Народные сказки и легенды

УКРАДЕННОЕ ПОКРЫВАЛО, или сказка a la Mongolfier[155]

Неподалеку от города Цвиккау, в Рудных горах, есть знаменитое Лебединое поле, получившее своё название от Лебединого озера, которое теперь, правда, почти совсем высохло. Вода в том озере имеет свойство, какого нет ни в пермонтских, ни в карлсбадских источниках, ни в воде Спа, ни в каком-либо другом источнике в пределах Германии, ни даже в итальянских королевских водах в Пизе.

Это настоящий эликсир красоты, более действенный, чем омолаживающая мазь загадочного Сент-Аймара и освежающая майская роса, ослиное молоко и приготовленная особым способом вода a la Pompadour.[156] Даже знаменитое тальковое масло не может сравниться с ним.

Тихо и бесшумно, прячась под сенью неброских кустарников, корни которых он поит, катит свои воды вытекающий из чудесного озера ручей и смущённый тем, что не признана его сила, скрывается опять в материнском лоне земли, в то время как его гордый и важный сосед в Карлсбаде, хвастливо извещая о себе горячим паром, стремительно несёт свои клокочущие воды, восхваляемые всеми подагриками мира.

Нет сомнения, что если бы скрытые достоинства горного источника, сохраняющего изменчивую и мимолётную женскую красоту и освежающего поблекшую, были известны всем и для всех доступны, то женская половина всего достойного христианства, к великой пользе славного Цвиккау, устремилась бы туда с таким же рвением, с каким турецкие караваны в Мекку к гробу Пророка. А мечтающие о замужестве дочери города ушатами черпали бы драгоценную воду, и, кто знает, может, и они, как некогда нахоретянки,[157] были бы вознаграждены за своё усердие. Но, как солнце золотит не каждое облако, как не на каждом цветке, напоённом освежающей утренней росой, играют краски и не каждой жемчужине, очищенной лимонным соком, возвращается прежний цвет, так и не каждой купающейся нимфе чудесный цвиккауский источник сохраняет её красоту и молодость. Да и в правду сказать, что может быть надёжнее такого испытанного средства в искусных женских руках, как обыкновенная кисточка и коробочка румян, с помощью которых гораздо легче обмануть глаз.

Есть у цвиккауского источника красоты одна особенность: он обнаруживает чудесное свойство только на женщинах, имеющих, хотя бы в тысячном колене, родство с феей. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это обстоятельство отпугнуло от целительных ванн хоть одну красавицу, ибо какая из них не лелеет надежду, что в длинном ряду поколений какая-нибудь из её забытых прабабушек не была феей, а значит и у неё в жилах не течёт хоть капля эфирной крови.

Возможно, в наши дни пытливый психолог сумел бы по чертам лица установить родство с феей так же легко, как он может угадать королевское происхождение или распознать преступника,[158] но в те далёкие времена скорее всего существовали другие, пожалуй, более надёжные признаки такого родства.

Каждое из чудесных достоинств тевтонских дочерей, — будь то изящество и стройность фигуры, выражение глаз, изогнутая линия губ и округлость груди, музыкальность голоса или обворожительная улыбка, — разве не заставляют предполагать, что все эти сокровища фей наследуются от бабушек? И вообще, где девушка, там разве не царит волшебство?

Разумеется, если паломничество к цвиккаускому источнику и имело смысл, то далеко не для всех представительниц прекрасного пола, а главным образом лишь для тех из них, кому в скором времени предстояло опустить флаг красоты.

Недалеко от озера, куда струит серебристые воды магический источник, в укромной пещере, на отлогом склоне холма, жил благочестивый отшельник Бено, позаимствовавший у знаменитого мейсенского епископа его имя и добродетели, а более всего святость, принёсшую ему славу не меньшую, чем у его покровителя.

Никто не мог сказать, когда и откуда появился в этих местах Бено и кто он такой. Много лет назад пришёл он сюда молодым пилигримом и поселился на Лебедином поле.[159] Своими руками построил уютную келью и разбил вокруг неё маленький сад. В саду посадил фруктовые деревья, виноград, а также завезённые из других стран сладкие дыни. Гостеприимство и весёлый нрав снискали ему всеобщую любовь у жителей гор. С глубоким уважением относились они к набожному монаху, видя в нём своего заступника перед Небесным судом. Бено с готовностью исполнял их, порой, самые неожиданные и противоречивые просьбы, не требуя за это вознаграждения. Но он и не испытывал нужды, — Небо посылало ему своё благословение, кормило и одевало его.

Что заставило набожного Бено покинуть шумный свет и уединиться в одинокой келье? Религиозные ли убеждения были тому причиной, или какая-нибудь Элоиза склонила его, как некогда благочестивого Абеляра, к созерцательной жизни, — это, быть может, мы узнаем в дальнейшем.

В то время, когда маркграф Фридрих Укушенный решал свой спор с королём Альбертом, и швабское войско опустошало восточную часть Саксонии, голову достопочтенного Бено уже украшала солидная лысина, и остатки растительности вокруг неё успели побелеть. Он ходил, сгорбившись, тяжело опираясь на палку, и не было у него больше сил весной вскопать сад. Ему был нужен помощник и защитник, но здесь, в горах, трудно было подыскать себе товарища по душе, ибо возраст сделал Бено недоверчивым. Неожиданный случай свёл его с человеком, на которого он мог опереться, как на свой собственный посох.

Мейсенцы в битве при Лукке одержали победу над швабами, убив их около шестидесяти шоков.[160] Панический ужас охватил швабское войско, вынудив его последовать обычному в таких случаях призыву: «Спасайся, кто может!»

Каждый, кому удалось сохранить после боя пару здоровых ног, благодаря за это Бога и всех святых, поспешил воспользоваться ими, как испуганный жаворонок крыльями, когда спасаясь от обманчивых силков, он взвивается ввысь, чтобы не угодить в ловушку смерти. Многие бежали в ближайшие леса и, выбившись из сил, попрятались в дуплах деревьев.

Семь верных товарищей по оружию поклялись друг другу вместе жить, или умереть, но не разлучаться. Им удалось избежать разящих вражеских мечей, ибо это были здоровые парни с крепкими икрами, которых не догнал бы и скороход из Мидиан.[161]

С наступлением темноты, утомившись от слишком долгого бега, они наконец остановились и впервые подумали о ночлеге. Оставаться в открытом поле было небезопасно, и друзья решили пробираться в ближайшую деревню, справедливо полагая, что всё её мужское население ушло в мейсенский лагерь. Однако из осторожности, не желая попадаться кому-либо на глаза, семеро героев выбрали для своего пристанища хлебную печь на постоялом дворе.

Укрытие оказалось не очень удобным для ночлега, — перед луккской битвой их вряд ли устроила бы такая квартира, — и всё же, разве что тысяча сельдей в бочке спали миролюбивее, чем семь солдат в этом убежище. Страх сделал её жилищем, сильная усталость побудила к единодушию, а сон к молчанию. Глаза закрывались у одного за другим, и товарищи по несчастью проспали до позднего утра, хотя накануне условились встать на рассвете, чтобы успеть незаметно выбраться из деревни.

Но прежде чем семеро спящих проснулись, они были обнаружены одной крестьянкой, которая, прослышав о победе, по случаю радостного события решила замесить тесто и испечь пирог. Подойдя к печи и обнаружив в ней постояльцев, женщина, по их оборванным курткам и штанам, поняла, что незваные гости — беглецы из вражеского лагеря. Тотчас же она поспешила в деревню поделиться новостью с соседками. В одно мгновение к месту происшествия сбежалась толпа крестьянок. Вооружившиеся кочергами и вертелами, они походили на ведьм, что оседлав мётла, готовы были лететь на Броккен в первомайскую ночь.[162]

Когорта женщин осадила хлебную печь. Предварительно, на военном совете, было решено отомстить вторгшимся в страну вражеским насильникам, не щадившим ни святости монастырей, ни целомудрия женщин и их дочерей.

Может быть, семь мучеников были вовсе и неповинны в грехах своих соотечественников, и всё же именно им предстояло искупить их вину. Строгий Комитет защиты непорочности единодушно приговорил их к закланию в печи. Дух мести уже потрясал непривычным в руках крестьянок оружием, напоминавшим тяжёлые тирсы у тияд.[163] И вот, пренебрегая законами гостеприимства, женщины принялись дружно штурмовать прибежище героев.

Сладкий сон беззащитных парней был беззастенчиво прерван очень чувствительными тычками ухватов и уколами вил. Почувствовав в этом недружелюбном утреннем привете опасность, они подняли громкий вопль, умоляя выпустить их из печи и сохранить им жизнь, но непреклонные амазонки, не зная жалости, орудовали внутри каземата вилами до тех пор, пока там не воцарилось гробовое молчание. Убедившись, что никто из пленников не подаёт больше признаков жизни, женщины прикрыли снаружи дверцу и с триумфом прошли вокруг деревни.

Шестеро заключивших союз товарищей после этой схватки действительно остались лежать в печи, седьмому же, оказавшемуся то ли умнее, то ли расторопнее остальных, опасность подсказала верный путь к спасению. Он улучил момент и благоразумно скрылся в дымовой трубе, поднявшись по которой, незаметно выбрался из ужасного каземата.

Очутившись на свободе, парень со всех ног бросился бежать в лес и там, в беспрестанном страхе за свою жизнь, бродил весь день до самого захода солнца. Обессилив от голода и усталости, он прилёг на поляне под одиноким деревом и было заснул, но вскоре вечерняя прохлада разбудила его. Молодой воин открыл глаза и увидел поблизости отшельника, благоговейно молившегося перед грубо сработанным и привязанным лыком к дереву крестом. Вид благочестивого человека придал ему мужества. Приняв смиренную позу, он приблизился к достопочтенному монаху и стал позади него на колени.

Окончив молитву, отшельник благословил чужестранца. По бледному, искажённому ужасом лицу и по одежде он понял, что перед ним ещё не остывший от недавнего сражения ратник или оруженосец, и заговорил с ним.

Честный шваб чистосердечно, как на исповеди, рассказал о своих злоключениях, не утаив и о происшествии в деревне, так трагически закончившемся для его товарищей. Он и сейчас испытывал непреодолимый страх от мысли, что вооружённые вертелами ангелы смерти следуют за ним по пятам и вот-вот настигнут его.

Добродушный отшельник пожалел невинную швабскую душу и предложил ему приют и защиту. Правда, мрачные стены, открывшиеся при входе в пещеру, благодаря расстроенной фантазии напуганного беглеца, показались ему печным казематом: не только каменный свод, но и часовня, и кладовая, и погреб отшельника и даже лазурное небо приняли в его глазах очертания хлебной печи.

Холодный озноб пробежал по всему телу юноши, но приветливый старик ободрил его, — принёс воды обмыть ноги, положил перед ним хлеб и несколько плодов на ужин и подал кубок вина, освежившего сухой, прилипший к нёбу язык гостя, после чего приготовил ему постель из мягкого мха.

Фридберг крепко заснул и спал до тех пор, пока набожный Бено не разбудил его к утренней молитве, а за завтраком он уже забыл все свои горести и беды и не знал, как отблагодарить доброго хозяина за дружеское участие и заботу.

Спустя три дня Фридберт решил, что пора собираться в дорогу. По правде говоря, ему не очень хотелось покидать это тихое и надёжное убежище, — так моряку, чьё судно стоит на якоре в защищённой от ветра бухте, не хочется в бурю выходить в открытое море, где ревёт ураган и вздымаются волны. Бено, со своей стороны, нашёл в честном швабе столько прямодушия и скромности, чистосердечия и предупредительности, что желал бы оставить его у себя. Благодаря такому единомыслию, обе стороны скоро договорились.

Фридберт принял у старца пострижение, сменил солдатское платье на монашеское одеяние и остался в келье у своего благодетеля послушником. В его обязанности входило ухаживать за старым Бено, заниматься кухней и садом, а также обслуживать приходивших к хижине отшельника паломников.

Во время солнцестояния, когда лето прощается с весной и солнце вступает в созвездие Рака, Бено всегда посылал верного слугу к озеру посмотреть, не покажутся ли там лебеди, понаблюдать полёт этих редких по красоте птиц и пересчитать их. Сведениями о них он, похоже, всегда очень дорожил. Прилёт лебедей приводил его в хорошее расположение духа. Но, если в обычное для них время они не прилетали, старик тряс головой и несколько дней оставался угрюмым и неразговорчивым. Простодушный шваб не видел в этом ничего особенного и не пытался доискиваться до причин странного любопытства мечтателя, полагая, что лебеди своим появлением в этих местах, скорее всего, предвещают урожайный год, а их отсутствие — неурожайный.

Однажды вечером, сидевший в засаде Фридберт увидел летящих над озером лебедей и, по обыкновению, сказал об этом отцу Бено. Старик очень обрадовался, велел приготовить хороший ужин и принести вдоволь вина. Бокал с бодрящим напитком скоро оказал на весёлых трапезников живительное действие. Почтенный старец совсем оставил свою серьёзность, стал разговорчив и шутлив, болтал о виноградном соке и счастье любви и, если бы кто его услышал, то наверное подумал, что это Старец из Теоса[164] ожил и принял образ отшельника. Он даже затянул древнюю застольную песню, какую пели ещё с тех пор, как появилось вино и любовь: «Без любви и вина чем была б наша жизнь…».

Протянув полный бокал вина духовному сыну, Бено обратился к нему с задушевными словами:

— Сын мой, дай мне чистосердечный ответ на один вопрос, только без хитрости и обмана. Пусть ни одно лживое слово не соскользнёт с твоих уст, ибо, если ты солжёшь, твой язык почернеет, как на очаге горшок от сажи. Скажи мне честно и откровенно, любил ли ты когда-нибудь женщину, пробуждалось ли в твоём сердце это сладостное чувство, или оно ещё дремлет в твоей душе? Изведал ли ты нектар целомудренной любви, пил ли из роскошного кубка сладострастия? Или, быть может, питаешь тайное пламя любви маслом надежды, или загасил его холодным дуновением нерешительности? Или, может быть, тлеет ещё скрытая искра под пеплом ревности? Вздыхает ли о тебе девушка, которой нравятся твои глаза, и оплакивает ли она тебя сейчас как погибшего на войне, или со страстным нетерпением ждёт твоего возвращения на родину? Открой мне тайну твоего сердца, и я тебе открою свою.

— Почтенный отец, — отвечал бесхитростный шваб, — что касается моего сердца, то знайте, — оно никогда не носило оковы любви и до сих пор так же свободно, как вольная птица, не попавшая в силки птицелова. Я должен был носить копьё под знамёнами короля Альберта ещё до того, как пух на моём подбородке превратился в мужскую курчавую бороду и девушки начали обращать на меня внимание. Ведь вы хорошо знаете, — желторотые птенцы у них не в чести.[165] К тому же, в любви я очень робок. Если мне иногда и приходило в голову полюбезничать с хорошенькой девушкой, то никогда не хватало смелости остаться с ней наедине, и не было случая, чтобы какая-нибудь из них влюбилась в меня и, хотя бы взглядом, дала мне об этом знать. Я не припомню также, чтобы хоть одна женская слеза пролилась обо мне, если не считать слёз матери и сестёр, когда они провожали меня на войну.

Старику, кажется, было приятно это услышать.

— Ты уже три года добросовестно ухаживаешь за мной, — сказал он, — и за своё усердие заслужил справедливую награду. Я хотел бы, чтобы этой наградой была Любовь, и чтобы счастье было к тебе более благосклонно, чем ко мне. Знай, — не молитва, а любовь привела меня из дальних стран сюда, в уединённую келью. Услышь же о моих приключениях и о тайне озера, которое в эту лунную ночь раскинулось перед нами, словно серебристое море.

Я принадлежу к знатному роду Кибургов. В молодости я был смелым и мужественным рыцарем, жил в Гельвеции[166] и всё свободное время проводил в забавах и любовных увлечениях. Однажды я убил священника, который отбил у меня хорошенькую девушку, принудив её к измене. После этого мне пришлось отправиться в Рим просить у Святого Папы снять с меня этот тяжёлый грех. Папа, выслушав моё покаяние, наложил на меня строгую епитимью — совершить три крестовых похода в Святую землю и сразиться там с сарацинами, но поставил при этом условие: если я не вернусь домой, то всё моё имущество перейдёт Святой Церкви.

Я нанял одну из венецианских галер и в прекрасном настроении отправился в путь. В Ионическом море коварный африканский ветер подхватил наше судёнышко, и оно стало игрушкой разбушевавшихся волн.

Корабль вынесло в Эгейское море, и он разбился о подводный утёс вблизи острова Наксос. Плавать я не умел, но мой ангел-хранитель схватил меня за волосы, не давая погрузиться в воду, и так держал, пока я не добрался до берега.

Жители приютившейся на берегу деревушки радушно приняли меня, помогли освободиться от морской воды, которой я успел наглотаться, и окружили заботой и вниманием. Когда силы вновь вернулись ко мне, я направился в Квизу, в резиденцию князя Цено — потомка маркиза Сануто, которому швабский король Генрих пожаловал когда-то Цикладские острова, предоставив им статус герцогства, и выдал себя за итальянского рыцаря.

Здесь я впервые увидел Зою, супругу князя Цено, — изумительно красивую женщину, какую только можно было увидеть разве что на портретах греческой богини Любви кисти Апеллеса.

Она зажгла в моём сердце пламя, погасив все остальные помыслы и желания. Я совсем позабыл о клятве и думал только о том, как доказать молодой княгине мою любовь.

На всех турнирах я был первым, — изнеженные греки уступали мне в силе и ловкости. Тысячью мелких знаков внимания, так легко достигающих женского сердца, не упускал я случая подольститься к прелестной Зое.

Через своих лазутчиков тщательно следил, как она одевается к каждому празднику, и цвета её одежд всегда были цветами моего шарфа и ленты на шляпе.

Зоя любила пение, музыку, весёлые хороводы и сама танцевала восхитительно, как дочь Иродиады.[167] Я посвящал ей серенады, когда вечером она прогуливалась по террасе парка у моря и мелкие серебристые волны у берега, словно доверчивые души, дружелюбно шептались друг с другом у её ног.

Чтобы развлечь Зою, я приглашал танцоров из Морея, а у константинопольских торговок покупал самые последние новинки женских украшений и с помощью разных ухищрений доставлял их даме моего сердца, но так, чтобы она легко могла догадаться, кто уделяет ей столько внимания.

Если бы у тебя был хоть какой-нибудь опыт в любви, сын мой, то наверное ты бы знал, что такие на вид незначительные услуги не что иное, как условные знаки, которые кажутся несведущим пустяками, тогда как на самом деле они таят в себе определённый смысл. Так двое, пользуясь в присутствии третьего воровским жаргоном, могут и предать его и продать, если этот язык ему не знаком. Влюблённые же всегда понимают друг друга и не нуждаются в переводчиках.

Мои немые посредники громко напоминали обо мне, и я с восторгом стал иногда замечать, как прекрасные глаза княгини отыскивают меня в толпе придворных. Тогда я стал смелее в своих домогательствах.

Среди Зоиных служанок мне удалось найти одну, согласившуюся стать моей доверенной. Вскоре последовало взаимное объяснение, и мы условились о тайном свидании, которое, однако, никак не удавалось. Всякий раз какое-нибудь незначительное обстоятельство нарушало план, намеченный Любовью: или я не находил мою принцессу там, где она назначила свидание, или место, где должна была состояться встреча, оказывалось для меня недоступным. К тому же демон ревности удерживал прекрасную гречанку, не давая ей вырваться на волю, и я мог её видеть не иначе, как только на виду у всего двора.

Об эти трудности, словно о железную стену, разбивались все мои надежды и желания, но не страсть, что будто голодная волчица, становилась тем алчнее, чем меньше находила себе пищи.

Жгучее пламя любви пожирало мозг в моих костях, щёки мои побледнели, тело высохло, походка стала неуверенной. От слабости у меня подгибались колени, — так от сильного ветра гнётся камыш.

Мне недоставало верного друга, с кем бы я мог поделиться своим горем, и надеждами, пусть слабыми и обманчивыми, оживить мою истомлённую душу.

И вот, когда я, беспомощный и больной, лежал у себя дома и прощался с жизнью, князь прислал ко мне придворного врача Теофраста, поручив ему заботу о моём здоровье. Я протянул ему руку, полагая, что он первым делом захочет проверить мой пульс, но Теофраст покачал головой и, дружески улыбнувшись, сказал: «Не думаете ли вы, благородный рыцарь, что я, подобно многим невежественным врачам, буду растирать вас мазями и пичкать разными кашками? Ваше здоровье улетело на крыльях любви, и только любовь может вернуть его обратно».

Меня очень удивило, что врач Теофраст так хорошо знает мою тайну и, словно жрец, даёт верные предсказания. Я рассказал ему всё, добавив с горечью: «Как я могу надеяться на выздоровление от любви, если она так коварно сковала меня своими путами. Мне остаётся только покориться судьбе и дать задушить себя обманчивой петле».

«Вовсе нет, — возразил Теофраст, — любовь без надежды, конечно, горше смерти, но не давайте угаснуть вашей надежде. Под солнцем нет ничего нового в сравнении с тем, что уже было, и нет ничего, что не может повториться вновь. Тощий Титон[168] не смел и мечтать о богине Утренней зари, однако в её объятиях он так высох от любви, что в конце концов превратился в саранчу. На горе Ида пастушок,[169] сзывая овец звуками свирели, сделанной из сухой былинки, не подозревал, что он как добычу любви похитит прекрасную спартанку у беззаботного царя Менелая. А рыцарь Анхис,[170] — чем он лучше вас? Однако прекраснейшая богиня Неба предпочла его сильному богу Войны, и смертный воин одержал верх над бессмертным полководцем».

Так, философствуя, развлекал меня врач Теофраст, изгоняя из моего сердца печаль, и в его словах я черпал силы и услады больше, чем в лекарствах.

Вскоре, после выздоровления, я опять затеял старую игру, и на этот раз счастье, казалось, сопутствовало мне. Теофраст стал моим закадычным другом и посредником в любви. Прекрасная Зоя усыпила-таки бдительность своего стража. Наконец-то мне удалось преодолеть железную стену прежних трудностей и найти давно желанный случай поговорить с ней наедине, в саду, в жасминовой беседке. Когда я увидел так близко предмет моих желаний, восторг охватил мою душу, переполнив её блаженством, недоступным простому смертному. В порыве любви, я бросился к ногам Зои и, схватив её белоснежную руку, в безмолвном благоговении припал к ней губами. Набравшись мужества, я приготовился признаться в своём чувстве… Но хитрый монарх следил за каждым моим шагом, давно вынашивая коварный план, как рассчитаться со мной, заманив в западню. Толпа его телохранителей выскочила из засады и вырвала меня из рук прекрасной Зои. Ужас охватил княгиню при звоне оружия, лишив её сил. Она побледнела и со стеснённым вздохом, без чувств опустилась на скамью.

Вблизи острова, на расстоянии броска камнем, на отвесной скале, окружённой со всех сторон морем, возвышается крепкая башня, куда можно попасть только по подъёмному мосту. Когда-то, в языческие времена, на месте этих руин стоял знаменитый храм, где чтили приносящего радость Бахуса и где всегда царило веселье. Но христианская любовь превратила этот храм в башню смерти, откуда то и дело доносились зубовный скрежет и голодный вой. Несчастные жертвы деспотизма находили здесь неминуемую гибель. Меня заставили спуститься в мерзкое подземелье по бесконечной приставной лестнице, которую, едва я коснулся ногой пола, тотчас же убрали. Египетская тьма прочно обосновалась в этом глубоком мрачном погребе. Запах разлагающихся трупов затуманил моё сознание. Скоро я убедился, что нахожусь у порога царства мёртвых. Отыскивая место, где бы умереть, я натыкался то на скелет, то на полуистлевший труп. Полный отчаяния, я лёг на каменный пол и стал призывать Смерть, чтобы она избавила меня от мучений. Но на этот раз она подослала ко мне своего брата — Сон, заставивший меня на время позабыть мои страдания. Когда я снова открыл глаза, то с великим удивлением обнаружил, что яма освещена и, осмотревшись вокруг, заметил висевшую на верёвке, опущенной через отверстие в потолке камеры смерти, корзину и в ней горящую лампу. В корзине оказались всевозможная снедь, несколько фляжек с вином, а также сосуд с маслом, чтобы поддерживать огонь. Хотя лампа и высветила все ужасы страшной тюрьмы, всё же чувство голода победило моё отвращение. Быстро сдвинув несколько скелетов вместе, я устроил из них стол и сиденье и расположился обедать, как могильщик перед только что вырытой могилой.

Однажды, спустя несколько дней, — так по крайней мере мне показалось, ибо у времени в этой подземной клетке были свинцовые крылья, — я вдруг услышал над собой шум. Вслед за тем что-то скатилось по бесчисленным ступенькам лестницы, и в двух шагах от себя я увидел человека. В сумерках трудно было определить, товарищ ли по несчастью передо мной, или палач. Но моё недоумение сменилось радостью и удивлением, когда я наконец узнал моего друга. Да, да, то был он — доктор Теофраст! И его голос в этом погребе смерти был для меня словно звук трубы, призывающей мёртвых восстать из могил.

Друг Теофраст сердечно обнял меня и, торопливо объяснив цель своего визита, предложил, не теряя ни минуты, следовать за ним: ему не терпелось выбраться отсюда, так как удушливый трупный запах подземелья вызывал у него отвращение.

Наверное, я был первым пленником, вырвавшимся на свободу из этой пасти льва. Под покровительством моего доброго ангела я вернулся домой, где он открыл мне тайну моего чудесного освобождения.

«Благодарите судьбу и верную любовь, что помогла вам на сей раз избежать голодной смерти, — сказал Теофраст. — Но вы должны как можно скорее покинуть Цикладские острова, иначе выход от сюда может закрыться для вас навсегда. У ревнивого князя сто глаз, чтобы следить за вами, и сто рук, чтобы схватить вас. Цено — любящий муж и мстительный человек. В его жилах течёт кровь тигра, и только цепи любви сковывают его ярость. Поэтому он жестоко мстит всем влюблённым паладинам прекрасной Зои, но никогда ей самой. Ваш жребий мог стать жребием ваших предшественников, и вы сгнили бы в этой башне, если бы Зоя не питала к вам чувства, большего, чем ко всем остальным, ставшим жертвами страсти к ней. Она упрашивала князя испытать её огнём, чтобы доказать свою невиновность и ваше благородство, и смело требовала вашего освобождения. Но после того как он, не смотря на все её просьбы, пренебрежительно отказал ей, она ушла, огорчённая, и поклялась с этого часа не прикасаться к еде. Зоя жаждала умереть тою же смертью, что и вы, господин рыцарь. Однако всё это мало обеспокоило жестокосердного супруга, и он спокойно отправился на охоту. Воспользовавшись его отсутствием, Зоя подкупила сторожей и послала вам еду и напитки, в то время как сама, верная своей клятве, не прикасалась к еде. Через три дня князю передали, что розовые щёчки его супруги поблекли, и огонь жизни в её небесных глазах начал угасать. Тревожное известие сильно взволновало Цено. В порыве раскаяния, он бросился к ногам Зои, заклиная её не губить себя и свою красоту. Просьба сохранить вам жизнь была удовлетворена, но с условием, что вы немедленно покинете остров Наксос, как праотец Адам рай, и никогда больше не попытаетесь вернуться сюда. Князь поручил мне заботу о здоровье прекрасной Зои и о вашем освобождении. Итак, приготовьтесь к скорейшему отъезду. В гавани уже стоит корабль, который доставит вас в Геллеспонт».

Когда Теофраст закончил свою речь, я обнял его и поблагодарил за дружеское участие, но на сердце у меня было тяжело: ведь я должен был покинуть остров Наксос, а красота прелестной Зои так очаровала меня, что мне казалось легче расстаться с жизнью, чем с ней.

«Мой друг, — сказал я, — ваши последние слова для меня равносильны смерти. Разве вы сами не говорили, что любовь без надежды горше смерти. Лучше бы вы оставили меня навсегда томиться в голодной тюрьме, тогда бы я расквитался с этой несчастной жизнью, которую не мыслю в разлуке с любимой. Дайте мне умереть честно, по-рыцарски. Скажите князю прямо, не таясь, что я избрал Зою дамой сердца и готов подтвердить это в поединке не на жизнь, а на смерть. Я знаю, что никогда не смогу получить её как награду, поэтому готов биться за неё со всем его рыцарством, пока не погибну в бою».

Друг Теофраст покачал почтенной головой и улыбнулся, как врач улыбается больному, который бредит в лихорадке.

«Ваше намерение безумно, — возразил он. — Храбрый рыцарь должен биться не для того, чтобы умереть, а чтобы победить и завоевать славу и почёт. Кроме того, мне кажется ваш враг, князь Цено, движимый не законами рыцарства, а ревностью, в ответ на ваше предложение, не теряя времени, отправит вас обратно в преддверие Оркуса.[171] Но, видимо, любовь сильнее смерти. Раз уж ваша страсть победила рассудок и ничто не может заставить вас забыть прекрасную Зою, то я волью в вашу душу каплю освежающей росы. Она, может, и не исцелит вас, но во всяком случае оживит ваши надежды.

Я открою вам тайну, известную только немногим мудрецам мира. Никакая награда не вырвала бы её у меня, и только дружба и сострадание к вам побуждают меня нарушить печать молчания. Обожаемая вами Зоя принадлежит к числу тех немногих красавиц, которые происходят от фей и только наполовину от смертных. Старые народные легенды о богах, обитавших когда-то в Греции, не плод воображения и не фантазия, хотя поэты и разбавили их всевозможными баснями и небылицами. Отличить в них правду от вымысла не легче, чем обнаружить чистое серебро в его сплаве с сурьмой, хотя глаз настоящего знатока всегда разглядит серебро в шлаке.

Боги относятся к семейству эфирных духов, обитающих в верхних слоях атмосферы, на Олимпе. Они — ближайшее к людям звено в цепи мироздания. Когда-то боги жили в согласии и видимом общении с людьми, соединяясь браком с детьми Адама, и их потомство до сего времени встречается в этом мире. Хитрый Лебедь, обратившийся впоследствии в Громовержца, был как раз одним из таких духов. Он обольстил беззаботно купающуюся Леду и наградил своё женское потомство чудесным даром принимать, по желанию, образ их предка — лебедя.

В трёх частях света[172] из глубины недр нашей матери-земли вытекают три источника, которые служат сильфидам[173] местом наслаждения прохладой и одновременно наделяют прелестных обитательниц верхних слоёв атмосферы, называемых теперь феями, а в древние времена — небесными богинями, способностью сохранять девичью красоту. Действие любого из этих источников обнаруживается только на красавицах из рода духов, или фей, если они один раз в году, в день летнего солнцестояния, искупаются в нём. Все три источника находятся в далёких странах, а крыльями для полёта наделены только потомки Лебедя и матери Леды, поэтому немногие могут воспользоваться своим наследственным правом. Большинство красавиц разделяют общий жребий дочерей Адама, увядая, подобно смертным.

Может быть, мои слова окажутся неожиданными для вас, благородный рыцарь, но генеалогия прекрасной Зои, и это совершенно достоверно, ведётся от Леды, вернейшим доказательством чему служит то, что раз в году она становится лебедем, или, как она любит говорить, одевает лебединое платье. Ведь дочери Леды появляются на свет божий не голыми, как все другие дети: их нежные тела покрыты воздушной, сотканной из лучей эфира оболочкой — одеждой, которая, по мере их роста, растягивается. Эта одежда обладает не только свойством чистого газа преодолевать земное притяжение и легко подниматься до облаков, но ещё и придаёт своим владелицам лебединый образ на то время, пока они облачены в неё.

Ежегодное путешествие к источнику красоты длится девять дней и, если ничто не препятствует ему, оканчивается исполнением сокровенного желания женщин, недосягаемого для большинства из них, — беспрестанно наслаждаться собственной молодостью и красотой.

Если вас не затруднит дальний путь к одному из чудесных источников и вы надумаете временно поселиться там, чтобы объясниться в любви к прекрасной Зое, ибо в Наксосе вам это вряд ли удастся сделать, то я могу рассказать, как его найти.

Первый из этих источников находится в глубине Африки, в Абиссинии, — там, где берёт своё начало велик Нил. Второй вытекает из бездонного озера у подножия горы Арарат, в Азии, и теряется в виноградниках. А третий находится в Европе, в Германии, у западного подножия Судетских гор. Здесь, в прелестной долине, названной местными жителями Лебединым полем, он образует озеро. Именно это озеро, расположенное к ней ближе, чем другие источники, и посещает чаще всего Зоя.

Дочерей матери Леды легко можно узнать по короне из перьев, которой нет у обыкновенных лебедей.

В ранний, утренний час, прежде чем лучи восходящего солнца коснутся поверхности воды, или вечером, когда оно только зайдёт и его угасающий свет будет ещё озарять розовым светом западный горизонт, спрячьтесь и внимательно смотрите, не летят ли лебеди. Как только они, покружив над озером, опустятся на воду или в камыши, знайте — скоро в озере вместо лебедей будут весело плескаться купающиеся нимфы. Среди них вы, если счастье будет к вам благосклонно, легко различите вашу любимую. Не мешкая, постарайтесь овладеть её покрывалом и короной, которые найдёте на берегу, недалеко от места купания. В случае успеха, Зоя окажется в вашей власти, так как не сможет улететь без крылатого одеяния. Что делать дальше, вам подскажет любовь».

Друг Теофраст умолк, а я, чрезвычайно удивлённый его рассказом, не знал, верить ему, или сердиться, за то что он взялся меня дразнить своими выдумками и небылицами. Но Теофраст поклялся, что всё сказанное им — чистая правда, а его открытое, честное лицо было убедительнее любых слов.

«Хорошо, друг, — помолчав немного, с полным доверием к его словам обратился я к нему, — проводите меня скорее на корабль, я должен сам убедиться во всём, что вы мне сейчас рассказали. Как вечный жид, я буду странствовать по свету, пока не найду источник, возле которого, быть может, дождусь осуществления моей мечты».

В Геллеспонте я пересел на другой корабль и благополучно добраклся до Константинополя. Там переоделся в платье пилигрима и, присоединившись к обществу братьев, возвращавшихся домой после паломничества в Святую землю, добрался до Судетских гор, где долго блуждал, пока не нашёл заветное Лебединое озеро.

Здесь, недалеко от этого озера, под лицемерным прикрытием молитвы я построил эту уединённую келью, которую скоро стали посещать набожные души. Они принимали меня за святого и требовали небесного утешения, в то время как сам я испытывал только земные чувства, и все мои помыслы и желания неистово стремились к любимой. На берегу озера я соорудил камышовый шалаш, где, укрывшись, мог наблюдать прилёт лебедей. Во время летнего солнцестояния я видел, как к озеру слетались лебеди: иногда их было много, а иногда мало. Некоторые из них сохраняли лебединый образ, другие, едва коснувшись воды, превращались в прелестных девушек, но моей любимой среди них не было.

Напрасно провёл я три лета в нетерпеливом ожидании, — надежда обманывала меня. Наступило четвёртое. Я продолжал усердно высматривать из засады и вдруг однажды, на рассвете, услышал над головой шум крыльев. Вслед за тем озеро наполнилось весёлым гомоном беззаботно купающихся нимф, не подозревавших, что за ними наблюдают. Мне показалось, я вижу среди них прекрасную Зою. Сердце так сильно забилось в моей груди, и такой восторг охватил меня, что я совсем забыл добрые наставления приятеля Теофраста и, вместо того чтобы овладеть крылатым покрывалом, в порыве безумной радости громко закричал:

«Зоя из Наксоса, жизнь моей души! Узнаёте ли вы итальянского рыцаря, — вашего верного паладина, кому любовь выдала вашу тайну и побудила ожидать вас здесь, у этого источника красоты?»

Неописуемый страх овладел застигнутыми врасплох стыдливыми купальщицами. Они подняли громкий крик и, зачёрпывая ладонями воду из озера, стали обдавать меня дождём брызг, чтобы ослепить мои дерзкие глаза. Вспомнив о судьбе Актеона,[174] я робко отступил, а они тем временем проскользнули в камыши и скрылись там. Скоро семь лебедей взметнулись высоко в воздух и исчезли вдали.

Когда я понял, какую допустил оплошность, то как безумный стал рвать на себе волосы и одежду. Я долго метался в отчаянии, пока моя ярость не остыла и не потерялась в безысходной тоске; потом, удручённый горем, тихо побрёл назад в свою келью, выбрав путь через поляну, против камышовой хижины, откуда вылетели лебеди. Там я обнаружил примятую траву, с которой была стёрта утренняя роса, и следы на песке, оставленные, как мне показалось, ножками милой Зои. Тут же лежал маленький свёрток. Я поспешно схватил его и развернул. В нём оказалась женская перчатка тончайшего белого шёлка, которая могла быть в пору только нежной ручке Зои. Из неё выпало кольцо, украшенное сверкающим рубиновым сердечком. Этому, по всей вероятности не случайно оставленному подарку, я придал благоприятный для себя смысл. Зоя, как видно, давала понять, что любит меня и поэтому поручает мне своё сердце, и, хотя сейчас, ради сохранения благопристойности, ей нельзя отставать от подруг, при первом же удобном случае она вернётся к Лебединому озеру одна.

Успокоенный этими мыслями, я терпеливо ждал желанного прилёта лебедей год, два и ещё несколько лет, но из-за моего необдуманного поступка они скорее всего избрали другой источник. Впоследствии некоторые из них снова возвращались на это озеро и вновь оживляли мои надежды. По-прежнему я продолжал усердно нести свою вахту, и иногда мне удавалось увидеть восхитительных нимф, однако они не производили на меня никакого впечатления. Мои глаза искали одну только прекрасную Зою.

Я никогда больше не видел её, но память о нежной любви к ней храню как святыню в сердце, а кольцо как реликвию — в шкатулке. На том месте, где лежал оставленный свёрток, я посадил розовый куст и любисток, а вокруг — синеголовники и незабудки.

Время, проведенное в обманчивых надеждах на возвращение любимой, согнуло мою спину и провело глубокие складки на лбу, но до сих пор меня волнует прилёт лебедей на это озеро. Они напоминают мне увлечение молодости и лучшие мечты моей жизни. И теперь, стоя у края своего земного существования и впервые бросая серьёзный взгляд в прошлое, я, хоть и ощущаю некоторое чувство сожаления о том, что растратил жизнь так беспечно, без пользы и наслаждения, как богатый кутила своё наследство, что всё промелькнуло, как сновидение в долгую зимнюю ночь, всё же утешаю себя тем, что это обычный жребий смертных, — при жизни наслаждаться мечтами и причудливой фантазии жертвовать лучшую её часть. Вся мечтательность и вся поэтичность, будь они земные, или устремлённые к Небу, — вздор и безумие, и набожный чудак стоит не более влюблённого. Все люди, замкнувшиеся в себе, независимо от того, заперлись ли они в кельях и скитах, или бродят по полям и лесам, то любуясь на луну, то меланхолически ощипывая лепестки цветов или срывая былинки и бросая их в протекающий мимо ручей, или, как мученики страсти, слагающие свои элегии скалам, ручейкам или приветливой луне, — пустые мечтатели, ибо жизнь созерцателя, кто бы он ни был, если он не ходит за плугом или не знаком с серпом и лопатой, не более чем жалкое прозябание.

То, что я привил молодые фруктовые деревья и развёл виноград и сахарные дыни, чтобы услаждать ими истомлённых странников, право, более полезное дело, чем посты, молитвы и покаяния, прославившие моё благочестие, и достойнее, чем любовный роман всей моей жизни.

Поэтому, — продолжал Бено, обращаясь к внимательному слушателю, любимцу Фридберту, — я не хочу, чтобы ты, здоровый юноша, промечтал всю свою жизнь в этой глуши. Последние дни, ещё оставшиеся мне в этом мире, ты можешь терпеливо провести вместе со мной, но когда окажешь мне последнюю услугу и положишь мои останки в могилу, давно уже вырытую мной под той песчаной горой, возвращайся в мир и в поте лица зарабатывай на хлеб для любящей супруги и расцветающего рода твоих сыновей и дочерей. Похищение сабинянок когда-то принесло римлянам счастье, и ты можешь попытаться здесь, на этом озере, найти возлюбленную, если только твоя любовь укротит её, и она пожелает связать с тобой свою жизнь. Но если пламя любви уже опалило её сердце, и она не сможет полюбить тебя, то дай бабочке улететь, чтобы сатана не мучил тебя безрадостным браком».

Утро забрезжило на востоке, когда разговорившийся старец закончил свою чудесную историю таким полезным советом и растянулся на ложе, устланном сухим мхом. Ему давно уже необходим был покой. А Фридберт совсем позабыл про сон. В его голове, обгоняя друг друга, проносились мысли, — пёстрые и фантастичные. Он уселся у входа в келью и устремил взор навстречу восходящему солнцу. Высоко в небе сновали хлопотливые ласточки, и в каждой из них ему виделась прекрасная девушка-лебедь.

Спустя несколько месяцев успокоился навеки отец Бено. Он был предан земле его питомцем под громкие стенания всех богомольцев Рудных гор, оплакивавших своего заступника перед Небесным судом.

Могила погребенного дала впоследствии его наследнику хороший доход. Наивная простота верующих требовала реликвий из наследства святого человека, и Фридберт, пожелавший обзавестись звонкой монетой, не преминул этим воспользоваться. Он разорвал старое одеяние отшельника на мелкие кусочки и за небольшую плату стал раздавать их всем, кто посещал святой рынок возле могилы.

Когда Фридберт увидел, как хорошо идёт торговля, в нём пробудился дух наживы, и он не менее прибыльно стал сбывать и другие предметы, оставшиеся после отца Бено. Наконец, в ход пошла и боярышниковая палка. Расщепив её на тонкие лучинки, Фридберт стал продавать их как зубочистки, избавляющие от зубной боли, а так как в материале для них недостатка не было, то он мог без труда снабдить чудотворными зубочистками всё достойное христианство, — были бы только покупатели. Со временем приток паломников к келье уменьшился, и она вновь стала настоящим жилищем отшельника, где можно было безмятежно предаваться романтическим мечтам.

Шло время. Фридберт с удовольствием замечал, как день всё дальше отодвигает ночь, и солнце близится к зениту. Когда наступило солнцестояние, он аккуратно и в утренние, и в вечерние часы стал посещать озеро и устраиваться в засаде, в камышовом шалаше. И вот однажды, в канун Святого Албания, он увидел так страстно ожидаемых гостей.

Три лебедя показались на юге. В величественном полёте они трижды прокружили над озером, словно высматривая, нет ли опасности, и медленно опустились в прибрежные камыши, откуда вскоре вышли, обнявшись как богини три миловидные девушки, составившие прелестнейшую группу, какую когда-либо видел человеческий глаз. Они резвились и плескались, качаясь на прозрачных волнах, потом запели мелодичными голосами какую-то весёлую песню.

Фридберт стоял, недвижим, как мраморная статуя, онемев от восторга и изумления. Было мгновение, когда, улучив благоприятный момент, он чуть было не схватил добычу, чтобы безвозвратно её потерять. К счастью, у него нашлись силы, вовремя вырвавшие его из состояния магического экстаза. Фридберт оставил наконец свой пост и незаметно пробрался сквозь заросли кустарника к месту на берегу, где лебеди оставили свои эфирные одежды. На траве лежали три женских покрывала из незнакомой ткани, которая, казалось, была тоньше паутины и белее свежевыпавшего снега. Верхний край каждого из них был продёрнут в маленькую корону и уложен над ней крупными складками, напоминая плюмаж. Рядом лежало бельё из более плотной ткани, быть может, персидского шёлка цвета морской воды.

Жадной рукой схватил дерзкий похититель первое попавшееся покрывало и радостный, полный нетерпеливого ожидания поспешил с добычей к себе в келью.

Положив добытое сокровище в железный ларь, он уселся на дерновую скамью против входа в грот, чтобы, как римский авгур,[175] наблюдая за птицами, по их полёту узнать свою судьбу. Вечерняя звезда только что зажглась, когда Фридберт увидел, как два лебедя, будто напуганные хищным зверем, выпорхнули из камышей и быстро полетели прочь. Сердце шваба усиленно забилось, и радость, готовая вырваться наружу, охватила его, трепеща в каждой жилке. Любопытство побуждало Фридберта идти к озеру, благоразумие — удерживало в келье. После долгой борьбы практические соображения, такие редкие в любви, наконец взяли верх. Хитрый парень подумал, что будет лучше, если он не признается в похищении. Во всяком случае, в его положении выгоднее было оказаться лицемером, чем вором.

Фридберт зажёг лампу, свет которой, как он справедливо полагал, должен был привлечь прелестную ночную пташку, и, взяв в руки четки, принял позу молящегося. Перебирая пальцами бусы, он в то же время чутко прислушивался, нет ли кого за дверью.

Хитрость удалась. Скоро он услышал слабый шум, похожий на шелест робких шагов по песку, будто кто-то боялся обнаружить себя. Лукавый отшельник, почувствовав, что за ним наблюдают, с удвоенным усердием продолжил своё занятие. Наконец, окончив молитву, он поднялся со скамьи и огляделся вокруг. В дверях стояла она — прекрасная пленница, с выражением такой глубокой, чисто женской скорби, что чувствительное сердце Фридберта сразу растаяло, как воск от пламени свечи. Девушка была несказанно прекрасна в своём горе. Она открыла очаровательный ротик и произнесла несколько робких умоляющих слов.

Молодой отшельник услышал мелодичный, ласкающий слух голос, но не понял ни одного слова, — гостья говорила на незнакомом языке. Конечно, он мог легко догадаться, о чём она хотела сказать. Как видно, девушка робко просила вернуть ей похищенное покрывало, но плут притворялся будто ничего не понимает и только знаками и мимикой старался ей втолковать, что в этом святом убежище она может не бояться за свою добродетель. Он указал гостье на отгороженный угол кельи, где было приготовлено чистое мягкое ложе, принёс самые лучшие фрукты и сладости, — словом делал всё, как подсказывала ему его природная хитрость, чтобы завоевать доверие несчастной девушки. Но обворожительная красавица, похоже, не обращала на всё это никакого внимания. Она села в углу и принялась громко плакать. Её беспрерывные рыдания растрогали благочестивого Фридберта, и он тоже не мог удержаться от слёз, так хорошо помогавших ему разыгрывать задуманную роль.

В поведении отшельника было столько сердечности и дружеского участия, что прекрасная чужестранка понемногу успокоилась, поверив в его непричастность к пропаже покрывала, и в душе осуждала себя за свои глупые подозрения. Ей хотелось только как-то объяснить гостеприимному хозяину кельи, какое несчастье постигло её на берегу Лебединого озера, ибо он, как видно, ни о чём не догадывался.

Первая ночь в жилище отшельника прошла в глубокой печали. Но утренняя заря с давних пор обладает даром своими розовыми пальцами вытирать ночные слёзы страдалиц.

С восходом солнца Фридберт исполнил обычные молитвы, и это очень понравилось прелестной гостье. Она позволила уговорить себя отведать кое-что из принесённого на завтрак, после чего оба вышли из кельи и пошли по берегу озера ещё раз поискать покрывало, которое, быть может, унёс шаловливый зефир, если только его лёгкая ткань не зацепилась за какой-нибудь куст.

Услужливый Фридберт с величайшим усердием принимал участие в поисках, хотя хорошо знал, что они бесполезны.

Неудача снова нахмурила лоб нежной девушки, но в её жилах текла лёгкая эфирная кровь, и печаль, словно ночная тень на зыбучем песке, неглубоко проникла в девичье сердце. Мало-помалу она примирилась с судьбой, и её грустные глаза прояснились, как облака в лучах заходящего солнца. Девушка привыкла к Фридберту, с которым, волею судьбы, ей приходилось делить одиночество, и её взгляд иногда с удовольствием задерживался на его цветущем лице.

Коварный отшельник с тайной радостью подметил это и тысячью мелких услуг старался ещё более обратить благоприятные для него признаки в свою пользу. Любовь утончила его чувства и наделила способностью проникать в женское сердце, а простой, неглубокий швабский ум, казалось, приобрёл несвойственную ему ранее гибкость.

Только изобретательная любовь могла дать этой паре отшельников такой лаконичный, и в то же время очень выразительный, язык, что они, так же как Инкле и Ярико,[176] прекрасно понимали друг друга.

Долгое время Фридберт таил желание узнать, на языке какого народа говорит прекрасная незнакомка, и какому роду она принадлежит, чтобы судить, равны ли они по положению, как равна их любовь. Невежественный простак, он, конечно, не мог знать, что маленький ротик прелестной девушки произносит греческие слова, ибо ни один диалект, кроме швабского, не был ему знаком. Всё же с помощью придуманного им условного языка отшельник узнал, что в его сети попала греческая красавица. Впрочем, во времена Фридберта греческий идеал женщины, с присущими ей классическими пропорциями тела, когда голова составляет не более восьмой его части, и характерным профилем, на котором линия носа является продолжением линии лба, ещё не овладел немецкими юношами. Глаза, а не пропорции, чувство, а не школьная арифметика были единственными судьями красоты, приговор которых оставался незыблемым, и никого не заботило, греческая она или не греческая.

Итак, Фридберт убедился, что Каллиста красива, прежде чем узнал, что она гречанка. Но особенно его заинтересовало неожиданное открытие. Как оказалось, девушка принадлежала княжескому роду: она была младшей дочерью князя Цено, с острова Наксос, и прекрасной Зои

— Друг отшельник, — обратилась как-то к нему Каллиста, — ты наверное знаешь тайну этого озера. Почему-то мать всегда предостерегала нас от посещения северного купания. Может быть, с ней произошло то же, что и со мной, и, как и я, она потеряла здесь своё покрывало? Мать всякий раз посылала нас на нильские купания и никогда не летала вместе с нами, потому что отец из ревности держал её взаперти до самой своей смерти. Перестав посещать источник фей, она постепенно увяла и постарела; красота её отцвела, а для нашего рода вместе с красотой и молодостью исчезают и все радости жизни. Теперь мать вдовствует в печальном одиночестве, а мы живём под её присмотром вдали от замка нашего дяди, к которому после отца перешла власть над Цикладскими островами.

Мать никогда не расстаётся с нами и лишь раз в году, на короткое время отпускает одних к источнику фей. Однажды мои старшие сёстры, забыв предостережения матери, рискнули отправиться на северные купания, полагая, что там лучи солнца мягче и воздух прохладнее, чем в египетской пустыне.

В тот наш полёт, который мы тщательно от всех скрыли, с нами ничего дурного не случилось, поэтому мы повторили его ещё несколько раз, пока я не стала несчастной жертвой легкомыслия сестёр.

Ах, где скрылся этот коварный колдун, подкарауливший нас во время купания и, из злорадства, похитивший моё покрывало? Заворожи его, бессовестного похитителя, святой отшельник! Пусть он упадёт с небес к моим ногам, если он обитает в верхних сферах, или поднимется сюда из бездны в ужасный полуночный час, если он боится света, и вернёт мне моё лебединое покрывало, которое все равно не принесёт ему никакой пользы.

Фридберт очень обрадовался заблуждению Каллисты, приписывающей похищение волшебнику, и не стал разубеждать её. Он сочинил ей сказку о заколдованном принце, который будто бы бродит вокруг Лебединого поля и иногда находит удовольствие подразнить крылатых гостей. При этом Фридберт дал понять, что не обладает даром заклинателя духов, но слышал, будто много лет назад одна девушка-лебедь тоже потеряла здесь своё покрывало, зато нашла верного, любимого друга и легко смирилась с потерей крыльев, тем более, что вблизи чудесного источника молодости и красоты они ей были совсем не нужны.

Прелестная Каллиста нашла большое утешение в этой истории, но только ей не очень хотелось навсегда оставаться в этой глуши, несмотря на многие удобства, предоставленные здесь природой. Это означало, кстати, что сестра Любви, — Чувствительность, — ещё не коснулась её сердца, ибо уединённая долина или пустынный необитаемый остров — настоящий элизиум для чувствительных душ.

Как только услужливый отшельник услышал, что тревожит его подругу, так тотчас же выразил готовность вместе с ней покинуть эту пустыню, однако при этом заметил, что не было бы большей для него награды за возвращение в шумный мир, чем наслаждение семейным счастьем в объятиях добродетельной супруги. И он так нежно взглянул на Каллисту, что не понять, к кому относились эти слова, она не могла. Девушка покраснела и опустила глаза, воодушевив тем самым надежды Фридберта. Поэтому он быстро собрался и, снова одевшись как воин, отправился вместе с прекрасной спутницей к себе на родину.

В Швабии, среди суровых горных пастбищ, расположился городок Еглинг, принадлежавший господам Графеннег. Там, во вдовстве, жила мать Фридберта, бережно храня память о покойном муже и проклиная мейсенцев, убивших, как она думала, её любимого мальчика. Женщина с состраданием протягивала грош каждому увечному воину, возвращавшемуся домой после мейсенского похода и просившему у неё милостыню, и всякий раз допытывалась, не знает ли он что-нибудь о её сыне. И если находился болтливый калека, который придумывал ей басни о смелом юноше, храбро бившемся с врагами, о его геройской гибели и о том, сколько поклонов он посылал матери, прежде чем его душа рассталась с телом, она наливала лгуну кружку вина, и слёзы из её материнских глаз лились при этом так, что хоть выжимай передник.

Четыре года мать оплакивала сына, и суровая осень пятого уже осыпала разноцветную листву с деревьев, когда тихий укромный городок вдруг охватило радостное волнение. Верховой гонец привёз известие, что храбрый Фридберт не погиб в битве с мейсенцами и находится сейчас на пути домой, в родной город. Одет он как знатный рыцарь, едет из дальних восточных стран, где у него было много приключений, и везёт с собой на родину невесту изумительной красоты и, к тому же, очень богатую — дочь египетского султана.

Как известно, молва всё преувеличивает. Правда была в том, что Фридберт, разбогатевший благодаря наследству отца Бено и фабрике зубочисток, по пути в Швабию всё более и более увеличивал свой обоз. Он купил лошадей, покрытых великолепными попонами, роскошно одел прекрасную Каллисту и оделся сам, нанял слуг и служанок и, как посол Арагонии, гордо ехал впереди, сопровождаемый многочисленной свитой.

Когда енглинжцы увидели приближающихся всадников, ехавших рысью по аугсбургской дороге, они с ликованием и радостными криками высыпали на улицу. Сёстры и зятья Фридберта, а также благонравные горожане, возглавляемые почётным магистратом, вышли ему навстречу, неся городское знамя. Предварительно было отдано распоряжение, чтобы при въезде в город их земляка на крепостных башнях били в барабаны и играли на дудках, как если бы он восстал из мёртвых.

С радостными причитаниями, обливаясь слезами, обняла счастливая мать сына и будущую невестку. Каллиста привела её в неописуемый восторг. Добрая женщина не могла налюбоваться на прелестное личико девушки и, словно лавину, обрушила на неё поток ласк и добродушной болтовни. По случаю чудесного возвращения Фридберта, вдова устроила званый обед, пригласив на него всех друзей и соседских кумушек, и раздала нищим последние запасы мелочи.

Слух о прекрасной гречанке разнёсся по всему городу и его окрестностям. Рыцари, дворяне и просто ценители женской красоты не давали покоя счастливому Фридберту, набиваясь к нему в товарищи и клянясь в вечной дружбе. Но Фридберт был очень ревнив и вспыльчив. Он спрятал прекрасную Каллисту от глаз всего света, поручив бдительной матери охранять её во время своего отсутствия на службе у графа Графеннега. В то же время ему хотелось как можно скорее вступить в права законного супруга.

Прекрасная гречанка, не видя никакой возможности вернуться на родину, решила пренебречь разницей в положении и согласилась выйти за него замуж, тем более, что молодой цветущий мужчина, каким выглядел Фридберт, мало чем напоминал прежнего невзрачного отшельника.

Фридберт подарил невесте превосходное подвенечное платье. Был назначен день свадьбы, зарезаны откормленный телёнок и каплуны и замешено тесто для пирогов. Накануне свадьбы, по местному обычаю, жених поехал приглашать гостей. В его отсутствие прекрасная Каллиста занялась свадебными нарядами. Ей захотелось примерить новое платье. Со свойственной прекрасному полу придирчивостью и склонностью находить недостатки даже в совершенном произведении, она скоро заметила в нём какой-то изъян и для его устранения пожелала предварительно посоветоваться со свекровью.

Словоохотливая женщина, увидев нарядную девушку, немедленно привела в движение свой язык, без устали превознося её красоту, а заодно и вкус сына, присмотревшего себе такую невесту. Она начала было восхищаться искусством портного, но, как только услышала, что девушке не очень нравится покрой платья, тут же принялась его ругать, чтобы не обнаружить своё невежество в тонкостях моды.

Каллиста была особенно недовольна неудачной формой свадебного покрывала, похожего, как ей казалось, на аугсбургский дождевик.

— Ах, — вздохнула она, — если бы мой свадебный наряд украшало греческое покрывало, увенчанное золотой короной, которое парит в воздухе и играет с зефиром, будто лёгкое снежное облако, то все бы девушки города завидовали мне и всюду превозносили любимую Фридберта как самую прекрасную из невест. Ах, оно пропало, это украшение греческой девушки, придающее ей волшебную прелесть и восхищающее взор юношей!

Крупные слёзы покатились по её розовым щекам на белую лебединую грудь.

Это совсем расстроило добрую женщину, особенно потому, что слёзы невесты перед свадьбой она считала таким же дурным предзнаменованием, как плач ребёнка в утробе матери. От огорчения она уже не могла удержать в себе тайну, которая и без того давно уже висела у неё на языке. Простодушный Фридберт имел глупость рассказать болтливой матери о похищении покрывала, не открыв, однако, его свойства, и отдал его ей на сохранение как залог любви к прекрасной Каллисте, приказав при этом хранить молчание. Матрона обрадовалась, что теперь представился такой хороший случай выболтать тайну, камнем лежащую у неё на сердце.

— Не плачь, моя милая, — сказала она, — пусть печаль не туманит твои ясные глазки и не заливает слезами радость предстоящей свадьбы. А о покрывале не беспокойся, — оно у меня надёжно спрятано. Если тебе так хочется его одеть, я сейчас же схожу за ним в кладовую, только обещай, что не скажешь никому ни слова и не выдашь меня. Я и сама хочу посмотреть, будет ли оно тебе к лицу и подойдёт ли к твоему свадебному наряду.

Удивлённая Каллиста стояла неподвижно, как статуя. Кровь застыла в её жилах. Радость сделанного открытия и досада на лицемерного Фридберта лишили её способности двигаться, но, едва она услышала шлёпанье туфель матроны, как тотчас же собралась с духом и радостно приняла покрывало из её рук. В следующее мгновение Каллиста прикрепила на голове золотую корону и, расправив на плечах складки эфирной одежды, превратилась в лебедя. Взмахнув крыльями, Каллиста-лебедь вылетела в распахнутое настежь окно.

Теперь настал черёд старухи, на глазах которой произошло такое чудесное превращение, окаменеть от изумления. Она перекрестилась широким крестом и испустила громкий вопль, поручая себя Святой деве Марии. О духовном мире мать Фридберта имела самое смутное представление и потому решила, что прекрасная Каллиста или призрак, или ведьма, а дорогой Фридберт сразу превратился в её глазах в отвратительное чудовище и заклинателя бесов, что её очень огорчило: уж лучше бы он, как добрый христианин, был убит мейсенцами, чем опутан сетями сатаны.

Не подозревая о случившемся в его отсутствие печальном происшествии, радостный и весёлый Фридберт вернулся под вечер домой и, звеня шпорами, взбежал по лестнице в комнату невесты, чтобы обнять любимую, но, едва он открыл дверь, как на него обрушился град материнских заклинаний. Призвав на помощь всё своё красноречие, разгневанная женщина осыпала его бесконечными упрёками и проклятиями. Поняв наконец из её сбивчивых слов что произошло, он, как безумный, в порыве отчаяния пытался убить себя и мать, но старуха подняла такой истошный крик, что сбежался весь дом, и испуганные слуги вовремя обезоружили Неистового Роланда.

Когда у обоих прошёл первый припадок гнева и наступило просветление разума, Фридберт понял, что ему будет не так-то просто очистить себя от подозрений, будто бы он заклинатель духов, общается с нечистой силой и хотел ввести в дом Биондетту,[177] а правоверную мать сделать свекровью ведьмы. Он рассказал всё о своём приключении у Лебединого озера, о прекрасной Каллисте и о её чудесном крылатом покрывале. Но что может заставить женщину отступиться от того, что она успела вбить себе в голову? Одним словом, мать осталась при своём мнении и только из материнской любви не затеяла против сына судебного процесса.

Между тем эта странная история дала повод к различным догадкам, и Фридберту не доставало лишь чёрной собаки, чтобы, как доктор Фауст или Корнелий Агриппа,[178] прослыть великим магом.

Жених без невесты находился в удручённом состоянии. Его душа разрывалась от горя при мысли о потере прекрасной Каллисты. Он испытывал такое мучительное состояние, словно по счастливом завершении кругосветного путешествия, достигнув гавани, его корабль неожиданно потерпел крушение у самого входа в неё. Потерять любимую накануне свадьбы, — разве это не то же самое? Если бы Каллиста стала добычей смерти, или её похитил разбойник, или жестокосердный отец заточил её в монастырь, то тогда ещё можно было бы последовать за ней в могилу, пуститься вдогонку за похитителем, либо проникнуть за ограду монастыря. Но ведь она вылетела в окно… Кто же теперь мог последовать за ней? Разве что парижский воздухоплаватель.[179] Однако благородное искусство передвижения по эфирным полям не было доступно смертным во времена Фридберта. Оно досталось более позднему и более счастливому поколению, и как бы близорукие и завистливые всезнайки из английского общества не судили презрительно и ложно о чудесном детище воздухоплавания в стране-соседке, ясно как день, — один воздушный пограничный корабль, низвергающий смолу и серу, защитит британские берега от пагубной контрабанды несравненно надёжнее, чем неповоротливые сторожевые суда и все бумажные решения склочной палаты общин.

Итак, чтобы отыскать потерянную невесту, Фридберту не оставалось ничего иного, как только уподобиться известной лягушке-путешественнице. Невыносимая тоска по любимой ещё дальше отодвигала Цикладские острова от Швабии, и путь туда ему казался не ближе, чем расстояние до Луны.

— Ах, — вздыхал он, полный отчаяния, — как медлительному моллюску угнаться за легкокрылой бабочкой, которая беззаботно порхает от цветка к цветку и никогда не задерживается на одном месте? Кто может поручиться, что Каллиста вернулась в Наксос? Разве не позор для девушки прослыть у себя на родине беглянкой, и не пришлось ли ей искать убежище в другом месте? Но если даже она сейчас в Наксосе, что мне с того? Как могу я, простой мещанин, поднять глаза на княжескую дочь?

Терзаемый подобными мыслями, павший духом Фридберт провёл не один день, но если бы он, испытав силу своей страсти, узнал на какие чудеса она способна, то наверное так бы не горевал.

Однажды инстинкт подсказал ему, что одни холодные рассуждения делу не помогут. Тогда, обратив своё добро в деньги, он оседлал вороного коня и, чтобы избежать многословного материнского напутствия, выехал со двора через заднюю калитку. Фридберт торопился так, словно за день собирался достичь Цикладских островов. К счастью, он вспомнил, как добирался туда отец Бено и, так же как и тот, морским путём, через Венецию, преодолев немалые трудности, но без кораблекрушения, благополучно доплыл до острова Наксос.

Радостный, с тайным чувством наслаждения Фридберт ступил на родную землю любимой. Он попытался узнать что-нибудь о прекрасной Каллисте, но никто не мог ему сказать, где она и что с нею, хотя всевозможных слухов на этот счёт было предостаточно. Одни нашёптывали одно, другие — другое, как это обычно бывает, когда воспитанная девушка неожиданно исчезает из круга своих знакомых, и, надо заметить, шёпот этот редко бывает в пользу отсутствующей. Впрочем, от такого метательного орудия, как злой язык, спасает оборонительное средство, заключающееся в золотых словах поговорки: «Пусть себе болтает, сколько ему вздумается, — что мне за печаль!» Но так может защищаться кто угодно, только не девушка, если она дорожит своей репутацией.

Фридберт очень переживал, что не знает в какие края судьба забросила его любимую. Он был в нерешительности, — вернуться в келью отшельника, или устроить засаду на нильских купаниях.

Пока незадачливый жених раздумывал, что ему предпринять, в Наксос с острова Парос прибыл князь Исидор, — ленник правителя Цикладских островов, — чтобы обручиться с сестрой прекрасной Каллисты, Иреной. Начались торжественные приготовления к роскошному празднику, по случаю предстоящего бракосочетания. Завершить его должен был большой рыцарский турнир.

Узнав об этом, швабский герой, к которому вернулась былая воинская отвага, решил на турнирном поле развеять одолевшую его грусть-тоску, тем более, что на всех площадях и перекрёстках герольды приглашали иноземных рыцарей принять участие в поединках. У себя дома он, конечно, не осмелился бы принять подобное приглашение, — легко могло случиться, что там его встретили бы ядовитыми замечаниями и оскорбительными насмешками, — но здесь, вдали от родины, туго набитый кошелёк обеспечивал ему привилегии знатного происхождения, обычно приклеиваемого с рождения. К тому же Фридберт разыгрывал в Наксосе рыцаря с не меньшим достоинством и благопристойностью, чем иногда немецкий портной барона в Париже, или беглый француз-камердинер маркиза при германском дворе. Он обзавёлся прекрасным снаряжением, за большие деньги купил хорошо подготовленного для рыцарских турниров коня и в назначенный день без проволочек был допущен на турнирное поле.

Но тут воображение сыграло с ним злую шутку: круглая арена, где находились рыцари, вместе с возвышающимся вокруг амфитеатром, заполненным бесчисленными зрителями, вновь напомнила ему очертания ужасной хлебной печи. Страх, как это часто бывает в минуту опасности, подействовал на Фридберта, как шпоры на коня. Самозваный рыцарь крепко держался в седле и с честью выдержал бой с противником, заслужив рыцарскую награду, которую получил из рук новобрачной. Кроме того, он был допущен к целованию руки Прекрасной Зои, по заведённому придворному этикету всё ещё владевшей титулом красавицы, так же как экс-министр титулом «Ваше превосходительство», хотя зуб времени не пощадил былую прелесть доброй дамы.

Фридберт представился итальянским рыцарем. Потому ли, что он воскресил в памяти Зои давние воспоминания о другом итальянском рыцаре, пользовавшемся когда-то её особым расположением, или потому, что она заметила на его руке кольцо, некогда принадлежавшее ей, а сейчас сверкающее рубиновым сердцем на руке чужестранца, — как бы то ни было, он был очень любезно принят и, казалось, заслужил благосклонность княгини.

Когда утих шум свадебных торжеств, Зоя покинула столичный двор и снова обосновалась в своём дворце, в тихом уединённом уголке острова. В эту монастырскую святыню, открытую только для немногих её приближённых и друзей, получил доступ и Фридберт, которому она оказала материнское внимание.

Однажды, во время прогулки в тенистой роще, Зоя отвела Фридберта в сторону и сказала:

— У меня есть к вам, дорогой чужестранец, просьба, в которой вы не должны мне отказать. Скажите, откуда у вас на безымянном пальце правой руки это кольцо? Когда-то оно принадлежало мне, но я потеряла его, не знаю где и когда.

— Великодушная княгиня, — ответил хитрец, — это кольцо я завоевал на родине, на турнире в честном бою с одним храбрым рыцарем, которого мне удалось победить. В этой битве он расстался с жизнью. Но как кольцо оказалось у него, — досталось ли как военная добыча, или он купил его у еврея, заслужил ли как рыцарскую награду, или получил в наследство, — этого я сказать не могу.

— Как бы вы поступили, продолжала Зоя, — если бы я попросила вернуть мне моё кольцо, ведь почётное рыцарское звание обязывает не отказывать даме? Однако я не возьму вещь, добытую оружием в честном бою, как подарок. Я заплачу вам за неё столько, сколько вы скажете, и никогда не забуду вашей любезности.

Просьба княгини ничуть не смутила Фридберта. Напротив, он был даже рад, что его замысел так хорошо удался.

— Ваше желание, добродетельная княгиня, — сказал он, — для меня нерушимый закон, — рыцарская честь тому порукой. Требуйте у меня кольцо, только не заставляйте нарушить клятву. Эта реликвия досталась мне в тяжёлом поединке, и я поклялся, что не сниму её с руки до тех пор, пока она как залог верной любви не скрепит перед алтарём мой брачный союз. Только выполнив это условие, я смогу освободиться от клятвы. Но если вы поможете мне выбрать невесту, то я ничего не имею против того, чтобы ваша прежняя собственность вернулась к вам из её рук.

— Хорошо, — ответила Зоя, — выбирайте из моих придворных девушек любую, какая вам понравится. Невеста получит от меня богатое приданое, но с одним условием: как только вы наденете ей на палец кольцо, она тотчас же должна передать его мне. Вам я тоже окажу высокую честь.

Едва был заключён этот тайный договор, как дворец княгини заполнили красавицы, которых она призвала сюда со всех концов страны и приняла в свою свиту. Зоя предоставила им прекрасные наряды и великолепные украшения, стараясь с помощью искусственной мишуры модных лавок придать девушкам ещё большее очарование. Она, конечно, заблуждалась, так же как и наши современницы, выставляющие на продажу позолоченную раму с картиной, а не саму картину, ибо ежедневный опыт учит, что парадное платье так же мало воодушевляет любовь, как молящихся парчовое одеяние Девы Марии в Лорето. И наоборот, самое скромное, облегающее фигуру платье без украшений делает большие завоевания, чем все панцири и шлемы из кружев и локонов с победно развевающимися перьями.

Фридберт плавал в потоке удовольствий, не позволяя однако увлечь себя этим праздничным вихрем. Шум вновь ожившего двора, музыка, песни и весёлые танцы были не в состоянии разгладить скорбные складки на его лбу. Самых красивых греческих девушек украшали для него, чтобы они, словно магнит, притягивали его к себе, но он оставался холодным и безучастным.

Такое равнодушие молодого, цветущего мужчины было необъяснимо для княгини. Что касается школы любви, то сама она всегда следовала учению своего соотечественника, мудрого Платона, и то ли из приверженности этой школе, а может быть из-за ревности деспота-мужа, её страсть не получила свободного развития, но полнокровному здоровому рыцарю, пожалуй, более подходила система чувственного Эпикура. Поэтому Зоя прилагала все усилия, чтобы обольстить сердце Фридберта, воздействуя на его чувства, но скоро убедилась в бесполезности этих попыток. Ни чувственная эпикурийская, ни утончённая духовная, платоническая любовь не коснулись сердца чужестранца, но только ещё более укрепился его стоицизм, ставивший в тупик княгиню и лишающий её надежды вернуть желанное кольцо.

Прошло уже несколько месяцев безрезультатного ожидания, и нетерпеливая дама сочла необходимым поговорить со «своим рыцарем», как обычно она называла Фридберта, о его сердечных делах.

В день празднования возвращения весны, когда все девушки, украшенные венками из живых цветов, водили хороводы, княгиня нашла своего рыцаря одиноко и безучастно сидящим в беседке и обрывающим лепестки только что распустившихся весенних цветов.

— Бесчувственный, — обратилась она к нему, — неужели расцветающая природа совсем не радует вас, что вы так безжалостно уничтожаете её первый подарок? Или вашему сердцу так недоступны нежность и любовь, что ни цветы этого сада, ни цветущие девушки моего двора не производят на вас никакого впечатления? Что вы делаете здесь, в уединённой беседке, когда из каждого танцевального зала вас зовёт радость, из каждой аллеи, каждой рощицы и каждого грота моего парка манит любовь? Может, какое-то нежное чувство навеяло на вас печаль? Тогда откройте мне свою тайну, и я постараюсь сделать всё возможное, чтобы утешить ваше сердце.

— Ваша проницательность, мудрая княгиня, не знает преград, — отвечал Фридберт. — Вам доступны любые тайны моей души. Вы совершенно правильно угадали, что скрытый огонь тлеет в моей груди, и я не знаю, поддерживать ли мне его маслом надежды, или дать ему поглотить мозг в моих костях. Для всех нимф, танцующих там, в весёлом хороводе на празднике цветов, моё сердце холодно и мертво. Восхитившая меня небесная девушка, которой я отдал сердце, не порхает в том кругу весёлых танцовщиц, но я нашёл её в вашем дворце. Ах, может, это всего лишь плод пылкой фантазии художника, хотя мне кажется невероятным, чтобы он мог создать такое произведение искусства, если бы природа не предоставила ему прекрасной натуры.

Княгине не терпелось узнать, чей портрет произвёл такое странное впечатление на молодого рыцаря.

— Ведите меня скорее туда, сказала она, — уж не сыграл ли здесь шутку лукавый Амур, и не дал ли он вам в объятия облако вместо богини? Ведь в шалостях этот проказник способен на всё. Но, может быть, против обыкновения, он ведёт с вами честную игру и без обмана предлагает настоящий предмет любви?

Зоя владела собранием лучших картин работы известных мастеров, и часть этой коллекции составляли семейные портреты. Здесь можно было увидеть знаменитых греческих красавиц старых и новых времён и среди них молодую княгиню во всей её юной красоте, какой она обладала прежде, когда ещё посещала источники фей. Присущее женщинам, иногда даже на верхних ступенях возраста, тщеславие вызвало у неё желание обновить в руинах памяти блеск своей былой красоты, и это навело княгиню на мысль: не её ли собственный портрет обворожил Фридберта. Зоя не могла отказать себе в тайном удовольствии представить, как она скажет ему: «Друг мой, оригинал этого портрета — я сама», и вообразить его смущение, когда он так неожиданно освободится от магических чар, сыгравших с ним эту шутку.

Но хитрый рыцарь был слишком уверен в своём деле и хорошо знал, кого изобразила кисть художника. Не знал он только, где сейчас находится Каллиста и как ею овладеть. Войдя в галерею, он с пылкой стремительностью подбежал к портрету любимой и, приняв молитвенную позу, произнёс:

— Смотрите, вот она, богиня моей любви! Где мне найти её? От вас, достопочтенная княгиня, зависит, жить мне или умереть. Если меня ввела в заблуждение обманчивая любовь, то дайте мне умереть у ваших ног, если же мои предчувствия не обманули меня, то скажите, какой народ и какая страна оберегает это сокровище, чтобы я мог поехать туда и, отыскав даму моего сердца, рыцарскими подвигами завоевать её расположение.

Ни о чём не подозревавшую княгиню неожиданное открытие привело в немалое замешательство. Тень озабоченности легла на её лицо, красивый овал которого, только что округлившийся от весёлых мыслей, теперь вытянулся, и линия ото лба до подбородка удлинилась на добрый дюйм.

— Безумец, — воскликнула она, — как можете вы обещать сердце даме, о которой ничего не знаете, — жила ли она когда-нибудь, современница ли ваша и может ли ответить любовью на вашу любовь? Впрочем, ваше предчувствие не обмануло вас. Этот портрет не плод воображения художника и не памятник прошлому. Перед вами одна, очень милая, девушка. Зовут её Каллиста. Ах, когда-то Каллиста была моей любимой дочерью. Теперь же она несчастна и заслуживает только сострадания. Бедная девушка никогда не сможет стать вашей. В её груди пылает негасимое пламя любви к одному негодяю, обманчивых сетей которого ей хватило мужества избежать. И хотя их разделяет расстояние во многие сотни миль, Каллиста любит его и оплакивает свою судьбу в монастырском уединении. Никогда она не сможет полюбить другого.

Фридберт прикинулся потрясённым этой необычной историей, а сам в душе был очень рад, что открыл местопребывание любимой. Но ещё большее удовольствие доставило ему полученное из уст матери неопровержимое свидетельство любви принцессы к его скромной особе. Он не преминул расспросить бесхитростную даму о странном романе её любимой дочери, и княгиня, уступая его показному любопытству, рассказала историю, из которой ему ничего не стоило извлечь зёрна истины.

— Каллиста, — начала она свой рассказ, — гуляла однажды вечером на берегу моря в обществе сестёр. Им захотелось пройтись по незнакомым местам, и они вышли за пределы надёжной каменной ограды дворца. У берега, за холмом, в это время стоял на якоре разбойничий корабль. Беззаботные девушки не чувствовали никакой опасности. Вдруг, из-за кустов выскочил разбойник. В то время как быстроногие сёстры бросились бежать, разбойник схватил оробевшую от испуга Каллисту и на руках унёс на корабль. Тысячью ласк, он старался завоевать её любовь. В конце концов, ему удалось прокрасться в сердце девушки, и та, забыв своё достоинство и происхождение, уже готова была вступить с коварным разбойником в неразрывный союз. Но, когда при попутном ветре корабль пристал к берегу, она вдруг подумала о родине, о материнских слезах и, послушавшись голоса разума, как только представился случай, бежала из неволи. Однако неодолимая страсть, успевшая овладеть ею, следовала за ней по пятам на суше и на море и, оставив глубокий след в её сердце, вытеснила все остальные радости, свойственные юному возрасту. Скоро уж угаснет огонь в её истомлённых глазах, и она унесёт свою боль в могилу, которая заменит ей брачные покои.

— Ну, тогда её могила должна стать и моей, — воскликнул Фридберт. — Моя жизнь в моих руках! Кто может помешать мне умереть вместе с прекрасной Каллистой? Я только прошу вас, окажите мне единственную милость и похороните меня рядом с ней, — пусть моя тень оберегает её могилу. Но прежде позвольте мне сделать Каллисте признание в том, что я избрал её дамой сердца, и исполнить данную мною клятву, — передать ей как залог моей верности это кольцо, которое вы сможете тогда получить из её рук.

Мать Зоя была так тронута душераздирающим любовным объяснением Фридберта, что не удержалась от слёз. К тому же ей очень дорого было любимое кольцо, поэтому она не могла отказать молодому рыцарю в его просьбе. Княгиня опасалась только, что девушка, находясь в таком угнетённом состоянии, не захочет принять столь рискованный подарок. Но Фридберт убедил её, что по самым строгим понятиям такая скромная рыцарская галантность ни к чему не обязывает даму и нисколько не повредит её первому увлечению. Итак, она согласилась выполнить эту просьбу и написала настоятелю монастыря записку, в которой предписывалось предоставить её предъявителю аудиенцию у тоскующей Каллисты.

На другой день, рано утром, Фридберт, одолеваемый надеждой и сомнением, пришпоривал коня, торопясь поскорее узнать, какой приём ему окажет любимая. А пока, по всем признакам, можно было предположить, что она простила ему похищение покрывала. С бьющимся сердцем, он вошёл в девичью келью. Девушка сидела на скамье в стороне от двери. Её вьющиеся волосы спадали на плечи и были небрежно перехвачены голубой лентой. Отрешённый взгляд и выражение лица, казалось, выдавали глубокое горе. Белоснежной рукой она подпирала голову.

Сначала Каллиста не обратила внимания на вошедшего, но, услышав, как тот опустился на колени, подумала, что приехал посланец от матери с каким-то более важным делом, чем утреннее приветствие и не просто для того, чтобы справиться о её здоровье.

Она подняла прелестные глаза и узнала лежащего у её ног чужестранца. От изумления и неожиданности Каллиста вздрогнула, словно почувствовавшая опасность пугливая серна.

Фридберт с жаром схватил её нежную руку, но она с гневом оттолкнула его.

— Уходи прочь, обманщик! — воскликнула девушка. — Довольно того, что ты один раз обманул меня, второй раз тебе это не удастся!

Фридберт знал, что при встрече предстоит нелёгкий поединок, и всё же надеялся найти путь к сердцу прекрасной Каллисты. С обычным для влюблённых даром убеждения, он принялся оправдывать своё плутовство любовью к ней, а поскольку ничто не прощается легче, чем обида, нанесённая от беспредельной любви, то с каждым новым кругом защиты гнев девушки постепенно смягчался. Как только Фридберт заметил, что его доводы и красноречивые объяснения нашли доступ к сердцу любимой, то перестал опасаться, что она ускользнёт от него в дверь или в окно. Он уже доказал свою верность, последовав за ней из далёкой Швабии сюда, на Цикладские острова, а та решимость, с какой он, по его словам, готов был отыскать свою возлюбленную даже на краю света, завоевали ему наконец полное прощение. Каллиста призналась Фридберту во взаимной любви и дала торжественное обещание разделить с ним жребий его жизни.

Победа, достигнутая после стольких трудностей, привела влюблённого рыцаря в неописуемый восторг. Счастье его было безграничным. Упиваясь блаженством, в сопровождении любимой, он поспешил в замок матери Зои.

Княгиня чрезвычайно удивилась, когда в её комнату с весёлым лицом, на котором не было и следа прежней грусти, вошла Каллиста, навсегда покинувшая мрачные стены монастыря. Немного не доставало, чтобы на Фридберта опять пало подозрение в колдовстве, особенно после того, как мать услышала из уст влюблённых об их желании заключить нерушимый союз на всю жизнь. Ей и в голову не могло прийти, что странствующему рыцарю удастся завоевать сердце Каллисты, ибо, по её твёрдому убеждению, более ранний претендент уже вступил во владение им и, пользуясь правом первого завоевателя, разжёг в нём огонь, как в собственном очаге.

Хотя Фридберт и пользовался особым расположением княгини, этого было недостаточно, чтобы преодолеть её предубеждение, касающееся родословной будущего зятя. Прежде чем дать согласие на брак, она потребовала от счастливого рыцаря доказательств его дворянского происхождения.

Как и повсюду, в Наксосе имелись генеалогические кузницы, где можно было без труда отковать себе бронзовую генеалогическую таблицу такой длины и ширины, какие требовались для соблюдения необходимых формальностей. Поэтому Фридберт, после недолгих размышлений, приписал себя к знатному роду. Ведь любовь, считал он, соединяет равного с равным, а не галку с орлом или сову со страусом. К тому же шпага была достойным свидетельством его благородного происхождения, что он готов был доказать кому угодно.

Зоя не нашла возражений против законности предъявленных доказательств, особенно когда убедилась, как благотворно повлияла любовь чужестранца на прекрасную Каллисту. Обычно в таких случаях умная мать, если она не хочет нарушить золотой семейный мир, отказывается от своего материнского права вмешиваться в сердечные дела любимой дочери и не прекословит её выбору.

Каллиста «произвела» честного Фридберта в одного из тетрархов Швабии с таким же правом, с каким святой престол епископа предоставляют неверному, и под этим блестящим титулом повела счастливого принца к алтарю, где получила от него заветное кольцо, каковое на следующий день после свадьбы передала матери.

Вновь испечённый тетрарх не видел больше причин скрывать от тёщи-княгини историю кольца, полученного им в наследство от отца Бено, и чистосердечно рассказал всё о достойном отшельнике. Зоя ответила откровенностью за откровенность и призналась, что намеренно оставила кольцо в перчатке у Лебединого озера. Отец Бено, добавила она, правильно понял тайный смысл этого знака, и не от неё зависело дальнейшее посещение озера. Супруг-тиран, узнав от болтливой кузины, сопровождавшей её тогда, о случившемся, так рассвирепел, что тотчас же овладел покрывалом и в порыве ярости разорвал этот чудесный дар природы на мелкие кусочки. По этой причине возвращение к источнику фей стало для неё невозможным. Рассказ о трогательном постоянстве верного отшельника доставил ей большое удовольствие и вызвал нежное воспоминание о добром человеке. То, что сам Бено дал повод к похищению покрывала дочери, и что это в конце концов принесло влюблённым счастье, ускорило полное прощение Фридберта добросердечной дамой, а его швабская преданность человеку, память о котором она пронесла через всю свою жизнь, снискала у неё глубокую признательность и дружеское расположение.

Фридберт жил с супругой в счастливом браке, обычно встречающемся в наше время только в мечтах идеалистов, которым тернии супружеской жизни представляются не иначе, как кустом розы в саду. Каллиста сожалела только, что не может поделиться с супругом привилегией, какую давали ей чудесные купания. Через двадцать пять лет, когда они праздновали серебряную свадьбу, каштановые кудри Фридберта побелели, как возвещающий о наступлении зимы снег на вершине холма, зато Каллиста, над которой годы были не властны, всё ещё напоминала расцветающую розу в прекрасном весеннем саду.

Предание ничего не говорит, было ли счастье этой нежной пары таким же неизменным, как в природе неизменна встреча зимы с весной, когда сталкиваются два противоположных времени года, и ласковый солнечный свет сменяет вихрь и стужу. Что до чудесных купаний, то, если верить слухам, лионские дамы охотно делали пожертвования на опыты одного известного воздухоплавателя только для того, чтобы заставить служить себе такое замечательное изобретение, как воздушный шар. Ведь на таком воздухоплавательном аппарате быстро и удобно можно совершать путешествия к отдалённым источникам красоты и, в надежде на благоприятную генеалогию, испытать на себе их действие, если только господин Пилатр де Розье согласился бы управлять им.