Нарушение морских коммуникаций по опыту действий Российского флота в Первой мировой войне (1914-1917)

Трансформацию направленности и содержания стратегического планирования в российском морском ведомстве, эволюцию планов применения морских сил в 1906–1914 гг., в которых аккумулированы взгляды высшего государственного, военного и морского руководства на роль и место военно-морского флота в будущей европейской войне, представляется целесообразным исследовать в параграфах, разделенных по географическому принципу. Это вызвано географической обособленностью Балтийского и Черноморского театров военных действий, принципиальными различиями в их физико-географических условиях, внешнеполитической обстановке и составе своих сил и сил флотов потенциальных противников, а также крайне ограниченными возможностями межтеатрового маневра силами и, наконец, известной самостоятельностью и весьма широкими полномочиями командования морских сил этих морей. Все это позволяет утверждать, что процессы стратегического планирования на Балтийском и Черноморском театрах являлись в определенной степени обособленными.

В тесной связи с разработкой планов применения флота находилась деятельность МГШ в рамках военно-морского сотрудничества с союзной Францией и дружественной Великобританией — аспект военного планирования, особенно важный в условиях подготовки к коалиционной войне. В наши задачи не входит анализ всего многообразия внешнеполитических, дипломатических и иных сторон данной проблемы. Мы попытаемся осветить роль Морского министерства (точнее, МГШ и подведомственных ему заграничных военно-морских агентов) в деле установления контактов с коллегами из государств Антанты и ответить на вопрос о том, в какой мере результаты сношений с англо-французами отразились на направленности и содержании стратегического планирования накануне Великой войны.

1.1. ЭВОЛЮЦИЯ ОПЕРАТИВНЫХ ПЛАНОВ МОРСКИХ СИЛ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ

С образованием в 1906 г. МГШ работа по планированию оперативно-стратегического применения морских сил впервые в отечественной военно-морской истории приобрела систематический и планомерный характер. В основу своей деятельности руководство и офицеры генмора положили идею о том, что «всякая затрата средств на флот, не истекающая из общего плана обороны, согласованного с военно-политическими задачами государства, является бесцельной и лишает флот средств, могущих быть необходимыми для его целесообразного и планомерного развития»[319]. Поэтому первым шагом МГШ на поприще военного планирования стала попытка выяснения именно внешнеполитических аспектов проблемы.

Л. А. Брусилов

Справедливо полагая, что формулировать стратегические и оперативные задачи следует исходя из задач политических, начальник генмора капитан 1 ранга Л. А. Брусилов в июле 1906 г. обратился к министру иностранных дел А. П. Извольскому с просьбой дать «правильную точку отправления» для работы. В частности, был поставлен ключевой вопрос — следует ли считать балтийское направление главным, а западных соседей — «наиболее опасными». Однако столь очевидная для молодых офицеров МГШ необходимость в увязке внешней политики и морской стратегии не была, вероятно, вполне осознана дипломатическим истеблишментом. Во всяком случае, А. П. Извольский, как и его предшественник граф В. Н. Ламздорф годом ранее[320], уклонился от прямого ответа. Глава внешнеполитического ведомства ограничился рассуждениями о сближении с Англией, которое, видимо, должно было в ближайшем будущем изменить расклад сил в Европе, и предложил вынести эту проблему на решение авторитетного межведомственного совещания[321].

Не больше определенности было и в директивах главного вершителя российской политики — императора Николая II, который в рескрипте на имя вице-адмирала А. А. Бирилева по случаю назначения последнего на пост морского министра (от 29 июня (12 июля) 1905 г.) ограничился весьма общими указаниями на «безотлагательное обеспечение морской обороны отечественных берегов во всех наших водах». Едва ли наставления такого рода могли стать откровением для руководителей морского ведомства. Очевидно, что никаких иных задач, кроме «обороны отечественных берегов», слабый Балтийский флот решить был не в состоянии в 1907 г. Россия располагала здесь тремя линейными кораблями против 19 германских, шестью крейсерами против 31 германского и 70 миноносцами (не считая устаревших номерных) против 98 у немцев. Конкретных же указаний о направленности политики империи в балтийском регионе и о перспективах возможной войны генмор не получил и от державного вождя.

А. П. Извольский

МГШ, лишенный, таким образом, руководящих указаний, самостоятельно интерпретировал внешнеполитическую ситуацию и сформулировал стратегические основания для программы восстановления морской мощи империи. Первым результатом работы Л. А. Брусилова и его подчиненных стал всеподданнейший доклад «Программа развития и реформ морских вооруженных сил России», представленный царю 2 (15) октября 1906 г. По оценке М. А. Петрова, «этот доклад создает определенный рубеж (выделено мной. — Д. К.) в общем ходе мероприятий и плановых предположений морского ведомства после русско-японской воины»[322].

Сделав обзор состояния Российского флота, составители документа наметили перспективы воссоздания морских сил, поставив во главу угла необходимость «ясной и определенной программы подготовки к войне». Проанализировав военно-политическое положение государства после поражения на Дальнем Востоке, специалисты генмора пришли к выводу, что «утрата флота на Балтийском море… не только чревата грозными последствиями в будущем, но и отзывается расстройством самого государственного организма».

Результат борьбы на Балтике, по мнению МГШ, мог оказать решающее влияние на ход и исход будущей войны в целом: «Поражение здесь грозит самому бытию государства… Стратегические условия Балтийского моря, допускающие глубокий охват правого фланга, столица, лежащая на морском берегу, отсутствие флота на этом море, готовность к наступлению флотов и десантов, брожение на окраинах, возможность восстания в Финляндии в случае роковой борьбы прямо указывают, что наш правый фланг, а следовательно, весь западный фронт, находится в грозной опасности (выделено мной. — Д. К.)»[323].

Признавая основным потенциальным неприятелем Германию (хотя некоторые чины МГШ традиционно считали главным вероятным противникам Англию), генмор полагал Балтийский морской театр главным. Л. А. Брусилов указывал на необходимость нацелить весь кораблестроительный потенциал на воссоздание Балтийского флота, который через четыре — пять лет смог бы вести против германских морских сил успешные оборонительные действия. Сила, способная противостоять немцам, представлялась составителям доклада в виде единого «тактического организма» — эскадры в составе четырех эскадренных броненосцев (по классификации 1907 г. — линейных кораблей), двух броненосных и шести легких крейсеров и 20 эскадренных миноносцев. Учитывая строящийся и наличный корабельный состав, предлагалось незамедлительно приступить к постройке четырех броненосцев, одного броненосного и трех легких крейсеров и десяти эсминцев. Особое внимание МГШ обращал на необходимость модернизации системы базирования, которая совершенно не соответствовала требованиям времени.

В это время в Германии с некоторым скептицизмом относились к перспективам скорого возрождения русского флота, особенно принимая во внимание намерение российского правительства реализовывать первую после Русско-японской войны судостроительную программу силами исключительно отечественной промышленности. Вместе с тем в Берлине вполне отдавали себе отчет в том, что теперь, после краха дальневосточного экспансионистского курса российской внешней политики, морское ведомство России вновь сосредоточило свое основное внимание на Балтийском море. В мае 1909 г. Адмирал-штаб обратил внимание Вильгельма II на то, что «несмотря на длительную бездеятельность морского министерства и бесплановость его политики, русский флот на Балтике в скором времени достигнет такой силы, с которой нельзя будет обращаться как с «quantite negligeable[324]». В 1913 г. германский морской атташе в России капитан цур зее Р. фон Фишер-Лоссайнен доносил в Берлин, что если в настоящее время русский флот еще не располагает достаточной силой для борьбы в открытом море, то в ближайшие четыре года положение изменится; вставшие во главе флота энергичные руководители (таковыми немцы справедливо считали адмиралов И. К. Григоровича и Н. О. фон Эссена) способны вдохнуть в личный состав наступательный дух[325].

И. К. Григорович

В глазах германского военно-политического руководства Российский флот превращался в потенциального противника. В октябре 1913 г. военно-морской агент в Германии и Голландии капитан 2 ранга Е. А. Беренс докладывал в МГШ, что после очередной речи первого лорда британского адмиралтейства У. Черчилля о морских вооружениях Англии и Германии имперский статс-секретарь по морским делам А. фон Тирпиц заявил журналистам о невозможности объяснить англичанам, что германский флот строится не только против Великобритании. Кроме того, морской министр Германии не нашел в речи своего английского коллеги ни слова о кораблестроении в России, тогда как, по словам А. фон Тирпица, «наше положение именно в Балтийском море нас начинает беспокоить»[326].

Н. О. фон Эссен

Важной вехой в координации замыслов действий армии и флота на северо-западном стратегическом направлении стало состоявшееся 15 (28) декабря 1906 г. совещание начальников сухопутного и морского генеральных штабов генерал-лейтенанта Ф. Ф. Палицына и капитана 1 ранга Л. А. Брусилова «по вопросам об установлении взаимных задач военно-сухопутного и морского ведомств». Усмотрев главную на Балтийском театре угрозу в «посылке сильной эскадры и значительных десантных войск» со стороны Германии (возможно, в союзе со Швецией), руководители генштабов определили свое видение роли флота в парировании «враждебных действий» потенциальных неприятелей. «Сухопутной армии важно быть уверенной, — указывалось в журнале совещания, — что морские силы империи в этих водах в состоянии помешать, а в крайности затянуть десант восточнее меридиана реки Наровы. Положение сухопутной армии было бы более обеспечено, если указанная граница, по имеющимся морским средствам, могла бы быть отодвинута западнее — к меридиану Ревеля, а еще лучше к Аланд — Моонзунду. Ставя эти скромные пожелания… Генеральный штаб полагает, что стремиться ныне к господству над соединенными морскими силами Германии и Швеции или одной Германии в предстоящие два десятилетия невозможно, да и излишне»[327].

А. фон Тирпиц

Материалы совещания легли в основу совместного всеподданнейшего доклада начальников генштабов, одобренного царем 4 (17) января 1907 г. (приложение 1). Цель действий флота на Балтике состояла в том, чтобы обеспечить отмобилизование и развертывание войск, назначенных для обороны столицы[328].

Тем временем МГШ интенсивно работал над составлением планов строительства флота и его применения в будущей войне. Высочайшее одобрение «Программы развития и реформ морских вооруженных сил России» и первые успехи в координации усилий с сухопутными коллегами позволили развить наработки генмора в «стратегические основания» для «Большого плана войны 1907 года» («Плана № 18»), которые 19 марта (1 апреля) 1907 г. были доложены новым морским министром адмиралом И. М. Диковым государю и были им утверждены[329]. Этот документ интересен прежде всего изложенными в нем соображениями о формах и способах решения сформулированных ранее задач и, исходя из этого, определением потребного состава сил на каждом из морских театров.

На Балтийском море наиболее вероятным противником считалась Германия, обладавшая сильным военным и многочисленным коммерческим флотами[330] и способная высадить крупный десант на побережье Финского залива — в тыл развертывающейся русской армии. В качестве вероятного союзника немцев рассматривалась Швеция, военно-морской потенциал которой признавался важным и при этом неблагоприятным фактором обстановки на Балтийском театре. Как значилось в докладе МГШ с обоснованием необходимости учреждения должности военно-морского агента в скандинавских странах, «в настоящее время (осень 1906 г. — Д. К.), когда наш флот в Балтийском море настолько ослаблен… с морскими силами Швеции нам приходится считаться как с серьезным противником»[331].

Принимая во внимание отсутствие у России мощного флота и слабость ее береговой обороны, авторы «оснований» сделали вывод о том, что «наиболее вероятен удар по столице, так как занятие ее неприятелем сможет ускорить развязку войны». Именно это предположение — предположение далеко не бесспорное будет довлеть над всеми планами войны на Балтике в течение следующего десятилетия.

Кстати, возможность высадки неприятельского десанта на берега Финского залива вполне разделялись и «сухопутными» генштабистами[332] (приложение 2). «Главнейшим объектом для десантных операций» противника считался Санкт-Петербург, захват которого, по мнению ГУГШ, «несомненно, оказал бы огромное влияние на ход войны». Районами высадки могли стать Копорский и Нарвский заливы, а силы десанта оценивались в четыре германские пехотные дивизии и, возможно, одну кавалерийскую и шесть пехотных дивизий шведов[333].

Отражать вторжение германского флота предполагалось с опорой на «естественные позиции и природные особенности Балтийского моря». Такой естественной позицией составители «Плана № 18» избрали район Ревель — Порккала-Удд. Здесь основные силы флота должны были отразить неприятеля, предварительно ослабленного ударами миноносцев, развернутых на линии Або — Моонзунд — Рига и в шхерах северного побережья Финского залива. Учитывая, что часть флота Германии будет, вероятно, отвлечена действиями против союзной Франции, МГШ полагал возможным ограничиться созданием одной эскадры из восьми линейных кораблей. Задачи предварительного ослабления противника и поддержки главных сил в бою планировалось возложить на многочисленную группировку легких сил — 180 миноносцев (20 отрядов по девять кораблей) и 120 подводных лодок (20 отрядов по шесть единиц). В рамках оперативного оборудования театра считалось необходимым создать основной пункт базирования (военный порт) в Ревеле, модернизировать Кронштадтский порт и укрепить район Порккала-Удда. На все это отводилось десять лет. В перспективе — к 1920 г. генмор полагал необходимым выдвинуть «фронт обороны» в открытое море, для чего необходимы были две эскадры восемь линкоров, четыре броненосных (линейных) крейсера, девять легких крейсеров и 36 миноносцев.

В 1907 г. до реализации этих грандиозных проектов было еще очень далеко, но план применения Балтийского флота был построен на обозначенном в «стратегических основаниях» замысле — предварительном ослаблении противника атаками подводных лодок и последовательными фланговыми ударами легких надводных сил с последующим поражением неприятеля в бою на оборудованной позиции. Последняя, правда, отодвигалась к востоку — в район о. Гогланд, где предполагалось выставить минное заграждение и сосредоточить линейные силы и большую часть миноносцев. Для своевременного обнаружения неприятеля и нанесения ударов в его фланг и тыл планировалось развернуть оставшиеся миноносные силы в шхерах западной части Финского залива. Дислокация флота предопределялась замыслом применения флота — 2-я минная дивизия базировалась на Свеаборг, 1-я минная дивизия — на Котку, главные силы флота были размещены в Биорке с опорой на Кронштадт; на Кронштадт базировались и подводные лодки, которые в военное время предполагалось выдвинуть в Ревель (приложение 3).

Полудивизион эскадренных миноносцев типа «Лейтенант Бураков»

По свидетельству М. И. Смирнова, бывшего в то время помощником заведующего отделением иностранной статистики МГШ, «идея (замысел. — Д. К.) операции» принадлежала лейтенанту А. Н. Щеглову, руководившему Балтийским отделением оперативной части генмора. Правда, спустя два десятилетия Александру Николаевичу пришлось отстаивать свое авторство от посягательств некоторых товарищей по эмиграции (например, бывшего военно-морского агента во Франции капитана 1 ранга В. И. Дмитриева), которые приписывали главную роль в выработке замысла Л. А. Брусилову. «Вся мысль целиком была моя», — писал А. Н. Щеглов в одном из частных писем И. К. Григоровичу[334].

Разработка плана действий флота на основе соображений МГШ была поручена контр-адмиралу Н. О. фон Эссену — начальнику 1-й минной дивизии, вскоре (в декабре 1908 г.) назначенному начальником соединенных отрядов Балтийского моря. Николай Оттович, однако, не согласился с предложенным замыслом и выдвинул альтернативную идею. Суть ее заключалась в том, чтобы сосредоточить основные силы флота в Либаве и, в случае угрозы неминуемой войны, взять инициативу в свои руки. Н. О. фон Эссен предложил постановкой активных минных заграждений сорвать развертывание германского флота из баз в Южной Балтике, ультимативной демонстрацией упредить выступление потенциальных союзников Германии — шведов — и всюду атаковывать немецкий флот, отступая к Финскому заливу только под его массированным давлением. В случае если Стокгольм все же ввяжется в войну, предлагалось разгромить шведский флот до его соединения с германским (приложение 3). Наконец, отступать на позицию у Гогланда начальник соединенных отрядов предполагал лишь в том случае, если неприятель будет упорствовать в своем намерении прорваться в восточную часть Финского залива.

МГШ, который усмотрел в замысле Н. О. фон Эссена некоторые черты авантюры, выступил, разумеется, категорически против[335]. Высказывая вполне обоснованное сомнение в том, что после активных действий в Южной и Средней Балтике флот сохранит силы для успешного решения главной задачи — недопущения германского Флота открытого моря к Санкт-Петербургу, генмор продолжал настаивать на выработке решения, основанного на реальных возможностях флота. Очевидно, одну из причин осторожности МГШ следует искать в том, что, как показали флотские маневры 1908 г., выполнение собственно основной оборонительной задачи на позиции у Гогланда было далеко не обеспечено[336].

Полемика приобрела весьма жесткий характер, и в роли арбитра пришлось выступить самому императору. Николай II, разделявший опасения МГШ, но в то же время опасавшийся обидеть Н. О. фон Эссена, которого очень ценил, принял, как бывало нередко, половинчатое решение. Утвердив основные положения плана МГШ, предусматривавшего дислокацию основных сил в восточной части Финского залива, царь повелел оставить наиболее боеспособное соединение — 1-ю минную дивизию — в Либаве, единственной передовой незамерзающей базе Балтфлота. Державный вождь, таким образом, проигнорировал один из важнейших принципов военного искусства — необходимость сосредоточения сил и средств на главном направлении.

Н. О. фон Эссен, вынужденный отказаться от планов активных действий в южной и средней частях театра, упорно не желал без боя отдавать противнику устье Финского залива, и предложил перебазировать сюда из района Гогланда миноносные силы. Для выявления их реальных возможностей в поражении неприятельской корабельной группировки, прорывающейся в Финский залив, в 1909 г. были проведены маневры, показавшие, однако, что «базирование флота на шхеры совершенно не обеспечено и что… противник без задержки может дойти до Кронштадта».

Противоречия между морским министром и генмором (во главе МГШ в 1908–1911 гг. стоял вице-адмирал А. А. Эбергард) с одной стороны и балтийским командованием — с другой наложили отпечаток и на содержание «Плана стратегического развертывания Балтийского флота на случай европейской войны», утвержденного царем 5 (18) апреля 1910 г.

Исходя из прежней политической посылки — «вероятным противником нашим на Балтийском море будет Германия» (вероятно, в союзе со Швецией), — план этот, однако, формулировал уже две внешнеполитических комбинации и, следовательно, два варианта соотношения сил на Балтике. Составители документа исходили из того, что при участии в войне Англии и Франции главные силы германского линейного флота будут сосредоточены «на главных морских противниках», в случае же единоборства с Германией русскому флоту придется столкнуться на Балтике со всей армадой Флота открытого моря.

Пополнение Балтфлота броненосными крейсерами «Адмирал Макаров» и «Рюрик» и ожидавшееся в скором времени вступление в строй линейных кораблей-додредноутов «Андрей Первозванный» и «Император Павел I» и еще двух крейсеров типа «Баян» не могли принципиально изменить соотношение сил на театре, поскольку все эти корабли морально устарели уже на стапелях. Поэтому главный постулат — «современные наши морские силы не могут оспаривать у неприятеля обладание открытой частью Балтийского моря» остался неизменным. Как и прежде, морским силам на Балтике ставилась «минимальная оборонительная задача — задержать противника в восточной части Финского залива на срок хотя бы 12–14 дней»[337].

«Император Павел I», «Андрей Первозванный» и «Слава» — ядро линейных сил Балтийского флота накануне Первой мировой войны

Броненосный крейсер «Рюрик» на летних маневрах 1913 г.

На юте император Николай II, морской министр адмирал И. К. Григорович и командующий морскими силами Балтийского моря адмирал Н. О. фон Эссен.

Снимок известного морского фотографа Е. В. Иванова

Не вдаваясь в подробности замысла, порядка базирования и развертывания сил флота по плану 1910 г., отметим его отличия от аналогичного документа 1907 г. Первое наметившийся перенос передового рубежа обороны дальше на запад, на линию Ревель — Порккала-Удд. Второе — выдвижение 1-й минной дивизии в западную часть финляндских шхер — в Тверминне (приложение 3). Незамерзающую Либаву признали «не имеющей стратегического значения» и пригодной лишь для «дислокации в мирное время некоторых судов», имея в виду обеспечение круглогодичной боевой подготовки миноносных сил. С объявлением мобилизации Либаву предписывалось «приготовлять к уничтожению». Даже Н. О фон Эссен в рапорте исполняющему должность начальника Главного морского штаба (ГМШ) контр-адмиралу А. Г. Видермиллеру от 15 (28) декабря 1906 г. был вынужден признать, что крепость, расположенная в 70 верстах от границы с Германией, почти не имеет сухопутной обороны, а потому могла быть блокирована с суши уже на третий день военных действий. Командующий весьма скептически оценил и потенциал «приморского фронта» крепости: «Оборона крепости с моря несовершенна как вследствие расположения морских батарей, так и вследствие недостаточного числа сильных орудий […], почему при приближении неприятельской эскадры к Либаве минные суда немедленно должны покинуть порт, дабы не быть отрезанными от моря, а затем расстрелянными в аванпорте или бассейне и канале. Скажу сильнее — минный флот с началом военных действий должен будет покинуть порт Императора Александра III, чтобы затем туда не возвращаться»[338].

Однако важнейшей особенностью плана 1910 г. стала впервые реализованная идея построения в Финском заливе глубокой оперативной обороны в виде двух последовательных минных позиций, рассчитанных на постепенное погашение наступательного импульса неприятеля. Тем не менее, и здесь мы видим лишь один вариант действий Балтийского флота, построенный на предположении о единоборстве России с Германией, которое становилось все менее реальным на фоне интенсивного политического сближении Санкт-Петербурга, Парижа и Лондона. Ответа на вопрос о том, что следует предпринимать русскому флоту в случае коалиционной войны в союзе с могущественными морскими державами, дано так и не было.

Компромиссный план 1910 г. не мог удовлетворить ни осторожных планировщиков МГШ, ни деятельного вице-адмирала Н. О. фон Эссена командующего действующим флотом Балтийского моря (так в 1909–1911 гг. именовалась его должность). Командование Балтфлота упорно не желало без боя отдавать неприятелю западную часть Финского залива и с началом ледостава оставаться отрезанным от открытого моря. Однако единственным результатом полемики между генмором и штабом командующего флотом стал окончательный перенос центральной оборонительной позиции на линию Ревель — Порккала-Удд. Исходя из того, что «позиция должна быть одна, бой на ней решительным», Н. О. фон Эссен нацелил оперативно-боевую подготовку подчиненных сил на отработку действий, предусмотренных планом боя на минно-артиллерийской позиции.

А. А. Ливен

Следующим и, по существу, последним предвоенным вариантом плана применения флота стал «План операций морских сил Балтийского моря на случай европейской войны», разработанный штабом вице-адмирала Н. О. фон Эссена на основе указаний начальника генмора вице-адмирала светлейшего князя А. А. Ливена и утвержденный царем 17 (30) июня 1912 г. «План операций…» 1912 г. являлся дальнейшим развитием существовавших ранее планирующих боевых документов, при этом его составителям удалось свести к минимуму разногласия между МГШ и командующим морскими силами Балтийского моря.

Авторы проекта плана капитан 1 ранга А. В. Колчак и капитан 2 ранга В. М. Альтфатер констатировали, что грядущая война будет коалиционной, но не слишком рассчитывали на помощь англо-французов. Составители документа полагали, что «надежда на помощь со стороны английского флота должна быть совершенно отброшена, так как внешнее сообщение с бассейном Балтийского моря будет в руках нашего противника». Возможность стратегического взаимодействия с великобританским флотом признавалась чрезмерно туманной и, по мнению авторов проекта, не могла гарантировать коренного изменения соотношения сил на Балтике. Резюме «против наших морских вооруженных сил на Балтике мы будем иметь весь германский флот, а возможно, что и совместно со шведским». Кстати, опасения по поводу вооруженного вмешательства шведских военно-морских сил в российско-германский конфликт были не лишены оснований. По заключению С. П. Шилова, детально исследовавшего направленность германского военного планирования на Балтике, «немцы готовы были использовать для борьбы против России шведский потенциал»[339].

«План операций…» 1912 г. был, по выражению Д. В. Ненюкова, «прост и практичен»[340] и оставлял прежними и задачу флота, и способы ее решения, поскольку не изменились ни соотношение сил, ни предположения о намерениях немцев. Как напишет участник мировой войны, а впоследствии советский морской историк П. Новосильцев, «Морской генеральный штаб и командование Балтийским флотом… всецело прониклись уверенностью, что… немедленно после объявления войны или, по возможности, еще до ея объявления германский флот появится в водах Финского залива и своим подавляющим превосходством в силах постарается раздавить наш флот»[341].

Замысел командования морских сил Балтийского моря состоял в том, чтобы сорвать прорыв германского флота в восточную часть Финского залива, используя «в решительный момент все силы позиционно-подводной обороны». В отличие от предыдущих подобных документов, план 1912 г. содержал более детализированную схему оперативного построения флота[342].

Документ предусматривал создание центральной минно-артиллерийской позиции в самой узкой части Финского залива — между островом Нарген и мысом Порккала-Удд (приложение 4). Основу позиции составляли минное заграждение протяженностью по фронту около 30 миль и глубинной около 6 миль, прикрываемое на флангах многочисленными береговыми батареями калибром до 356 мм, и развернутые восточнее него ударные и обеспечивающие силы флота. После постановки минного заграждения (ее надлежало завершить через восемь часов после объявления мобилизации) прикрывавшие постановку соединения линейных кораблей и крейсеров планировалось сосредоточить в Ревеле, туда же следовало перебазировать 1-ю минную дивизию. Кроме того, в шхерном районе между Порккала-Уддом и Гангэ оборудовалась флангово-шхерная позиция, примыкавшая к центральной с севера. Здесь предстояло расположить 2-ю минную дивизию и отряд канонерских лодок, а также выставить оборонительное минное заграждение, прикрываемое береговыми батареями.

Развернутая перед фронтом центральной позиции, на линии Дагерорт Утэ, корабельная разведывательно-ударная группа (полубригада крейсеров) обеспечивала обнаружение неприятеля на удалении до 100 миль от минного заграждения, что позволяло своевременно развернуть главные силы в район боевого предназначения. Подводные лодки, позиции которых располагались в двух линиях примерно по меридиану вешек банки Грас-Грунд, решали задачу предварительного ослабления корабельной группировки противника.

В отечественной историографии сложилось вполне, на наш взгляд, обоснованное мнение, что в соответствии с содержанием категорий современного военно-морского искусства комплекс перечисленных выше действий следует классифицировать как морскую операцию, т. е. совокупность согласованных и взаимосвязанных по цели, задачам, месту и времени морских сражений, боев, ударов и атак, проводимых группировкой разнородных сил флота для решения совместно с соединениями (частями) приморского фронта (армии) отдельной наиболее важной оперативной задачи в ограниченном районе морского театра военных действий[343]. В данном случае таковой оперативной задачей являлось недопущение морских сил (в том числе десантных) противника в восточную часть Финского залива и обеспечение тем самым отмобилизования войск, назначенных для обороны столицы империи. Пространственные и временные показатели операции: глубина — около 220 миль, размах по фронту — около 40 миль, продолжительность — 12–14 суток.

Создаваемая для проведения операции группировка включала все боеготовые силы флота: линейную и обе крейсерские бригады, две минные дивизии, бригаду подводных лодок, войска береговой обороны. При этом «План операций…» 1912 г. впервые предусматривал комплексное применение разнородных маневренных сил — надводных кораблей и подводных лодок, а также позиционных средств и войск береговой обороны — в их оперативном (в некоторых случаях и тактическом) взаимодействии, что, бесспорно, позволяет считать его важной вехой в развитии отечественной школы военно-морского искусства. Весьма существенно, что планировалось сосредоточение и совместное использование всего наличного корабельного состава, в том числе безнадежно устаревших кораблей — подводных лодок времен Русско-японской войны, старых миноносцев и тихоходных минных заградителей, которым также были определены посильные задачи[344]. Речь, таким образом, идет о реализации принципа сосредоточения основных усилий в нужный момент на важнейшем направлении для решения главной задачи.

Однако другой принцип военного искусства — стремление к упреждению противника и захвату инициативы — в «Плане операций…» отражения не получил. В документе не просматривается рациональное зерно идеи Н. О. фон Эссена о противодействии неприятелю на этапе его оперативного развертывания в Южной и Средней Балтике, Желание сохранить флот для сражения на минно-артиллерийской позиции возобладало над стремлением активными действиями навязать противнику свою волю. Командующий морскими силами оставил за собой право в случае изменения обстановки «перейти к активному плану действий», однако такого плана не существовало. Если оборонительные действия флота в плане 1912 г. были разработаны детально, то наступательные лишь декларировались. Наработки штаба морских сил Балтийского моря в подготовке операций и боевых действий наступательного характера не были использованы вследствие твердой уверенности МГШ в оперативной бесперспективности борьбы за господство на театре. В материалах генмора, относящихся к разработке «Плана операций…» на 1914 г., указывается: «…настоящее состояние нашего флота на Балтике совершенно исключает возможность стремиться к этой цели. Силы нашего Балтийского флота по отношению к германскому несоизмеримы. Более того, как бы благоприятна не была стратегическая обстановка на морском театре, все равно наш Балтийский флот не может вести борьбу за обладание морем (выделено мной. — Д. К.), ибо он по своему составу слаб»[345].

А. С. Максимов

Отметим, что на фоне откровенно пассивного замысла «Плана операций…» появляются смелые альтернативные идеи например, проект диверсии для подрыва шлюзов Кильского канала с переносом района сражения к Балтийской проливной зоне[346], высказанный в декабре 1913 г. начальником бригады крейсеров контр-адмиралом А. С. Максимовым (приложение 5). С точки зрения развития военно-морского искусства, эта идея, несомненно, являлась новым словом, поскольку предусматривала использование минно-артиллерийской позиции не для обороны участка акватории, а для достижения завоевания господства на всем Балтийском морском театре.

Пассивно-выжидательный образ действий полностью лишал флот возможности реализовать и принцип внезапности, так как отработка сражения на минно-артиллерийской позиции на ежегодных общефлотских маневрах давала потенциальному противнику ясное представление о замысле первой операции Балтфлота. Невозможным становилось противодействие высадке даже незначительного неприятельского десанта на ботническое побережье Финляндии для «поднятия населения» великого княжества, отношение которого к центральной власти оценивалось российским военным руководством как «несочувственное»[347]. Наконец, даже в случае благоприятного исхода боя на центральной позиции минное заграждение не позволяло главным силам флота развить успех («эксплуатировать победу»). Очевидно и то, что противнику предоставлялось возможность недопущения российских морских перевозок — блокады, причем минимальными силами и средствами.

Что же касается воздействия на неприятельские морские сообщения, то таковое, хотя бы частью сил и при благоприятной обстановке, «Планом операций…» не предусматривалось вовсе. Причина этого положения заключалась в том, что МГШ не смог верно оценить значение и масштабы экономических и воинских перевозок потенциального противника.

Нельзя признать безукоризненным предусмотренное «Планом операций…» 1912 г. оперативное построение флота. Крейсерский дозор наиболее уязвимый элемент оперативного построения — был совершенно не обеспечен от воздействия подводных лодок противника. Вообще, единственным мероприятием противолодочной обороны (ПЛО), предусмотренным «Планом операций…», являлось выделение двух дивизионов 1-й минной дивизии для охранения бригады линейных кораблей и отряда минных заградителей; никаких действий по созданию системы ПЛО на театре, в том числе мер по противолодочной обороне коммуникаций спланировано не было. «Подводные лодки, мины заграждения и воздухоплавательные аппараты получили особенно большое значение, которое не было достаточно учтено (выделено мной. — Д. К.)», — вынужден был констатировать в начале ноября 1914 г. сам Н. О. фон Эссен[348]. На «малое внимание, которое обращалось (Российским флотом. — Д. К.) на опасность от… подводных лодок», обращает внимание и германский историк[349].

Другим важным недостатком плана являлось отсутствие оперативной перспективы. Ответа на вопрос о том, что надлежит делать флоту по истечении первых двух недель войны, документ не давал[350].

Остался актуальным и важнейший изъян, свойственный всем предыдущим оперативным планам, — одновариантность. По мнению адмирала Ю. А. Пантелеева, Н. О. фон Эссен «не позаботился о запасном варианте развертывания и действий сил флота, предвзято решил, что немцы неизбежно предпримут попытку прорваться в Финский залив, и это обрекало флот на бездействие в начальный период войны»[351].

Действительно, несмотря на заключение морской конвенции с Францией и политическое сближение с Великобританией, «План операций…» был построен на гипотезе о противоборстве Балтфлота со всем германским Флотом открытого моря. Кстати, сами немцы серьезно опасались совместных действий французских и российских морских сил. Известно, что граф Л. фон Каприви, возглавлявший германское морское ведомство в 1883–1888 rr., отдавал себе отчет в опасных последствиях морской блокады со стороны своих объединившихся противников[352]. Как значилось в меморандуме главного морского командования статс-секретарю по морским делам адмиралу Ф. фон Гольману от 14 февраля 1895 г., перед лицом франко-российских морских сил флота кайзера представал «в самом неблагоприятном свете»[353].

Между тем составители плана 1912 г. по-прежнему исходили из единственного и притом наименее вероятного сценария развития событий на Балтийском морском театре военных действий — вторжения основных сил германского флота в Финский залив для высадки десанта у врат российской столицы. Это обстоятельство дало некоторым исследователям основание говорить об «узости военно-политического и оперативного мышления русского морского генерального штаба»[354]. На наш взгляд, этот тезис верен лишь отчасти, ибо решение принципиальных военно-политических вопросов находилось вне функционального поля генмора. Высшее же государственное руководство и Министерство иностранных дел, как было показано выше, далеко не всегда держали МГШ в курсе своих внешнеполитических и военно-стратегических планов. А. В. Немитц, рассуждая о месте МГШ в системе государственных органов, причастных к военному планированию, писал: «Ошибки эти были обусловлены оторванностью Морского генерального штаба от международной политики правительства. Создать тесный контакт, живое взаимодействие между деятельностью МГШ и министра иностранных дел, а также между морским и армейским генеральными штабами было тогда не просто: верховная власть была слишком слаба. Государственная дума имела на эти важнейшие государственные дела ничтожное влияние, министры не объединялись в своей деятельности почти никем»[355].

В результате план применения Балтфлота покоился на ошибочном предположении о замысле противника. Если в первые несколько лет после русско-японской войны 1904–1905 гг. немцы не относили российские морские силы к сколь-нибудь серьезным оппонентам[356], то в преддверии мировой войны германское военно-морское руководство уже не могло игнорировать потенциал русского флота, который, как отмечалось в журнале «Марине Рундшау» в апреле 1914 г., «является фактором чрезвычайного важного военно-политического значения и требует к себе постоянного внимания»[357]. Однако, как показывают результаты современных исследований, вторжение в Финский залив главными силами Флота отрытого моря даже в условиях нейтралитета Англии в планы А. фон Тирпица и его подчиненных не входило[358]. Действительно, как явствует из меморандума Адмирал-штаба, датированного 1913 г., даже в случае войны только против России немцы предполагали воздержаться от активных действий на Балтике. Таковые, по мнению германского командования, были чреваты тяжелыми потерями, недопустимыми в преддверии прогнозируемого столкновения с Англией[359].

Одно из немногих аргументированных возражений было сформулировано адмиралом Г. фон Полем. 12 (25) июля 1914 г., когда позиция Великобритании еще давала надежду на сохранение ею «блестящей изоляции», начальник Адмирал-штаба высказался следующим образом: «Если Англия останется нейтральной, то я, несмотря на очень важные задачи в Северном море, все же стою за то, чтобы сначала совершенно покончить с Россией, для чего направить против нее столько сил, столько потребуется». Эту идею Г. фон Поль обосновывал, в частности, соображениями о том, что только на Балтике может быть достигнут «видимый успех», и, в то же время, выделение сюда явно недостаточных сил может привести к неудаче[360].

Однако, по наблюдению О. Грооса, «эти мысли… не разделялись другими морскими офицерами»[361]. В результате, как справедливо полагает известный немецкий историк В. Хубач, повышение внимания кайзеровского морского командования к русскому флоту не привело «к удовлетворительному оперативному плану, по которому германский флот был бы использован на Балтике и содействовал бы победе на Восточном фронте»[362].

Отметим, что российское военное ведомство, в отличие от морского, в значительной мере избежало одновариантности военного планирования. План стратегического развертывания русской армии 1912 г. имел, как известно, два варианта: «А» (сосредоточение основных усилий против Австро-Венгрии) и «Г» (против Германии)[363]. Подобная идеология была заложена и в новую редакцию «основных соображений» по развертыванию армии в случае войны с Тройственным союзом, составленную ГУГШ и утвержденную Николаем II 25 сентября (8) октября 1913 г. План был построен на предположении, что Германия, вынужденная при борьбе на два фронта разделить свои силы, в первый период войны сосредоточит основную войсковую группировку против Франции. Однако при этом не исключалась возможность того, что ко времени открытия военных действий политическая обстановка сложится иначе, и немцы окажутся в состоянии выставить против России значительные силы. «Эта возможность изменения обстановки, — говорится в документе, — обязывает нас предусмотреть, хотя бы в общих чертах, те меры, кои необходимо будет принять для соответственного изменения нашего основного плана развертывания, который, иначе говоря, должен допускать известную гибкость в его применении»[364].

Кстати, как явствует, например, из доклада «Об основаниях для разработки новых подготовительных соображений к войне на Западном фронте», представленного генерал-квартирмейстером генштаба генерал-лейтенантом Ю. Н. Даниловым начальнику ГУГШ генералу от кавалерии Я. Г. Жилинскому в феврале 1912 г. (приложение 6), в «военно-сухопутном» ведомстве более взвешенно, нежели в Адмиралтействе, прогнозировали и развитие ситуации собственно на Балтийском театре. Ю. Н. Данилов, в частности, весьма скептически оценивал перспективы вторжения шведов в Финляндию и высадки немцами морского десанта, так как «флот ее (Германии. — Д. К.) будет скован английский флотом»[365].

Проблема усугублялась и тем, что оперативно-боевая подготовка органов военного управления и сил флота была направлена на отработку лишь тех действий, которые были определены «Планом операций…», но не всего круга задач по боевому предназначению: «Постепенно военная мысль личного состава сосредоточилась на том, что решительный бой с германским флотом произойдет в самые первые дни войны и именно на "центральной позиции "»[366].

Это обстоятельство, бесспорно, дало важный положительный результат. Накопленный в ходе напряженной подготовки опыт позволил аргументированно изложить требования к управлению силами, способам ведения боя, боевому обеспечению и другие положения, вошедшие в проект «Наставления для боевой деятельности высших соединений флота» (1914 г.)[367]. Однако у этой медали была и оборотная сторона: подводные лодки, которые в течение нескольких предвоенных лет упражнялись в нанесении ударов по крупным боевым кораблям, оказались не подготовлены к борьбе на морских коммуникациях противника, а надводные корабли не отрабатывали задач, связанных с содействием сухопутным войскам в оборонительных и наступательных действиях на приморских направлениях. Между тем в годы войны решение именно этих задач стало основным содержанием боевой деятельности Балтфлота. В результате в 1914–1917 гг. отечественному флоту в который уже раз пришлось делать то, к чему он в мирное время не готовился вовсе или готовился недостаточно.

Отметим еще одно важное обстоятельство. С предполагаемым оперативным подчинением главкому 6-й армии Балтфлот включался в оперативное построение группировки вооруженных сил, предназначенной для прикрытия столицы. Поэтому первую морскую операцию следует рассматривать не в качестве самостоятельной, а, по существу, как элемент армейской оборонительной (противодесантной) операции. Тем не менее вопросы взаимодействия с сухопутными войсками в ходе оперативного планирования на Балтийском театре должного развития не получили.

Проблемы межвидового взаимодействия решались штабами военных округов и морских сил лишь эпизодически — при подготовке к совместным маневрам. В документах МГШ отложился рапорт В. М. Альтфатера (в то время заведующего 1-й (Балтийской) оперативной частью) начальнику генмора от 4 (17) июля 1912 г., в котором автор досадует на отсутствие согласованности между военным и морским ведомствами: «Вопрос в течение шести лет существования генмора решения не получил. Единственные попытки в 1906–1907 гг., когда были совещания начальников генеральных штабов, результатом которых была записка об установлении взаимных задач военно-сухопутных и военно-морских сил. Записка эта содержала весьма краткий взгляд на установление ближайшей боевой задачи флота, сводящейся к обороне Финского залива и вообще относящейся почти исключительно до оперативной задачи флота, но отнюдь не армии. Другая попытка была в Совете государственной обороны в 1907 году, но и здесь разбирались задачи флота отдельно от задач армии, и не было установлено общего плана действий. В течение 1907, 1908, 1909, 1910 годов попыток в этом направлении не было. В 1909 году утверждены основания для плана операций Балтийского флота, 17 июня 1912 г. утвержден план операций Балтийского флота. Таким образом, все соображения и расчеты, касающиеся стратегического развертывания Балтийского флота и его боевых задач, имеют в основе высочайшее одобрение, но вместе с сим неизвестно, поскольку они являются согласованными с теми задачами, которые возложены на сухопутную армию по обороне государства в случае возникновения европейской войны»[368].

Подобной точки зрения придерживался и А. В. Колчак: по его наблюдению, 1906–1908 гг. были «единственным периодом…, когда оба штаба работали совместно и согласованно»[369]. На заседании «Особого совещания по рассмотрению программы развития морских вооруженных сил России» 3 (16) августа 1909 г. военный министр генерал от кавалерии В. А. Сухомлинов констатировал: «В работах генеральных штабов нет никакого единства»[370].

С весны 1914 г. практиковалось направление офицеров ГУГШ в соединения и на корабли «для ознакомления с флотом», что, безусловно, способствовало выработке единых взглядов на организацию совместных действий. Правда, этому новшеству противодействовала стойкая видовая корпоративность (особенно явная на флоте), поэтому на кораблях к армейским офицерам относились с некоторым недоверием. «По сути своей хорошее начинание, но, кажется, по указанию великого князя Николая Николаевича, этих офицеров посылали не столько для ознакомления с флотом, сколько для изыскания в нем недостатков», — вспоминал на склоне лет В. А. Белли, бывший в 1914 г. старшим минным офицером линкора «Цесаревич»[371].

Весной 1914 г. был разработан, но остался неутвержденным новый «План операций…». Он учитывал некоторое усиление позиций русского флота (расширение сети постов службы связи, появление в ее составе первых формирований морской авиации, установку новых береговых батарей) и содержал в себе некоторые тактические новации — например, постановку эскадренным миноносцам задачи уничтожения неприятельских тральщиков в ходе боя на минно-артиллерийской позиции. Однако оперативно-стратегическая суть нового плана никаких изменений по сравнению с документом 1912 г. не претерпела. Авторы документа вынуждены были констатировать дальнейшее ухудшение «нашего стратегического положения», вызванное опережающим ростом германского военно-морского потенциала и, как следствие, усилением влияния немцев на Швецию и отчасти на Данию. Поэтому задача Балтфлота — «воспрепятствовать противнику проникнуть в восточную часть Финского залива, хотя бы временно»[372] — осталась прежней.

Ответ на ключевой вопрос — насколько выполнимы были предвоенные планы применения флота Балтийского моря? представляется весьма неоднозначным. Мы можем лишь констатировать, что слабость корабельного состава давала отечественным специалистам основание весьма скептически оценивать шансы на отражение массированного вторжения Флота открытого моря в Финский залив, во всяком случае, до сооружения 14-дюймовых береговых батарей на флангах центральной позиции и, главное, вступления в строй четырех дредноутов типа «Севастополь». Так, Н. Л. Кладо писал в 1910 r.: «Какие бы сильные крепости не были выстроены на берегах Финского залива, хотя бы траектории их пушек… и перекрывали друг друга, какие бы не ставили минные заграждения, но раз снаряды падают вне видимости стреляющих, раз минные заграждения ничем не могут быть защищены, никакого флота они не остановят, и он все равно войдет в Финский залив и пройдет его до конца с любым количеством транспортов»[373]. По расчетам М. А. Петрова, «ничтожная защита Финского залива» могла быть преодолена одной эскадрой германских линейных кораблей (шесть — восемь вымпелов)[374].

Линейный корабль «Гангут» у стенки Адмиралтейского завода. Май 1914 г.

1.2. РАЗВИТИЕ «ПЛАНОВ ОПЕРАЦИЙ» МОРСКИХ СИЛ ЧЕРНОГО МОРЯ

Обстановка, в которой происходила постановка задач Черноморскому флоту[375] и определялись формы и способы их решения, характеризовалась некоторыми специфическими чертами.

Это, во-первых, сохранение русским Черноморским флотом, который в войне с Японией не понес потерь в корабельном составе, превосходства в силах над сопредельными державами, достигнутого в царствование Александра III. Среди черноморских государств лишь Османская империя располагала сколь-нибудь значимым военно-морским потенциалом[376]. Существовала, правда, гипотетическая возможность наращивания неприятельских сил путем ввода в Черное море корабельной группировки австро-венгерского флота, и эта возможность учитывалась российским командованием вплоть до начала военных действий между Россией и Турцией в октябре 1914 r.[377]. Однако подобные действия затруднялась географической конфигурацией театра, облегчавшей русскому флоту блокирование единственного входа в Черное море — пролива Босфор. Уверенность МГШ в том, что «разложение Турции представляется только вопросом времени»[378], нашла свое отражение в упоминавшейся выше «Программе развития и реформ морских вооруженных сил России» (октябрь 1906 г.). Согласно документу, Черноморский флот «по приведении его в порядок будет представлять достаточную силу, и в ближайшем будущем не потребуется его усиление»[379].

Во-вторых, провал нескольких попыток российской дипломатии добиться пересмотра международно-правового статуса Проливов, регламентированного Лондонской конвенцией 1871 г. и Парижским трактатом 1856 г.[380]. В результате Россия не могла усилить свой Черноморский флот иначе, как сооружением кораблей на отечественных верфях, в то время как Турция имела возможность заказывать или покупать готовые корабли за границей[381]. При этом российское командование отдавало себе отчет в том, что темпы строительства кораблей на российских верфях были существенно ниже, чем на заводах Англии или Германии (для линкора-дредноута — в среднем четыре года против двух)[382].

Впервые после Русско-японской войны взгляды высшего военного и военно-морского руководства на роль и место Черноморского флота в будущей войне были сформулированы в журнале совместного совещания начальников генеральных штабов генерал-лейтенанта Ф. Ф. Палицына и капитана 1 ранга Л. А. Брусилова от 15 (28) декабря 1906 г. и их совместном докладе от 9 (22) января 1907 г.: «Обеспечение господства на водах Черного моря требует, чтобы флот был могущественным и характера активного, дабы быть в состоянии исполнить важнейшую в судьбе России задачу — открыть и обеспечить за нею проливы»[383].

Эти соображения получили развитие в «стратегических основаниях» для составления плана войны 1907 r.: перед Черноморским флотом ставилась цель создания и поддержания устойчивого благоприятного оперативного режима на театре «возможно дольше сохранить обладание морем». Для ее достижения предполагалось решить две основные задачи: овладеть Проливами или, во всяком случае, не допустить проход в Черное море морских сил враждебных государств. В обоих случаях основным силам флота следовало развернуться в предпроливную зону для разрушения укреплений противника, высадки десанта с последующей поддержкой его действий на берегу или для блокирования пролива путем постановки минного заграждения в Верхнем Босфоре с последующей защитой его от траления[384].

Однако в том же году, несмотря на сохранение десантной операции в числе возможных задач флота, вопрос о «босфорской экспедиции», был, по существу, переведен в сугубо теоретическую плоскость и, по удачному выражению Б. Меннинга, свелся к «упражнениям в оформлении бумаг» (paperwork exercise)[385]. Об этом, в частности, свидетельствует высочайшее повеление об упразднении особого артиллерийского экспедиционного запаса и крепостного артиллерийского батальона, сформированных ранее в рамках начавшейся в 1881 г. заблаговременной подготовки к десантной операции[386].

Очевидно, именно из-за фактического отказа от идеи овладения Проливами соответствующая задача морским силам Черного моря в плане 1908 г. формулировалась предельно осторожно: «оказать в случае надобности содействие возможной десантной экспедиции». В остальном цель действий («сохранить обладание морем») и задачи («постараться уничтожить турецкий флот, если таковой войдет в Черное море, или же блокировать пролив с севера») флота принципиальных изменений не претерпели. Отметим, что с этого времени именно на «блокирование Босфора при широком использовании мин заграждения» были целеустремленны флотские маневры морских сил Черного моря[387].

Между тем реальная способность флота решить перечисленные задачи весьма скептически оценивалась военным и военно-морским руководством империи. Так, на совещании, проведенном П. А. Столыпиным 21 января (3 февраля) 1908 г. для выработки мер «на случай осложнений в Малой Азии», морской министр адмирал И. М. Диков констатировал: «Черноморский флот в настоящее время не готов к военным действиям и для сего потребовалось бы пополнить его личный состав и число подводных лодок, а главное запасы угля, снарядов артиллерийских и мин заграждения, без которых действия против Босфора, если турецкий флот увеличится покупкой новых судов, невозможно»[388]. Состоявшееся неделю спустя заседание Совета государственной обороны подтвердило неудовлетворительное состояние вооруженных сил и рекомендовало «избегать принятия таких агрессивных действий, которые могут вызвать политические осложнения»[389].

При обсуждении возможности принятия военных мер для разрешения «боснийского кризиса» 21 июля (3 августа) того же года морской министр сообщил о готовности отправить в Средиземное море два линкора и два крейсера Балтийского флота, однако возможность занятия Верхнего Босфора представлялась И. М. Дикову вопросом неопределенного будущего[390].

Событием, весьма серьезно повлиявшим на направленность военного планирования на Черноморском театре, стал состоявшийся в 1908 г. приход к власти в Османской империи «младотурок», верхушка которых явно тяготела к Германии и, что особенно важно в контексте настоящего исследования, обнаружила намерения к значительному усилению своих военно-морских сил. В том же году Порта приняла 10-летнюю программу строительства нового флота из шести линкоров, 12 эсминцев, восьми подводных лодок, минного транспорта, двух минных заградителей, учебного и госпитального судов и шести транспортов, не считая десяти канонерских лодок для Красного моря, плавучих доков для Константинополя и Басры и «устройства искрового телеграфа»[391]. При этом, как не без оснований полагали в российском МГШ, «Турция старается получить господство в Черном море, основывая свой расчет на необорудованности русских заводов, плохой и медленной постройке судов русскими»[392].

Явный крен новых турецких властей в сторону австро-германского блока заставил МГШ приступить к разработке «плана операций» в Черном море на более продолжительный срок с учетом возможных изменений внешнеполитической ситуации. Опасения генмора на сей счет имели под собой основания: как известно, Австро-Венгрия рассматривала Турцию как своего возможного союзника в войне с Россией и всеми мерами стремилась склонить на свою сторону другие черноморские государства[393]. В этой связи было признано целесообразным безотлагательно составить два варианта «плана операций»: против турецкого флота и против флотов коалиции враждебных государств. Кстати, на составлении «плана войны с Германией, Австрией и Турцией» как одного из вариантов плана применения Черноморского флота еще в феврале 1906 г. настаивал вице-адмирал З. П. Рожественский[394].

План применения флота 1908 г. был оставлен в силе как вариант на случай войны с одной Турцией. Составленный же особый «План войны на Черном море России с западной коалицией на 1909–1913 гг.», предусматривавший возможность образования враждебного России военного союза в составе Германии, Австро-Венгрии, Румынии и Турции, ставил перед флотом цель «временного сохранения обладания Черным морем для прикрытия беспрепятственного производства мобилизации нашими войсками и отправления их на главный театр, на что потребно около 19 дней»[395]. В последующем флоту надлежало пресечь попытки противника проникнуть в северо-западный район Черного моря и в Азовское море.

С оперативной точки зрения документ интересен прежде всего тем, что предусматривал комплексное применение надводных (ударных и минно-заградительных) сил, подводных лодок[396], а также «воздухоплавательного парка» — дирижаблей, на которые предполагалось возложить разведывательное обеспечение развернутой к Босфору группировки. Замысел российского командования предусматривал сосредоточение главных сил флота к устью пролива не позднее чем через 36 часов с момента получения приказа о выходе в море; постановку минного заграждения в Босфоре[397] предполагалось начать с получением сведений о появлении неприятельского флота в Дарданеллах.

При попытке противника прорвать блокаду Черноморскому флоту следовало дать бой на заранее подготовленной в предпроливной зоне минной позиции и в случае успеха возобновить блокирующие действия с опорой на маневренные пункты базирования, созданные на прилегающих рейдах (Кефкен, Инада и др.). Если же бой не даст желаемых результатов, считалось целесообразным отойти к своим берегам для решения в последующем задачи недопущения прорыва неприятеля в северо-западный район Черного моря и в Азовское море. Для нейтрализации угрозы со стороны румынских военно-морских сил предполагалось сосредоточить резервные корабельные силы (включая часть подводных лодок) к устьям Дуная и выставить 300 мин у Сулины и Констанцы.

Очевидно, что слабым местом плана 1909–1913 гг. являлся чрезмерно оптимистический расчет на своевременное упреждение противника. Рискованной была и постановка столь крупного минного заграждения (2300 мин) в зоне досягаемости турецких береговых батарей. Кроме того, трудно полагать оправданным расчет на возможность базирования флота в неприятельских водах в течение оперативно значимого промежутка времени без надлежащего тылового и технического обеспечения столь значительных сил соответствующей группировкой плавучего тыла.

Между тем военно-морские планы «младотурок» начали претворяться в жизнь. Хронический дефицит бюджета Османской империи не позволил в полной мере реализовать чрезмерно оптимистическую кораблестроительную программу 1908 г., однако флот Порты существенно усилился. В сентябре 1910 г. оттоманские морские силы пополнились купленными в Германии линейными кораблями додредноутного типа «Торгуд Рейс» и «Барбаросс Хайреддин» (бывшие «Вайссенбург» и «Курфюрст Фридрих Вильгельм»), к которым до конца года присоединились четыре вполне современных эсминца типа «Муавенет-и Миллие» (бывшие германские «S165» «S168»)[398].

Турецкий линейный корабль «Торгуд Рейс» (1911 г.)

Укрепление морских сил потенциального противника потребовало пересмотра взглядов на задачи Черноморского флота в будущей войне, заставив российское военное руководство умерить свои наступательные амбиции. В 1911 г. на Особом совещании в Одессе, рассматривавшем вопрос о подготовке к высадке морского десанта в район Босфора в связи с напряженной обстановкой на Балканах, командование флота признало, что господство на море «недостижимо для Черноморского флота при его современном состоянии даже в том случае, если противником нашим явится одна Турция. Флот не может гарантировать обладание морем даже в течение 12 суток, так как превосходство его над турецким флотом весьма незначительно»[399]. К подобным выводам пришло и состоявшееся в том же году совещание в ГУГШ с участием представителей МГШ: «Десантная экспедиция к Босфору при современном соотношении морских сил наших и турецких невыполнима»[400]. Это обстоятельство, по-видимому, вполне осознавали и у Певческого моста. В июле 1911 г. советник МИД А. А. Гирс, предлагавший отказаться от отстаивания принципа закрытия Проливов и инициировать их нейтрализацию, писал, что до «занятия и укрепления нами Верхнего Босфора» дело дойдет не скоро[401].

Между тем перспективы развития ситуации на Черном море приняли угрожающий характер. Весной 1911 г. вступили в строй линейные корабли «Иоанн 3латоуст» и «Евстафий», которые, хотя и являлись устаревшими еще на стапелях «долгостроями» доцусимских времен, с лихвой компенсировали усиление флота Порты старыми германскими броненосцами и вернули российскому флоту подавляющее превосходство в силах. В этих условиях младотурки сделали ставку на покупку за границей крупных кораблей новейших типов. Потерпев фиаско в попытках приобрести в Германии один из линейных крейсеров и перекупить у правительства Бразилии два строящихся в Великобритании линкора-дредноута, в июне 1911 г. турецкое правительство заключило с английской фирмой «Виккерс» контракт на строительство дредноута «Мехмед Решад V» (на стапеле переименован в «Решадие»), а через несколько месяцев фирме «Армстронг» был заказан второй однотипный линкор — «Решад и Хамисс»[402]. Эти корабли, прототипом которых послужили «сверхдредноуты»[403] типа «Кинг Джорж V», по некоторым тактико-техническим элементам превосходили строящиеся в Николаеве линкоры типа «Императрица Мария»[404]. Но особенно опасным было то обстоятельство, что верфь Виккерса обязалась закончить головной корабль постройкой к апрелю 1913 г., то есть более чем двумя годами ранее срока готовности российских дредноутов. Кроме того, имелись сведения о планах Берлина в случае войны передать Турции линейный (по германской классификации — «большой») крейсер «Гебен» и два современных легких («малых») крейсера типа «Кельн»[405]. Из агентурных источников было известно и о том, что турецкое морское министерство по настоянию главы британской военно-морской миссии адмирала Уильямса приступило к отбору и подготовке офицеров и команд для будущих дредноутов[406]. «Россия утрачивает свое господство над Черным морем, которое переходит к Турции на несколько лет и из которого Турция не замедлит извлечь все происходящие отсюда политические и стратегические выводы», — констатировал в декабре 1913 г. военно-морской агент в Константинополе капитан 1 ранга А. Н. Щеглов[407].

В январе 1914 г. И. К. Григорович, расписавшись в бессилии вверенного ему министерства «соответственно ответить» на рост османских морских вооружений, просил министра иностранных дел С. Д. Сазонова «дипломатическими путями добиться задержки их (двух строящихся для Турции линкоров. — Д. К.) в Англии при заводах по крайней мере на год, то есть с расчетом, что они появятся в Константинополе не ранее осени 1915 года»[408]. Через два месяца С. Д. Сазонов, адресуясь к послу в Лондоне А. К. Бенкендорфу с поручением выяснить возможность конфискации или хотя бы задержки английским правительством турецких кораблей, указывал на опасность «нарушения равновесия морских сил на Черном море, которое могло бы оказаться у Турции относительно нашего флота»[409].

С. Д. Сазонов

В 1912 г. МГШ разработал основания для составления нового плана войны с Турцией, в которых учитывалось усиление ее флота[410]. Исходя из оценки изменившейся обстановки, генмор посчитал блокаду Босфора, которая красной нитью проходила через все оперативные планы Черноморского флота в последние годы, невозможной и предложил ограничиться эпизодическими действиями корабельных сил в предпроливной зоне. «Эта операция (блокада пролива. — Д. К.) не по силам нашему флоту, потому что наша база Севастополь слишком удалена от Босфора и флот больше проводил бы времени на переходах от места блокады к порту для погрузки угля, чем нес бы блокадную службу. Кроме того, наш флот не имеет достаточного преимущества в силах, чтобы рисковать боем с германо-турецким в непосредственной близости от его порта, т. е. при обстоятельствах, явно благоприятствующих неприятелю», — писал в январе 1915 г. Д. В. Ненюков, состоявший перед войной помощником начальника МГШ[411].

Важно иметь в виду и то, что к «босфорскому проекту» резко отрицательно относились военный министр генерал от кавалерии В. А. Сухомлинов и высший генералитет, предполагавшие обнаружить «ключи от Проливов» в Вене и Берлине. Недооценка руководством военного ведомства значения Черноморского театра выразилась, в частности, в упразднении нескольких приморских крепостей, в том числе Очакова, прикрывавшего подходы к Николаеву — крупнейшему центру военного кораблестроения, и Батума, в котором располагался терминал нефтепровода из Баку[412].

Таким образом, впервые с 1881 г. вопрос о «десантной экспедиции» к Босфору был вовсе снят с повестки дня, причем по причинам не только оперативно-стратегическим, но и сугубо техническим. Осенью 1912 г. возникла реальная угроза захвата Константинополя болгарскими войсками, и новому морскому министру адмиралу И. К. Григоровичу было высочайше предписано быть готовым к высадке пятитысячного десанта для защиты христианского населения в случае анархии в турецкой столице. Выяснилось, однако, что Черноморский флот не располагает количеством транспортов, потребным для перевозки даже столь незначительного воинского формирования[413]. 14 (27) марта 1913 г., когда С. Д. Сазонов вновь возбудил вопрос о «посылке отряда» в связи с успехами болгар во Фракии, командующий морскими силами Черного моря вице-адмирал А. А. Эбергард доложил: «Надлежит иметь в виду, что в указанном случае я могу двинуть лишь 750 человек на транспорте «Кронштадт». Через две недели начальник МГШ А. А. Ливен сообщил, что флот способен перевезти в Константинополь 2 тыс. человек и еще 3 тыс. через пять — шесть дней[414]. И это притом, что минимальный состав только первого эшелона «босфорского» десанта оценивался в один армейский корпус трехдивизионного состава численностью около 40 тыс. человек[415].

Несмотря на это, замысел МГШ, предоставлявший неприятелю возможность беспрепятственного ввода своего флота в Черное море и предполагавший «переход в наступление» только в случае «ослабления флота противника миноносцами, подводными лодками и минами заграждения»[416], не встретил поддержки со стороны А. А. Эбергарда. Последний настаивал на идее «закупорки» Босфора минами и блокировании пролива корабельными силами. Принципиальный спор между генмором и черноморским командованием по поводу замысла «плана операций» не был разрешен до начала военных действий[417].

Весьма вероятно, что трансформация позиции МГШ в «босфорском вопросе» была обусловлена и обстоятельством субъективного характера смертью первого начальника генмора вице-адмирала Л. А. Брусилова. Лев Алексеевич в 1889 г. планировался к назначению на проектируемою должность военно-морского агента в Турции[418], в 1890-х годах состоял адъютантом главного командира Черноморского флота и портов вице-адмирала Н. В. Копытова, лично занимался изучением прибосфорского района, стоял у истоков подготовки десантной экспедиции и являлся одним из наиболее последовательных апологетов идеи овладения Проливами (приложение 7).

А. А. Эбергард

Проект оперативного плана на 1914 г., разработанный оперативной частью штаба морских сил Черного моря во главе со старшим лейтенантом И. А. Кононовым и утвержденный адмиралом А. А. Эбергардом 15 (28) декабря 1913 г., был построен на предположении, что война будет наступательной со стороны Турции и оборонительной для России при нейтралитете Румынии и Болгарии, во всяком случае, на начальном этапе войны. Командование флота предполагало, что превосходящие турецкие морские силы для обеспечения действий своих сухопутных войск на Кавказе попытаются предварительно нанести поражение русскому флоту или заблокировать его в Севастополе. Поэтому А. А. Эбергард видел свою задачу в «борьбе за господство на море», для чего предполагал всеми вверенными силами «занять выгодную позицию для боя вблизи своей главной базы и на этой позиции дать решительный бой»[419]. Замысел командующего предусматривал комплексное применение разнородных сил, поэтому удаление позиции от Севастополя определялась возможностью использования подводных лодок, гидроавиации и старых маломореходных миноносцев, Постановки минных заграждений у Одессы, на подходах к Керченскому проливу и у Босфора оценивались как «вспомогательные операции», не имеющие решающего значения. Постановка заграждения в предпроливной зоне должна была по возможности иметь упреждающий характер, то есть выполняться до выхода в Черное море главных сил неприятеля. Это заграждение, по мнению командования флота, должно было в дальнейшем затруднить неприятельское грузовое судоходство, а в случае успешного для русских боя у Севастополя препятствовать возвращению турецкого флота в Босфор.

Очевидно, что суждения о политической обстановке, положенные командованием морских сил Черного моря в основу «плана операций» на 1914 г., совершенно не соответствовали реальному положению дел. Это относится прежде всего к основному постулату документа, согласно которому «Россия, не усилив своей армии параллельно с усилением в 1913 году германской и австрийской армий, не имея на Черном море ни сильного флота, ни достаточных средств для перевозки крупного десанта, также боясь внутренних потрясений, сама войны не начнет (выделено мной. — Д. К.)»[420]. Эти «ошибочные, но логичные» рассуждения стали следствием неспособности высшего государственного руководства ориентировать военное и военно-морское командование в своих внешнеполитических приоритетах, иными словами — «поразительного несоответствия политики и стратегии»[421].

Отметим, что «план операций» не предусматривал никакого взаимодействия с действующими на Кавказе сухопутными войсками, не планировалось выделение сил и средств для обороны побережья вне районов базирования сил флота, в чем, прочем, следует упрекать не столько командование флота, сколько высшее военное руководство империи. Весьма показательна в этом смысле выдержка из телеграммы командующего флотом наместнику на Кавказе графу И. И. Воронцову-Дашкову от 8 (21) сентября 1914 г.: «Сожалею о скудости средств флота, которому до войны никаких требований не ставилось (выделено мной. — Д. К.), почему теперь приходится уделять из средств, назначенных для других целей»[422]. Что же касается действий на сообщениях противника, то таковые предполагалось развернуть только после ослабления неприятеля и завоевания господства на театре.

Наконец, при рассмотрении документа с оперативной точки зрения обращает на себя внимание то обстоятельство, что сформулированной в нем цели действий флота — завоеванию господства на море — не соответствовал замысел, предусматривавший не активные действия по поиску и поражению неприятельских сил, а ожидание турецкого флота на позиции вблизи своей главной базы. При этом других вариантов решения разработано не было, хотя идея о непреклонной решимости противника «наступать к Севастополю» и дать сражение в невыгодных для него условиях являлась явно предвзятой.

Действительно, планами турецкого военного командования предполагалось прежде всего обеспечение надежной обороны Босфора путем создания системы оборонительных минных заграждений, а также прикрытие анатолийского побережья от устья пролива до Трапезунда с организацией нескольких пунктов базирования морских сил и сосредоточением в приморской полосе группировки сухопутных войск численностью до 60 тыс. человек. Активные действия в Черном море планировалось вести силами миноносцев и прибывших из Германии подводных лодок[423]. Как явствует из планирующих и аналитических документов морского генштаба Османской империи (последний был создан морским министром Джемаль-пашой по совету главы британской морской миссии вице-адмирала А. Лимпуса незадолго до мировой войны[424]), добытых российской морской разведкой, турецкое морское командование не слишком высоко оценивало потенциал российского флота и намеревалось «претворить в Черном море опыт войны Японии против России»[425]. Кстати, несколько пренебрежительное отношение к русскому Черноморскому флоту вполне разделял контр-адмирал В. Сушон и некоторые представители кайзеровского военно-морского командования. В письме командиру Средиземноморской дивизии от 1 (14) августа 1914 г. гросс-адмирал А. фон Тирпиц заметил: «Силы русских в Черном море незначительны. Не заблуждайтесь насчет того, что попадете в их ловушку. Наибольшая скорость крупных кораблей русских номинально не больше 18 узлов, а на самом деле гораздо ниже. Искусство стрельбы в любом случае плохое»[426]. События, которые заставят немецких адмиралов актуализировать свои представления о боеспособности русского флота, были еще впереди. После окончания мировой войны автор официального германского описания кампании на Черном море признает: «Боевая подготовка русского флота была хороша, лучше, чем в Балтийском флоте. Черноморский флот стрелял на большие дистанциях, много плавал, появлялся всегда соединенно, что совершенно лишало «Гебена» возможности использовать с успехом свое превосходство в скорости и артиллерийском вооружении против неприятельских сил по частям»[427]. Кстати, в этом с Г. Лореем вполне солидарен и авторитетный английский историк Д. Вудворд: «На Черноморском флоте корабли были подготовлены лучше, чем на Балтийском. После дела «Потемкина» вице-адмирал А. А. Эбергард предпринял действительно серьезную попытку привести флот в порядок»[428].

Джемаль-паша

Оперативный план, подготовленный штабом морских сил Черного моря, не был утвержден морским министром, однако другого оперативного плана генмор не разработал. В итоге к лету 1914 г. план применения Черноморского флота фактически не существовал, отсутствовали и единые взгляды на ведение войны на этом театре. Как следствие, флоту не были поставлены конкретные задачи на случай начала военных действий. «Это, с одной стороны, развязывало руки… Эбергарду, а с другой — характеризовало отсутствие вполне сложившихся идей в самом [Морском] генеральном штабе. Черноморскому флоту была поставлена условная задача и не дано определенного указания для составления плана кампании», — замечает по этому поводу М. А. Петров[429].

В августе 1914 г., с началом военных действий с Германией и Австро-Венгрией, обстановка в Черном море, которое пока не превратилось в театр военных действий, оставалась сложной и динамичной. Потерю линкоров «Султан Осман I» и «Решадие», реквизированных великобританским правительством, Порта в известной мере компенсировала фиктивной покупкой современных германских кораблей линейного крейсера «Гебен» (в турецком флоте — «Явуз Султан Селим») и малого крейсера «Бреслау» («Мидилли»). Эти корабли, составлявшие германскую Средиземноморскую дивизию контр-адмирала В. Сушона, 28 июля (10 августа) 1914 г. прорвались в Дарданеллы, успешно преодолев недостаточно энергичное и умелое противодействие со стороны английского флота[430].

Английский линейный корабль «Эйджинкорт» (бывший турецкий «Султан Осман I»)

Линейный крейсер «Гебен» (в оттоманском флоте — «Явуз Султан Селим»)

Малый крейсер «Бреслау» («Мидилли»)

Появление в Черном море германских кораблей стало для российского военно-морского руководства неприятным сюрпризом. Возможность присоединения крейсеров В. Сушона к османскому флоту хотя и имелась в виду (на такую возможность, в частности, указывал вице-адмирал А. И. Русин в ходе переговоров с французскими коллегами в июне 1914 г.[431]), но считалась маловероятной: по сведениям МГШ, в «плане стратегического развертывания» германских военно-морских сил «Гебен» значился в составе Флота открытого моря, призванного бороться с англичанами на главном театре — в Северном море[432].

А. И. Русин

Известно, что адмирал А. А. Эбергард — флагман весьма энергичный и самостоятельный[433] — с получением сведений о прибытии в Босфор крейсеров В. Сушона испрашивал разрешения верховного командования войти с флотом в пролив, воспользовавшись созданным немцами международно-правовым прецедентом, и нанести по неприятельским кораблям упреждающий удар[434]. По мнению комфлота, «копенгагирование»[435] германских крейсеров, пусть даже ценой потери нескольких старых линкоров, в корне решило бы проблему завоевания и удержания господства на Черном море. Однако стремление черноморского командования взять инициативу в свои руки не нашло понимания ни в столице, ни в ставке, где всеми мерами пытались оградить нейтралитет Османской империи. Жестко «одернув» А. А. Эбергарда, политическое руководство и верховное командование, по существу, добровольно отдали туркам право первого выстрела. Впрочем, не только Россия, но и ее союзники весьма осторожно относились к нейтралитету Порты. Так, англичане скрыли факт гибели линкора «Одейшес» 13 (26) октября 1914 г. из опасений того, что «весть об этом германском успехе могла повлиять на Турцию и способствовать ее решению выступить на стороне Германии»[436].

Важно иметь в виду, что пополнение оттоманского флота современными крейсерами резко изменило соотношение сил на театре, которое ранее характеризовалось ощутимым перевесом российского флота. «Гебен», который почти вдвое превосходил в скорости нашу наиболее боеспособную 1-ю бригаду линейных кораблей и по мощи своей артиллерии был сопоставим с «Евстафием», «Иоанном Златоустом» и «Пантелеймоном» вместе взятыми, стал важнейшим фактором обстановки на театре. Вместе с «Бреслау» — хотя и сравнительно слабо вооруженным, но весьма быстроходным крейсером — «Гебен» всегда имел возможность сделать ход первым и удерживать в своих руках тактическую инициативу.

Столь существенное усиление флота позволило германо-турецкому командованию поставить перед собой более амбициозные оперативные цели. 10 (23) октября османский военный министр и по совместительству начальник генштаба Энвер-паша и генерал-лейтенант немецкой военной миссии Ф. Бронзарт фон Шеллендорф (последний вскоре займет пост начальника штаба турецкого главного командования[437]) проинформировали германскую главную квартиру о своем видении первых шагов Турции после вступления в войну. Военные действия предполагалось открыть внезапным, без объявления войны, нападением на русский флот (выбор момента предоставлялся В. Сушону), за которым должно было последовать объявление джихада державам Антанты. На Кавказе османы планировали ограничиться обороной, а активные действия развернуть в направлении Суэцкого канала и, в случае присоединения Болгарии к австро-германскому блоку, против Сербии. Если же на стороне Центральных держав выступит и Румыния, то турки выразили готовность совместно с ней вторгнуться в пределы России. Наконец, в документе фигурирует «высадка трех-четырех армейских корпусов под Одессой», причем десантную экспедицию предполагалось увязать с наступлением австро-германских войск на Восточно-Европейском театре[438].

Линейные корабли «Пантелеймон» и «Иоанн Златоуст» в Севастопольской бухте (1910-е гг.)

Конечно, с оперативной точки зрения этот смелый прожект был совершенно невыполнимым, так как турки не располагали ни свободными войсками, ни тоннажем для перевозки 75 — 100 тыс. человек. Да и завоевание господства в Черном море, необходимого для проведения десантной операции глубиной более 300 миль, являлось для германо-турецкого флота задачей чрезвычайно сложной даже после вступления под оттоманский флаг двух германских крейсеров. На это обстоятельство, кстати, обратил внимание турецкого генштаба и сам В. Сушон в меморандуме от 27 октября (7 ноября) 1914 г.: «Если в ходе войны зайдет речь о десантировании турецкой армии на вражеское побережье, то возникнет вопрос, соответствует ли эта задача возможностям флота. Если противник будет действовать хотя бы элементарно правильно, то оттоманский флот при его численности и боеспособности будет не в состоянии перевезти войска и обеспечить их высадку»[439].

Очевидно, что пассаж Энвера о возможности десанта не более чем образчик бравады юного турецкого генерала, которому, как отмечали многие современники и историки, не давали покоя лавры Бонапарта. Однако российское командование вынуждено было считаться с возможностью вторжения неприятеля на побережье северо-западной части моря. Там, кроме всего прочего, располагался и Николаев, где строились линейные корабли, миноносцы и подводные лодки, готовности которых с нетерпением ожидало командование русского Черноморского флота. «Одесский военный округ остался почти без войск, почему мог явиться искушением противнику для нанесения нам удара, последствием которого могло быть привлечение колеблющейся Румынии на сторону наших врагов и уничтожение наших достраивающихся в Николаеве кораблей», — констатировал А. А. Эбергард в одном из рапортов на имя верховного главнокомандующего[440]. Действительно, осенью 1914 г. побережье от Днестровского лимана до Очаковской крепости прикрывалось лишь расквартированной в Одессе 10-й ополченческой бригадой, еще одна бригада 11-я составляла гарнизон Очакова[441].

В этих условиях штаб адмирала А. А. Эбергарда, не имевший, напомним, утвержденного плана применения флота, совместно со 2-й (Черноморской) оперативной частью МГШ спешно приступил к разработке комплекта оперативных документов, в которых определялись формы и способы решения задач, могущих возникнуть перед флотом при различных вариантах развития военно-политической обстановки. В случае открытия военных действия против Османской империи до исхода «главных операций на главном (Западном. — Д. К.) театре» задачей флота считалось достижение господства на Черном море с целью недопущения воинских перевозок противника на Кавказский фронт и обеспечения обороны своего побережья. При этом предусматривалось два варианта действий.

В случае если инициатива начала военных действий принадлежала Турции (вариант «А»), флот Черного моря осуществлял дальнюю блокаду Босфора, при этом его основные силы находились в Севастополе до выхода противника из пролива. Для своевременного информирования командования флота о развертывании неприятельских морских сил в Черное море было организовано наблюдение за проливом пароходами, совершающими регулярные рейсы в Константинополь; аналогичные задачи ставились и находящемуся в столице Османской империи русскому стационеру. С установлением факта выхода турецких кораблей из Босфора основные силы флота предполагалось вывести из Севастополя для боя с неприятелем. Одновременно планировалось минировать устье пролива для «эксплуатации успеха, если он будет достигнут в генеральном бою», а также установить наблюдения за устьем Дуная и флотом Румынии, которая рассматривалась как потенциальный участник австро-германского союза.

Вариантом «Б» (война развязывается Россией) также предусматривалась дальняя блокада Босфора, однако в этом случае предполагалось сначала ставить мины в проливе, а затем давать сражение. Другими задачами флота в этом случае являлись усиление минных заграждений в предпроливной зоне, ослабление турецкого флота в базах атаками миноносцев и наблюдение за гирлами Дуная и румынскими морскими силами.

Поскольку верховная власть запретила Черноморскому флоту любые действия, могущие спровоцировать Турцию на вооруженное выступление, военные действия могли быть начаты адмиралом А. А. Эбергардом только по приказу главковерха или по извещению русского посла в Константинополе М. Н. Гирса. После решительного успеха на главном — германском — фронте предполагалось высадить десант у Босфора для захвата Константинополя и Проливов[442].

Характеристика предвоенных оперативных планов на «южном морском театре» осталась бы неполной без упоминания об идее сосредоточения крупной корабельной группировки в Средиземном море. Мысль о возобновлении постоянного военного присутствия в Средиземном море накануне Первой мировой войны имела широкое хождение в российских военно-морских и дипломатических кругах. Эта идея, заключавшаяся, по существу, в возврате к практике 60 — 90-х годов XIX столетия[443], была вызвана к жизни несколькими обстоятельствами как внешнеполитического, так и стратегического характера.

Речь идет, прежде всего, о провале дальневосточного «нового курса», потерпевшего фиаско с окончанием Русско-японской войны, и переносе, точнее, возвращении центра тяжести внешнеполитической активности Российской империи на европейское и ближневосточное направления. В наши задачи не входит освещение всех аспектов дипломатических усилий России на Балканах, тем более что эти сюжеты нашли достаточно широкое отражение в отечественной историографии[444]. Заметим лишь, что возврат к традиционному вектору внешней политики нуждался в подкреплении соответствующей военно-морской «аргументацией», чему, кстати, способствовала и благоприятная внешнеполитическая конъюнктура, обусловленная интенсивным сближением Санкт-Петербурга с Парижем и Лондоном.

Англичане перед лицом «германской угрозы» («the German peril») вынуждены были сосредоточить лучшие силы своего флота в водах метрополии и начать развертывание нового основного района базирования Гранд Флита на северо-восточном побережье Британии (Росайт, Кромарти, Скапа Флоу)[445]. Тем самым Великобритании пришлось ограничить свое традиционное военное присутствие в Средиземном море, хотя необходимость обеспечения бесперебойного мореплавания в этом узле мировых торговых путей не снималась с повестки дня ни Сент-Джеймским кабинетом, ни парламентом[446]. В этих условиях официальный Лондон намеревался восстановить благоприятное для Антанты соотношение сил на этом театре за счет своих союзников — будь то существующих или потенциальных[447]. Поэтому туманный Альбион, вопреки обыкновению, сменил гнев на милость в отношении попыток российской дипломатии добиться пересмотра режима Черноморских проливов и вообще к перспективе возвращения русского флага в Средиземноморье[448]. Как доносил российский посол в Великобритании А. К. Бенкендорф министру иностранных дел С. Д. Сазонову в июне 1912 г., «нас хотят видеть на Средиземном море, котят дать возможность нашему флоту проникнуть туда»[449].

Более того, впервые со времен наполеоновских войн и Наваринского сражения 1827 г. не исключалась вероятность совместных действий российского и великобританского флотов в Восточном Средиземноморье. В этом отношении весьма показательно заключение совещания у начальника МГШ вице-адмирала А. И. Русина с участием представителей МИД, состоявшегося 13 (26) мая 1914 г. для обсуждения перспектив русско-английских морских переговоров и выработки инструкций на сей счет морскому агенту в Лондоне флигель-адъютанту капитану 1 ранга Н. А. Волкову[450]. В ходе контактов с первым морским лордом принцем Л. Баттенбергом представителю российского морведа предписывалось, в числе прочего, рассмотреть возможность совместных «военных мер в Проливах как одной из возможных стратегических операций»[451].

Что же касается французов, то те и вовсе предложили военно-морскую базу Бизерта к услугам российского корабельного соединения речь шла о бригаде броненосных крейсеров Балтийского моря, которую предполагалось сформировать из четырех кораблей типа «Измаил», заложенных в декабре 1912 г. во исполнение «Программы спешного усиления Балтийского флота на 1912–1916 гг.». Соглашение об этом было достигнуто в июне 1914 г. в ходе «обсуждения некоторых стратегических вопросов» начальниками морских генеральных штабов России и Франции[452].

Н. А. Волков

Безусловно, повышению внимания к Российскому флоту способствовало и начало реализации амбициозных кораблестроительных программ, дающих основания надеяться на скорое возрождение морской мощи после катастрофы на Дальнем Востоке и возвращение России в число первоклассных морских держав. Действительно, «малой» и «большой» программами, вотированными к концу 1912 г., предусматривалась постройка восьми линейных кораблей, четырех линейных (по классификации 1907 г. — броненосных[453]) крейсеров и восьми крейсеров, 67 эскадренных миноносцев и 30 подводных лодок[454]. Перспектива столь масштабного усиления военно-морского потенциала империи позволяла поставить на повестку дня вопрос о расширении операционной зоны Российского флота и, в частности, о включении в нее Восточного Средиземноморья.

Сосредоточение здесь крупной корабельной группировки, кроме очевидной функции поддержания международного политического престижа России, диктовалось и резонами оперативно-стратегического свойства. Наличие морских сил в Средиземном море давало возможность в случае войны с Турцией воздействовать на противника с нового стратегического направления, создать благоприятные условия для действий Черноморского флота в направлении Босфора и воспрепятствовать появлению в Черном море флотов потенциальных неприятелей — Австро-Венгрии и Италии. Не следовало сбрасывать со счетов и германскую Средиземноморскую дивизию контр-адмирала В. Сушона («Гебен» и «Бреслау»). В ноябре 1912 г. кайзер Вильгельм II направил эти корабли для участия в международной эскадре, сформированной европейскими державами перед лицом угрозы захвата Константинополя болгарскими войсками[455].

Важно иметь в виду и то, что сосредоточенные в Средиземном море корабельные силы могли быть оперативно направлены и в другие стратегически значимые для России районы Мирового океана. «Не имея в этом море прямых интересов, мы смотрим на эскадру Средиземного моря как на готовую силу, способную во всякое время идти куда понадобится», — писал в августе 1884 г. управляющий Морским министерством адмирал И. А. Шестаков[456]. Наиболее яркий пример такого рода развертывание Средиземноморской эскадры под командованием контр-адмирала С. О. Макарова в Тихий океан весной 1895 г., после окончания Японо-китайской войны. Тогда в дальневосточных водах впервые появился российский линейный корабль — эскадренный броненосец «Император Николай I», который вдвое превосходил по водоизмещению крупнейший из кораблей японского флота того времени. Кроме того, под флагом начальника Соединенных эскадр Тихого океана и Средиземного моря вице-адмирала С. П. Тыртова состояли броненосные крейсера I ранга «Адмирал Нахимов», «Владимир Мономах», «Память Азова» и несколько крейсеров II ранга, канонерских лодок и минных крейсеров[457]. Своевременное сосредоточение в Желтом море столь значительных сил позволило Санкт-Петербургу оказать на Токио жесткое политическое давление, ограничить экспансию Японии в континентальной Азии и добиться возвращения Китаю Ляодунского (Квантунского) полуострова, который спустя три года был арендован Россией.

Сама же эскадра Средиземного моря в 1898 г., с уходом большей части броненосных кораблей на Дальний Восток, была преобразована в отряд судов, которым командовал один из младших флагманов Балтийского флота. Под его началом состояли эскадренный броненосец «Император Александр II» (затем вновь «Император Николай I»), по одной мореходной канонерской лодке из Балтийского и Черного морей и минный крейсер[458].

1 (14) декабря 1903 г. отряд судов в Средиземном море (начальник — контр-адмирал П. П. Молас) был расформирован. Во всеподданнейшем докладе по этому вопросу исправляющий должность начальника ГМШ контр-адмирал свиты З. П. Рожественский аргументировал данное решение несколькими соображениями. Во-первых, отряд оказался слишком слабым, чтобы служить сколь-нибудь существенным резервом эскадры Тихого океана, во-вторых, Босфорская экспедиция представлялась невозможной в течение ближайших пяти лет, в-третьих, корабли отряда казалось более уместным держать на Балтике, Балтийскому же флоту нужнее был и офицерский состав. Помимо всего прочего, упразднение соединения давало Морскому министерству некоторую денежную экономию. При этом, однако, было проигнорировано важнейшее обстоятельство оперативного характера: средиземноморский отряд находился на путях сообщения европейских стран с Японией, перспектива скорой войны против которой стала уже очевидной[459]. Существенная деталь: по итогам военно-морской игры на тему «Война России с Японией в 1905 году», проведенной зимой 1902–1903 гг. в Николаевской морской академии, было признано необходимым содержать сильное корабельное соединение в восточной части Средиземного моря для быстрого усиления не только Тихоокеанской эскадры, но, при необходимости, и Балтийского или Черноморского флотов. Любопытно, что З. П. Рожественский входил в число посредников и участвовал в обсуждении отчета об игре в марте 1903 г.[460].

По-видимому, в наиболее систематизированном и аргументированном виде «средиземноморский проект» был изложен в записке вице-директора канцелярии Министерства иностранных дел Н. А. Базили, датированной июлем 1913 г. (приложение 8). Автор документа констатировал, что «утрата нами господства на Черном море требует безотлагательных мер для восстановления столь необходимого нам во всех отношениях решительного преобладания наших морских сил». Для достижения этой цели Николай Александрович предлагал провести в жизнь целый ряд весьма радикальных мер, среди которых отметим скорейшую, не позднее весны 1914 г., закладку на черноморских верфях новой серии дредноутов (три — четыре единицы) и «образование, по примеру прошлого, русской эскадры в Средиземном море»[461]. Характерно, что необходимость столь решительного пересмотра дислокации сил военного флота предопределялась, по мнению автора записки, всей логикой российской международной политики того времени: «Если вспомнить, что упразднение нашей средиземноморской эскадры вызвано было перенесением на Дальний Восток центра тяжести нашей политики, то возвращение ныне к историческим нашим задачам на Ближнем Востоке должно иметь своим последствием появление вновь нашего флота в Средиземном море». Ядро нового соединения, по мнению Н. А. Базили, должны были образовать четыре линейных корабля типа «Севастополь», строившиеся для Балтийского моря, а также сооружаемый в Англии по заказу Бразилии линкор «Рио-де-Жанейро»[462] и еще один «предполагаемый к продаже южно-американский дредноут»[463].

Идея воссоздания эскадры Средиземного моря, разумеется, нашла своих апологетов и в Морском министерстве. Еще в 1907 г. капитан 2 ранга Б. М. Стаховский, представивший начальнику МГШ записку «Соображения о ближайшей политике России на море», стремился убедить Л. А. Брусилова в необходимости активных действий в Средиземноморье с организацией пункта базирования морских сил на Крите[464]. В августе 1912 г. военно-морской агент в Лондоне капитан 1 ранга Н. Г. Рейн писал, что «в интересы России входит… владение Дарданеллами и Эгейским морем», где необходимо «содержать флот, равный 1,5 флотам Австрии и Греции»[465].

Еще дальше пошли специалисты руководимой капитаном 2 ранга А. В. Немитцем 2-й (Черноморской) оперативной части МГШ, которой в июле 1913 г. был подготовлен доклад «О политических и стратегических задачах России в вопросе проливов и Черного моря» (приложение 9). Авторы документа исходили из необходимости определения «политической цели», на достижение которой следовало бы направить «нашу внешнюю политику и нашу стратегическую подготовку». Таковой целью операторы генмора полагали выход к Средиземному морю путем «военного захвата Босфора и Дарданелл»[466].

Обязательным условием овладения Проливами А. В. Немитц и его подчиненные считали сосредоточение в Эгейском море в 1915–1918 гг. «всего русского флота, то есть Черноморского и Балтийского». Базировать формируемую корабельную группировку составители доклада предполагали на греческие порты, по аналогии, вероятно, с последней четвертью XIX века, когда эскадра Средиземного моря пользовалась гостеприимством дружественной Греции портом в Пирее и стоянкой в бухте Суда на Крите. В районе Крита российские корабли, как правило, занимались и боевой подготовкой. Греческие воды непременно посещали корабли Балтийского флота по пути на Дальний Восток и обратно.

Поэтому в перечень «политических условий» захвата Босфора и Дарданелл был включен пункт о необходимости «войти в самые тесные дружеские отношения с Грецией, порты которой являются необходимой (подчеркнуто в документе. — Д. К.) для нашего флота базой при его действиях в Средиземном море». По мнению морских генштабистов, политической и юридической основой для создания нового района базирования российских морских сил должна была стать «военная конвенция о совместных действиях», предусматривающая и «соответствующее развитие некоторых греческих портов… при русской, конечно, финансовой поддержке». Учитывая, что проектируемый средиземноморский флот по численности многократно превосходил прежнюю эскадру даже в ее лучшие годы, специалисты МГШ указывали на необходимость озаботиться созданием условий для тылового и технического обеспечения сил, а именно «оборудовать в Эгейском море театр и базу своему флоту в пределах, допустимых международными постановлениями вообще и союзом с Грецией в частности». Для этого предлагалось сформировать группировку плавучего тыла (в терминах того времени — «плавучую базу»), которая «и будет стоять в греческих портах»[467]. Очевидно, что расчет на содействие греческих властей основывался, кроме всего прочего, на особом покровительстве, оказываемом Российскому флоту королевой эллинов Ольгой дочерью великого князя Константина Николаевича, генерал-адмирала и реформатора морского ведомства в царствование Александра II.

Несколько забегая вперед, отметим, что через три месяца (в разгар первой Балканской войны) сами греки получат положительный опыт организации передового пункта базирования морских сил, блокирующих Дарданеллы, то есть решающих задачу, которая, бесспорно, возникла бы и перед российской эскадрой в случае военного конфликта с Портой. Специально для этого в октябре 1913 г. греческий десант захватил принадлежавший Османской империи о. Лемнос, имеющий удобную и вместительную бухту Мудрос, где, кстати, будет создана база англо-французского флота во время Дарданелльской кампании 1915–1916 гг.[468].

В. И. Дмитриев

Смелые идеи А. В. Немитца встретили понимание и поддержку не только у его прямых начальников руководителя МГШ вице-адмирала светлейшего князя А. А. Ливена и морского министра адмирала И. К. Григоровича, — но и у державного вождя Николая II. 17 (30) декабря 1913 г. император утвердил доклад главы морского ведомства, в соответствии с которым для «надежной охраны полной и постоянной свободы важнейшего морского торгового пути России» признавалось необходимым к 1919 г. иметь в районе Проливов эскадры Балтийского и Черноморского флотов из двенадцати и восьми дредноутов соответственно[469]. Именно к этому моменту относится и указание МГШ военно-морскому агенту в Париже капитану 2 ранга В. И. Дмитриеву озаботиться сбором сведений о французских средиземноморских базах, запасах топлива в портах, планах базирования сил и т. п.[470].

Однако до реализации планов строительства столь грандиозного флота было еще очень далеко, поэтому в декабре 1913 г. в коридорах адмиралтейства возобновилось обсуждение вопроса о переводе на юг бригады балтийских дредноутов (четыре линкора типа «Севастополь») сразу по вступлении их в строй. Более того, И. К. Григорович ставил перед внешнеполитическим ведомством вопрос о дипломатическом обеспечении прохода этих кораблей через Дарданеллы и Босфор. В письме С. Д. Сазонову от 22 декабря 1913 г. (4 января 1914 г.) Иван Константинович констатировал, что «оградить Отечество от тяжелого факта потери господства на Черном море можно лишь совместными усилиями Морского ведомства и Министерства иностранных дел». Испрашивая поддержки в столь деликатном деле (речь шла, по существу, о нарушении Лондонской конвенции 1871 г. и Парижского трактата 1856 г.), морской министр ссылался на то, что «представители Министерства иностранных дел в сношениях с Морским генеральным штабом высказывались, что при исключительных обстоятельствах и в случае крайней необходимости вопрос о частичном нарушении конвенции о проливах — пропуске нашей бригады дредноутов в Черное море — мог бы быть поставлен на международно-политическое обсуждение не без надежды на успешное его для России решение»[471].

Что же касается обороны Финского залива и вообще балтийского побережья, то таковую, по мнению А. В. Немитца, следовало возложить на «армию и Ревель-Поркалаудскую крепость со всем резервным флотом»[472]. Поэтому вполне естественно, что лагерь противников чрезмерного увлечения средиземноморскими делами возглавил командующий морскими силами Балтийского моря адмирал Н. О. фон Эссен. 2 (15) февраля 1914 г. Николай Оттович представил морскому министру рапорт, в котором обрисовал удручающее состояние вверенного ему флота и настаивал на безотлагательной покупке аргентинских и чилийских линкоров, но не для перевода их в Средиземное море, а для формирования полноценной «боевой эскадры» на главном — Балтийском — морском театре военных действий. 1 (14) апреля Н, О. фон Эссен вновь обратился к министру, резюмировав свои рассуждения выводом, согласно которому только «осуществление заграничных заказов одновременно с постройкой на отечественных стапелях новых судов» может стать единственным выходом из «настоящего положения нашей морской силы в Балтийском театре»[473].

Кстати, за отправку предположенных к покупке «южно-американских» кораблей на Балтику еще в 1912 г. выступало и командование морских сил Черного моря. Черноморцы, однако, полагали необходимым в этом случае передислоцировать в Черное море балтийскую бригаду линкоров-додредноутов («Андрей Первозванный», «Император Павел I», «Слава» и «Цесаревич»). Флаг-капитан по оперативной части штаба командующего морскими силами Черного моря старший лейтенант И. А. Кононов предлагал сосредоточить эти корабли в Босфоре под предлогом участия в международной эскадре в связи с Балканской войной и явочным порядком ввести в Черное море[474].

Категорически против «средиземноморского проекта» высказался и военно-морской агент в Турции капитан 1 ранга А. Н. Щеглов. «Создавать Средиземноморскую эскадру ценою оголения Балтийского моря я полагаю совершенно недопустимым и ВЕЛИЧАЙШЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОПАСНОСТЬЮ (выделено в документе. — Д. К.)», — писал он в декабре 1913 г. Будучи автором замысла предвоенного «плана операций» морских сил Балтийского моря[475], Александр Николаевич смотрел на дело не столько с политической, сколько с оперативной точки зрения и поэтому предостерегал от перевода лучших корабельных сил из Балтики: «Этим будет исключен самый главный элемент обороны, и, следовательно, вся система будет основана на минном заграждении и укреплениях, то есть недостаточных и ненадежных данных, и столица вместе с Балтийскими водами будет опять в опасном и беззащитном положении»[476].

Провал попыток покупки аргентинских и чилийских дредноутов и «преждевременное»[477] начало войны, заставшее линкоры типа «Севастополь» и броненосные (по классификации 1915 г. — линейные) крейсера типа «Измаил» у заводских стенок и на стапелях, так и не позволили вывести вопрос о формировании средиземноморской эскадры из области теоретических рассуждений. Однако возникшая в этой связи полемика в полной мере отражает многообразие взглядов на цели, задачи и формы применения сил флота в будущей европейской войне, имевших хождение в российском военно-морском истеблишменте. По нашему мнению, такое положение стало следствием ситуации, которую М. А. Петров назвал «поразительным несоответствием политики и стратегии»[478]. В преддверии Великой войны высшее государственное руководство Российской империи оказалось неспособным ориентировать морское ведомство в своих внешнеполитических приоритетах и ставить перед военно-морским командованием внятные и выполнимые стратегические задачи. Здесь же, как нам кажется, следует искать и причину возникших в 1912 г. сбоев в планировании действий Черноморского флота.

Таким образом, анализ эволюции предвоенных планов применения Черноморского флота позволяет заключить, что при сохранении неизменной цели действий, заключавшейся в завоевании и удержании господства на театре, способы ее достижения претерпели принципиальные изменения. В первые годы после окончания войны с Японией для обеспечения благоприятного оперативного режима предполагалось воспрепятствовать проникновению в Черное море неприятельского флота, будь то турецкого или коалиционного, путем захвата Проливов или блокады Босфора. При этом наступательные действия в предпроливной зоне характеризовались МГШ (во всяком случае, влиятельной группой операторов — сторонников «похода на Константинополь»[479]) как «главная» и «единственная» операция и «природная задача» Черноморского флота. В последние же предвоенные годы изменение соотношения морских сил не в пользу России привело к преобладанию точки зрения о «недействительности операции закупорки Босфора»[480]. В результате, как писал А. Н. Щеглов, «ясная историческая цель начала все более тускнеть и наконец вовсе поблекла»[481]. Суть замысла «плана операций» эволюционировала от стремления упредить флот противника, то есть пресечь его вход в Черное море, к идее нанесения неприятелю поражения в эскадренном сражении на позиции вблизи Севастополя.

Отметим, что наши выводы вполне корреспондируются с периодизацией предвоенной «политики России в Проливах», предложенной профессором К. Ф. Шацилло, который выделяет три «ясно заметных этапа» российской политики в «Босфорском вопросе». Первый этап (конец 1907 г. весна 1909 г.) характеризовался активизацией политики Санкт-Петербурга, обусловленной главным образом соглашением с Англией, заключенным летом 1907 г. Основным содержанием второго этапа (апрель 1909 г. — конец 1911 г.) стал «отказ от активной политики» в Балканском регионе. Наконец, на третьем этапе (конец 1911 г. — середина 1914 г.) обозначилась тенденция возвращения к силовой политике в отношении Турции, однако изменение режима Проливов откладывалось на сравнительно отдаленное будущее (1917–1919 гг.) и мыслилось уже не как военное или политическое единоборство с Османской империей, а как один из актов общеевропейской войны[482].

Особого внимания заслуживают последствия снятия с повестки дня вопроса о проведении десантной операции в районе Босфора, которое было, по существу, окончательно оформлено решением Особого совещания, созванного по инициативе министра иностранных дел 8 (21) февраля 1914 г. (приложение 10). На наш взгляд, «сухой остаток» состоявшихся на совещании прений аккумулирован в словах помощника начальника МГШ капитана 1 ранга Д. В. Ненюкова: «Самая возможность десантной операции отпадает, пока наши морские силы не приобретут перевеса»[483].

Оставив в стороне общеполитические, культурно-религиозные и иные аспекты проблемы «возвращения креста на Святую Софию», отметим важное обстоятельство военно-экономического характера. Отказ от планов овладения Проливами в случае войны с Турцией неизбежно вел к прекращению российских экономических перевозок через Босфор и Дарданеллы, которые имели колоссальное хозяйственное значение. Накануне войны через Черное и Азовское моря осуществлялось 44,1 % внешнеэкономического оборота страны, причем особенно велика была роль южных морей в российском экспорте, так как именно причерноморские губернии являлись основными производителями зерна и муки — главной экспортной статьи (приложение 11). Их вывоз по сухому пути обходился в среднем в 25 раз дороже перевозки морем[484]. Не следует приуменьшать роль этого торгового пути и для российской добывающей промышленности — Донецкого каменноугольного бассейна, Кавказского нефтепромышленного и рудоносного районов[485]. Достаточно сказать, что в 1913 г. через порты Черного и Азовского морей было вывезено товаров на 630,4 млн. руб., что составило 56,5 % российского экспорта[486]. Зависимость экономики России от бесперебойного мореплавания через Босфор и Дарданеллы была наглядно продемонстрирована в 1912 и 1913 гг., когда Проливы временно закрывались Портой в связи с военными действиями против Италии, а затем против Балканского союза. Это, как выразился А. Н. Щеглов, «подняло вопль по всей России»[487].

Двухнедельное прекращение судоходства через Дарданеллы в апреле 1912 г. привело к тому, что годовой объем российского экспорта через Черное море сократился с 568 млн. руб. в предыдущем году до 433 млн. руб., а торговый баланс страны снизился на 100 млн. по сравнению со средним активным сальдо за предшествующие три года[488]. Как писал в этой связи Н. А. Базили, «свобода морского торгового пути из Черного моря в Средиземное и обратно является, таким образом, необходимым условием правильной экономической жизни России (выделено мной. — Д. К.) и дальнейшего развития ее благосостояния…»[489].

Кстати, закрытие Проливов, которое, по мнению английского исследователя Н. Стоуна, привело к «экономическому застою» на Юге России[490], создавало множество проблем и для союзников России. В годы мировой войны, лишившись основного источника снабжения зерном, государства Антанты вынуждены были импортировать его главным образом из США и Аргентины, что, естественно, многократно увеличивало протяженность экономических коммуникационных линий и делало их весьма уязвимыми от воздействия неприятельских военно-морских сил. Последнее обстоятельство, по наблюдению германского историка Э. Хайделя, стало «существенной поддержкой для подводной войны»[491]. В этой связи не удивительно, что государства Антанты принимали участие в финансировании строительства Мурманской железной дороги, создание которой позволило возобновить круглогодичное морское сообщение с европейской Россией[492].

Наконец, — и это главное — с закрытием проливной зоны Россия лишалась наиболее удобного пути получения от союзников вооружения и военной техники, которыми отечественная экономика оказалась не в состоянии обеспечить вооруженные силы. «Поражение России было подготовлено разрывом связи с ее западными союзниками», — заметит впоследствии О. Гроос[493]. Германский генерал Э. фон Фалькенхайн (в 1914–1916 гг. начальник «большого» генерального штаба) полагал, что закрытие Проливов и последовавшая изоляция России «являлась более надежной, чем военные успехи, гарантией того, что рано или поздно силы этого титана… будут подорваны…»[494]. Вот что писал по этому поводу бывший лейтенант И. И. Стеблин-Каменский, помощник редактора парижского эмигрантского журнала «Армия и Флот»: «Мы задыхались в своем сырье, не имея возможности сбыть его, в своей 16-милллионной армии — не имея возможности вооружить ее, как скупой на куче золота. А до необходимой нам техники и рынков сбыта было рукой подать: 6 дней от Одессы до Марселя, 3 дня от Риги до Лондона. В этом была трагедия России, в этом же была и главная причина всех наших дальнейших несчастий… Мы не смогли выйти из порочного круга и были взяты измором»[495].

В результате закрытия традиционных коммуникационных линий через европейские моря Россия вынуждена была вложить огромные ресурсы в создание транспортной инфраструктуры на Севере, а также использовать для доставки союзнических военных материалов «окружной» путь через Владивосток и Далянь. Любопытный факт: в начале 1916 г. французское военное руководство, заинтересованное в ускорении доставки на Восточный фронт вооружения и военной техники, изучало возможность использования маршрутов, пролегающих через Суэцкий канал и даже через Канаду во Владивосток[496]. Однако транзитные возможности Транссиба оставались крайне ограниченными: магистраль могла пропускать в сутки только 280 вагонов, из которых 100 требовалось под грузы, необходимые для самой дороги, 140 для правительственных грузов и лишь 40 для всего прочего; из 10 млн. тонн грузов, необходимых стране, этим путем мог быть доставлен только 1 млн.[497]. «Выступление Турции закрывало доступ в Черное море, а это… было равносильно блокаде; здесь была ахиллесова пята русского колосса», — писал на склоне лет известный военный ученый Н. Н. Головин[498].

Несмотря на очевидные последствия закрытия Босфора и Дарданелл, весьма опасные с точки зрения обеспечения экономической безопасности государства и поддержания его способности вести войну, в преддверии войны важность этой проблемы не была в полной мере осознана высшим государственным и военным руководством империи, не были «просчитаны» и пути ее решения. Как писал известный историк-эмигрант генерал-лейтенант В. Н. Доманевский, «никто… не отдавал себе отчета в значении блокады России при ее промышленной отсталости»[499]. В этом смысле показательно, что на развитие порта в Архангельске — единственного на Севере транспортного узла, соединенного с центральными районами страны железной дорогой, — на 1914 г. казенных средств не было ассигновано вовсе[500]. В мирное время через Архангельск проходило не более 1 % импорта, пропускная способность порта составляла один — два парохода в неделю (при этом глубины у немногочисленных причалов не позволяли обслуживать крупнотоннажные океанские суда), а узкоколейный путь до Вологды был способен пропускать лишь две — три пары поездов в сутки[501].

По мнению выдающегося военного мыслителя А. Е. Снесарева, «объяснять это придется тем, что военно-экономические работы шли путем слишком теоретического анализа, размеры и характер мировой войны предвидеть было трудно (она всех обманула) и, наконец, почти было невозможно, подвигнуть руководящие власти на полное осуществление ожидаемых военно-экономических нужд»[502].

Как показывают результаты современных исследований, расхожее утверждение об однозначно ошибочном прогнозировании масштабов и продолжительности будущей войны[503] можно отнести к руководству морского ведомства только с некоторыми оговорками. Так, в «Памятной записке по поводу закона о флоте и судостроительной программы» (январь 1912 г.) начальник МГШ контр-адмирал светлейший князь А. А. Ливен формулировал тезис о том, что «предстоящее кровопролитие будет длительным и изматывающим. Победит тот, кто будет иметь глубокий тыл и значительные внутренние ресурсы»[504].

Однако это и другие подобные высказывания военных авторитетов, судя по содержанию планов применения вооруженных сил, погоды не делали, и в целом констатация недооценки влияния экономических факторов на ход и исход предстоящей войны вполне правомерна. В результате, как свидетельствует A. Д. Бубнов, «задача завладения Босфором для обеспечения наших морских сообщений через проливы (выделено мной. — Д. К.) ни правительством, ни Главным управлением Генерального штаба нашему Морскому ведомству ни в какой форме перед войной и не ставилась»[505]. В самом же МГШ полагали возможным перевести вопрос о захвате Проливов в практическую плоскость в лучшем случае к 1918–1919 гг.[506].

Говоря о «босфорской проблеме», заметим и то, что отказ от проведения каких-либо заблаговременных (в мирное время) подготовительных мероприятий к десантной «экспедиции» привел к тому, что в ходе войны, когда идея проведения операции была вновь поставлена на повестку дня, многие проблемы организационного, технического и иного характера приняли весьма серьезный, а в некоторых случаях неразрешимый характер.

Впрочем, несмотря на то, что, по уместному замечанию М. П. Павловича (М. Вельтмана), «вопрос о великих мировых путях играл доминирующую роль в происхождении нынешней (Первой мировой. — Д. К.) войны»[507], несколько пренебрежительное отношение к проблемам экономической борьбы имело место и в других государствах — будущих участниках Великой войны, за исключением, быть может, Великобритании.

Имея в виду зависимость Англии от перевозок морем (по обоснованной оценке британского историка, без заморских источников снабжения Великобритания «обрекалась на голод уже через три месяца»[508]), британцы видели главную задачу своего флота в обороне океанских и морских коммуникаций. Учитывая превосходство своих морских сил над германскими, благоприятную географическую конфигурацию театра Северного моря и ряд других обстоятельств оперативно-стратегического и военно-технического характера, английское адмиралтейство предполагало оборонять свои сообщения, а попутно и пресекать морские перевозки противника путем дальней блокады побережья Германии. Именно борьбе на коммуникациях — главной с военно-экономической точки зрения функции — были подчинены все прочие задачи британского флота, в том числе уничтожение германских военно-морских сил. Планы применения английского флота базировались на постулатах стратегической концепции Дж. Корбетта, согласно которой для сокрушения неприятеля необходимо добиться господства над морскими сообщениями, при том что «непосредственное участие в открытых столкновениях с противником не является первостепенной задачей линейного флота»[509]. Несколько забегая вперед, заметим, что взгляды великобританского военно-морского руководства на задачи флота в начавшейся мировом конфликте нашли авторитетного апологета и в лице А. Т. Мэхэна. В единственной прижизненной публикации о Первой мировой войне отец-основатель теории «морской мощи» проницательно предвидел, что блокада «принесет прямое и постоянное давление средствами морской силы на повседневную жизнь Германии»[510].

Германское же военное руководство, которое, по выражению немецкого историка Г. Штайнхаузена, пребывало в «рабской зависимости» от стратегической концепции А. фон Шлиффена[511], уповало на успех блицкрига на сухом пути[512]. Как показывают результаты современных германских исследований, уже в 1912 г. адмирал-штаб пришел к пониманию того, что англичане не планируют массированного вторжения в Гельголандскую бухту и ограничатся дальней блокадой германского побережья[513], что неизбежно придаст борьбе в Северном море затяжной характер. Однако немцы недооценили возможные последствия экономической блокады, вследствие чего не озаботились заблаговременным созданием долгосрочных стратегических резервов и не готовили свой флот к обороне сообщений ни в Атлантике, ни в Балтийском море. Не уделяло германское военно-морское командование сколь-нибудь серьезного внимания и подготовке своих сил к нарушению английских коммуникаций. «Совершенно невероятно, что мы сможем вести каперскую войну против Англии, пока английский военный флот не будет существенно ослаблен настоящим боем в открытом море», — писал авторитетный германский военно-морской эксперт Эрдман[514].

Немцы ограничились сосредоточением в Тихом океане крейсерской эскадры, которая, по справедливому замечанию М. Эпкенханса, «с началом войны оказалась в практически безнадежном положении»[515]. Очевидно, что самостоятельные действия крейсеров без разветвленной системы базирования при превосходстве противника не могли быть эффективными и продолжительными. Как справедливо замечает компетентный современник, «только через 2½ года после начала войны Германия выработала действительные способы ведения крейсерской войны и разработала ее планы, но «потеря времени смерти невозвратной подобна», и Германия дорогой ценой заплатила за ошибку своего Морского Штаба, забывшего об «Ахиллесовой пяте» Англии…»[516].

1.3. ВОЕННО-МОРСКОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО РОССИИ С ФРАНЦИЕЙ И ВЕЛИКОБРИТАНИЕЙ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА СОДЕРЖАНИЕ СТРАТЕГИЧЕСКОГО ПЛАНИРОВАНИЯ В РОССИЙСКОМ МОРСКОМ ВЕДОМСТВЕ В 1911–1914 ГГ

Основные направления деятельности МГШ в рамках осуществления контактов с союзной Францией и дружественной Англией определялись «Наказом Морскому генеральному штабу» (положение 4) и установившейся накануне Первой мировой войны практикой взаимодействия Морского министерства с внешнеполитическим ведомством.

Во-первых, генмор ориентировал во «флотских» вопросах высшее государственное руководство и Министерство иностранных дел, в функции которого входило конструирование внешнеполитических комбинаций, выгодных с точки зрения обеспечения военной безопасности империи.

Во многих случаях вершители российской политики прислушивались к резонам адмиралтейства. Так, есть основания полагать, что между неутешительными выводами из оценки обстановки на Балтийском театре в случае войны с Германией, которые МГШ заложил в «План операций морских сил Балтийского моря на случай европейской войны» (высочайше утвержден в июне 1912 г.), и указанием императора министру иностранных дел С. Д. Сазонову искать сближения с Англией по военно-морским вопросам (сентябрь того же года) существует прямая причинно-следственная связь.

Весьма показательно в этом отношении и заключение состоявшегося 13 (26) мая 1914 г. совещания под председательством МГШ вице-адмирала А. И. Русина (приложение 12), спустя десять дней одобренное императором. В документе аккумулировано видение генмором целей, задач и форм военно-морского сотрудничества с Великобританией, и, что особенно важно в контексте нашей темы, желательные для российского морского ведомства оперативно-стратегические результаты этого сотрудничества. Речь идет, прежде всего, о возможных корректурах плана применения Балтийского флота в связи с постановкой на повестку дня вопроса о морской десантной операции на побережье Померании, а также изучении возможности совместных активных действий в направлении проливов Босфор и Дарданеллы как «одной из возможных стратегических операций»[517].

Во-вторых, специалисты МГШ принимали деятельное участие в разработке соответствующих международно-договорных документов, в частности, русско-французской морской конвенции 1912 г. и проекта русско-английского морского соглашения. Более того, именно создание генмора в 1906 г. позволило поставить эту работу на планомерную основу. В Наказе МГШ, утвержденном императором 5 (18) июня 1906 г., прямо указывалось на «сношения с Министерством иностранных дел, с Советом Государственной Обороны… по политическим и военным вопросам», а также на «разработку соображений по составлению относящихся к морской войне международных деклараций» как на прямые функций создаваемого учреждения[518]. По уместному замечанию А. П. Извольского, изрядное отставание морского ведомства от Военного министерства, которое заключило военную конвенцию с Францией еще в 1892 г., произошло «исключительно оттого, что прежде у нас не существовало Морского Генерального Штаба, т. е. именно того органа, на коем лежит обязанность заранее обеспечить, на случай войны, нашим морским силам наилучшие стратегические условия»[519].

В-третьих, МГШ формировал задания и руководил работой военно-морских агентов, каковых к началу Первой мировой войны насчитывалось девять, наблюдение осуществлялось за флотами семнадцати стран[520]. Отметим, что в ряде случаев агенты, помимо выполнения своих прямых функциональных обязанностей (сбор сведений о флоте страны пребывания, решение финансовых и технических вопросов, связанных с закупками вооружения и военной техники и др.[521]), брали на себя роль активных самостоятельных субъектов военно-дипломатической деятельности. Так, в феврале 1911 г. военно-морской агент во Франции, Испании и Португалии капитан 2 ранга С. С. Погуляев вместе с российским послом во Франции А. П. Извольским стал инициатором возвращения к идее «расширения союзных обязательств двух держав на действия их военно-морских сил» и принял участие в предварительном зондаже этой проблемы у французского министра иностранных дел С. Пишона[522]. В донесении в МГШ об итогах своей деятельности в должности агента[523] С. С. Погуляев обратил внимание руководства морского ведомства на необходимость установления «непосредственной связи» между морскими генштабами союзных держав (приложение 13).

С. С. Погуляев

Спустя год новый военно-морской агент в Париже капитан 1 ранга В. А. Карцов в цикле неофициальных бесед с командующим Средиземноморским флотом вице-адмиралом О. Буэ де Лапейрером (состоявшихся по инициативе последнего)[524] убедился в готовности французского руководства к установлению «кооперации между русскими и французскими морскими силами»[525]. Затем с одобрения главы морского ведомства И. К. Григоровича и министра иностранных дел С. Д. Сазонова и при энергичной поддержке со стороны посла В. А. Карцов (приложение 14) вошел в «тесные отношения» с морским министром Франции Т. Делькассе[526] с целью подготовки визита начальника МГШ вице-адмирала светлейшего князя А. А. Ливена в Париж «для совместного с французским морским генеральным штабом обсуждения некоторых стратегических вопросов и для выяснения возможностей вступить с этим учреждением в постоянные сношения»[527].

В. A. Карцов

Накануне Великой войны специалисты МГШ приняли самое деятельное участие в подготовке русско-английского морского соглашения. Еще в сентябре 1912 г. С. Д. Сазонов поднимал вопрос о «некоторой помощи со стороны британского флота» во время своего визита в Великобританию (приложение 15), однако король Георг V и шеф форин-офис сэр Э. Грей не смогли «дать определенного ответа, а тем более взять на себя какие-либо обязательства в этом отношении». Лондон, впрочем, вполне допускал возможность оказания русским помощи «в пределах практической возможности», что, вероятно, выразилось бы в «отвлечении на себя германских сил в Немецком (Северном. — Д. К.) море»[528]. Мысль о вторжении английских морских сил в Балтийское море не нашла поддержки со стороны вершителей внешней политики Великобритании, поскольку королевский флот рисковал оказаться «в мышеловке» (выражение Э. Грея) ввиду «возможности Германии наложить руку на Данию и преградить выход через Бельт»[529].

Вполне осознавая, что «во всякой продолжительной и тяжелой борьбе» успех будет сопутствовать стороне, «в руках которой находится господство над морями», российская дипломатия весной 1914 г. предприняла еще одну попытку искать сближения с англичанами «в форме более конкретной, чем неопределенное сознание общей с ней опасности»[530]. Этому, надо полагать, изрядно поспособствовало и начало реализации амбициозных кораблестроительных программ. В апреле 1914 г. Николай II в беседе с великобританским послом Дж. Бьюкененом не преминул напомнить, что к 1917 г. Россия будет располагать на Балтике восемью дредноутами[531], которые окажут помощь английскому флоту, так как немцы вынуждены будут выделить значительные силы для сдерживания русского Балтфлота[532].

Король Георг V

Кстати, в первые годы после войны с Японией многие чины Морского министерства, в отличие от дипломатов, традиционно причисляли Великобританию к вероятным противникам. В феврале 1906 г. вице-адмирал З. П. Рожественский настаивал на необходимости разработки «плана войны с Англией» как одного из вариантов плана применения Балтийского флота[533]. Даже в 1909 г., после заключения политического соглашения с Лондоном, МГШ предостерегал власть предержащие круги империи, что ощутимых военных преференций от сближения с «туманным Альбионом» Россия не получит: «Стратегия Англии как союзника глубоко эгоистична и ради политических устремлений она способна поступиться стратегическими принципами»[534]. Однако в последние предвоенные годы на фоне форсированной милитаризации Германии значительная часть российской военно-морской элиты если не отказалась от сакраментальной англофобии вовсе, то, во всяком случае, вполне допускала возможность стратегического взаимодействия с великобританским флотом, что, очевидно, было обусловлено осознанием общности военно-политических задач обеих империй[535]. Иллюстрация тому — выдержка из меморандума начальника МГШ вице-адмирала светлейшего князя А. А. Ливена «Политическое значение России перед войной» (1912 г): «Без нее (Англии. — Д. К.) осуществление морской обороны было бы для нас предприятием безнадежным, но в расчете на согласованные с этой державой действия мы можем рассчитывать на постепенное улучшение нашего положения и в конце концов даже на полную безопасность»[536]. В датированной январем того же года «Памятной записке по поводу закона о флоте и судостроительной программы» А. А. Ливен писал: «На первом плане стоит борьба между Англией и Германией из-за обладания Немецким (Северным. — Д. К.) морем. В случае осуществления немецких вожделений Россия будет окончательно отрезана от океана. Нам вследствие этого следует всячески поддерживать Англию в этой борьбе…»[537]. Впрочем, подобные метаморфозы во взглядах на Британию были вообще характерны для российского общества и, в частности, «политического класса». Как демонстрируют результаты новейших специальных исследований, «к весне 1912 г… все, за исключением крайне правых, были согласны с курсом на сближение с Францией и Англией»[538].

Э. Грей

В мае 1914 г. генмором с участием представителей Министерства иностранных дел была выработана инструкция морскому агенту в Лондоне флигель-адъютанту капитану 1 ранга Н. А. Волкову, которому предстояло вести переговоры с первым морским лордом адмиралом Луи Баттенбергом[539]. К середине июля проект соглашения был выработан, однако в силу целого ряда причин[540] завершить эту работу до начала мировой войны не удалось[541]. Как писала берлинская газета «Миттаг» от 1 (14) августа 1914 г., «планы нашего противника не удались, ибо война началась преждевременно»[542].

В-четвертых, после подписания 3 (16) июля 1912 г. русско-французской морской конвенции[543] российский МГШ приступил к обмену информацией с французским морским генштабом. Результатом совещаний А. А. Ливена с его французским коллегой вице-адмиралом К. Обером стало взаимное признание необходимости заблаговременной подготовки к координации действий союзных флотов путем непосредственных сношений морских генеральных штабов, включая ежегодные встречи их начальников, систематический обмен сведениями и даже согласование оперативно-стратегических планов; механизм этих контактов регулировался специальным соглашением.

Принципиально важно, что на первых же совещаниях было оговорено «распределение ролей» между будущими союзниками. Французы не могли обещать содействия русскому флоту на Балтике, так как, по соглашению с Великобританией, Северное море входило в зону ответственности последней. К. Обер обещал помощь в Средиземноморье, взяв на себя обязательство воспрепятствовать прорыву в Черное море австро-венгерских и итальянских морских сил, «а в случае случайного пропуска неприятельского флота через Дарданеллы [французский флот] должен устремиться за ним и прорваться туда же»[544].

Прежде чем попытаться охарактеризовать эффективность военно-морского сотрудничества России и Франции, заметим, что оно имеет предысторию, начало которой положило создание «сердечного согласия» («entente cordiale»), юридически оформленного заключением военно-политического «соглашения Гирс Рибо» 15 (27) августа 1891 г. и военной конвенции 5 (17) августа 1892 г.[545]. Кстати, одним из первых церемониальных, притом весьма эффектных проявлений складывающегося русско-французского альянса стал обмен официальными визитами отрядов боевых кораблей. В июле 1891 г. Кронштадт и Санкт-Петербург встречали эскадру адмирала А.-А. Жерве в составе четырех броненосцев, минного крейсера, канонерской лодки и четырех миноносцев. А через два с небольшим года — в октябре 1893 г. российский отряд в составе эскадренного броненосца «Император Николай I», крейсеров «Память Азова», «Адмирал Нахимов» и «Рында» и канонерки «Терец» под флагом начальника эскадры Средиземного моря контр-адмирала Ф. К. Авелана посетил Тулон, причем начальник эскадры и несколько старших офицеров побывали в Париже, где удостоились аудиенции у президента республики С. Карно и нанесли визит председателю совета министров и в палату депутатов, не говоря уже о встречах с высшим военным и военно-морским командованием[546].

Однако Санкт-Петербург и Париж, объединившиеся для совместной борьбы портив Центральных держав на сухом пути[547], предпочли в морских, колониальных и иных вопросах оставить руки развязанными. Французское военно-морское руководство не ставило на повестку дня вопрос о стратегическом взаимодействии с русскими на морских театрах европейской войны и полагало, что «независимые действия обоих союзных флотов обещали быть более успешными». Известно, что уже в 1892 г. французский морской штаб не слишком рассчитывал на помощь российских морских сил в войне с Германией как из-за многомесячного замерзания баз Балтфлота, так и из-за слабости его корабельного состава. Поэтому Париж надеялся не более чем на сковывание некоторой части кайзеровского флота на Балтийском театре[548].

Надо полагать, оптимизм французов еще и изрядно поубавился в последние годы XIX века, когда на фоне перспектив скорого создания немцами первоклассного линейного флота[549] взоры Николая II обратились на Дальний Восток, что неизбежно вело к ослаблению русских сил в европейских водах. Вероятно, сыграло свою роль и несколько скептическое отношение французского морского командования к уровню морской и тактической выучки российских коллег и качеству военного кораблестроения в России[550]. Впрочем, и в российском адмиралтействе платили военному флоту своей союзницы той же монетой. С технической и тактической точек зрения французский флот, в отличие от великобританского или германского, не вызывал у русских морских офицеров особых восторгов. «Очень нарядно, но не по-военному и не по-морски», — заметил ветеран Русско-японской войны Н. В. Саблин, описывая свои впечатления от посещения Ревеля отрядом французских кораблей в 1908 г.[551]. Да и стратегический потенциал Третьей республики как союзника на море в военных кругах Санкт-Петербурга ставили не слишком высоко. Вот, например, что значилось во всеподданнейшем совместном докладе генеральных штабов «Политический элемент обстановки на Черноморском театре» (декабрь 1907 г,), подготовленном Б. И. Доливо-Добровольским: «Мы видим… Францию, которая уже прошла кульминационную точку своей империалистической политики и подобно смирившимся теперь, а некогда грозным Голландии и Испании, — склоняется к уходу с арены мировой борьбы»[552].

Фашодский кризис 1898 г., поставивший Францию на грань войны с Англией, заставил парижских стратегов вспомнить о русском флоте как о факторе, могущем сковать британские морские силы на Дальнем Востоке, в Индийском океане и, возможно, в Средиземном море[553]. Однако и в этом случае до координации планов применения союзных флотов дело не дошло. В 1901–1902 гг. впервые обсуждался вопрос о заключении русско-французского морского соглашения[554]. В это время флоты Франции и России являлись соответственно вторым и третьим в мире и могли составить действительную конкуренцию морским силам Великобритании, причем руководители английского адмиралтейства и многие из влиятельных флагманов (например, Дж. Фишер, возглавлявший на рубеже веков Средиземноморский флот) всерьез рассуждали о своей неспособности воспрепятствовать захвату Черноморских проливов русскими, действуй они в союзе с Францией[555].

В России еще несколько лет продолжали смотреть на Великобританию как на потенциального противника[556], однако антибританский компонент русско-французского альянса все более размывался по мере дипломатического сближения Парижа и Лондона. Поэтому, как удачно замечает современный исследователь, «с точки зрения совместного военно-морского планирования и эффективного взаимопонимания союз остался совершенно платоническим»[557].

Крейсер «Аскольд»

Единственной совместной акцией российского и французского флотов, направленной на решение конкретной внешнеполитической задачи, стало посещение Персидского залива крейсерами «Аскольд» и «Фриан», состоявшееся в ноябре декабре 1902 г. по инициативе французского внешнеполитического ведомства. Согласно инструкции ГМШ командиру «Аскольда» капитану 1 ранга Н. К. Рейценштейну, цель похода состояла в том, чтобы «появлением русского флага в этих водах показать иностранным и местным властям, что мы считаем эти воды вполне доступными плаванию всех наций в противоположность стремлениям Великобританского правительства обратить Персидский залив в закрытое море, входящее в сферу его исключительных интересов»[558]. Однако и на сей раз каждый из кораблей союзных держав действовал самостоятельно, одну из причин чего следует, очевидно, искать в отсутствии специальных сводов сигналов и иных документов, обеспечивающих весьма непростой процесс совместного плавания кораблей разной национальной принадлежности, не говоря уже об их боевом применении под единым командованием.

С подписанием же в 1912 г. морской конвенции ситуация, казалось бы, должна была измениться. В руководстве российского морского ведомства были склонны весьма оптимистично оценивать результаты обмена мнениями с французскими коллегами. Любопытно, что внимание светлейшего князя А. А. Ливена привлекла удивительная предупредительность французов и даже их готовность взять на себя некоторые обязательства, не требуя никаких, по существу, компенсаций от русских. Как нам представляется, уступчивость наших союзников имела политическую природу и была обусловлена стремлением Парижа укрепить военный союз с Россией всеми мерами, вплоть до некоторых авансов. Вероятно, именно поэтому в выработке проекта конвенции самое деятельное участие принял М. Палеолог, в то время занимавший пост политического директора французского министерства иностранных дел[559], а впоследствии ставший послом в России и далеко не последним лицом в петроградском политическом бомонде.

Отметим, что вице-адмирал А. А. Ливен придавал большое значение готовности французов облегчить Российскому флоту задачу завоевания и удержания господства на Черном море путем давления на флоты Австро-Венгрии и Италии. Тем не менее ни при подписании конвенции, ни при состоявшейся в мае 1913 г. встрече А. А. Ливена с новым начальником французского морского генштаба вице-адмиралом Ле Брисом никаких конкретных договоренностей о взаимодействии в районе Проливов, т. е. в вопросе, важнейшем с точки зрения российского стратегического планирования на «южном театре», оформлено не было[560]. Некоторый прогресс в этом смысле был достигнут в июне 1914 г., при посещении Франции новым начальником МГШ вице-адмиралом А. И. Русиным. Сменивший Ле Бриса вице-адмирал Рибо высказал готовность передислоцировать основные силы французского флота из Тулона в Бизерту. Не возражали французы и против базирования на этот порт и российского корабельного соединения — бригады линейных крейсеров Балтийского моря, призванной пресечь прорыв германской «Средиземноморской дивизии» в Дарданеллы[561].

Однако практическую значимость подписания морской конвенции переоценивать, на наш взгляд, не следует. Документ лишь декларировал в предельно общих формулировках готовность сторон «действовать совместно», но не конкретизировал формы и организацию этого взаимодействия[562]. Председатель Совета министров В. Н. Коковцов, ознакомившись с протоколом «первого обмена стратегическими взглядами», счел необходимым отметить, что «изложение это страдает в некоторых своих частях недостаточной определенностью и может при известных условиях дать повод к различному пониманию». Премьер находил желательным, чтобы «последующий обмен мыслей имел своим предметов более точное изложение как состоявшихся постановлений, так и последующего их развития»[563]. Но и в дальнейшем прикладное «военное» значение этих контактов оставалось весьма ограниченным. При чем это утверждение представляется справедливым не только в отношении обмена сведениями технического характера[564], но и в отношении согласования планов применения российского и французского флотов. Даже в ходе посещения Франции группой морских офицеров во главе с вице-адмиралом А. И. Русиным[565] в июне 1914 г., когда, по наблюдению специально исследовавшего этот сюжет А. Ю. Емелина, были в значительно мере сняты накопившиеся взаимные претензии[566], «вопросов стратегического характера ни с той, ни с другой стороны почти не имелось; нас взаимно интересовали, главным образом, тактически-организационные принципы наших флотов и их технические особенности»[567]. Поэтому на оперативно-стратегические калькуляции нашего морского ведомства контакты с союзниками сколь-нибудь существенного влияния не оказали. Да события первых недель Великой войны — такие, как прорыв «Гебена» и «Бреслау» в Дарданеллы лишний раз, надо полагать, убедили российское морское командование в том, что и Черноморскому, и Балтийскому флотам следует полагаться лишь на собственные силы.

А. И. Русин и О. Буэ де Лапейер на линкоре «Курбэ» (Тулон, июнь 1914 г.)

Что же касается перспектив взаимодействия союзных флотов на тактическом уровне, то таковое на повестке дня не стояло, что было обусловлено весьма пессимистическим отношением военно-морских кругов к возможностям применения «многонациональных» сил под единым командованием. Кстати, опыт Первой мировой войны в этом отношении мало что изменил. Авторитетные советские специалисты, проанализировавшие процесс совместных действий флотов Англии, Франции и Италии в Средиземном море, охарактеризовали его как «малопродуктивный»: «Разные тактические свойства судов и их вооружения, различные методы артиллерийской стрельбы и маневрирования, различные способы связи, разные сигнальные коды — вообще, различная материальная часть и боевая подготовка, — сильно мешают продуктивному использованию боевой силы союзных флотов, не говоря уже о трудности организации единого командования ими и о почти полной невозможности добиться необходимой спайки между личными составами союзных флотов»[568].

Таким образом, в предвоенные годы военно-морские контакты с союзной Францией и дружественной Великобританией так и не вышли на уровень, позволивший им оказать сколь-нибудь существенное влияние на содержание стратегического планирования в российском морском ведомстве, не говоря уже о направленности строительства нашего флота. Этого, кстати, нельзя сказать о взаимодействии в морских делах между нашими союзниками. Достаточно вспомнить, что именно соглашение с Францией позволило англичанам резко сократить традиционное военное присутствие в Средиземном море и сосредоточить лучшие силы своего флота в водах метрополии перед лицом германского Флота открытого моря, иными словами, реализовать принципиально новую, если угодно, идеологию дислокации и применения военно-морских сил[569].

Россия же от контактов с французами и англичанами подобных дивидендов не получила. Это стало одной из причин того, что предвоенные планы применения отечественного флота, особенно на Балтийском театре, страдали одновариантностью внешнеполитического контекста. Как было показано выше, «План операций морских сил Балтийского моря на случай возникновения европейской войны» 1912 г. был основан на предположении о неминуемом противоборстве с многократно превосходящими силами германского Флота открытого моря при невмешательстве Великобритании, то есть на наименее вероятном с политической точки зрения сценарии.

Причины такого положения, которое М. А. Петров справедливо назвал «поразительным несоответствием политики и стратегии»[570], разумеется, многообразны — это и несколько скептическое отношение наших будущих союзников к потенциалу Российского флота, потерявшего свою «союзопривлекательность» после катастрофы на Дальнем Востоке; периферийный и закрытый (следовательно, второстепенный в контексте европейской войны) характер Балтийского и Черноморского театров военных действий. Однако главная, на наш взгляд, причина сложившейся ситуации — неспособность главного вершителя военной и внешней политики Российской империи — державного вождя Николая II — и верхушки государственной бюрократии интегрировать усилия оборонных министерств и внешнеполитической службы в видах обеспечения военной безопасности государства. Попытка же создания постоянно действующего механизма таковой координации путем учреждения в июне 1905 г. Совета государственной обороны успехом, как мы показали выше, не увенчалась.

Таким образом, замысел «плана операций» морских сил на Балтийском театре определялся, главным образом, количественным и качественным превосходством эвентуального противника (или противников) и угрозой вторжения неприятельского флота в Финский залив для высадки десанта в районе столицы империи. С последней четверти XIX столетия решение задачи обороны Финского залива (или хотя бы его восточной части) виделось российскому морскому командованию в форме боя, точнее, сражения на заранее подготовленной позиции, и «План операций морских сил Балтийского моря на случай возникновения европейской войны» 1912 г. дает наиболее развернутый вариант реализации этой идеи.

Среди факторов, оказавших влияние на процесс стратегического планирования на Черноморском театре, отметим прежде всего явно обозначившееся снижение значимости «проблемы Черноморских проливов», которая после окончания Русско-японской войны 1904–1905 гг. утратила статус приоритетной общегосударственной военно-политической задачи, каковой она являлась на протяжении последней четверти XIX столетия. Важно иметь в виду, что это происходило на фоне признания Германии главным вероятным противником, что предопределило выбор Балтийского моря как главного для отечественного военно-морского флота театра военных действий и, как следствие, снижение внимания государственного и военно-морского руководства к Черному морю. Последнее выразилось, в частности, в соотношении объемов кораблестроительных программ для усиления Балтийского и Черноморского флотов.

Достижение целей военных действий виделось российскому командованию в формах морской операции (генерального сражения) и систематических боевых действий (дозорная служба, минно-заградительные и противоминные действия и др.), что свидетельствует о ясном понимании опыта войны с Японией, показавшей возросшую роль повседневной боевой деятельности.

Формирование теории сражения на минно-артиллерийской позиции и ее апробацию в ходе оперативно-боевой подготовки следует считать важным достижением российской школы военно-морского искусства. Представляет безусловный интерес и нетривиальная оперативная идея, заключавшаяся в переносе района позиционного боя в глубину операционной зоны противника — к устью пролива Босфор («План войны на Черном море России с западной коалицией на 1909–1913 гг.») и к выходу из Датских проливов (проект контр-адмирала А. С. Максимова 1913 г.). Сражение на заранее подготовленной позиции превращалось, таким образом, в форму наступательных действий, направленных на завоевание господства на всем морском театре.

В то же время предвоенные планы применения Российского флота были не лишены целого ряда серьезных недостатков, среди которых отметим одновариантность, отсутствие оперативной перспективы, не вполне рациональное оперативное построение корабельных группировок, несогласованность с планами армии. В целом МГШ в предвоенные годы не проявил должной оперативности в корректировке планов применения флотов при изменениях военно-политической обстановки. Вследствие этого замысел оперативно-стратегического применения Российского флота был весьма упрощен и недостаточно разработан, а флот Черного моря вступил в Первую мировую войну, вообще не имея утвержденного «плана операций».

Важнейшей причиной такого положения стало то, что МГШ как аналитический и планирующий орган морского ведомства функционировал вне тесной связи с Министерством иностранных дел и ГУГШ, что привело, в частности, к ошибочному прогнозированию времени начала европейской войны, отсутствию эффективной координации с флотами держав Антанты. В неверных представлениях о продолжительности и масштабе предстоящей войны и, как следствие, в недооценке влияния экономических факторов на ее ход и исход следует искать главную причину недостаточного внимания к проблеме нарушения неприятельских морских коммуникаций.