом. Производство и реализация через аптеки упали до нуля.

— Дался он вам… Человек ни сном ни духом.

— У нас там еще один оставался… В агентстве стратегических исследований.

— Теперь ни одного, я думаю…

И вдруг спохватился:

— Выходит, полковник выскользнул?! Теперь ждите, где-нибудь выплывет в скором времени. И я вас предупреждал: не трогайте мента раньше времени. Черта лысого он здесь накопал. Лезете сдуру куда ни попадя… Разгребай за вас! Хорошо, свой начальник УВД — клюет за обе щеки. С ладони… Все сказали? Ничего не забыли?

Четверка враз кивнула. Синхронность была отменной.

— Тогда вы свободны. Идите. А я тут подумаю…

Ребята приподнялись. Рябоконь поставил на стол «дипломат» из коричневой кожи.

— Мы тут принесли, как положено, капустой, — и вынул пластиковый мешок, набитый грязно-зелеными пачками.

— Хорошо, — холодно осклабился мэр. — Как раз сегодня надо выдать кое-кому…

Он поднялся из-за стола и, проводив посетителей за двери, вернулся к столу, ухватил пальцами мешок и отправил в сейф. Закрыл. Вернулся к столу.

Из-за двери выглянула секретарша. Никак не приучится секретарским аппаратом пользоваться.

— К вам начальник УВД…

Мэр ничего не сказал. Лишь значительно кивнул.

— А-а! — растянулся он в улыбке. — Заходи! Всегда рад… За деньгами пришел? За зарплатой? Садись. Отдохни…

И полез в стол. Достал оттуда рублями несколько зеленых бумажек и протянул офицеру. Тот, сморщив лицо, принял и положил в карман.

«Что же ты морду кривишь? Валюту России, тысячные купюры, за деньги не считаешь?!» — подумал мэр. Он мог бы и вслух, но не стал. Только подумал и отвел глаза, словно не полковник, а лично он взял только что на лапу и оттого застеснялся. С непривычки.

— У нас проблемы, — начал без подготовки мэр. — Эти самые, которые не любят долго ждать, поперлись в Дубровку. Решили пойти в народ, в люди. Ну и… Как обычно. Так что не забывай, пожалуйста. Пожар там был… Но это неважно. Нужна информация о человеке, у которого сгорел там дом.

— Хорошо. Будет исполнено, — покорно проговорил Тюменцев. Он давно для себя решил: крупные деньги лучше, чем большие погоны. И работал не покладая рук на мэра.

На кого еще, если в прошлом году губернатора насильственно отстранили от власти. Жизни лишили…

— Еще меня интересуют вещдоки, изъятые с места происшествия, с погорелья то есть. Там, говорят, наизымали чего-то. Как бы так сделать, чтобы эти кости не доехали до места назначения. Говорят, их в Москву собираются везти, в институт какой-то.

— Я уточню этот вопрос, — принялся обещать Тюменцев. — Как следует провентилирую. Экспертизу вообще-то вначале должны у нас провести.

— Вот именно, провентилируй. Но чтобы крошки от них потом не осталось. Еще я хотел тебе сказать: кому-то понадобилось «жучков» мне опять насовать. Как будто это может принести какую-то пользу. Не знаешь, кто?

— Откуда мне. Известно, что не мои…

— Вот и я не знаю. Но ты постарайся. Может, узнаешь. Может, по линии ФСБ скребут. А ведь известно, что прятать в этом кабинете, кроме архивных блох, нечего. И речи наши давно известные — боремся. Без отдыха и покоя. Стремимся обуздать нищету и помочь обездоленным соотечественникам. Кажется, это дело рук нового губернатора, Сереброва. Сергей Сергеевич давно меня не любит. Разлюбил. А может, и не любил никогда, только притворялся. Сколько волка ни корми… Не знаешь, может, у него рыло в пуху? А? Не в курсе? Вот и я не в курсе. В общем, задача у тебя на этот раз простая: представить материалы по пожару, по этому агенту специальному, в отставке. А я почитаю на досуге. Ну и чтобы, конечно, скелет дальше речки Ушайки никуда не ушел бы. Вроде доходчиво я сегодня объясняю. Вредно ему ходить на большие расстояния. Рассыпаться может…

Куда доходчивее! Тюменцев млел и бледнел одновременно. Одно дело — деньги щупать, другое — ересь бандитскую выслушивать. Так бы, кажется, и раздавил мокрицу. Но не раздавишь. Привык тоже к этой физиономии. Брать оно всегда просто, отдавать бывает сложно…

Тюменцев простился и поспешил исполнять задание. Косясь на окна мэрии, сел в персональную «Волгу» с шофером и отбыл.

А мэр тем временем, напрягая память, попытался вспомнить, о чем это он утром читал, лежа на диване. Ах да, о древлянах, что в древние времена на этом месте жили. Однако жена утверждает, что древляне — это совсем другое и в другом месте.

Возбудил в памяти прочитанное, вызвал машину и пошел к выходу. Пока шел, машина уже стояла у подъезда, обрамленного красными каменными плитами. Сел в машину, хлопнув дверью, и отправился домой. Глядел из машины, как сыч из дупла. Из динамика неслась песня:

Дома мечтал упасть на диван и ни о чем не думать. Но просчитался. У блондинки оказались другие планы. Все те же. Недочитанная книга. Папочке надо повышать образовательный уровень и расширять кругозор. С трудом разлепив после ужина глаза, принялся все-таки читать и увлекся.

«В воеводских хоромах, рубленых в охряпку, жарко. Маленькие слюдяные окошки плачут. За ночь они обмерзали льдом, а утром, после топки печей, пускали потеки воды. Воевода Головин, скинув тулуп, остался в красном суконном кафтане, широким жестом пригласил гостей к столу. Широкоскулый. Борода винтится колечками. У глаз лучистые морщинки собрались: рад делу, которое только что свершилось.

— К столу, гости дорогие! — воевода вращается на высоких каблуках. — Чем бог послал…

Гости, эуштинские татары, робко входят в воеводскую избу, толпятся у дверей: не робость высказывают — уважение. Часто кланяются. Непривычно сидеть за таким столом, но чего не сделаешь ради своего же блага.

Заходят чинно в воеводскую избу русские люди. Размашисто крестятся на передний угол, где едва заметно теплится лампадка. Жуть берет: куда занесло суровых магометан.

Сухонький голова, Гаврила Иванович Писемский, козлинобородый и плешивый (волосы выпали уже в Сургуте), топал половицами, помогая рассаживаться.

— Места всем хватит, — повторял он то и дело. — Хорошее дело свершилось…

Воевода позвал помощника и послал того прислать каких ни есть дудошников. Тот понял по-своему: помчался и притащил жившего за большим ручьем Ивана Еремина, ярого плясуна и задиру. Иван вначале заупрямился: поставил в лесу-де петли на зайцев. Но, услышав воеводин приказ, быстро собрался. Притащились и дудошники — два казака-старожила.

На столах у воеводы стояло и лежало «чего бог послал». Копченые ельчики, осетры в больших деревянных корытах, вареные, большие хлебы, белые и ржаные, паленые глухари с обрубленными лапами и печенные в золе, туеса с медовухой. Стояли большие гнутые бутылки с вином, вынутые из погребов Писемского (голова был запасливый). На сосновых досках разложены копченые языки. В глубоких ставцах таяла капуста, квашенная с брусникой. Еды было много, и все давно проголодались. Наконец все было приготовлено. И воевода, наложив крест, сказал: «С богом!» — и опрокинул в большой рот оловянный стакан с анисовой водкой. Крякнул.

Закрякали и остальные, потянулись каждый за своим куском. Поднесли Ивану-плясуну — отдельно, в уголке, — знай свой шесток…

…Дудошники надрывались у двери. Иван потел, который раз выходя на середку избы. Потно в избе, чад стоит. Надышали, что лампада едва теплится, подергиваясь пламенем.

Тоян шепнул своим, те перемигнулись. Из-за стола полез татарин, молодой, сероглазый, в сапогах под вид бескаблучных — катаных. Повел смуглой головой вправо, влево и пошел плясать татарин. Сородичи его подыгрывали. Музыка, то заунывная, то быстрая, гремела.

Иван поясно поклонился воеводе:

— Дозволь отлучиться… до ветру, что ли, воевода…

— А мы все вместе, — вскочил воевода. — Айда, люди добрые, из избы… Двери не закрывать — пусть выхолаживает…

У отца Евдокима волосы коровьим маслом мазаны, от жары длинные патлы взъерошились. Батюшка с томлением икал, жуя губами и шмыгая обветренным носом. В бороде у него застряли хлебные крошки, и он выбирал их оттуда скрюченными пальцами…

Зимний день короток. Солнце задевало о верхушки пихт. По-прежнему морозно и безветренно. Служилые устроили борьбу — кто кого! Сначала между собой, а потом пошло-поехало.

Иван-плясун — грудь колесом, ходил по кругу, подначивая на борьбу. Тоян и на этот раз шепнул что-то соплеменнику. Тот выскочил на середину двора против Ивана. Началась борьба.

— A-а! Не кароший делашшь! (Это был князькин переводчик.). Зачем хватать… А?! — И стал торопливо вырываться из Ереминых лап. Но тот не пускал, пыхтя, как бык.

— Моя взяла… Я его все равно… Не бывать тому, чтобы нам…

— Пускать надо!.. Не надо держать!..

— Нетто так можно, — поморщился воевода и велел растащить драчунов.

Трое казаков кинулись разнимать, но Иван так ухватил татарина за опояску, что не могли оторвать. Подняли, растаскивая за ноги, над истоптанным и занавоженным снегом, раскачали и махнули обоих в сугроб, к заплоту.

— И-их! — татарин было бросился на Ивана драться, но тот ловко увернулся.

— Тих-ха! Это уже не порядок! — крикнул кто-то из казаков.

Толпа сдвинулась. Стрельцы зашевелили кулаками. Воевода нахмурил кустистые брови.

— Закон божеский мы знаем и чтим… Воевода раздосадован. Довольно баловства, в избу идите… А тебя, Иван Еремин, прикажу пороть завтра… у съезжей избы… Ишь, расходился!

— В твоих руках я, воевода, — отряхнулся плясун от снега. — Но только послушай: с чего это он, а? Взбесился будто…

— А то и не знаешь…

Воевода махнул на него рукой. Придавил лапищами нижнюю часть и не знает, прикидывается.

Тояну торопливо толмачил обиженный переводчик, сердито нахлобучив по самые брови пушистую шапку. Тоян замахал руками.

— Не надо, — скривил губы толмач, — просит не хлестать Ванюшка…

Воевода и так понял, без толмача, что погорячился. Откуда знать, что так получится… В ботовых руках когда все…

Тоян, стоя рядом, напрямую спросил воеводу:

— Можем ли мы надеяться на помощь и защиту?

Воевода ничего не ответил: самому трудно знать сие, он сам в руках господних. Лишь тихо кивнул и позвал гостей в порядком остывшую избу…

С крыльца, держась обеими руками за перила и постукивая о дерево медным крестом, тихо блевал отец Евдоким…

…Тихо замерли дерева под снегом. Дымы столбом ползут из печных труб. Галки, вороны, сороки, не шевелясь, сидят по заплотам. На уезженной дороге на конских яблоках пасутся воробьи.

Тишина. От мороза щелкает временами в углах воеводской избы. Тоскует воевода: зима тянется долго, а воеводин век короток. Направлена вверх по Оби разведка, — ни ответа, ни привета… Живы ли? Не живы ли? Кто их знает! Этот татарин еще… Клялся, божился, что проведет казаков куда надо, покажет места добрые… Хитрый! Свое наперед видит… Мудрен. К самому царю в ножки кинулся…

Скрипнула маленькая дверца, ведущая из покоев супруги, — женушка вышла, заботливо взглядывая на мужа.

— Поел бы, Феденька…

Воеводиха проплыла мимо стола, уселась напротив мужа, стараясь все заглянуть в глаза.

— Поел бы, милостивый… Глухарики, в тесте печенные… Сама доглядывала…

— Уйди, брось, Настасья. С души воротит…

— Да что ты, батюшка? — обиделась супруга. — Чем прогневила?

Вскочила. Вновь пошла вдоль стола. Круглощекая. Румяная. Брови вскинуты вверх, отчего казалось всегда, что она чем-то удивлена.

— Ну что ты, родимая… Кто тебе говорит, что ты виновата…

— Хоть бы закусил чего-нибудь… А хоть бы и рюмочку выпил — полегчает…

— Неси! — воевода словно отмахнулся от нее.

— Я сейчас, — засуетилась жена. — Живой рукой…

Воевода выпил рюмку, захрустел огурчиком, капая рассол на нечесаную бороду. Воевода встал с постели рано, однако мысли по-прежнему шли вразброд, и он пытался с ними собраться, а до бороды руки так и не дошли. Сидел, чесал под лавкой нога о ногу, думал. В последнее время он особенно любил так сидеть и мечтать. В голове маячили разные мысли. Короток воеводский век. Как деньгами разжиться, чтоб уж потом ни о чем не думать? Как и что там, в далеком верховье?

Позвал слугу — прилизанного, стриженного под горшок малого, в рубашке с тонким ремешком по талии. Велел нести всю «оружию». Велел точить на круге свою любимую кривую саблю, с которой бывал в прошлых походах. Пистолетами занялся сам — чистил, ковырял запальное отверстие, мазал маслом. Пистолетами остался доволен и велел отнести на место. А вот саблю приказал снова точить. Двое мужиков вращали круг. Водица сбегала с шершавой поверхности, опадая в корытце. Воевода не выдержал, вырвал саблю.

— Как вот дам! — закричал на слугу, тоже стриженного под горшок. — Ишь ты, растяпы… Вот как надо! — и принялся водить тусклым лезвием по кругу — туда и обратно, туда и обратно. А про себя все ворчал: «Ничего им не надо, ничего… Хоть иди все синим огнем!» — Поди! — прогнал малого. Эти два хороши, зато малый — отпетый дурак. «Не дай бог, дойдет до царевых ушей, чем я тут занимаюсь, — ужаснулся, — не сносить башки!» И тут же решил: завтра слать следом в верховье Оби людей — ждать невмочь более.

А в вечер созвал воевода в свои хоромы сургутских богатеньких. Пришли все, кого приглашал. Из погреба выкатили дубовую бочку хмельного пива. Пиво было на меду. Мочили пивом бороды, жрали окорока. Один за другим ходили на двор — помочиться с высокого воеводского крыльца. Батюшка Евдоким тоже пришел: волосы, как всегда, маслом коровьим намазаны — все жалуется, головушка болит у него. А бражку трескать — не болит.

Как и в прошлый раз — на проводы Тояна, — накушались все крепко. А батюшка — до упора…

Поздней ночью воеводиха (время ее настало) пилила воеводу:

— Нет бы как-нибудь чинно, по-хорошему, так нет… Батюшка, бедненький, в штаны начурил… У него же недержание.

— Кто виноват, если он страдает, — пытался оправдываться воевода, щекоча Настасью бородой по надломленным бровям…

А назавтра, ближе к полудню, когда воевода вовсю был занят снаряжением в поход небольшого обоза (с утра выехать не получилось), в Сургут вернулась разведка…

Ехали на конях, запряженных в расписные кошевы с ковровыми задниками — подарки Тояновы.

Косматые кони втянули на берег с реки повозки, остановились возле воеводской избы, морозно поскрипывая нахолодавшей упряжью. От коней шел пар — устали лошаденки, водили мокрыми боками. Привычно тянулись мордами к саням, ища в них корм…»

Шура Хромовый удивлялся: интересно люди жили. Почти что, можно сказать, на всем готовом — природа-то не надорванная была. Он отложил книгу, надеясь в будущем непременно дочитать ее.

Жена говорила по телефону:

— Что ты, Олечка! Да разве же так можно! Не торопись, прошу тебя… Обдумай свой шаг, прежде чем так уж решаться.

И мужу, зажав трубку ладонью:

— Разводиться надумала…

Шура Хромовый кивнул и повернулся на другой бок. Дремота наваливалась на него всей тяжестью. Окончен непростой день градоначальника. Он пытался сегодня решить людские проблемы, но не смог. Зато участвовал в их решении. И если не смог, то не он в том виноват. Ему бы свои вопросы как следует кончить…