Наш человек в горячей точке

2. ДЕНЬ ВТОРОЙ

Они заходят в кабинет главного редактора, потихоньку собираются. Смотрю на них, устраиваюсь в кресле на колесиках, одном из лучших, откидываю голову на высокую спинку.

Чувствую, как изменяется моя личность, трансформируется в редакционного человека… Вот он, возникает из пустоты, осваивается, смотрит рациональным взглядом, напрягает лицевые мышцы. Маска трудящегося человека требует большой энергии, как говорится — ей нужен ты весь, целиком. И это, в сущности, главное в работе.

Вчера мы с Маркатовичем после бара «Черчилль» посетили еще несколько мест. Закончилось всё за какой-то стойкой, где мы перед какими-то девчонками изображали важных шишек и Маркатович заказывал им дорогущие напитки…

Сегодняшний утренний человек сильно отличается от того, ночного…

Отсюда и похмелье. Это боль трансформации.

У главного редактора, Перо, моего бывшего приятеля — тридцать семь лет, женат, двое детей, любовница, два кредита, — проблем еще больше. Кончиками пальцев он подпирает виски и смотрит на клавиатуру компьютера.

Он молчал так, как молчат отцы в трудное время.

Излучал тишину. Можно было бы услышать и муху, но её не было.

Это заседание редколлегии, ничего особенного, но Перо назначен совсем недавно и теперь демонстрирует излишнюю серьезность, чтобы обратить внимание на свою должность. Раньше он был одним из нас, а потом его вывели на орбиту, такую, где считается обычным делом время от времени звонить в секретариат премьера и, нормально, тебя с ним соединяют…

Всё это застало его немножко врасплох.

Я держал его на краю кадра. Вести себя как тот, старый Перо, он не мог, а новый образ у него пока ещё не вполне сложился.

Он мучительно стирал с себя фрагменты старой личности, как стирают пот со лба, и формировал так называемую целостность.

Поскрипывали кресла, колесиками по ковролину.

И тут — Перо взял пульт и решительно разрушил тишину — наверху в углу заработал телевизор.

Теперь можно было увидеть, что происходит в Багдаде, который американцы заняли десяток дней назад. На CNN рассказывали о наведении порядка, в том числе и с подачей электричества.

То, что Багдад целый день висит в телевизоре и при этом там нет электричества, показалось мне хорошим поводом для остроумного замечания. Я считал, что моя роль требует, кроме всего прочего, и остроумия…

Обрати внимание, у них в Багдаде нет электричества, а они всё время в телевизоре. Представляешь, даже не могут на себя посмотреть. По крайней мере, мы во время войны могли… Мне показалось занятным подметить это, но я вовремя сообразил, что мне вспоминать Багдад неразумно.

Тут я увидел через стеклянную дверь Сильву и Чарли, приближаются, улыбаясь.

Когда Чарли сел, он всё-таки посерьезнел и спросил меня тоном, который свидетельствовал, что он наконец переходит к важным вещам: — Как ты?

— Да ничего вроде. А ты?

Он ответил мне так, словно в мгновение ока потерял интерес к жизни: — Хм… Весь день дел по горло…

Я подумал, не спросить ли о каких делах речь, хотя знал, что ожидать можно только рассказа о какой-нибудь повседневной мороке, о какой-то проблемке, об усталости бюрократа, потому что таким был тон Чарли и такими были его претензии к жизни, ложные претензии, служившие лишь признаком серьезности разговора ввиду того, что Чарли, не знаю почему, всегда хотел разговаривать со мной серьезно, в то время как, например, с Сильвой он обычно просто хихикал.

Я не успел ничего спросить, потому что Сильва со своим вечным кокетством, которое ровно ничего не значило, посмотрела на меня и сказала: — Ого, прическа у тебя — супер.

— Ну, спасибо…

Она была из тех женщин, которые одинаково охотно раздают и комплименты, и ироничные замечания. Мне она говорила только комплименты, что делало меня более раскованным, потому что Сильва инстинктивно, благодаря своим кокетливым замечаниям, давала точную картину корпоративного распределения сил. Пока она отпускает тебе комплименты, ты можешь быть относительно спокойным, а вот если скажет, что у тебя слиплись волосы, то тебе следует задуматься о своем рейтинге в фирме.

Теперь и Владич, которого нет необходимости описывать, сидевший по другую сторону стола, посмотрел на меня и сказал:

— Да, да… Тин любит покрасоваться.

Потом молча оскалился.

Мне из-за этой прически стало в кресле как-то неудобно. И всего-то — немного геля…

Я скроил такую физиономию, как будто не въезжаю в чем дело, а Сильва по-прежнему весело смотрела на меня, как будто ждала еще чего-то, о чем мы можем поболтать просто так.

Её редакционной сферой была эстрада, поэтому она могла всегда сидеть с легкомысленным выражением лица даже в таких ситуациях, как сейчас — перед заседанием верховного совета. Она, так сказать, была депутатом от области веселья и раскованной атмосферы. Мы, остальные, занимающиеся судьбами нации, с весельем не соприкасались. В нашей ауре просматривалась тень угрюмого социополитического момента, а Сильва вибрировала в свете живых красок, которые она ежедневно искала по бутикам.

— Пойдем потом на кофе? — спросил меня Чарли.

— Не могу, нам с Саней нужно посмотреть одну квартиру.

Главный обвел нас взглядом, как будто пересчитывая.

Все на месте… Все десять. Сидим, осознавая ситуацию, в которой оказался наш «Объектив» и фирма в широком смысле слова. Потому что, похоже, братская «Сегодня», наша ежедневная газета, начала приносить убытки — такую информацию вчера торжественно опубликовал могущественный «Глобал-Евро-Пресс», то есть проклятый ГЕП.

Наше же предприятие, которое мы любовно назвали корпорацией, носило имя «Пресс-Евро-Глобал», сокращенно ПЕГ, а основали его креативные отступники от упомянутого ГЕПа, так что мы не просто какое-нибудь мелкое сообщество. У нас есть миссия: мы боремся за справедливость и истину, на последней линии защиты от геповской монополии…

— Нельзя ли потише?..

Перо Главный встал и сказал: — Не буду описывать вам ситуацию, вы сами достаточно умны… Нужно что-то инициировать.

Обвел нас взглядом… И продолжил: — Это вам не впервой, не так ли? Потому что кто мы? Мы инициаторы! Вместе с нами вертится весь мир! Не будь СМИ, всё бы давно остановилось! Ничего бы не происходило, потому что не было бы где чему-то происходить!

Я не отрывал от него взгляда. Он выступал действительно впечатляюще.

— Я хочу сказать, — продолжал он, — ничего не случится само собой! Ну хорошо, ладно… Бывает и такое… Когда врежутся самолетами в WTC, это хорошо, про такое действительно нельзя сказать, что это событие заранее срежиссировали СМИ…

— Некоторые говорят, что было именно так, — встрял я.

— Да ни хера, — закрыл он мне рот, — люди прилетели и врезались. Но когда такое случается, тогда каждый… Даже самая идиотская газета об этом напишет, ведь так? А значит, для нас тут куска хлеба нет. И это нападение на Ирак, хоть мы и послали туда нашего человека, это тоже не то. Всё там идет слишком быстро, войска валом валят по автострадам через пустыню… Мы — еженедельник, мы не можем за этим уследить. Слишком всё быстро, — тут он показал пальцем на телевизор. — Это события для телевидения.

Подождал, чтобы мы осознали.

— Мы не можем следить за тем, что можно увидеть, понимаете? Этим занимается телевидение, а потом остатки обгладывают ежедневные газеты, это всё не для нас!

Действительно подготовился, подумал я. А когда-то он молол глупости в пивных. Вот что может сделать из человека положение! Чувствовалось, что тот, старый Перо, наконец-то полностью испарился. А новый, как говорят артисты, вошел в образ и получил роль, причем главную.

— И значит, за чем же мы можем следить?

Мы все смотрели на Перо Главного.

— Мы можем следить за невидимым! Невидимым! — прогремел он.

Я остался, что называется, без текста. И меня заинтересовало, где он откопал эту теорию.

— От вас я хочу получить расследование, продукт мысли, открытие! Выдумайте, высосите из пальца, придите ко мне с чем-то новым! Турбулентной политики больше нет. Нет резни. Туджман умер, Милошевичу конец! Настоящей драмы нет. Вам сейчас нужно переориентировать сюжет. Поискать новую почву для истерии. Поискать, куда переселилась истерия. Должна же она была куда-то деться. Нужно искать — и искать там, где до сих пор вы не искали.

Ага, особенно в Горски-Котаре и Лике, подумал я (это были названия, которые я сегодня утром слышал в прогнозе погоды).

Главный продолжал: — В девяностые было легко… Хорошо, на нас напали и легко нам не было. Но война обеспечивала нас информацией. Это был наш вклад в информационную картину мира, наша топ-позиция. Мир нас, как говорится, перципировал. Сегодня всё не так. Сегодня мы такие же, как все.

Он прав — всё, что было дальше, это обычное журналистское прозябание.

— Сейчас вы должны делать историю из заурядного. Мы должны придать форму новой реальности. Вы всё еще выискиваете старые истории, но то, что происходит сейчас, вообще не имеет формы! Потому что вы её не создали! Естественно, что наш тираж падает! Следовательно… Я хочу от вас креативности!

Хм, звучит совсем неплохо…

— Вот чего я хочу, иначе начнутся увольнения, — были его финальные слова. Плюс полный сочувствия вздох.

Хм, всё-таки звучит плохо, подумал я.

Перо Главный умолк. Казалось, поэтическая часть программы закончена.

Тут до меня доперло. Хозяин велел ему растормошить людей: запахло увольнениями, начались поиски ягненка для жертвоприношения, страх, мотивация… Да хрен с ним, при каждом новом начальнике говорили о кризисе, зачем тогда нужен новый редактор. Он приходил как спаситель. Ради спасителя поблизости всегда должен быть крах, на этом базируются все религии.

Крах нам абсолютно необходим.

И в стране говорили о крахе, звонили во все колокола, постоянно. Мы сами придумывали впечатляющие заголовки к целой куче всяких крахов, чтобы люди хоть чуть-чуть шевельнулись.

Ага, значит, сейчас и я должен шевельнуться.

Ладно, я шевельнулся.

Посмотрел на остальных. Другие тоже шевельнулись.

Самый молодой из нас, Дарио, шевельнулся больше всех. Он стал самым расшевелившимся. Глаза его светились, как у гепарда, хотя он, довольно долговязый, больше походил на антилопу.

После паузы Перо сказал: — А тут к тому же ещё и ГЕП, как вам известно.

По какой-то причине, при словах «…как вам известно» он обвел взглядом всех нас, словно ища незваного гостя.

Задержал взгляд на Секретаре, старом авантюристе, который на заседаниях редколлегии изображал из себя сфинкса.

Он не обычный секретарь. Однажды он вместе со мной летал в Москву, где я интервьюировал олигарха Теофилаковского, который у нас покупал отели и спонсировал оперы. Я представился ему как «Тин, журналист», и русские восприняли меня как типа, повсюду сующего свой нос, а Секретарь представился как «секретарь», и они обращались с ним с глубоким почтением. Раньше его функция была мне неясна, но русские его раскусили сразу — он был жизнестойким остатком старой системы и в переходный период просто утратил всякую идеологию.

Там, в Москве, разомлев от водки, он рассказал мне, что в свое время был коммунистом, а потом перепробовал все парламентские партии… Сейчас он наконец пришвартовался к Хорватской крестьянской партии. Он обнаружил, что она лучше всех остальных, когда первый раз попал «в глубинку», потому что, знаешь, сказал он мне, только там, на селе, осталось настоящее гостеприимство… После поездки туда нужно хотя бы на один день брать больничный, потому что, по его словам, такое гостеприимство это обоюдоострый меч крестьянской партии, ведь у него с тех пор, когда он в неё вступил, вырос холестерин и снова дала знать о себе подагра, как в добрые старые времена.

— Секретарь сейчас пробрифует кого-нибудь по теме о ГЕПе, — пояснил Перо Главный.

Мы постоянно разоблачали геповские подземные каналы монополизации рынка. У проклятого ГЕПа имелись свои тайные фирмы. Они подкапывались со всех сторон, воровали у нас темы и публиковали их первыми. Имелись подозрения, что кто-то из нашей редакции работает на них и сообщает о наших сенсациях. Для того чтобы нас деморализовать, они покупали наших журналистов, предлагая им невероятные суммы. То и дело кто-то исчезал, и мы о нем больше не упоминали. Руководство ПЕГа отвечало на эти подлые атаки тактикой сжигания мостов: каждый журналист из тех, с кем мы сотрудничали, должен был написать несколько текстов против геповцев, в которых следовало остро полемизировать с ними, называть их бандитами и иностранными шпионами для того, чтобы в будущем закрыть им дорогу к тем, кого они с жаром оплевывали. Нам не нужны были rafting и paint-ball… Журналистская война была наш team building.

Мне удалось отличиться в журналистской войне еще до того, как я понял тактику сожженных мостов. Теперь я был прочно привязан к ПЕГу, как оно и бывает в маленьких странах, где пространство для манёвра слишком узкое.

Секретарь держал в руке какой-то документ и оглядывал нас через очки.

Главный немного удивленно спросил: — Есть добровольцы?

Я посмотрел на Дарио, тот заерзал на стуле, похоже, готовился вызваться, но не был уверен, нет ли у кого-нибудь каких-то преимуществ перед ним. Он знал, что выступить на антигеповскую тему это большая честь. В конце концов он поднял два пальца и преуспел.

Должно быть, и я когда-то был таким, подумал я. Пока не понял… По правде сказать, пока нас не купил хозяин. Этот теннисист-неудачник… Который в военное время для отдыха и сохранения формы играл с бывшим президентом, подыгрывая ему, за что тот наградил его дешевыми акциями нескольких государственных фирм.

Эх, в те времена президент лично редактировал программу новостей на телевидении, заставив нас стать борцами за правду, а тиражи свободных СМИ постоянно росли. Но когда мы добились демократии, правда стала доступнее… Тираж рухнул, и недавно ставший привилегированным теннисист нас докапитализировал. Я, наивный, был этим изумлен, это показалось мне нелогичным, видимо в соответствии с какой-то эмоциональной логикой, потому что я думал, что мы боремся против… Против чего… Но с точки зрения экономики дело было ясным: у нас денег не было, а у него они были.

Теперь я наконец работаю здесь, став просто борцом за свою зарплату.

Беру тот самый кредит.

Демократические процессы способствовали снижению процентной ставки.

Три иракских Скада предназначались американо-британским конвоям, продвигающимся в направлении границы. Они упали один за другим после полудня, за двадцать минут до того, как я прибыл на место промаха. Прошу тебя, напиши про меня — Борис Гале, непосредственно с места промаха… Место события это другое, а на войне можно прислать сообщение только с места промаха. То есть если в тебя попали, то ты ничего и не сообщишь. Это надо было бы объяснить читателям… Значит, с места промаха сообщает наш… Ладно, знаешь, напиши что хочешь, это же твоя работа.

Со мной на месте промаха были еще двое. Итальянцы, я напросился к ним в джип как бедный журналист.

И как я уже сказал, мы приехали прямо туда. Но нас тут же развернули обратно. Все были в полном АКБО-снаряжении, с противогазами, в резиновых перчатках и резиновых сапогах.

Резина, резина, резина. Вот моё сообщение.

Ничего, промах.

Резиновые сапоги на песке, огромное небо.

Сказать нечего.

Нас выгнали те военные в резине.

И мы понеслись по пустыне, бай, бай.

Мы обсудили темы следующего номера. Я предложил интервью со старым экономистом Оленичем.

— Этот дед — свидетель всех наших экономических реформ, — сказал я.

Молчание.

— Старик знает массу всяких историй, — добавил я.

На эти истории Перо Главный кивнул.

И под конец самое трудное…

Когда коллегия закончилась и все потянулись к выходу, Главный меня спросил: — А наш человек в горячей точке?

— Да? — Я посмотрел на него, ожидая, пока все выйдут.

— Этот парень, в Ираке, он ещё там?

— Да, да, — сказал я.

Я долго подавлял в себе это. Пришло время во всём признаться.

Я посмотрел на Главного: подождал, когда он навалится… Что точно ему сказать?

Я не знал, с чего начать… Тот парень, которого мы послали в Ирак, у него не было журналистского опыта, но он учил арабский и уже побывал на войне… Я его расхваливал, сперва Секретарю. — И откуда ты его выкопал? — спросил он меня, впечатленный тем, что тот знает арабский… — Ты ж меня знаешь, — сказал я. Я был известен тем, что выкапывал людей.

Потом Секретарь рассказал об этом Перо. Это, кажется, было первым предложением, которое Главный одобрил. Ему очень хотелось скорее что-то одобрить. А привлечение к работе амбициозных непрофессионалов отлично соответствовало редакционной политике сокращения расходов. Мы с гордостью подчеркивали, что являемся корпорацией, открытой для молодежи.

Парня, которого мы послали в Ирак, зовут Борис, но тут есть один нюанс. Этот Борис — мой родственник… Этого я никому не сказал. Мне кажется, что человек со знанием арабского языка в CV был просто создан для такого дела.

Но сейчас я начал чувствовать нашу родственную связь. Я не только порекомендовал человека, который валяет дурака вместо того, чтобы присылать нормальные репортажи, но и… Получается, что я обманом трудоустраиваю своих идиотских родственников. Здесь я изображаю из себя европейского интеллектуала, а там тайком воображаю перед своим племенем.

Я уже ясно видел, как меня выводят на чистую воду.

Я посмотрел на Главного.

Очень хотелось сказать ему — во всём виновата моя мать!

Потому что моя мать давала мой номер телефона всем и каждому!

Это, если подумать, совершенно ненормально: люди приезжают в столицу как слепые, город незапланированно растет и у каждого в кармане мой номер телефона.

Когда Борис приехал в Загреб, разумеется, у него в кармане, то есть в мобильнике, был мой номер.

Получил от неё. Словно передавая мне какой-то в своё время забытый долг, она для местного сообщества, то есть односельчан, выполняла роль посредника между ними и мной, добившимся так называемого мирового успеха, потому что когда я не слышу, она хвалится тем, какая я важная в Загребе персона, а люди, нормально, ловят её на слове, и она практически открыла в нашем доме офис, в котором принимает клиентов, сообщает им мой номер, а потом мне звонят люди, про которых я забыл или не знаю, существуют ли они вообще, но они звонят из-за самых невероятных вещей (чья-то пенсия, чья-то операция, сельский водопровод, какая-то годовщина их военной бригады, педофил на пляже и т. д.), а когда я отзываюсь на звонок, обязательно спрашивают: «Узнаёшь, кто тебе звонит?»

Им интересно, узнаю ли я их по голосу. Спрашивают потому, что хотят знать, остался ли я всё еще таким же, как был, или их уже и не помню…

Когда я слышу такой вопрос, то сразу понимаю, что это они, потому что никто другой не стал бы играть в «угадайку».

Когда я это слышу, я слегка теряю ориентацию, как будто я спал и вдруг меня неожиданно разбудили, и я начинаю перебирать все забытые голоса, потому что когда я слышу «знаешь, кто тебе звонит», ко мне возвращается память и я, должен заметить, довольно часто угадываю, кто это.

И я каждый раз говорю, что попытаюсь, и трепещу от мысли, что этот человек позвонит снова… И они звонят снова, звонят, пока во мне не пробуждается чувство вины из-за того, что я откололся, индивидуализировался, и я обещаю, что сделаю всё, что в моих силах… Понятно, что не будь это так, я никогда не порекомендовал бы послать в Ирак моего родственника Бориса, ведь я сразу увидел, что он чокнутый… Да, чокнутый… Это мне сейчас кажется, что я это сразу увидел, но тогда я хотел, чтобы всё было не так, иначе… Да, непросто будет объяснять это Перо Главному.

С такой вот кашей в голове я стоял сейчас перед ним.

Он смотрел на меня так, будто размышляет о чем-то непостижимом. Потом сказал: — Парень справился, хотя всё у него немного разбросанно… Ну да ладно. Когда он возвращается?

Ха-ха-ха. Немного разбросанно? Не-е-ет, даже во сне у меня не могло бы возникнуть намерения показать Главному, как эти тексты выглядят в оригинале. Всё счастье, что они приходили только на мой адрес. Я ничего в жизни ещё не редактировал так тщательно, я компилировал сообщения иностранных журналистов, я тырил целые абзацы из Интернета, пялился в CNN и переписывал всё еще раз с самого начала. Мне казалось невероятным, что в конечном счете удалось всё провернуть. Теперь этого чокнутого надо как-то вернуть из Ирака.

Амеры укокошили каких-то англичан. Перебили парней в вертолете. Плохая координация, who are you, who are you и вот тебе friendly fire!

Но всё логично.

Мы воюем за иракцев, за их демократию, на их благо. Мы все друг друга любим. Каждая жертва — это несчастный случай. Это всё friendly fire.

С тех пор как выдумано понятие человечества, friendly fire продолжается. И христианство, нормально, участвует в этом походе, христианство участвует в миссии среди языческих племен, и когда половину их перебьют, чтобы остальные поняли, то всё это friendly fire, baby, пойми это, только одни мы, на Балканах, убиваем друг друга с ненавистью, без настоящих амбиций. Остальное это friendly fire.

Англичане вне себя, а не следовало бы. Амерам тоже нелегко. Всё то же самое. Англичане, иракцы, гражданские, куда ни выстрелишь, попал в друга. Не знаю, что еще можно сказать об этом.

Я позвонил Сане, и оказалось, что она не может идти смотреть квартиру.

Тогда мы с Чарли пошли на кофе, сейчас он мне рассказывал о какой-то женщине, с которой он «перепихнулся, потому что был пьяным».

У него скошенный подбородок, а один глаз смотрит немного в сторону. И он, вот такой вот, говорит, что та женщина «была некрасивой»… Кроме того, он сказал: — Она думает, что это было нечто.

Бедняжка, подумал я, она не знала, что Чарли презирал всех женщин, с которыми он мог кончить в постели, а влюблялся он только в блондинок, у которых не имел никаких шансов…

Но не сдавался и становился для этих блондинок самым лучшим другом, мазохистски появлялся с ними на людях и пытался, хотя бы для окружающих, создать впечатление, что у них отношения. Сильва была одной из тех блондинок, и после того как закончилась её карьера модели, а она осталась с внебрачным сыном на руках, Чарли устроил её к нам в редакцию.

Будь она сейчас здесь, он наверняка не стал бы рассказывать про другую женщину… Хотя Сильве это было безразлично. Она любила пошутить, что «красотки на него так и вешаются». Было ясно, что она пытается перенаправить его эротический интерес и освободиться.

— Но ты только представь себе: утро, сквозь жалюзи начинает пробиваться свет, — описывал Чарли тот жуткий момент.

Я слушал его. Он может кого-нибудь оттрахать, только когда забывает о своих высоких критериях… Но когда, проснувшись утром, видит, что тёлки из порнофильмов выглядят гораздо лучше, это вызывает у него шок.

— И теперь эта девица постоянно приглашает меня на кофе…

Так и иди, и выпей с ней кофе, ты достаточно настрадался в дружеском мазохизме с манекенщицами, хотелось мне сказать ему. Но это не соответствовало тому впечатлению, которое он старался производить на окружающих.

Чарли удивлялся самому себе: — И что самое глупое, так это то, что я потратил на неё кучу денег… Мы с ней выпили не меньше двадцати коктейлей, а я в минусе на кредитке…

Не удивительно, подумал я, потому что Чарли всё, что у него было, угрохал на старый, восемнадцатилетний «Ягуар» и теперь всё, что зарабатывает, тратит на ремонт… А на то, что остается, он покупает у какого-то крестьянина из Истры домашнее оливковое масло по триста кун, «потому что любое другое никуда не годится»… Что да, то да, он во всём страдал из-за своих завышенных критериев. И даже сделал из этого своего рода карьеру — начал писать гастрономические колонки, рекомендовал пить самые дорогие вина, публиковал отзывы о ресторанах и сформировал свой светский имидж переходного периода, разъезжая на том самом совершеннолетнем «Ягуаре». От Чарли всегда можно было узнать, что сейчас в тренде и по отношению к чему никак не следует быть ироничным; в последнее время иммунитетом в этом смысле обладали парусный спорт, подводное плаванье, хедхантеры, азиатское кино, хортикультура, slow food и кто его знает, что еще… Я тут не вполне в курсе.

— Но что да, то да, трахается она здорово…

— Да?

— Просто невероятно, — сказал Чарли. — Делает всё.

— Ну-у?

— Вэ-вэ-вэ перверсии точка ком.

И засмеялся.

Думаю, в тех женщинах он видел самого себя, а к похожим на себя у него не было никакого сочувствия.

— Вот так, — вздохнул Чарли. — Бывает…

Я смотрел по сторонам, ждал, когда всё это закончится.

— Вообще-то ты её знаешь, — сказал Чарли.

— Что-о-о? Кого?

— Ну, эту тёлку. Она тебя знает.

— Как её зовут?

— Эла.

Я вздрогнул. — Слушай, старик, ну ты и говно!

Чарли неловко улыбался и кивал головой.

— Нет, ну вы на него посмотрите, — я обвел взглядом сидевших за столиками, словно обращаясь к присяжным. — Что тут смешного? Это подруга моей девушки.

Он чем-то наслаждался, не знаю, чем именно.

— Да ладно, — сказал он. — Это же не твоя девушка!

Да, если посмотреть технически, у меня не было оснований для упреков. — И она вообще-то не некрасивая, — продолжил я. — Если бы немного похудела, была бы вообще супер.

— Ну да… Да, — согласился Чарли и вроде как посерьезнел.

— Девчонка совсем о’кей, — сказал я.

— Да, о’кей, я ничего и не говорю… Что ты так нервничаешь?

— Я не нервничаю. С чего бы мне нервничать?!

В этот момент появилась Сильва.

Но я продолжал: — И знаешь, может быть, не стоит вот так вот повсюду рассказывать…

Я умышленно не прекращал говорить и тогда, когда Сильва села, а он стал делать вид, что ищет что-то в куче газет, которые взял с собой.

Я продолжал: — Она абсолютно о’кей, и я её хорошо знаю…

На языке у меня вертелось, а не добавить ли еще, что он не смеет так обходиться с Элой, что она лечилась от депрессии, но я не стал. Если Эла считает, что она имеет какие-то шансы у этого болвана, она убила бы меня за это.

— Ха, вы видели… — Чарли решил сменить тему. — В Солине восемь спортивных букмекерских контор на тридцати метрах улицы.

— Неужели? — покачала головой Сильва.

— Слушай! — Чарли раскрыл газету. — Они тут пишут: «Приходите в воскресенье, после окончания мессы, тогда там больше всего народу». Понимаешь, все идут в церковь на мессу, а оттуда прямиком делать ставки…

Сильва спросила: — А о ком это вы говорили?

Я продолжал молча дымить.

— Да об одной малышке из бухгалтерии, — сказал Чарли. — Она мне неправильно выплатила деньги. Я сказал, что она глупа как курица, а Тин её защищает.

Он не только держался так, будто они действительно пара, но и имел важный условный рефлекс: мгновенно выдумать, что соврать. Я посмотрел на него почти с восхищением. Если отбросить тот факт, что всё это было бессмысленно, у него реально ловко получалось.

— А, так? — откликнулась Сильва. Потом посмотрела на меня: — А почему ты её защищаешь?

Я ответил не сразу, а Чарли посмотрел на меня таким взглядом, который говорил: да ты что, мы же парни, неужели выдашь меня…

— Да так, — сказал я Сильве, вздохнув, — девчонка совсем о’кей.

— Из бухгалтерии? — спросила она. — Неужели? Её недавно взяли?

Теперь я больше не был уверен насчет того, что она думает. Что я скрываю, о чем мы говорили или что я трахаюсь с бухгалтершами, убейте меня — не знаю!

— А чем плохи девушки из редакции? — спросила она игриво.

О-о, не наклоняйся ты так низко вперёд со своим декольте, подумал я.

— Представляете? С мессы коллективно к тотализаторам! — Чарли продолжал бороться за внимание. — Это просто апофеоз… Такого нигде не найдешь, — ему хотелось подчеркнуть гротескность нашего религиозно-посткоммунистического исторического момента.

Сильва лаконично перебила его: — Ну так большинство людей ходит в церковь, чтобы повысить свой коэффициент.

Чарли расхохотался. Было заметно, что он считает её самой остроумной особой во всей Европе.

Когда у человека есть верная ему публика, подумал я, он всегда сможет выглядеть остроумным.

Я почувствовал, что лучше мне отсюда убраться. Глаз у Чарли был ревнивый, а это её декольте после иракского кризиса было для меня дополнительным стрессом…

— Можно к вам? — рядом вдруг возник представитель молодёжи, Дарио.

Он всё чаще подсаживался к нам. Должно быть, видел в возможности общения с нами нечто вроде служебного продвижения.

Я посмотрел на него, он был очень кстати, чтобы прекратить наш разговор.

— Да, да, — сказал я.

Усевшись, Дарио озабоченно прошептал: — И что вы думаете? Слышали Главного? — Ему было очень страшно, но он этим наслаждался.

Сильва смотрела на него с иронией, а Чарли ждал её реплики, чтобы засмеяться. Дарио почувствовал это и, ища союзника, повернулся ко мне: «Вообще-то эти репортажи из Ирака — просто супер!»

Я вздрогнул. Мне совершенно не хотелось, чтобы начался какой-то разговор об этом. И тем более не хотелось похвал от этого парня. Когда кто-то что-то хвалит, всегда найдется еще кто-то, кто всё обгадит.

Я сказал: — Стандартный текст… Да и над ним же еще работали.

— Ну да, но по мне так это супер, — сказал Дарио.

Хватит вонять об этом, подумал я.

— Не знаю, с меня войны уже хватит, — теперь подключилась и Сильва.

И с меня, подумал я, и с меня.

— А мне это кажется гениальным, потому что я думаю… — продолжил Дарио.

— Перестань подхалимничать! — оборвал я его.

Нервы у меня шалят, это неадекватная реакция, я сразу понял. Он посмотрел на меня с удивлением и покраснел.

Я попытался представить это как шутку: — Я пошутил, сорри, — сказал я. — Эй, я просто пошутил.

Он избегал смотреть на меня.

Я сказал: — Тут дело не в тебе. Я почти свихнулся из-за этого типа…

— Из-за кого ты почти свихнулся? — переспросил Чарли.

Всё пошло наперекосяк, подумал я. И встал.

— Ну, пока! — сказал я им. Они смотрели мне вслед, как смотрят на ушедший из-под носа автобус.

Я припарковался рядом со своим небоскребом, перед витриной агентства «Last minute», заполненной написанными огромными буквами названиями: ТАИЛАНД, НЬЮ-ЙОРК, КУБА, ТИБЕТ, МАЛАГА, КЕНИЯ… В любой день можно принять решение в последний момент.

Было бы неплохо, подумал я.

Закрывая машину, я смотрел на эту витрину. Следует ли отправиться на Кубу? Или в Нью-Йорк, туда, где центр всего? А может быть, в Тибет? Познать там что-то и вернуться изменившимся?

Отправился я тем не менее в квартиру, проверил почту, увидел, что от Бориса ни слова текста, а уж тем более ничего о том, когда он возвращается. Я принялся снова читать его предыдущие мейлы, пытаясь проникнуть в его психику…

Саддам молодой крестьянин из окрестностей Басры, назвали его так в честь президента, что теперь делать, разводит руки, разводит руки, разводит руки, как пугало, и я развожу, развожу и я, развожу и я, и мы разговариваем, как два пугала посреди поля, но здесь ничего не посажено, нет ни одного растения, нет травы, нет птиц, которых мы должны были бы пугать, один песок и железяки, а его село, говорит Саддам, оно на плохом месте, разводит руки, на очень плохом месте, говорит, там огонь, говорит, большой огонь, поэтому он загнал своих коз в дурацкий, как из старого фильма, грузовик и отправился on the road, как Керуак, но тут нет литературы, нет Нила Кэссиди, нет поэзии, нет тенёчка во садочке, как говорит народ, тут пробило шину, а запаски нет, вот беда, Саддам латает свою резину, козы блеют в грузовике, идиллия, проходят танки Абрамс, все смотрят вперёд, вокруг Саддамовых коз концентрируются вооруженные силы, я сижу на корточках рядом с ним, смотрю на колесо, ну, знаешь, так, будто хочу помочь, но не помогаю.

Читаю это так, как будто осматриваю его, так, как в армии врачи осматривают симулянтов, но, черт возьми, он больше проникает в меня, чем я в него. Его фольклорные фразы вертятся у меня в голове, так бывает, когда услышишь какую-нибудь банальную мелодию и она никак не отвязывается… Нет тенёчка во садочке, представляешь.

Он это умышленно делает, я чувствую. Я сразу же заметил, как он на меня смотрит, когда мы встретились с ним в Загребе месяц назад, после всех тех прекрасных лет, когда мы не встречались.

В тот день у Златко, он из нашей типографии, родилась дочка, и он позвал нас отметить это дело, а потом я зашел на кофе неподалеку от нашей конторы… Родственник опаздывал уже больше чем на полчаса… Я решил, что он заблудился. Потом увидел, он шел по улице и пялился по сторонам.

Я махнул ему рукой.

Пока он приближался, я смотрел на него: его походка возвращала меня в те времена, когда мы, тинейджеры, бурно приветствовали друг друга, хлопали по плечам и обращались словом старик. Мы учились тогда ходить как крутые парни: пошире расставляя ноги, с руками в карманах, как в прохладную погоду. Встречая друг друга в кафе и клубах, мы демонстрировали преувеличенную радость, потому что в случае драки рассчитывали друг на друга.

Смотрю на него, он всё еще ходит именно так.

Я встал. — Э-э, старик, как оно? — и похлопал его по плечу.

— Да так… Ты? — он вяло пожал мне руку.

Сел.

Он носил оранжевые окуляры и улыбался, как какой-нибудь мафиози, который делает вид, что он буддист, эту маску выдумал Де Ниро и с тех пор она популярна среди уличных мудрецов.

Жилистый, длиннолицый… Мы всегда были похожи, подумал я. Смотри-ка, подкрасил себе волосы, за ухом, чем-то желтым. Выглядел он, как говорят, по-городскому… Было видно, что живет не в нашем селе, которое, кстати говоря, очень разрослось, но всё-таки не стало городом, так что теперь мы называли его посёлком… Так, неопределенно… Поселение… Населенный пункт, и так можно… Дома, постройки, всё вдоль дороги…

Но Борис жил в Сплите, он городской, мой родственник, городской, молодец, мне не придется стыдиться его, если кто-то пройдет мимо…

Пока он неторопливо усаживался на стуле, я подумал, что он под наркотой. Но… Он сказал, что давно с этим завязал. Он сказал, что «приехал в мегаполис, потому что там, у нас, нет перспектив», и при этом криво усмехнулся, словно хотел высмеять слово перспектива.

Своё лузерство он подавал слегка высокомерно, как обычно и делают жертвы системы. Вскоре он вытащил какие-то листки и, протянув их мне, сказал: — Вот, посмотри, как я пишу.

Бумага была тесно заполнена текстом, напечатанным на машинке со старой лентой — было почти нечитаемо, но я читал… несколько дольше, чем мне бы хотелось. Он смотрел прямо перед собой, улыбаясь фруктовому соку, который заказал… Куря «Ронхилл» и пуская кольца.

То, что он дал мне, были какие-то стихи в прозе неопределенной тематики.

Ну ладно, в своем квартале он и не может быть понят… Но он грамотный, это видно. Уже неплохо. А эта его киноулыбка, которая меня так раздражала, это просто прием самообороны на тот случай, если я скажу ему, что всё это детский лепет.

Я сказал: — Тебе надо отнести это в какой-нибудь литературный журнал, пусть они посмотрят.

— Да неважно. Я готов писать что угодно, — сказал он. И начал постукивать ногой. Улыбка испарилась.

— Слушай, — сказал я осторожно, — это же какая-никакая литература, это совсем другое дело… Для газет надо писать ясно, понятно…

— Так это ещё легче, — перебил меня он.

Я должен был сразу понять, что это совсем не многообещающее выступление. Да на самом деле я это и понял.

— В настоящий момент я просто не знаю… — сказал я. — Если что возникнет, я тебе сообщу…

— Хорошо, — сказал он таким угасающим тоном, будто я его отшвырнул, как щенка.

И опять эти угрызения совести. Что это — чувство вины из-за отчужденности, страх того, что я зазнался?! Когда он спросил меня, чем занимается моя девушка, а я сказал, что она актриса, это могло выглядеть так, как будто я хвастаюсь… А что мне было сказать? Что она сидит в будке оператора на платной парковке?

Всё, что бы я ни сказал, выглядело хвастовством перед провинциальной публикой, этот жанр ввели гастарбайтеры… И я говорил таким тоном, словно всё совершенно не важно, и это, наверное, звучало так, будто я утомлен собственной важностью…

Странно это, когда к тебе приходит кто-то такой, вроде бы и близкий тебе человек, который не может тебя понять, воспринимает тебя как ТВ-рекламу… Я видел — Борис не мог представить себе мою жизнь как реальную череду событий. Я знаю, откуда он приехал, я мог представить себе его жизнь, но он мою — не мог, поэтому смотрел на меня как на какой-то призрак, который неким волшебным образом из летних купальных трусиков, с мелководья, где мы обычно играли в мяч, попал в артистический джет-сет, а потом перепрыгнул в какую-то редакцию, у которой горы денег, и теперь занимается там чем-то невообразимым.

Когда-то давно мы с ним слушали одни пластинки, одинаково вели себя, покойная бабушка Луция с трудом отличала нас друг от друга, а теперь, смотри-ка… А что если бы я не уехал, застрял бы там, как и он, подумал я. Я узнавал в нём самого себя, как в какой-то параллельной реальности, а он меня оценивал с другой стороны, будто задаваясь вопросом, чем я лучше него… Мне казалось, что я напоминаю ему о какой-то несправедливости.

— Я мог бы писать то, что никто не хочет, — сказал Борис и улыбнулся без всякой причины. — Нет проблем.

— Хм… Может, еще чего-нибудь выпьем? — спросил я, не зная, что еще сказать.

— У меня с собой только двадцать кун, — предупредил он.

— Плачу я, — сказал я. И чтобы ему не было неловко, добавил: — Ты же гость…

— Ладно, — сказал он со вздохом, словно я его уговорил.

Я взял еще одно пиво, а он — я не поверил своим глазам — опять заказал фруктовый сок, после чего я понял, что наш разговор и дальше не будет гладким. Мне вообще-то пора было уже идти.

— Ты не пьешь? — спросил я.

— Иногда, — ответил он и замолчал.

Тут я начал что-то плести о том, когда, как и сколько пью я, — глупый, лживый, бессвязный рассказ, который нервировал меня самого, но мне нужно было что-то говорить, чтобы мы не сидели как два пня, а он, совершенно ясно, не развил у себя талант small talk.

Мы посидели ещё немного, а потом он наконец-то упомянул свою учебу, которую не закончил. Я видел, он планировал об этом упомянуть, он себе это наметил заранее.

Похоже, он думает, что я знаю о его учебе.

Мы должны были вести себя так, будто мы с ним очень близки, и я кивнул.

И после паузы всё-таки сказал: — А… то, что ты изучал? Помню, это было что-то необычное.

Он шлепнул себя ладонями по коленям. — Арабский, — сказал он и засмеялся. Он смеется над самим собой, как мне показалось. Должно быть из-за того, что изучал арабский, а не что-то нормальное.

Но. Тут-то меня и осенило. Похоже, я был уже и немного под кайфом и вытянул палец, как Uncle Sam… И сказал: — Ирак!

Рабар, единственный в редакции настоящий авантюрист, месяц назад перебежал от нас в ГЕП, и вот пожалуйста — он уже в Кувейте, посылает сообщения конкурентам, так что… Невероятно, однако… Работа! Перспектива!

Борис грустно улыбнулся и сказал: — Марокко.

— В каком смысле — Марокко?

— Мы были в Марокко, а не в Ираке.

— А-а, — тут до меня дошло: — Да, я знаю.

— Шесть лет… Знаешь, он ведь был главным инженером, у нас и слуги были, и бассейн. А потом у старика случился инфаркт… Прямо рядом с бассейном.

— Да. Да. Знаю.

Тут-то он наконец нащупал свою тему. Ходил, рассказывал он, в школу для иностранцев, но арабский они там тоже учили. Позже, когда пришлось вернуться домой, этот язык «крепко сидел у него в голове». Всякий раз, как он вспоминал что-нибудь на арабском, он вспоминал своего «старика». Но ему не с кем было говорить по-арабски, и он стал его забывать. Как-то раз он услышал на улице разговор двух арабов и пошел за ними в кафе, а там слушал их, сидя за соседним столом. — Они заметили, что я за ними слежу, и гадали, то ли я полицейский, то ли педик. Я понимал абсолютно всё, что они говорили, — сказал он и улыбнулся. Потом он поступил на арабистику, в Сараево. Но факультет не закончил, началась война.

— О’кей, а теперь подумай хорошенько, — сказал я. — Ты бы поехал сейчас в Ирак? Амеры могут в любой момент начать боевые действия.

— Идёт!

Я предполагал, что в связи с этим он ещё чем-то поинтересуется.

Глянул на него: — Смотри… Наш тип, который отвечал за горячие точки… У него были какие-то свои приемы, понятия не имею как и что, но как-то он ориентировался. Посылал материалы мейлом, и фотки, и тексты. Кроме того, есть спутниковые телефоны…

— Да не бойся, я сориентируюсь.

— Подумай как следует, это война.

— Война, значит, война, какие проблемы.

— Ты так считаешь?

— Для меня проблемой стал мир.

Хм, я ведь с самого начала почуял, что от него попахивает вьетнамским синдромом. Это в послевоенный сезон было in у парней, оставшихся без работы. Примерно такая подача: деланно безразличное выражение лица, скупая речь, иногда долгий взгляд тебе в глаза…

Я не знал, как себя в этом случае вести. Мы с Маркатовичем ещё на факультете отработали эту подачу, здесь в Загребе я мог бы, при необходимости, изображать Рэмбо, но Борис, правда, знает, что мое участие в войне состояло в том, что я, скорчившись, сидел с зениткой на какой-то горе… Но никто ко мне так и не прилетел, а потом через полтора месяца мой старик меня оттуда вытащил.

Может, Борис потому так и держался, будто я ему что-то должен, из-за того, что у него не было папы, который мог бы его вытащить наверх, вот ему и пришлось таскаться по улицам за арабами.

— Ну, тогда ладно, — сказал я. — Если для тебя проблема — мир, тебе в Ираке будет просто супер.

Тут он глянул на меня исподлобья. И ответил: — Мне будет там гениально.

Я уже тогда должен был всё понять… Но получалось, что я ему как бы должен помочь, вернуть какой-то иррациональный долг.

А когда он начал посылать мне свои психоделические сообщения, я позвонил ему по уже упоминавшемуся спутниковому телефону… Он сделал вид, что плохо меня слышит. Типа помехи, каково, а?.. С тех пор он на телефонные звонки не отвечал, написал мне, что это опасно, что их могут засечь, но мейлы продолжал присылать каждый день — ему было наплевать, что мы еженедельник. Потом я написал ему мейлом, чтобы возвращался, сначала в виде рекомендации, а под конец разнес его в пух и прах… И хоть бы что!

И вот он там уже целый месяц, должно быть, ему там супер, на мейлы не отвечает.

Всё это я рассказываю неизвестно кому, в мыслях.

Иногда я так говорю сам с собой, как какой-нибудь адвокат, который сам собирается себя защищать.

Я попробовал заняться чем-нибудь другим. В руках у меня была биография Хендрикса, когда Саня вошла в квартиру, я пытался читать.

Выглядел я, должно быть, хмуро.

— Ты что, рассердился? Слушай, я действительно не могла идти смотреть квартиру, — сразу же заговорила она. — Неожиданно нарисовалась какая-то журналистка… Из «Ежедневника».

— Да ты что, геповцы? И сколько вы проговорили?

— Ну, может, час… Плюс фотканье.

— Подожди, — уставился я на неё. — Это же не просто пара вопросов. Это что — настоящее интервью?

— Ну, посмотрим, — сказала она таким тоном, что в это не верит. Это было бы первое интервью в её жизни.

У меня возникло впечатление, что всё это происходит со мной. Мне хотелось быть как минимум соучастником.

Я запнулся. — А они тебя спрашивали вообще про всё, и про личные отношения тоже?

— Не бойся, я следила за собой, чтобы не ляпнуть что-нибудь, — улыбнулась она.

Посмотрела на остатки пиццы на столе.

— Я поел, больше не мог ждать, — сказал я.

— Не страшно, я тоже поела, — сказала она. — Мы заказали гору чевапчичей.

Подошла ко мне.

— Воняет? — спросила и дыхнула на меня луком. Это застало меня врасплох.

— Ух, не дыши на меня!

— Поду-у-умаешь! — Она изображала непослушного ребенка.

Было ясно, что ей хочется поднять моё настроение. И я принялся театрально ужасаться: — Иисусе, какой позор, мать твою, надо же, а мне говорили, что актриса — какая актриса, весь дом провоняла!

— А мне всё равно-о-о! — Она хихикала и дышала на меня луком, пытаясь поцеловать, но я уворачивался.

В конце концов я дал ей себя поцеловать, и она тут же утратила интерес к сюжету.

Я подумал, а не сказать ли ей насчет Чарли и Элы…

— Ну что, Ерман и Доц вызубрили текст? — перешел я к спектаклю.

Она закатила глаза: — Инго перенес генеральную на одиннадцать вечера! До этого ему нужно поработать с ними. Но самое противное, что он больше всего цепляется ко мне. Естественно, что они и меня время от времени сбивают. А он тогда на мне демонстрирует свой авторитет…

— Надо же, весь такой современный, а отыгрывается на девчонках?!

— Но единственное, на что он мне указывает, это то, что я должна играть «по-панковски». Мелет, что я должна взбунтоваться против того, как эту роль видят другие, — она говорила, подражая речи режиссера и тому, как он курит сигарету, то и дело поглядывая куда-то вверх.

— Хм, возможно…

Тут она занервничала: — О’кей, я должна взбунтоваться, но он же целыми днями орет на меня…

Я не знал, что сказать: — Ишь, какой…

Потом осторожно добавил: — Наверняка он паникует. Знаешь, вы все сейчас паникуете…

Думаю, она и так знала всё, что я ей говорю. Знала, что и она паникует. Но ей хотелось выговориться: — Да знаю, знаю… Но я еле сдержалась сегодня, чтобы не послать его на… на хер! Понимаешь… Ну, нужен панк, так ты его получишь!

Саня любит быть храброй, занять позицию. Если бы в ней было хоть что-то, обычно свойственное мужчинам, возможно, это выглядело бы по-другому, а так это её желание вечно спорить, демонстрировать независимость, что-то доказывать… Я всё это просто обожаю. Иногда говорю ей ласково: ты у меня герой.

Но сейчас я вижу, как она вздыхает, почти плача, смотрит в сторону, берет сигарету… Затянулась пару раз, потом украдкой посмотрела на меня, не заметил ли я этот момент её кризиса.

— Так возьми и пошли его на хер! — предложил я.

— Да?

— А пусть задумается! Всё равно сейчас уже поздно тебя кем-то заменять.

Мне хотелось, чтобы она ощутила поддержку. Она должна держать себя с уверенностью в том, что имеет право на самозащиту. Режиссера она никуда не пошлет, ей будет достаточно почувствовать, что она могла бы это сделать. Это поможет ей встать на ноги, избавиться от впечатления, что со всех сторон на нее сыплются удары.

Она посмотрела мне в глаза так, будто увидела в них нечто прекрасное, и поцеловала меня.

— Ух, ведь действительно воняет луком! — сказал я.

— Тогда пойду почищу зубы! — весело воскликнула она.

Когда Саня вернулась, мы сели на диван, она гладила меня по голове, шее, животу, как будто имеет скрытые намерения, но, должно быть, я показался ей деревянным, и она спросила, не из-за неё ли это… Принялась убеждать меня, что не нужно беспокоиться, что она со всем справится.

Тогда я вздохнул. На этот раз была моя очередь.

Саня была против того, чтобы Борис ехал в Ирак, она была против этой войны, против того, что о ней пишут как о каком-то грандиозном представлении, была против infotainment’а, была против самых разных вещей, да и от моих родителей, подозреваю, была не в восторге. Ладно, я тоже, но кто его знает, почему я всегда защищал их перед ней, возможно потому, что не хотел, чтобы получилось так, что она в генетическом отношении лучше.

Помню, как она закатила глаза, когда я сказал ей, что Борис поедет туда, и принялся уверять, что не потому, что он мой родственник, просто он именно тот человек, который справится с такой задачей — знает арабский, образован, война для него не проблема… Поэтому позже я об этих вещах и не заикался, но теперь, черт побери, мне нужно было с кем-то поделиться…

Я вкратце ввел её в курс дела, и, разумеется, всё это звучало как подтверждение её тогдашней правоты.

Закончил я словами: — Это было моей ужасной ошибкой — порекомендовать его.

— Ты хотел ему помочь, — сказала Саня. И потом почти по-матерински добавила: — Ты, ты слишком сентиментален… А эти твои родственники, они тобой пользуются.

Мне никак не хотелось снова говорить об этом.

— Давай сейчас не будем об этом.

— У меня было какое-то предчувствие… — сказала она так, как будто сама оказалась в ловушке. — Но ты был от него в таком восторге.

— Я был в восторге?

— Ты что, не помнишь? Твой родственник, знает арабский. Ты сказал, что мне нужно с ним обязательно познакомиться…

— Ничего такого не помню, — ответил я.

У меня не было намерения говорить об этом. Теперь еще окажется, что на мою память нельзя положиться…

— Ладно, не сердись, — сказала она. — Ты как-то слишком наивен, не умеешь правильно оценивать людей…

Еще чего, хотел я сказать ей, я сразу вижу, кто из какого фильма. Но тут же понял, что момент неудачный. И остался как на распутье.

Она ждала, что я что-нибудь скажу.

Ждал и я…

Потом махнул рукой.

Тут Саня начала ласковым тоном: — Я только хотела тебе сказать насчёт твоих родственников. Ты позволяешь им всё что угодно… А сам ты им совершенно не интересен. И они постоянно тащат тебя куда-то назад…

— Ладно, Саня, твоих тоже авангардом не назовешь.

Мы это долго откладывали, жили, так сказать, в воображаемом мире. Только на третье лето отправились в торжественное турне по родственникам… На несколько дней к её, на несколько дней к моим.

Выглядело это как своеобразная театральная творческая мастерская. Мы следили друг за другом, чтобы наше выступление было согласованным, волновались, как бы партнер не допустил какой-то ляп, за столом вели себя в высшей степени респектабельно и старались ввернуть что-нибудь на местном говоре. Я знал текст не так чтоб очень… Но поддерживал разговор о дороговизне, болезнях и автомобильных авариях, больше по воспоминаниям, возможно, немного неестественно, как актер-любитель.

О нашем житье в Загребе нас расспрашивали сочувственно-обеспокоенным тоном, подозревая, что мы ведем неправильный образ жизни, а мы пытались свести разговор к фактам, как-то выкручивались, так как не могли открыто признать, что наша цель — жить совершенно не так, как они…

Интересно, что ничего из той нашей жизни нельзя было пересказать так, как оно было на самом деле… как ни крути, сообщить было почти нечего… Та наша жизнь как бы почти не существовала, она будто осталась на каком-то нелегальном языке, там же, где осталось и моё истинное существо, пока это иное действующее лицо сидит за столом, перебирает легальные факты, мелет чушь насчет того, как ведет себя его автомобиль, и представляется её родителям моим именем… И блуждает глазами по их квартире… А у них, у Саниных, было вообще непонятно, куда смотреть, пустого пространства там не было вовсе. Её мать болела страхом пустого пространства: каждый уголок квартиры был чем-то заполнен, невозможно было повернуться от небольших «практичных столиков»…

Потом, уже на другое утро, Саня предложила матери сломать стену между кухней и гостиной, в результате чего можно было бы расширить пространство, а я эти слова неосмотрительно поддержал. И когда после этого её мать бросила на меня быстрый взгляд, я понял — она привыкла, что у дочери возникают смешные идеи, но разочарована, что та нашла себе точно такого же приятеля. И тут же со средиземноморским темпераментом эту идею разгромила. Обращаясь при этом исключительно к Сане — было очевидно, что такая интимная тема, как снос стены, со мной обсуждаться не может… Саня, видимо, хотела в моих глазах выглядеть вполне взрослой особой и потому продолжала дискутировать с матерью до последнего дня, и насчет стены, и насчет всего остального. Однако назвать это ссорой было нельзя, скорее это было взаимным неуважением, которое, как мне казалось, определенным образом их радовало, как особое проявление близости… Я решил, что этим своим пикированием они на самом деле показывают мне, насколько они чувствуют себя у себя дома.

Разговаривать так с её матерью я не мог — я её уважал — поэтому умолк. Так же как и моя будущая теща, которая вытряхивала все свои критические премудрости, глядя на Саню, а не на меня, из-за того, что меня уважала.

Стоило мне заткнуться насчет стены, как мне стало трудно говорить и обо всём другом тоже… Я размышлял, молча, про себя… Наш народ такой: всегда охотнее построит какую-нибудь стену, чем её сломает. Им всегда больше нравилось иметь не одну комнату, а две. Просто обожали считать комнаты. Да где же был мой разум?!

С Саниным стариком я, естественно, разговаривал очень осторожно. Он был, прежде всего, разочарован. Особенно политикой и всеми партиями. Он смотрел все новости, читал газеты и постоянно снова и снова разочаровывался. Создавалось впечатление, что он этим занимается. Ему хотелось узнать, разочарованы ли и мы, журналисты. «О, да!» — говорил я и приводил примеры из практики. Я чувствовал, так сказать, потребность приблизиться к нему в разочаровании, но он, возможно, думал, что я хочу даже переплюнуть его в этом, так как я, знаете ли, там один из журналистов и имею возможность разочаровываться с более близкого расстояния, поэтому он меня не особенно хотел слушать и всякий раз, стоило мне взять слово, принимался объяснять, насколько велика разница между Загребом и положением дел на местах, что и является причиной его самого главного разочарования…

Я попивал пиво, помаленьку, когда смотрел новости… А сколько же накопилось пустых банок, и как же они брякали в мусорном мешке, когда я принимался их стискивать, чтобы они занимали поменьше места.

После того как мы исступленно помахали им из окна машины, я бодро пообещал: — У моих есть сад и красивый двор, увидишь… — Я имел в виду, что там человек, когда немного выпьет, не выглядит таким растерянным, как среди «практичных столиков».

Потом мы приехали, и я увидел гараж.

Дело в том, что они мне сказали, что построили гараж, они радовались этому, по их словам, гараж великолепно вписался в двор… Но я сразу увидел — двора больше нет. Какое-то свободное место еще оставалось, но было ясно, что теперь это просто неиспользованное пространство.

Они открыли нам этот гараж с помощью пульта, гордые, как будто пускают в эксплуатацию новую линию или транспортную полосу, и я в него въехал.

— Ну ни фига себе, приехали, — сказал я Сане.

Ну вот, мои стали, так сказать, горожанами, и мы сидели в квартире… А во дворе разместилось то строение. Его с места не сдвинешь. И ничего не можешь возразить против него. Я было заикнулся, но меня оборвали: некрасиво приезжать из Загреба на всё готовое и поучать, приехав из Загреба, из Загреба, из Загреба, который раздражал их своими снобистскими поучениями… А им нужен был гараж, свой гаражик, а в своем гараже ты сам и хозяин…

В связи с этим моя старушка, как бы в каком-то женском союзе с Саней, объясняла ей, что меня вовсе не надо уж прямо во всём слушаться, потому что мужчины вообще-то безмозглы, у них вечно дурь в голове… Отец же на её выступления реагировал усмешкой и не упускал случая поддеть её, на что Саня реагировала слабой улыбкой. Я, насколько было возможно, пытался модерировать эти дискуссии, переводя фокус на себя, но они смотрели только на невесту, потому что им, разумеется, как только я её привёз, было ясно, что я на ней женюсь…

И вот мы здесь, в нашей съемной квартире. События перестали развиваться сами собой, и я не могу наверняка знать, что мы придумаем, какой образ жизни, но только мы, сказал я Сане, ни в коем случае не должны повторять образцы… Мы должны проложить какое-то новое направление, дорогу, тоннель, виадук, что угодно…

Но сейчас возник Борис, возник неожиданно, как тот гараж.

Мне никак не удавалось объяснить ей глубину проблемы, и тогда я повернул свой ноут экраном к ней и сказал: — Прочитай что-нибудь из этого и скажи, что думаешь…

Она посмотрела на меня вопросительно.

Я сказал: — Открой какой-нибудь из этих мейлов, любой.

Забыл описать тебе военное положение, автоматы трещат, герои от боли кричат, металл сверкает, мрачные арабы кровью истекают, проигрывают войну, сопротивление устраняют лазером, как бородавки, как видишь, всё ожидаемо, по плану, по сценарию, думаю, на телеэкранах это должно выглядеть как кино, пустыня для этого очень подходит, как будто это захват Марса, понятия не имеешь, есть ли здесь жизнь, ищешь её признаки, идешь вперёд, должно же что-то здесь быть, хотя бы какая-то бактерия, какие-нибудь останки, ископаемые остатки, ископаемые виды топлива и кто его знает, что ещё, никогда не знаешь, есть ли у пришельцев из космоса оружие массового уничтожения, на какой оно ступени техники, есть тут один embedded журналист-бушевец, туджмановец, Милошевичец, болельщик, обведите карандашом правильный ответ, и он меня спрашивает о моих предположениях насчет оружия массового уничтожения, есть ли оно у них, воспользуются ли они им там, на подступах к городу Багдаду, это он меня так провоцировал, потому что все уже доперли, что я любитель, понятия не имею, как они доперли, понятия не имею, как эти профи думают, но ясное дело, что у здешних нет оружия массового уничтожения, потому что если бы было, на них бы ни за что не напали, так что бояться нечего, мы можем быть спокойны, сказал я оптимистически, и мы выпили за это безалкогольного пива, люди меня любят, что тут говорить, и я чувствую, что они меня приняли, но потом начинается буря, южный ветер несет тучи пыли и мелкого, мелкого песка, он набивается в рот, в нос, в глаза, и мы бежим к машинам, сидим целыми днями в машинах с закрытыми окнами, потеем, ничего не видно, открыть окно не отважишься даже во сне, даже во сне, потому что тогда песок проникнет внутрь, в мозг, внутри невыносимо жарко, мозговые волны, частоты, братишка, как бы я хотел тебе позвонить, узнать, какая у вас там погода, но нам сказали быть осторожными c Thuray'ем, нас могут обнаружить локаторы, пульнуть ракету, а мне как-то глупо отдать концы из-за погоды.

Саня, пока читала, улыбалась и качала головой.

— Ты ничего мне не рассказывал, — сказала она. — Он просто валяет дурака.

— Хм, — я почесал себя по темени… И сказал: — Не знаю, умышленно ли. Чего тут только нет… А может, он свихнулся!

Она сказала: — Я думаю, что он пишет и ржет над тем, что пишет.

— Но почему не возвращается, как я ему велел?!

— Не знаю… Может быть, строит из себя придурка…

— Он издевается надо мной, скотина! — сказал я. — Если кто-то и стал объектом его юмора, так это я.

Она зубами пыталась откусить заусенец, очень старательно.

А потом вдруг словно нашла спасительное объяснение: — Может, он просто не умеет писать как обычный журналист…

— Да это так-сяк может каждый.

Она задумалась, а потом сказала: — Знаешь, мне это вовсе не кажется таким уж странным… Он не натренирован, ну, в этом вашем языке. И я думаю, если бы меня кто-то послал тащиться за амерами, как будто я веду репортаж с футбольного матча… Я бы тоже валяла дурака и несла бредятину.

— Ладно, я знаю, что ты против этой войны, — я хотел дать ей понять, что это неподходящая тема.

— А почему мне не быть против? — Она посмотрела на меня. — Этот тип хоть что-то говорит… А у твоей редакции об этой войне нет никакой позиции.

Я смотрел на неё. Неужели она думает, что я могу изменить мир? Мужчина женщине никогда такого бы не сказал, а она время от времени обращается ко мне как к Супермену.

Я подумал, нужно бы сказать ей, что в здешних наших войнах я уже растерял все свои иллюзии. Но как-то язык не поворачивался сказать такое девушке, которая собирается с тобой планировать своё будущее.

— Короче, ты хочешь сказать, что он разрушитель устоев?

— Да, осознанно или неосознанно.

Я не хотел, чтобы она увидела возмущение, которое вскипело во мне… Они, значит, разрушители устоев, а я защищаю систему; они борцы за свободу, а я сторонник репрессий… Стоп: Саня смеется, он остроумен, а у меня нет чувства юмора? И я мучаюсь, как раб на плантации, с его чушью, пытаюсь придать смысл… И скрываю это, как позорную семейную тайну, нервничаю, чувствую себя параноиком, пока молодежь развлекается…

Я встал. — Да над кем он издевается?! И за чей счет?! Мне всё приходится переделывать…

Она перебила меня: — А ты не кричи! Уж я-то в этом совершенно не виновата!

Я сел.

Она снова бросила взгляд на текст.

И сказала: — Я бы это так и опубликовала.

С кем я разговариваю… Какие детские глупости, подумал я.

— Но я не могу это опубликовать! У нас обычная, нормальная газета! Мы же не какой-нибудь фэнзин для чокнутых!

— Да, вы проповедуете то, что считается нормальным, — сказала она по-панковски, ровно так, как и хотел Инго. И добавила: — Опять кричишь.

Что за дела, может, она решила порепетировать свою роль со мной?

— Расскажи это Инго, — сказал я. — Мне кажется, что дома ты больше похожа на панка, чем на сцене…

Саня оскорбленно фыркнула.

— Это было низко, — сказала она.

Знаю, подумал я… Но меня ужасно нервировала позиция, в которой я был вынужден защищать систему от неё и от Бориса, двух отважных антиглобалистов. И как я в это вляпался?

Ирония била из меня ключом: — Знаю, газеты определяют стандарт, СМИ делают людей стандартными! Определяют тип речи, определяют, в чём должен быть подвох, не психоделический бред, а просто небольшой, легкий подвох… Определяют, из-за чего нужно нервничать, а где занять позицию. Занимать позицию приходится каждый день.

— Ну что ж ты на меня так накинулся? — перебила она.

— Да, да, — я начал заикаться, — читаешь мне лекции, будто я сегодня начал думать об этом! Я всё это давно знаю! Но там мне платят зарплату, и я должен взять этот проклятый кредит! И я знаю, что можно делать, а что нельзя!

— Я читаю тебе лекции? Да это ты говоришь и говоришь без остановки. То есть кричишь, — сказала она, глядя на меня исподлобья.

Она сидела на диване, обиженная… А я напротив неё, в кресле.

Каждый дышал своим воздухом.

На CD крутился саундтрек фильма Buena Vista Social Club.

Я когда-то смотрел этот фильм и понял тогда, что с кубинцами что-то не так. Было совершенно очевидно, что они лучше нас.

— Жуткую свинью он мне подложил! — процедил я, обращаясь скорее к самому себе.

— Да, но в этом ничего нового, — сказала она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Просто так сказала, — ответила она.

И стала смотреть на дым из своего рта.

— Что значит — просто так сказала?

— Ничего.

Смотрю на неё, она этот дым выдыхает так, как будто ничего другого нет.

Она просто так сказала…

И не говорит, что.

Не говорит, что я ни на что не способен? Дурак, бестолковщина, бедняга, тупой, простофиля, лузер, умственно отсталый?

У меня было впечатление, что она всё-таки что-то из этого говорит, то есть не говорит…

Потому что да, конечно, Борис был не единственным. Мне и раньше случалось куда-то рекомендовать людей… В отличие от Бориса с ними проблема была в другом, они потом продвигались быстрее, чем я. Удивительно способными были те люди.

У меня был нюх на таланты, талантики, на относительно одаренных лиц, жаждущих более широкого признания… Возможно, дело было в том, что я годами проводил слишком много времени в самых разных кофейнях и знал каждого придурка. В целом можно было бы сказать, что я, человек корпорации, отвечающий за кадровые ресурсы, бесплатно занимался отбором претендентов, потому что всякий раз, когда им был нужен кто-нибудь молодой и полный энтузиазма, они спрашивали у меня, не знаю ли я кого-то такого.

Знаю, есть один тип, работает официантом в «Лимитеде»…

Официантом?

Да, но он закончил факультет, знает язык…

О’кей, пусть зайдет.

Так в журналистику приходили люди со свежей кровью, среди них был даже сам Перо Главный. Звучит удивительно, но на заре демократических перемен я и его пригласил прямо из-за стойки бара зайти к нам. И за ручку привел в редакцию газеты… Его успех, говоря языком поэзии, был более стремительным, чем ураган… Дело в том, что в нашем обществе большая вертикальная текучесть. У нас нет стабильной элиты… Социализм уничтожил старые элиты, ту немногочисленную буржуазию и провинциальную аристократию, позже война и национализм уничтожили социалистическую элиту, а потом в конце концов появилась демократия и тогда потребовалось освободиться и от националистической элиты.

Потерпевшие поражение элиты могли выжить где-нибудь в укромном месте… Да, да, они могли по-прежнему заниматься своим бизнесом, дергая за ниточки из тени, но при свете дня, в репрезентативных СМИ вроде нашего «Объектива», которые в любой момент должны были соответствовать репутации зеркала нового времени, более того — нового момента, нам постоянно требовались новые люди! Новые колумнисты и опинион-мейкеры, новые лица, новые фотки. За десяток лет мы в быстром темпе сменили три медийные парадигмы — социалистическую, потом военную, потом демократическую, а это значит — израсходовали ресурс двух поколений умников, ввиду чего теперь наша кадровая элита была на редкость молодой.

Не хватало людей, которые себя не скомпрометировали. Если ты до недавнего времени слушал Лу Рида, работал кельнером за пивной стойкой или изучал виноделие, у тебя были все шансы начать продвигать новые ценности… Демократию, поп-культуру, slow food… Не ставя под сомнение капитализм, что естественно — мы же не коммуняки — так что против той приватизации, которую в девяностые провели избранники удачи и друзья лидера нации, сказать мы не могли ничего. Бабло переместилось в укромные места, а молодым медиасилам удалось лишь раскрасить кулисы европейского пути и нормализации… Впрочем, что еще остается делать после того, как революция совершена и капиталы попали в нужные руки? Теперь нам нужны гармония, безопасность, потребители, свободные индивидуумы, которые выплачивают кредиты; можно потихоньку продвигать легкий гедонизм, пусть люди наслаждаются, разумеется, в определенных границах, чтобы церковь не рассердилась.

Для каждого что-то нашлось. И нельзя сказать, что это не было динамично: мы новое общество, общество постоянно обновляющихся кулис и новых иллюзий. Практически все мы новоявленные… Здесь нет Палаты лордов, нет старой буржуазии, все мы просто бывший социалистический трудовой народ, который раздевается и переодевается и карнавальной толпой валит напрямую к звёздам. Все пытаются выйти на орбиту, некоторые при этом падают вниз головой, но… переходный период как один из вариантов американской мечты действительно существует, правда, не стоит забывать, что в общей суматохе и неразберихе, в стремительной перестройке успех зависит от случайности. Всё как в Big Brother. Кто-то из середнячков будет выведен на орбиту, но кто? Наше время — это время открытого неба. Все мы чувствуем, что долго так не продлится. Небо закроют. Общество стабилизируется, пройдет перестройка, тогда мы и узнаем, кто куда вошел, а кто нет. Через некоторое время и у нас будет Палата лордов, пусть фальшивых, но это неважно. Необходимо сейчас, пока еще не поздно, успеть вскочить в этот поезд. Перо Главный меня обскакал, в этом нет никакого сомнения. Он стал великим редактором, а я всё еще ищу на улице лузеров. Он, Перо, как известно, стал совсем другим человеком. А я всё это время хотел остаться таким, каким и был, словно это крупное достижение. Остаться рокером, избежать всего.

Может быть, это то, о чём говорят, когда кто-то не хочет взрослеть? Или это из-за Сани? Она моложе, для неё естественно, что я не ношу такой галстук, как Перо, у неё другие ценности, и она влюбилась в такого типа. Но и она продвигается. Черт побери, она продвигается, и очень быстро.

Я точно помню, когда Перо начал продвигаться, одно время он избегал смотреть мне в глаза, приветствовал кратко и быстро, старался не садиться за мой стол, забыв, кто именно привел его в редакцию.

Я всегда делал одну и ту же ошибку, невольно напоминал людям, кем они были раньше.

Позже я стал воспринимать его как нового человека, не имеющего ничего общего с тем кельнером из «Лимитеда». Тогда и он перестал избегать меня.

Логично предположить, что, должно быть, и я, несмотря на свое нежелание, определённым образом изменился. Коль скоро Перо стал моим шефом, всё остальное тоже не могло остаться таким, как раньше.

Всё это я особым образом скрывал от Сани. То есть если и упоминал, то всегда в шутку, со смехом, делая вид, что парю в каких-то высших сферах, в универсуме, защищенный от так называемых общественных ценностей. Да её, впрочем, и не интересовали дела, связанные с карьерой… Она видела только любовь. Нашу любовь и любовь в мире. Экологию. Искренность. Нашу особость и романтичное упрямство глубинки. Она любила меня именно таким, какой я есть. Совсем недавно она начала следить по гороскопам за рубрикой работа.

Сейчас мы кое-как, в нервозных разговорах, начали подбираться к этому, к контексту — как в «Чужом», когда после надменной дерзости экипаж начинает понимать величину проблем, там, в той пещере, в другой галактике…

Теперь, после истории с Борисом, совершенно ясно, что моя добровольная работа в сфере людских ресурсов это безумная глупость.

Не так давно Саня начала сравнивать её со своей деятельностью в альтернативной театральной труппе Зеро. Там с большими надеждами и энтузиазмом собралась вся её компания из Театральной академии, но уже к зиме все они с горечью расстались, причем каждый считал, что именно его использовала в своих интересах кучка неблагодарных.

Денег не было, отношения изменились. Всегда, неизвестно почему, отсутствие дохода на денежных счетах ведет к сведению счетов эмоциональных… Я знаю, что такое быть волонтером. Везде, где нет денег, можно открыть эмоциональный счет и надеяться на какую-то благодарность. Но… Под конец каждый начинает чувствовать, что ему все должны. Так развалилась труппа Зеро, чьи сценические эксперименты так расхваливали молодые театральные критики: все друг с другом переругались, да еще как, Саня считала, что ею воспользовались, и решила в будущем играть на сцене только там, где за это платят.

Правда, она немного страдала из-за того, что так быстро предала идеалы молодости.

Она была страшно зла на своих бывших друзей и еще долго изгоняла из себя эту злобу. Это было, насколько я понимаю, процессом психологического дистанцирования от андеграунда, и процесс этот иногда охватывает молодых альтернативщиков, когда им перестают выплачивать деньги на карманные расходы. Нужно где-то зарабатывать — и вот вдруг тебя перестают воодушевлять маргинальные проекты. Тогда ты оглядываешься по сторонам, ты дезориентирован, ты на кого-то зол. Приходится самому выбрать, на кого именно.

Пока я отказывался от драматургии, я чувствовал себя примерно так же. Я тогда работал в газете и параллельно слушал на факультете разговоры коллег, у которых водились деньги на карманные расходы. Чем дольше я работал, тем более авангардными становились они. Я пытался уследить за трендами: вот, все заговорили о том, что из театра нужно изгнать психологию, и мы выступали за это. Читали деконструкционистов и пытались приспособить их к театральным подмосткам… Вели довольно шизофреничные разговоры, щедро используя флексибильную лексику. Я всё больше терял силы. Бегал из редакции на факультет, как Пола Рэдклифф, бегунья на длинные дистанции.

Я был зол на своих родителей, деревенских жителей, которые перестали переводить мне деньги на карманные расходы и тем самым лишили меня возможности деконструкции. Я был зол на загребских альтернативных позеров и снобов, которые рано или поздно станут героями местного гламура, будут с недовольными физиономиями раздавать интервью для «Red Carpet», будто их банальная судьба была им навязана вопреки их желанию. Я был зол на крестьян и элиту, работу и арт, застряв, как некто, кому не удается пробиться сквозь туман, где-то между всеми культурными классами, состоящими из людей, не сомневающихся в своей аутентичности. Я не знал, кому всё это предъявить. Я был зол на самого себя. И не мог высказаться. В этом было всё дело.

Я считал, что Саня была права, когда прекратила своё маргинальное волонтерство, ну а что другое я мог ей сказать?

Нет, другого варианта не было, повторяла она.

Другого варианта не было, повторяло всё ее поколение, так же как и многие поколения до них. Другого варианта не было, а если он и был, то должен был оставаться тайной, как мастурбация в общественном туалете… Как мое волонтерское сование носа в человеческие ресурсы.

Именно сюда я направил свои анархичные инстинкты, приводя в редакцию неожиданных гостей вроде Бориса, таких, которых никогда бы не пригласил никто из тех, кто с галстуком. Совершенно ясно, что это были остатки моих протестных склонностей из того времени, когда я вместе с Джонни пел: «А на улице, на каждой стороне / Филиалы, офисы / Из них выползают бюрократы / Ой, люди / Ведь я боюсь…»

Это было дрочением в общественном туалете.

Подобно бактериям, которые привыкают и приспосабливаются к антибиотикам, в поисках удовольствий при капитализме мутировал мой бунт. Найди свою дырку в системе… Имей свои фантазии и причуды и живи благодаря им… Взращивай их так же, как выращивают в потаенном месте немножко травки.

В этом нет ничего нового, сказала Саня.

Действительно, нет.

Вся история с Борисом это неопровержимое доказательство того, что я занимаюсь подрывной деятельностью исключительно против самого себя.

Но в настоящий момент говорить с ней об этом я не хотел.

Я не вижу способа сказать ей всё это без серьезных последствий. Мне кажется, что это было бы губительно для её представления обо мне, о нас. Она верила, что мы особенные. Что мы вне общества. Что на нас не влияют все эти банальности.

Она представляла себе наше будущее как бескрайнее поле.

Она видит по-другому, она очень молода, актриса, может наслаждаться чем угодно, думал я… Её идентичность динамична. Но я не мог то и дело менять роли. Я чувствовал, как всё определяется. Пространство для маневра было узким, и у меня было собственное представление о будущем… О да! Я обладал тем представлением о будущем, которое меня преследовало. На первый взгляд ничего страшного, всё солидно… Но я видел гнилую жизнь, в гнилой атмосфере, с людьми, которые наполовину сгнили. Я видел себя с ними на каких-то деловых приемах и детских днях рождения, мы попиваем пиво и поругиваем то да сё, власть, нашу и американскую, а потом, потом говорим об идиотах-подчиненных, о тех, с кем встречаемся на работе, а потом, вдруг, немножко веселимся, потому что кто-то говорит, ладно, хватит, какие же вы скучные… Я видел себя, как я терплю это гниение, я не упоминаю о нём никому, и мне о нём тоже никто не упоминает. Видел людей, которые покупают новые стиральные машины, целые кухни и хай-фай линии, на которых они будут слушать рок, как они покупают полки и ставят на них диски. Видел, как готовят slow food, обмениваются экзотическими рецептами, показывают фотки летнего отдыха и рассказывают о каменных домах в Истрие. Я видел людей, перед которыми боюсь проявить грусть, видел, как счастье становится обязанностью и как все говорят «это супер», это супер, супер. Видел, как они паркуются, паркуются, паркуются перед стоящим за оградой особняком, где празднуют детский день рождения, а потом кто-то говорит: Да где ж ты пропадал, давненько тебя не было! Я видел себя среди них, изрыгающего какие-то пошлые глупости и следящего за тем, чтобы никого этим не оскорбить, в особенности — не оскорбить всех нас, вместе взятых. Видел, что я буду натренирован на эти мелкие глупости, у меня будет страшный опыт, потому что я и сейчас это делаю, но я видел, что добьюсь большего совершенства и разовью тихий, меланхоличный стиль.

Я вижу это будущее. Это говно сидит у меня в голове, как вживленный чип. Всё это выглядело прекрасно отшлифованным, как старое предложение турфирмы.

Я продолжал говорить о Борисе.

— Дело в том, что он присылал свои дурацкие мейлы каждый день. Ему плевать, что мы не газета, а еженедельник… Но теперь нет и этого.

Мы не поссорились, но она сохраняла нечто из того, что осталось в воздухе. Какую-то дистанцию, которая превращалась в… Выражение лица — на пороге головной боли.

— Катастрофа, — вздохнула она.

Потом добавила: — Нужно избавиться от этого!

— От чего?

— Эта катастрофа, никак не могу от неё отвязаться…

— Что-что?

— Я постоянно употребляю это слово «катастрофа», ты не заметил? Доц даже издевается надо мной, как меня увидит, сразу говорит «катастрофа».

О чём она? Она что, меня не слышала?

Слишком она увлечена этим своим спектаклем… С самого начала я думаю, что ей на самом деле мешает то, что у меня сейчас проблема.

— Теперь он вообще ничего не присылает, — повторил я.

— Что, вообще не дает о себе знать? — она посмотрела на меня.

— С тех пор как я его распёк в своем мейле… Уже три дня, — сказал я. — Я имею в виду, что этот тип молчит уже три дня, но вообще-то он должен выходить на связь со мной раз в неделю…

Действительно, этот тип молчит три дня, а должен выходить на связь раз в неделю. В чём тут причина для паники?

— Если посмотреть реально… — начал я и задумался, как продолжить фразу.

Она немного подождала и сказала: — Погоди… А откуда он связывался в последний раз?

— Добрался до самого Багдада, — сказал я. — Прислал мейл из дворца Саддама.

Она вздохнула и посмотрела куда-то вверх: — И что теперь?

— Не знаю… Мне страшно… Если завтра от него ничего не будет, тогда… Что-то придется… Хотя, если посмотреть реально…

Тут я задумался.

Черт побери, эта фраза с «посмотреть реально» ни к чему не вела… Я от неё отказался: — Понимаешь, они платят человеку, которого я порекомендовал, и они не знают, что он мой родственник и… И что на самом деле из недели в неделю они публикуют мои тексты, написанные в Загребе.

— A-а, теперь дошло, — сказала она.

Может, и дошло, но я хотел, чтобы она наконец-то поняла.

Я продолжил: — Смотри, если я организую его поиски, придется показать эти мейлы. В противном случае они не поймут, почему я паникую. А если я это им покажу, значит, придется признаться во всем…

Я посмотрел на неё: — Только не говори «катастрофа»…

Она, видимо, собиралась. Но сдержалась.

Наконец-то, судя по её виду, она начала понимать моё положение.

— Хм… Сорри, до меня сначала не дошло.

Опустила голову и посмотрела на меня исподлобья.

— Сорри, я слишком углубилась в свой стресс…

Погладила меня по руке.

— О’кей, — вздохнул я.

Она думала, что бы еще сказать. Сказала: — Завтра он объявится, вот увидишь. Я буду с тобой, что бы ни случилось.

От нежности в её голосе мир делался более переносимым.

Она погладила меня по голове.

Было хорошо не быть одному.

Мы соприкоснулись губами.

— Во всяком случае, когда он вернется, тебе не придется нас знакомить, — сказала она. Видимо, хотела меня подбодрить.

Я вздохнул.

— Что? Ты имеешь что-то против моих родителей?! — я подхватил её шутку.

— Да ты что, — сказала Саня. — Без них жизнь была бы просто лимонадом.

Я растянулся на диване и уставился в потолок. Почувствовал, как мое тело начало расслабляться. Закрыл глаза и открыл их намного позже.

В 19:29 на экране появились громадные часы. Так происходило каждый день. Не знаю, начинается ли выпуск ТВ-новостей так везде или только в бывших социалистических странах.

Я протер глаза. Эти часы возвращали меня в реальность. Мы живем в реальности, а её следует содержать и обслуживать, как и любой другой производственный участок. Телевидение держало время под уздцы: оно обосновывало текущий момент, создавало славное сегодня.

То, что происходит сегодня, это абсолютный хит. То, что происходило вчера, полная ерунда.

Часы отсчитывали. 5, 4, 3, 2, и… Открывался целый мир: гипнотизирующая шапка и драматическая музыка.

Саня чуть отодвинулась от меня, но когда я на неё глянул, оказалось, что она спит.

Потом я увидел вход в Ри-банк из Риеки, камера ненадолго застыла на логотипе банка над главным входом: Ри-БАНК.

Что-то не так с банком, это было сразу ясно из того, как снято. Потом я услышал, что из банка, как по волшебству, исчезли деньги. Ох, завтра они бросят меня на эту тему. И еще упрекнут, что не первыми это узнали. Чем только занимаются мои источники?

И лишь после этого пришла очередь Багдада. Обстановка там нормализуется, сказал человек, который смотрел мне прямо в глаза.

Саня прижалась ко мне в полусне.

Я переключил на телевидение Боснии. Смотреть на боснийцев было легче. У них всё было в сущности так же, но только гораздо хуже, поэтому их взгляд на вещи в каком-то смысле меня успокаивал.

Они объявили, что сегодня в приложении будет сюжет о человеке, который, по словам ведущего, «получил лестный титул — полицейский года».

Тут зазвучала мелодия Satisfaction в электронной обработке моего мобильника. Я посмотрел на экран: МАРКАТОВИЧ.

— Кто это? — спросила Саня, приподняв голову.

— Неважно, — сказал я. — Одна из многих.

Она лишь иронически вздохнула.

— Маркатович, — сказал я. — Позвоню ему позже.

— Он, должно быть, родился с мобильником.

— Он по делу.

— Могу себе представить.

Тренд продвижения сейчас от 30 до 40 километров в день, сопротивление подавляется с воздуха, а я по-прежнему питаюсь галетами, которые тащу от самого Кувейта, они мне уже просто осточертели, рассыпаются во рту в сладкий песок, застревают в горле, клянчу у всех подряд воду, а вообще-то постоянно пью теплую кока-колу, её здесь хоть залейся, как будто они спонсоры этого ралли, я весь накокаколен, во мне пузырьки.

Она взяла пульт, переключает программы. Остановилась на каком-то сериале про полицейских.

Я касаюсь её шеи, как будто делаю легкий массаж. Наклонившись к её спине, целую в поясницу, она потягивается от удовольствия. Повернулась, поцеловала меня в губы и погладила по голове. Перевела взгляд на полицейский сериал и вздохнула, глубоко.

Потом прильнула ко мне и посмотрела просящим взглядом, как будто давая понять, что хочет отдохнуть. Я это всё понимаю. Когда с кем-нибудь проживешь вместе достаточно долго, то читаешь каждое движение, всё становится языком.

Я лежал там, у неё за спиной, как будто отдыхаю.

В это время какая-то женщина-следователь, она же попутно и психиатр, обрисовывала психический профиль сексуального маньяка, утверждая, что на самом деле он в глубине души хочет, чтобы его арестовали, и поэтому оставляет им свои следы, а при этом он невероятно умён, что открывает сценаристам возможность для умопомрачительных комбинаций. Таких сериалов теперь становилось всё больше. Целая цивилизация была в ужасе от сексуальных маньяков, потому что цивилизация сама сексуальный маньяк.

Я гладил её по спине, а потом стал спускаться ниже.

— М-м-м-м… знаешь, мне нужно приготовиться, генеральная в одиннадцать, — сказала она.

За это время следовательша, идя по микроследам, приблизилась к маньяку настолько, что он на неё напал. Она всё же спаслась, отделавшись небольшой царапиной на лбу, а он теперь будет осужден на многолетнюю каторгу, а то и на смерть.

Потом зазвонил телефон, обычный, стационарный.

Саня встала и сняла трубку. Послушала, потом подняла брови и сказала: — Тебя спрашивает какая-то женщина.

Я взял трубку.

— Алло?

— Алло… Ты меня узнаёшь?

И я тут же наложил полные штаны… Представил себе крепкую, полную женщину с замашками мамы большой итальянской семьи, которая раздает оплеухи младшим представителям мафии. На ней держался весь дом, по крайней мере она так считала. А вообще-то её главной обязанностью было сохранять прическу тех лет, когда человек ступил на Луну.

Стараясь не выдать свой страх, я спросил: — Милка?

— Э, видишь, а ты меня узнал.

— Как… Как бы я вас мог не узнать, — сказал я.

Я не был уверен, следует ли говорить ей ты или вы. Она была старшей сестрой моей матери и в качестве своеобразного семейного авторитета время от времени наносила ей визиты, но я не видел её с тех пор, как они с матерью поссорились из-за спора о каком-то наследстве кого-то из родственников, спора, в результате которого им лично не светило никакого наследства, а они просто болели за противоположные группировки, и в итоге им пришлось выступать друг против друга в суде…

Прошло уже немало лет, как я не видел Милку.

Лучше буду говорить вы, подумал я, так мне, возможно, будет легче сохранить дистанцию… — Как вы поживаете? — спросил я.

— Да так, — сказала она. — А ты?

— Хорошо, — сказал я.

— Знаешь, зачем тебе звоню?

Пришлось снова гадать. К сожалению, угадать было нетрудно. Милка — это мать Бориса.

— Хм, думаю, насчет Бориса? — пробормотал я.

— Так где он? — спросила она. — Что с ним?

— Что с ним… Ну… А, собственно, что с ним? — я впал в оцепенение.

Посмотрел на Саню, как будто прошу о помощи.

— Где он? — спросила Милка.

— Послушайте, он же в Ираке.

— Э-э. Это я знаю. Но он вообще не дает о себе знать, — сказала она, словно извиняясь от его имени. А потом послышались всхлипывания. Таким же тоном, как будто рассказывает мне что-то постыдное, она продолжала: — Он у нас единственный такой безобразник. Не знаю, что с ним делать.

— Да? — спросил я. Я и не знал, что у нас с Милкой столько общего.

— А тебе он пишет? — спросила она.

— Пишет, пишет, — я почувствовал, что будет лучше её утешить. — Пару дней назад прислал текст.

Она думала, что он мне посылает письма, как солдаты из армии, и спросила: — Что пишет? Всё хорошо?

— Да, да, всё нормально, — а что еще я мог ей сказать.

— А сейчас он где?

— В Багдаде.

— Не нужно мне было его туда отпускать, — сказала она покаянно, и снова послышались всхлипывания.

— Ну, послушайте… — сказал я.

И весь как-то сжался и оцепенел.

— Бедный мой сыночек, — продолжала Милка, всхлипывая… У меня было предчувствие, что её всхлипывания — это тактическая завеса, за которой последует атака. — Не нужно тебе было посылать его туда…

— Не надо так, тетя Милка! — сказал я. Дышать мне становилось всё труднее, я удерживал последний оборонительный рубеж. — Он меня просил об этом, я ему и не предлагал, и не посылал насильно…

— Знаю, знаю, — сказала Милка, отступая.

Спинные мышцы у меня свело. Было необходимо предотвратить её новую атаку.

— …Кроме того, у меня из-за него были проблемы, — сказал я назидательным тоном. — Он пишет… не так, как нам нужно.

— Так он же сумасшедший! — воскликнула Милка.

Такого я от неё не ожидал. Потом она перешла на доверительный тон: — Поверь мне, он ненормальный!

— Да-а?

Она продолжала с горечью: — Мне так стыдно. Люди меня спрашивают… Он вообще не дает о себе знать.

Тут она замолчала. У меня было огромное желание её утешить, и я принялся защищать этого негодяя.

— Может быть, он не может с вами связаться. У вас имейл есть? — брякнул я.

— Что?

— Имейл.

Теперь, как мне показалось, она решила, что и я ненормальный.

— Нету, откуда мне его взять, — сказала она. — Но он мог бы позвонить по телефону. Мобильный-то у него, наверное, есть.

— Да там они не работают, — мой голос дрогнул от такого вранья. — Может, он действительно не может позвонить, там такой хаос.

— Значит, ты думаешь, что всё в порядке? — спросила она устало.

Хм, хаос и всё в порядке, ну еще бы, подумал я. Тем не менее сказал: — Во всяком случае, должно быть в порядке. Всё это совершенно нормально.

Она еще раз вздохнула, словно махнув на всё рукой, и сказала: — Ладно. Тогда… Извини. Знаешь, мать — это мать, матери не безразлично.

— Знаю, тётя Милка, что тут поделаешь… Ну, хорошо… Созвонимся.

Проклятие, и зачем я только сказал это созвонимся, подумал я, кладя трубку. Что я имел в виду!? Что будет продолжение? И тут же почувствовал себя как в сетях какого-то душещипательного сериала. Я видел тьму идиотских сериалов.

Саня смотрела на меня.

— Он что, даже с домом не связался? Даже из Багдада?

Я вздохнул. — Может, у него потеря памяти, такое часто встречается в мыльных операх.

— Катастрофа, — сказала она.

— Милка, — сказал я.

Не могу ничего утверждать, всё может быть опровергнуто, поэтому не высказываю никакого мнения, просто говорю, я иду дальше, преодолев слова, с мучительным трудом пробиваюсь за армией, их техника рвется вперёд, за ними не успеть, немного отвлекся, а они уже далеко впереди.

— Понимаешь, есть «кул» люди и «хот» люди! «Кул» люди дают тебе жить, не мешают, а те, которые «хот», — не дают… С ними всё становится коллективным! Откроешь им маленькую дверку, а в неё вваливается их миллион…

— Ладно, просто сейчас не думай об этом, — сказала Саня. Она одевалась, собиралась уходить. — Может, он завтра даст о себе знать.

— Сначала появился этот Борис, теперь извольте — его мамаша. Наверняка их и еще наберется. Мы «кул» люди, которые живут в «хот» стране, и в этом наша проблема.

— Да, это так, — сказала она, смотрясь в зеркало.

— Не успеешь оглянуться… А ты уже участник коллективной драмы!

Когда у меня сдают нервы, я всегда вместо того, чтобы взбелениться, начинаю философствовать. Это мой особый способ освобождения от эмоций.

— Этот болван вообще не выходил на связь со своей старухой, поди знай, какая между ними кошка пробежала, и вот теперь… Знаешь, что она говорит? Говорит: «Ты не должен был его туда посылать». Понимаешь? Как будто я призвал его в армию и отправил воевать! — Тут я посмотрел по сторонам, как будто хотел установить, нет ли у меня двойника. — Твою мать, что же я — грёбаный Джордж Буш?!

— А она это сказала в том смысле, что тебя обвиняет, или же…

— Да нет, просто по ходу дела ляпнула… Я думаю, она знает… Знает, что он приезжал меня просить.

— Да веди себя так, как будто этого не слышал. Она это действительно просто ляпнула. Знаешь, как матери причитают: «Ох, вот если бы было не так, а так», «Ох, если бы ты меня тогда-то и тогда-то послушалась»… Они всегда хотели бы вернуть время назад. Так же сказала бы и моя старушка.

— Этого я и боюсь, — сказал я.

И закурил сигарету.

— Ты не знаешь Милку, — добавил я.

Саня посмотрела на часы и сказала: — Слушай, не волнуйся ты так… Ведь пока ничего не произошло, правда?

— Да, — сказал я. — За исключением того, что они меня втягивают в своё дерьмо… И сейчас я должен стать частью их безумия.

— Не должен.

— Как же, блин, не должен! Разве ты не видишь, я совсем свихнулся!

Она скроила недовольное выражение лица.

Я ходил туда-сюда и затягивался дымом, словно его глотаю.

Потом с бешенством выдохнул и потряс головой. Встал перед закрытым окном, как будто я на трибуне, и поднял руки: — Почему у меня в жизни ничего не получается, почему?

— Э-эй, успокойся…

— Ничего, ничего!!! Моя жизнь ни на что не годится! — Я был охвачен пессимизмом. И с наслаждением вытряхивал из себя эти фразы. — Всё на хер испоганено! И всё надо послать на хер! Всё! Всё! Не жизнь, а дерьмо! — Это был такой момент, когда ты совершенно не хочешь, чтобы кто-нибудь тебя разубеждал, а она разубеждала: «Нет, это не так…» — И тут я посмотрел на неё и из упрямства сказал: — Неужели?! А почему мы не идем смотреть ту квартиру? Может быть, объяснишь?

Она бросила на меня удивленный взгляд. — А какая тут связь…

— Есть связь! Есть! Всё со всем имеет связь! — я изрыгал бешенство.

— Я не успела, — сказала она. Потом вдохнула, будто у неё нарушился ритм дыхания. — Ты считаешь, что я не хочу…

— Ничего я не считаю! — сказал я.

Я отошел от окна и сел. Я смотрел в сторону, но чувствовал на себе её взгляд.

Повернулся к ней. Теперь она смотрела куда-то в сторону, как будто изучает состояние лака на паркете.

— Сорри, — сказал я.

Она посмотрела на меня через плечо.

Я сделал какое-то движение руками в воздухе, как плохой дирижер. — Всё это сводит меня с ума, прости.

— Но больше не вытряхивай такое на меня, — сказала она как бы с пониманием, но при этом подводя черту.

— Не буду, — сказал я. И добавил: — Действительно, нехорошо получилось. У тебя генеральная и вообще…

Я поцеловал её плечо.

— Хорошо, — сказала она, но мое прикосновение проигнорировала. — Мне пора.

И направилась к двери. Я сказал: — Правда, прости, неподходящий момент сбивать тебя с ритма…

Она стояла перед дверью. В нерешительности. Я подошел.

— Всё будет о’кей… Главное — спокойствие. Ты это можешь, — сказал я.

Она обняла меня. Крепко.

Потом посмотрела на меня как на кого-то, кто вернулся издалека… Счастливая, что я снова здесь.

— А с ним всё будет в порядке, поверь мне, — сказала она, погладила меня по щеке и ушла.

Я взял из холодильника пиво.

Открыл банку, поставил стакан.

Милка, Борис, вся эта проклятая неразбериха распространяется дальше, теперь в неё вовлечены и мы с Саней. Не можешь остаться «кул», подумал я. Интриги, сети. Безумие. «Хот» люди.

Почему я кричал на неё? Мы с ней так не разговариваем… Она ни в чем передо мной не виновата.

Я должен быть «кул»… Пока в стакане поднималась пивная пена, я попытался подумать о том, какая это прекрасная картина, великолепное зрелище, прямо как в рекламе.

Я смотрел на стоящее передо мной пиво. Взял стакан, как берет его герой рекламного ролика, отпил два глотка и вздохнул.

Великолепны, великолепны, великолепны! Ракеты «Томагавк», использующиеся с Первой войны в заливе, — это еще одно технологическое чудо, которое летит, летит, летит почти со скоростью звука на заданной высоте над землей, и её боеголовка весом в 450 кг попадает точно в запрограммированную цель на расстоянии до 1600 км! Как приятно такое писать, мне-то это всё пофиг! На вооружении морской пехоты США есть около 1000 «Томагавков» и каждый «Томагавк» стоит 600.000 долларов, и вот я, брат, прикидываю: смотри, чтобы такой штуковиной в кого-то шарахнуть, нужно иметь офигенно мощную причину, то есть я хочу сказать, что для того, чтобы в кого-то швырять чемодан, в котором 600.000 долларов, ты, брат, должен иметь мощную финансовую причину, иначе, братишка, это совершенно невыгодно! Потому что глупо, если ракета стоит дороже, чем то, во что она попадет! Я понял, блин, это главная проблема американского присутствия в мире! Не будешь же пулять в каждого кретина! Воевать имеет смысл только там, где это выгодно! Вот, например, в Африке действительно невыгодно! Во что бы ты ни попал — всё дешевка! Всё что угодно разрушенное в Африке не оправдывает цену ракеты! Вот в чём проблема с ведением военных действий в странах третьего мира! Низкие цены на недвижимость! Можно сказать, что, воюя с ними, оказываешься в убытке!

Вот! Убыток! Видишь, до чего дело дошло! Этим ребятам, из Африки, надо бы хоть немного развиться, надо им в этом помочь, и только потом уже сыпать на них ракеты! А так бессмысленно! Нет смысла, а смысл — это самое важное!

Но однажды, когда «Томагавки» подешевеют, мир изменится! Когда придумают супероружие по приемлемой цене, мир станет другим! Тогда амеры смогут вмешиваться и туда, где нет денег! Но вот вопрос, а когда это случится? И случится ли вообще? Я думаю, что супероружие останется дорогим! Хотя бы просто для того, чтобы кто попало не палил в других кого попало! Если бы какой-нибудь бедняк добрался до «Томагавка», всё бы на хер пропало! Тот, кто богат, он, по крайней мере, сохраняет нетронутыми свои имения, он всё калькулирует, а когда оружие оказывается в руках бедного… Я имею в виду, что если у него нет ничего, только оружие! Дерьмовая психологическая ситуация!

Тебе просто хочется из него жахнуть, просто для того, чтобы все увидели, что и у тебя кое-что имеется!

Ты просто не можешь сдержаться, ты должен жахнуть! В этом проблема с войнами бедняков! (Ты сам посмотри, что с этим делать, мне приходится немного пофилософствовать, а то здесь мне совсем нечего делать!) Вот взять, к примеру, сербов, бедняки, все девяностые годы воюют, а никакого финансового плана у них нет! Воюют, воюют, а всё больше и больше оказываются в жопе! С развитыми народами такого случиться не может! А братья сербы палят и палят из последних сил, наносят огромный ущерб, а потом не знают, что делать дальше! Заняли половину Боснии и торчат там без всякого смысла! Без гроша ломаного!

Знаешь, всё это людям и психологически вредно! После войны и этого грёбаного стресса человеку хорошо бы немножко отдохнуть! А не стараться наверстать упущенное и вкалывать, мать твою! Кто заставит воина работать — это старый индейский вопрос! Сейчас его нельзя отправить в резервацию и заставить там сажать кукурузу. Джеронимо там сгниет, вместе со своими сотоварищами! Как только дело дрянь, они идут к психиатру! А пока продолжается сраная тягомотина, пока осваиваешь высоту за высотой, груду за грудой камней, канаву за канавой, колючий куст за колючим кустом, пока передвигаешь границы — всё это выглядит так, как будто всё куда-то движется, развивается, как будто, как говорят, существует какая-то перспектива!

Это тяжелая проблема для нас, воинов-бедняков! Как видишь, я и себя к ним причисляю! Я знаю, меня спрашивай! С тех пор как кончилась война, с тех пор как я увидел, что дальше ничего нет и что это именно так (куда добрался, туда и добрался), я чувствую, вот, вот!!! Я не могу понять, чем бы я мог сейчас заниматься! Стать философом? Попом? Что?! Что?!

— Вижу, ты звонил? — сказал я Маркатовичу вместо приветствия.

— Найдешь время выпить кофе? — спросил он. И тут же добавил: — Это важно.

Эти его «это важно» действовали мне на нервы. Неужели не может просто нормально позвать меня на пиво? Почему мы постоянно общаемся как два бизнесмена-идиота?

— Ты один или же снова впутаешь меня в какую-то комбинацию?

— Один, один, гарантирую. Давай, приходи, — сказал он. И добавил: — Извини, Диана звонит, я должен ответить… Позвоню тебе через минуту.

Я ждал. Весь извертелся на диване. Достаточно, чтобы кто-то сказал мне хоть слово по телефону, и я уже больше не могу сидеть дома. Особенно когда мне так хреново.

Я уже надел куртку, когда зазвонил телефон. Но не мобильный, обычный.

Это не Маркатович, тот звонит на мобильник.

Я стоял над телефоном и смотрел. У меня не было этого проклятого определителя номера.

Звонили долго.

Потом еще раз.

Уж не Милка ли, подумал я.

Снова звонок.

Пока я выходил из квартиры, телефон всё еще звонил — я хлопнул дверью, как будто с кем-то поссорился.

Оказавшись на улице, я сообразил, что не знаю, куда надо идти. Маркатович что — не сказал, где он? Черт с ним… Безразлично… Прекрасно! Хватит с меня этих деловых встреч в местах с приглушенной музыкой, дорогим пивом и запахом сигар. Когда мы выпивали в таких элитных притонах, я начинал блевать гораздо раньше, чем обычно.

Я взял курс на «Лимитед».

Маркатович, видимо, наконец закончил с Дианой и позвонил снова.

— Я уже в пути, — сказал я. — В «Лимитед».

— Ох, мне это совсем не по пути…

— Слушай, я уже там. Вот и место для парковки есть… — сказал я.

— Ну, понимаешь, я в костюме, с галстуком…

— Так сними его, — сказал я.

Он хотел что-то добавить, но я его прервал: — Слушай, мне нужно припарковаться, если у тебя что-то важное, приходи.

«Лимитед» действительно не мог гордиться деловой атмосферой: я с трудом протиснулся к стойке. Оглянулся по сторонам, вертя головой, посмотрел, нет ли кого знакомого. Сюда часто заходили старые кадры, каждый вечер можно было прикидывать, сколько из их поколения еще в живых. Несомненно, мы несли большие потери. Кофейня была битком набита, но если бы мне позвонил кто-нибудь из старой гвардии и спросил, кто там есть, пришлось бы ответить: «Народу битком набито, но никого нет».

Ничего не оставалось, как рассматривать незнакомых девушек, ждать Маркатовича и гадать, что он выдумал теперь, после имиджа Долины и руководства о бирже… Понятия не имею, почему он стал таким изобретательным. Казалось, что он придумывает дела только для того, чтобы подольше задержать людей за столом. У него был характерный лихорадочновозбужденный взгляд. Создавалось впечатление, что он выдумывал эти дела только для того, чтобы как можно позже вернуться домой. Мы об этом не говорили, но мне казалось, что с Дианой ему теперь было скучно, причем особым образом. Когда он был с ней, то держался так, словно его нет. Даже когда он о ней говорил, он впадал в какой-то меланхоличный тон. Говорил, что любит её, однако никак не мог отправиться домой. Купил квартиру, но было видно, что он не стремится бывать в ней. Чем-то он немного напоминал бездомного. Растягивал рабочий день до безумия и слонялся по городу в своем галстуке. Настоящих деловых партнеров приглашать на вечернюю чашечку кофе он не мог, поэтому пользовался мною. Изобретал разные идеи, так что всё выглядело так, как будто мы работаем. Обычно он звал меня в места без атмосферы, чтобы не показалось, что мы кутим. Старался напиться так, что это вообще не было похоже на развлечение. Прятал от себя свою проблему. Наши выпивания должны были напоминать сверхурочную работу, потому что если бы это не было работой, ему пришлось бы отправляться домой.

Когда он появился в дверях, несмотря ни на что я был рад.

Вот он, старый даркер, стянул с шеи галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, может быть, даже попытался смять пиджак перед тем как войти… И сказал: — Давно ждёшь?

— Нет, всё о’кей…

— Как дела? — подмигнул он мне, посмотрев по сторонам.

— Да вот, несу большие потери…

Он знал эту мою фразу и, уныло улыбнувшись, похлопал меня по плечу: — Ты и понятия не имеешь, насколько ты прав…

Заказал двойной виски с горой льда.

— Целыми днями лакаю кофе, — пожаловался он. — Но сейчас с меня хватит. Так и заболеть можно, — сказал он оправдываясь.

Всё это точно так и выглядело, и я кивнул.

Когда ему принесли выпивку, он сказал: — Тут есть свободный стол, в лоджии, пойдем туда, здесь не поговоришь.

— Но тут всё как-то поживее.

— Спина болит, я сегодня был на массаже, не могу стоять.

Мне не хотелось забиваться в угол между столиками в лоджии. Я не любил статичность перед глазами, мне было приятнее, когда передо мной что-нибудь двигалось. Это во мне говорит средиземноморское происхождение. На всём Средиземноморье, от Северной Африки до Венеции, а потом и Стамбула, море приучило людей смотреть на движение волн, чувствовать их ритм… На Средиземном море ты можешь сесть куда угодно — на ступеньки, на невысокий каменный забор, на землю, на пол, без всякой цели — и смотреть на бурление моря или улицы. Маркатович был с континента, он о таком и понятия не имел, ему был важен стол, а не взгляд на море, к тому же у него болела спина, так что мы сели за столик и он меня спросил: — И что же в таком случае делать?

Я немного подумал и сказал: — В основном я жду, что будет дальше.

Он уставился на меня так, словно ему в голову пришло что-то существенное. Мне не хотелось, чтобы он вспомнил про руководство о бирже или нечто подобное, поэтому я прервал ход его мыслей: — А ты? Как развивается роман?

Маркатович глянул на меня исподлобья. — Потихоньку. Действую, когда есть время… — сказал он. И продолжил без паузы, как плохой диджей: — А ты сегодня видел на бирже…

— О бирже мне больше не напоминай! — прервал его я. — Договорились?

Маркатович посмотрел на меня обиженно, а я решил ему сказать, что лучше всего ему было бы поехать домой… Или напиться по-человечески… Мне уже надоело смотреть, как он становится алкоголиком сверхурочной работы, убегает от жены и постоянно говорит о чём-то третьем.

— Что с тобой? — спросил он.

— И о Долине тоже! — продолжил я. — Больше о нём не напоминай.

— Сорри… Нет проблем… — он поднял руки.

— Значит так — или идем домой, или пьем по-человечески! — сказал я.

Он смотрел на меня растерянно.

— Не понимаю… может, я чем-то тебя обидел? — спросил он почти испуганно.

И сник. Он выглядел теперь так, как будто во всём отдает себе отчет, а из-за морщинок вокруг глаз его лицо сложилось в гримасу, которая взывала к состраданию. Посмотрев на него, я отказался от приготовленного выступления.

Я почти почувствовал грусть. И вообще больше не злился.

И сказал ему: — Эгей… Я просто немного нервничаю, дело только в этом.

Маркатович заглотнул свой виски и принялся махать рукой, чтобы принесли ещё.

Казалось, что так мы выигрываем во времени.

Наконец официант его заметил.

Маркатович вздыхал, не знал, как начать.

— Грёбаное всё, — сказал он.

— Да нет, — сказал я. — Просто у меня на работе пипец.

— Что такое?

— Один болван меня ужасно подставил. Я его порекомендовал, когда искали репортера для Ирака, он туда уехал, а теперь вообще не подает голоса.

— Да-а, нехорошо! — сказал Маркатович. — Что будешь делать?

— Жду, — сказал я. — Пока что ему всё еще не поздно объявиться.

— Объявится, — сказал он. А потом добавил: — Не нужно психовать заранее. Знаешь, вот тут на днях оттуда вернулся один тип, кажется кинооператор, так ты знаешь, он контрабандой провёз золотые краны-смесители из дома Саддама в Тикрите! Я это слышал от одного типа, который занимается антиквариатом, ну, понимаешь…

Он собирался продолжить, но зазвонил его мобильный. Звонила Диана, и он ей сказал, что сидит со мной и нам нужно решить кое-какие вопросы.

Если бы мне пришлось описать его голос, то я сказал бы, что он старался звучать усыпляюще. Я ещё раньше замечал этот меланхоличный тон, которым он пользовался в разговорах с ней. Всё звучало как некая баллада о морских далях: можно было бы предположить, что Маркатович участвует в прямом эфире передачи «Морские вечера» с борта теплохода «Трпань», который плывет где-то в районе Сингапура, и сейчас приветствует жену и двух малышей-сыновей. Ждет не дождется, когда же их увидит, но между ними простирается море синее.

— Ну да, я действительно сижу с Тином… В «Лимитеде», решаем кое-какие вопросы, — сказал Маркатович. Из зала в лоджию доносилась музыка, которая разрушала желаемый образ деловой встречи: You gotta fight, for your right, to pa-a-arty… Диане несомненно казалось, что мы неплохо развлекаемся. Смотри-ка, подумал я, а Маркатович прав, что предпочитает тихие, безликие места.

Сейчас он смотрел на мобильник. Похоже, что прервалась связь.

Он утомленно вздохнул.

— Она такая нервная в последнее время.

— Ты слишком много работаешь, — ненавязчиво намекнул я.

— Ха, что делать, приходится, — вздохнул он и задумался. Потом неожиданно спросил: — А ты слышал насчет Ри-банка? Сегодня на бирже…

Я глянул на него. И подумал, что, похоже, это действительно какая-то болезнь.

— Маркатович, богом тебя заклинаю, прекрати вести себя так, будто мы здесь заняты каким-то делом, — рявкнул я.

Он посмотрел на меня так, словно я действительно хватил через край.

Похоже, так он и обидеться может. Его терпимость тоже имеет свои границы.

Тут он сказал: — Да что с тобой, я задал тебе совершенно нормальный вопрос!

Мне не хотелось, чтобы мы поссорились из-за полного непонимания, и я примирительно сказал: — Да, слышал. Было в новостях. Я должен был узнать это еще раньше, но не узнал.

— А-а.

— Эй, Маркатович, на дворе ночь, глубокая ночь, поздно заниматься делами. Там, в зале, тёлки задами вертят, — сказал я.

— Эта история с Ри-банком дело серьезное, — пробормотал он.

Я посмотрел куда-то вверх… — Самое лучшее, — сказал я, — это когда человек бежит от себя самого с помощью медийных событий! Все эти аферы выглядят и звучат очень важно, и никто не может тебе помешать говорить об этом, хотя ты в жопе по совершенно другой причине.

Маркатович смотрел на меня обиженно, с выражением крайнего непонимания на лице.

Мне больше не с кем общаться, подумал я. Кончено. Нужно найти каких-то других людей. Нужно куда-то переселиться.

— Кто-то знал раньше, чем остальные, и продавал. Наверняка кто-то из банка, — сообщил мне Маркатович.

— И? Что теперь? Ты хочешь, чтобы я написал об этом книгу?

— Акции рухнут, — сказал он.

— Да, — я ухмыльнулся. — Возможно, до нуля.

Я ухмылялся просто для забавы, потом поднял стакан и звякнул им по стакану Маркатовича, он глянул на меня исподлобья.

— Ты думаешь?

— Нет, просто болтаю, — сказал я. — Мне наплевать, ты можешь это понять, черт тебя побери?

Он вздохнул, как самый одинокий человек в мире.

Мы отпили каждый своё, а потом он сказал: — Я вляпался.

Я посмотрел на него. Он был абсолютно серьезен.

— Стоп, у тебя там что, акции? — спросил я. — Акции Ри-банка, РИБН-Р-А?

— Ага, — кивнул он. — И притом целая гора.

Я не знал, что ему сказать. Это было полнейшей неожиданностью.

— И давно?

— Ты не поверишь, с сегодняшнего утра, — ответил он, внимательно глядя на свой стакан, будто раздумывая, не хрястнуть ли его об пол.

— Твою мать, ты же накануне был под коксом… Ты хоть спал этой ночью?

— Да нет, это было рациональное решение, — ответил он мрачно. — Это банк, который купили немцы, мать их!

Я сочувственно кивал головой. Надо же, и немцы теперь не те, что раньше. Стоило им попасть к нам — испортились.

Он продолжал: — Я вложил кучу денег, даже те, что утром пришли от Долины… Я следил за этими акциями, они осциллировали… У меня в компьютере есть live feed, я всё видел, покупка росла… Я думал, что поймаю волну и выйду из игры, как только ещё чуток подрастет, пару месяцев назад я таким образом уже добывал бабки, но не так чтобы много. Сейчас я хотел воспользоваться моментом, раз у меня на счету был кэш…

Мне это было непонятно. — Погоди, они что, росли сегодня утром?

— Да, но потом я сообразил, что такой спрос искусственно создал менеджмент банка… Чтобы избавиться от своей доли. Совершенно ясно, что сам банк и покупал их акции, а из-за этого подключились и мы, другие… Говнюки знали, что будет. И сделали маневр, как Тито на Неретве…

— Какой ход! — покрутил я головой.

— Теперь я могу попытаться продать утром, но это будет такой убыток, что… что… что мне конец… И я не смогу, не смогу выполнить свои обязательства по договорам, — запинался он.

Вот, значит, теперь я лишусь кредитного гаранта, подумал я.

— Другой вариант — ждать, — продолжал он. — Ждать, когда они санируют ситуацию. Этот банк, Bayer Landesbank, он вполне солидный…

— Да. В Германии, — сказал я отрезвляюще. — Но у меня такое впечатление, что здесь они ведут себя по-другому. Они могут просто исчезнуть.

— Но тогда должно вмешаться государство, еще кто-нибудь! — Маркатович развел руками.

Я смотрел на него, испытывая некоторые муки совести из-за того, что так шпынял его.

— Но это же больше не государственный банк, — сказал я.

— Да, но рассчитываю вот на что, смотри… — Тут он сделал небольшую паузу и отсутствующим взглядом проводил задницу какой-то девицы, которая направлялась к выходу… Потом продолжил, очень доверительно: — Смотри, с этим банком в Риеке и поблизости связана масса фирм, и я рассчитываю на то, что власти не допустят, чтобы всё это рухнуло к чертовой матери вместе со мной…

— Логично, — сказал я сочувственно.

— Так ждать или нет?

— Да я понятия не имею.

— Ну скажи же, как ты думаешь? — взвыл он. Его лицо вдруг изменилось. Он смотрел на меня, как мальчишка. Я вспомнил лицо того парнишки, который вместе со мной подавал документы для поступления на факультет. Я видел, что он надеется на меня как на человека из СМИ. Он хочет верить, что у меня есть информация.

— И?

Я видел, что он ужас как верит в меня.

— Не знаю, — сказал я.

Он придвинулся ближе и спросил меня хриплым шепотом: — А что тебе говорит чутьё?

Я немного отодвинулся, увидел его лицо затраханного человека и ответил: — Не знаю. Потерять так много — это страшно. Не знаю, я бы, наверное, подождал. Но это только филинг.

— Ты бы ждал, да? — его глаза снова заблестели.

— Я в этом не разбираюсь, понятия не имею… Просто я попытался влезть в твою шкуру, — объяснил я.

Маркатович всё-таки немного повеселел, будто наконец услышал хорошую новость.

Он принялся рыться в карманах.

— А ты попробовал тот кокс? — спросил он.

— Оставил на завтра.

— Пойду немного освежусь, — сказал Маркатович и направился в сторону туалета.

Здесь ничего нельзя купить, я выкурил последние две сигареты, нигде никакого киоска, одни бронетранспортёры и пустыня, никто не торгует мороженым, нет и той мамаши Кураж, которая водит машину, не знаю, о чем это ты упоминал, типа что твоя девушка играет, я не очень понял, я мог бы тебе позвонить и спросить, мне это очень интересно, но нам сказали, чтобы мы были осторожны с Thuray'ем, потому что нас могут засечь, а мне нет смысла погибать из-за театра, хотя я ценю, ценю…

Когда Маркатович вернулся из туалета, на его лице было написано, что он пытается что-то вспомнить. — И что ты мне говорил? Тот тип, из Ирака, не выходит на связь?

— Ага. Да к тому же этот болван мой родственник.

— Ух, — вздохнул он, как будто всё понимает. Скривил лицо, выдохнул дым: — Я вот так же с моим собственным стариком вляпался…

Меня немного разочаровало, что Маркатович тут же перевел разговор на себя, а он продолжал: — Его фирму купил какой-то жулик, пообещал в неё вложиться, но потом просто продал всю недвижимость… И до свиданья!

— Нормально! — сказал я. О подобном сценарии мне приходилось писать сто раз… Пару раз мерзавцы мне даже угрожали.

— И смотри, я старика своего решил взять к себе на работу, чтобы не лежал дома в депре… Но он меня просто с ума свел! Ничего не понимает, а во всё вмешивается, то и дело звонит, дает советы, типа как отец… Но его убивает, что я его не слушаю! И он начал серьезно выпивать… Я ему больше ничего не даю делать. Но… — он улыбнулся, опустив глаза… — Никак не могу его уволить.

— А что ты с ним поделаешь…

— Жду не дождусь, когда уйдет на пенсию, — он посмотрел на меня так, как будто говорит о самой смешной вещи в мире. — Ему еще два года осталось.