Наш человек в горячей точке

4. ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Телефон звонил и звонил… Не переставая… Где-то в пространстве сна.

— Ну посмотри же, что там… — проскулила Саня за моей спиной, толкая меня локтем, и я хотел ей сказать… то, что всегда хочу сказать из сна: не мешайте мне, у меня важное дело…

— Ну посмотри…

Я открыл глаза. Посмотрел на часы: семь тридцать утра… и теперь я должен был посмотреть, что там. Хотя знал. Это МИЛКА, ничего другого быть не может.

— Ерунда… перестанет, — сказал я Сане шепотом, как будто нас кто-то может услышать.

И действительно — звонил, звонил и перестал.

Я снова провалился в сон, но теперь шерсть стояла на мне дыбом, как у кошки, которая ждет нападения.

Потом, после того как я уснул, снова начался трезвон… Разумеется, как глава «семейной полиции» Милка знала, что заключенного можно добить психологически, если постоянно нарушать его сон.

— Выключи его, прошу тебя, — снова заскулила Саня, сопутствующая жертва обстоятельств.

Пришлось встать, чтобы добраться до телефона. Я отправился в путь, с самыми добрыми намерениями, но меня качнуло и ударило о дверной косяк. Я совсем забыл, что ещё пьян после той ночи. Геройски врезался в этот косяк и рухнул вбок, свалив попутно книги и газеты, которые лежали на пластмассовой коробке, в которой я держал документы, так что Саня крикнула: — Что случилось?

Я только стонал и держался за голову.

— Иисусе! — Она вылезла из кровати и присела на корточки рядом со мной. — С тобой всё в порядке? Покажи!

Она осмотрела мою голову со всех сторон, как ребенок, который получил новый мяч.

— Оставь… — пытался высвободиться я.

— О-о-ой, как ты треснулся!

Телефон и весь окружающий мир звонили теперь ещё сильнее. Поскольку и ей пришлось встать, а я ужас как боялся Милки, я произнес умоляюще: — Послушай, кто это там…

Посмотрел на пластмассовую коробку, в которой лежали документы, паспорт и всякое такое, и увидел, что с одной стороны она немного оплыла, там, где соприкасается с трубой центрального… Потом посмотрел на Саню — её тоже как-то повело — и затолкал коробку под кровать, где было полно пыли, и она уже проникла мне в нос.

— Скажи, что меня нет! — в панике крикнул я Сане и чихнул на всю квартиру. Саня уже тянулась к трубке. — Это Милка, — завопил я. — Скажи… что я позвоню ей около полудня и всё… — тут я чихнул еще раз — …объясню.

Я дотащился до кровати и рухнул в простыни. Вот только соберусь с силами и тогда… Сразу что-то сделаю…

Но Саня закричала из другой комнаты: — Тин! Твой редактор тебя требует!

Перо? В семь тридцать? Мы с Саней, каждый в своем направлении, встретились возле проклятого косяка, и я добрел до телефона.

— Немедленно приезжай в редакцию! — сказал он.

— Что случилось?

— Сейчас же выходи из дома! — прорычал он и бросил трубку.

— Он не в самом лучшем настроении, — сказал я Сане, вернувшись в комнату, где, как я сейчас почувствовал, стоял сильный запах алкоголя.

Она смотрела на меня из кровати как лунатик.

— Мне снилось, что я рассматриваю черепаху, — ни с того ни с сего сказала она.

— Прости, что?

Словно сообщая мне о каком-то открытии, она продолжала: — Только что. Мне снилось, что я рассматриваю черепаху и никак не могу… Потому что она втягивает голову, ноги, руки…

— У черепах нет рук, — сказал я машинально.

— Есть! — сказала она.

Я уставился в пустоту.

— Что это значит? — спросила она.

Может, я вообще не просыпался, подумал я.

— Что такое эта черепаха? — спросила она. — Кто она?

— Мне нужно в редакцию, — сказал я, и она закрыла глаза.

Я поставил воду для растворимого кофе греться в микроволновке, в голове у меня вертелись пьяные предположения, и от этого, если не от чего другого, у меня дрожали руки.

Спал я примерно час, прикинул я. Так это естественно, что я всё еще в руинах, был мой вывод… и я остался доволен своей способностью анализировать.

— Посмотри, есть ли в газетах что-нибудь о премьере, и позвони мне! — неожиданно прокричала она из другой комнаты. — Не бойся разбудить!

Её голос был полон добрых надежд. Это меня как-то застало врасплох. Похоже, что мы живем теперь в разных мирах. Я ни на что хорошее не надеялся. Я закрыл глаза.

— О’кей, — крикнул я в ответ… как барсук из норы. А внутри: те самые пьяные предположения и пахнет землей, землицей черной… Как же я пьян, подумал я… открывая глаза, потому что микроволновка засвистела, наверху, над землей.

Черт побери, возьми же ты себя в руки!

Выпей кофе!

Закури сигарету! Стань тем человеком, которого ты знаешь! — отдавал я себе команды. И сел. Я чувствовал себя как человек, которые собирает материал, «собирает материал»… И я так сидел до тех пор, пока не собрал, скомпоновал, часть за частью, всё так, как было написано в моей заявке.

Когда я добрался до редакции, я откуда-то знал, что сильно опаздываю, постучал и влетел в кабинет редактора.

Выпалил: — Доброе утро!

В кабинете сидели Главный и Секретарь. Секретарь посмотрел на меня и не проронил ни звука, а Перо Главный рассматривал потолок и стены, будто следя, куда сядет комар, которого он намеревается убить.

Если быть реальным, то сейчас весна и комаров ещё нет.

В конце концов его взгляд остановился на мне.

— Хм… — Я вроде бы собирался что-то сказать… Я уже сконцентрировался и чувствовал, что готов произнести всё что угодно, даже какую-нибудь сложную, запутанную фразу… Но остановился. Видимо, мой мозг работал слишком интенсивно, поэтому я подумал, что человек может сказать всё что угодно, но для меня это оказалось большой проблемой. Откуда мне знать, что именно нужно сказать? Это должно быть основано на каком-то рефлексе, а как раз его-то я и утратил.

Оба смотрели на меня.

Секретарь моргнул, Главный пока нет.

Потом и Главный заморгал и сказал: — Доброе утро? Да, просто блестящее утро!

Встал, поднял со стола газеты так, как тореадор поднимает мулету, и поднес их к моей физиономии, правда слишком близко, и я не видел, что там написано.

— Осторожно. Ещё горячие, — сказал Главный.

Я немного отодвинулся назад. Вот. Это был геповский еженедельник «Монитор». Вот… На обложке крупными буквами было написано: ХОРВАТСКИЙ ЖУРНАЛИСТ ПРОПАЛ В ИРАКЕ.

Не может быть, подумал я.

Посмотрел снова, и опять было написано: ХОРВАТСКИЙ ЖУРНАЛИСТ ПРОПАЛ В ИРАКЕ.

Не может быть, но это так.

Вот.

Проклятые геповцы!

Единственное, что пришло мне в голову… «проклятые геповцы»… и «вот»…

Вот, «я знал»…

— Садись! — сказал Перо Главный.

Я сел. Я знал, повторял я про себя, будто кого-то обвиняя…

— Вижу, ты об этом ничего не знаешь, — сказал Главный ехидно, а Секретарь куда-то пялился, не знаю куда.

— Я ещё не читал. Вы меня из кровати подняли, — сказал я.

Секретарь на это важно кивнул, глядя на мои туфли.

— Пользуются любой возможностью. Пойдут по трупам, — сказал Секретарь, имея в виду ГЕП. — Они не знают границ.

Текст я ещё не видел, однако звучало жутко… Я протянул руку к газетам, но Перо подался назад — а газеты были у него в руке — и принялся прохаживаться между своим столом и окном, места было достаточно, кабинет ему устроили просторный, потом произнес: — Бред!

— Невиданные скоты! — сказал я.

Лучше всего, подумал я, пока мне ничего толкового не пришло в голову, направить эмоции на геповцев, это в своё время удачно удавалось с сербами, через них всегда было можно изменить фокус… — Нигде в Европе нет ничего подобного… — начал было я, но тут Главный бросил на меня взгляд, подобный удару саблей, и спросил: — А может, ты знаешь, о каком журналисте идет речь в этом… заголовке?

Я прикусил язык. Вот это вопрос! Я вроде бы сказал, что газет ещё не читал.

— Понятия не имею, о ком именно речь. Но… — тут я остановился.

— Но? Но что? — спросил Главный и закурил сигарету, напомнив мне гестаповского следователя из фильма про партизан, где я был главным положительным героем.

— Но, — сказал я, — раз вы меня сюда вызвали, то, очевидно, это мог бы быть тот, наш в Ираке…

— Очевидно, да?

— Это мог бы быть он, — ответил я рассудительно.

Он посмотрел на меня, словно что-то во мне его удивило, потом спросил: — И что ты за человек?

Прозвучало это так, будто я сейчас не такой, как, например, был вчера. Я промолчал. Вряд ли стоило рассказывать им о том, каков я.

— И… И почему ты так безобразно вел себя с этой женщиной?

— С кем?

Он смотрел на меня тупо, как будто давя. Я подумал, что лучше всего было бы отсюда уйти… Но что-то меня удерживало, пожалуй, желание остаться в собственной шкуре.

— ДА С МАТЕРЬЮ НАШЕГО ЖУРНАЛИСТА! — рявкнул Главный.

Я сделал глубокий вдох.

Вот.

Невероятно!

Проклятая Милка меня добила! Так быстро? Какой удар! Я вспомнил первую ночную бомбежку Багдада… Она меня выкопала из-под развалин!

Но как? Откуда этот бездельник Борис появился на обложке? Прямо на обложке? С чего ему придают такое значение?

Главный размахивал передо мной еженедельником.

ХОРВАТСКИЙ ЖУРНАЛИСТ ПРОПАЛ В ИРАКЕ.

Я уставился на «В ИРАКЕ».

Вот оно что, подумал я… Мы в Ираке… Всё дело в участии, подумал я. Ага. Мы участвуем!

И у нас есть свои жертвы. В Ираке.

Конечно, промелькнуло у меня в голове — вот тогда, когда было нападение на Twinse, наши выходили с заголовками, где было написано, сколько погибло хорватов! Мы их разыскивали… Если бы в Twinse не было никого из наших, мы были бы разочарованы. Потому что нам хотелось быть частью всемирных новостей! Мы пытались пролезть в них с тем же жаром, с которым Ичо Камера пролезал в первые ряды зевак на месте автокатастрофы, чтобы потом увидеть себя в газетах. И это, с Борисом на обложке, следует признаться, логичное продолжение. Пропади в любом другом месте, он мог бы давно сгнить и дожидаться следователей из сериала «Забытый случай». Да всем плевать на него было, один я, кретин, нашел ему работу…

Но вот, «хорватский журналист» пропал в славном, катастрофическом Ираке.

Стал ли он «первой хорватской жертвой в Ираке»?

Так это же стопроцентно горячая тема, черт побери!

Главный ждал, когда я что-нибудь скажу.

Гибнут американцы, но гибнут и наши, это единственное, что пришло мне в голову.

— И что теперь? — смотрел на меня Главный.

Мне нужно было хоть немного времени.

— Ты не совсем в себе? — спросил Главный.

Это напомнило мне о том факте, что я всё еще пьян после прошедшей ночи. Я всё время как-то забывал об этом… Тут они меня и подловили, Милка и геповцы, выбрали удобный момент… Но не будем спешить. Я концентрируюсь, компоную, часть за частью…

— Это фейк, — сказал я трезво, аналитически. — Они ищут первую хорватскую жертву в Ираке. Понимаете, всё дело в этом, типа, мы участвуем в глобальной драме…

Главный смотрел на меня тупо, но я продолжал: — Неужели не ясно, если бы мы по какой-нибудь причине участвовали в этой войне, это стало бы для них праздником!

— Хватит об этом! — заорал Главный. — Почему ты не позвонил этой женщине?

Я развел руками. — У меня батарейка села.

Главный издал тихий стон и, сжав кулаки, зажмурился. На его физиономии было написано, как ему больно, что у него нет возможности меня сейчас избить… А Секретарь смотрел прямо перед собой, как будто из-за всего этого ему очень неловко.

— Она ненормальная, — сказал я. — Позавчера я с ней разговаривал, всё было о’кей. А вчера у меня просто села батарейка.

Главный посмотрел на меня, теперь уже холодно, и открыл «Монитор». Я пока не знал, что там написано, и это существенно затрудняло мою защиту.

Я сидел перед его столом, на этом вот стуле, но я уже был вне игры.

Главный вслух читал абзац о «бесчувственном редакторе ПЕГа», который послал неопытного журналиста в Ирак, а потом «несколько дней не звонил встревоженной матери журналиста».

— Несколько дней? — спросил я. — Только вчера!

— Погоди, — прикрикнул Перо, подняв указательный палец, и продолжил чтение: «Когда ей в последний раз удалось связаться с ним, редактор „Объектива“ просто отмахнулся от неё, сказав, что у него „есть более важные дела, чем разговаривать о её сыне“».

— Нет, это не так, — сказал я, но Главный продолжал: «Ей стало ясно, что с её сыном что-то произошло, потому что им, своим родственникам, он не звонил уже целую неделю».

Тут он уставился на меня.

— Он вообще ни разу не связывался с ними, — сказал я.

Это его смутило, и он повторил: — Ни разу не связывался?

— Она мне именно так и сказала.

— Ну, хорошо, а почему я об этом не знаю?! — взвыл он.

— Ха, да неужели я должен главного редактора… — я произнес эти два слова так, как будто сказал президента Америки — утомлять тем, разговаривает ли какой-то журналист со своей матерью или нет? Ведь ясно же, почему он с ней ни разу не связался! Он сбежал от неё, сбежал в Ирак!

— Хм, — посмотрел на меня Главный. Он опять расположился как полицейский: половиной задницы уселся на край стола, точно напротив меня, и медленно произнес: — Спокойно.

В этом типе кроется талант полицейского, подумал я, за что ни возьмется, всё ему удается.

А он снова взял еженедельник и стал читать дальше, про то, как матери журналиста был сказано, что в Ираке у него «нет спутникового телефона», однако автор статьи, смотри-ка, сомневается в этом и говорит: «Послать в ад боевых действий человека без опыта, да к тому же ещё и без стандартного оборудования — это, пожалуй, слишком даже для ПЕГа». И затем писака ГЕПа делает из всего этого вывод, что «многие детали указывают на то, что ПЕГ что-то скрывает» и что «к сожалению, тревога матери, возможно, оправданна».

«Сейчас для ПЕГа настал момент опубликовать всю правду», закончил читать Главный. Сделал паузу, посмотрел на меня и добавил: — ПЕГ в этом конкретном случае — ты!

Я не знал, следует ли мне кивнуть.

— Итак?

Во рту у меня пересохло, мне нужна была вода. Итак? Итак, мы с Милкой, только мы с ней, разговариваем по телефону, а еженедельник это изучает детально и аналитически… Неслыханно! А всё началось с той ссоры между Милкой и моей старушкой… Какая, однако, эскалация напряжения!

— Всё это — безумие! Она ненормальная! Они ненормальные! — сказал я.

— Кто? — наклонился ко мне Главный и посмотрел на меня с близкого расстояния.

— Они, — сказал я. Я — «кул», но нельзя быть «кул»… когда они «хот»!

— Я не знаю, кто здесь ненормальный! — сказал он, испытующе глядя на меня, словно желая сказать, что тут ненормальным могу быть и я.

Я попытался это проанализировать. Тут ненормальный я — хм… Не звучит ли это немного странно?

— Я не знаю, кто здесь ненормальный… Но я знаю, на чьей стороне будет общественное мнение, — продолжил Главный. — Ну скажи мне, что может быть страшнее скорбящей матери?!

И он посмотрел на Секретаря, ожидая поддержки.

Посмотрел на Секретаря и я, мой мозг внезапно заработал, как налаженный «Зингер», и я наконец-то вспомнил, что вчера говорил ему о своих проблемах с Борисом, а он… Сейчас он, сжав губы, обдумывает, есть ли что-нибудь страшнее скорбящей матери.

— Пожалуй, страшнее ничего не найти! — заключил Секретарь и с болезненной гримасой посмотрел на мои туфли.

Я ждал, что он посмотрит и на меня, а не только на туфли, черт бы их побрал. Но он перевел взгляд на Главного.

— Секретарь? — сказал я и посмотрел на него, выжидательно.

Тут он, наконец, послал мне сочувствующий взгляд. У него было лицо свидетеля защиты, прижатого к стене вопросами прокурора, и я понял: у него будет такое выражение лица, будто он меня защищает, но по всем пунктам он меня уроет.

Самое худшее, что может случиться с тобой в жизни, это получить фальшивого адвоката, подумал я. И сказал Секретарю: — Не нужно… Я не заслужил, не нужно меня защищать…

Секретарь посмотрел на меня с недоумением, а потом сказал Главному: — Да я его и не защищаю!

О’кей, подумал я, этот вопрос мы решили.

— Знаете, я вам вчера упоминал об этом случае… — сказал я Секретарю. — Это было моей ошибкой. Я должен был всё сказать главному редактору… Тут я посмотрел на Главного: — Неправильная оценка. Поэтому я виноват и этого не отрицаю!

Секретарь был шокирован моим маневром.

— Ни о чём ты мне, парень, не упоминал! — он демонстративно встал.

Я бросил на него печальный взгляд: — Я вам вчера сказал, что у меня проблемы с типом в Ираке.

Секретарь залился краской.

— Ложь… — выкрикнул он и посмотрел на Главного.

— Прекратите! — прошипел Главный. И заерзал.

Потом встал со стола, где сидел на полицейский манер. Посмотрел на нас довольно растерянно. Так, будто ему не перед кем больше разыгрывать из себя следователя, потому что, надо же, мы оба впутаны в это дело. Бывает иногда такое — понимаешь, что некому читать мораль, потому что под подозрением все. Не хватает нейтральной публики.

В конце концов он уселся напротив, в своё кресло. Выдохнул: — С кем я работаю…

Секретарь на миг развел руками, будто собираясь что-то сказать, но молча сел и обиженно поджал губы.

— Как пить хочется, — сказал я. — Вчера вечером мы слишком надолго задержались, знаете, после премьеры…

В такой драматический момент это прозвучало довольно неуместно, но мне действительно хотелось пить не меньше, чем Василу Тупурковскому есть.

— С самого начала совещания умираю от жажды, — добавил я, оправдываясь.

— Совещания? — посмотрел на меня Главный.

— Нет… Нет! — я замахал руками, как бы отзывая назад свою реплику. — Просто хочу пить.

Главный возвел глаза к потолку и развел руками, словно обращаясь к богам, которые его не понимают, а потом прошипел: — Так сходи за водой!

Я направился в коридор, где стоял рекламный аппарат с водой, холодной, из природного источника.

Принес два пластмассовых стакана, поставил их на стол к редактору и сел.

— Ужасно хочется пить, — сказал я, выпив один из них.

Второй у меня забрал Главный и тоже выпил.

— Принесу ещё, — сказал я, встал и сделал пару шагов. Тут Секретарь засмеялся, довольно странно, будто у него лопнула какая-то пружина, и я остановился на полпути.

Главный прострелил его взглядом.

Секретарь сделал серьезное лицо. Его глаза выглядели так, как будто он пытается что-то проглотить.

Тогда я решил продолжить движение и — черт побери, опять я забыл, что вчера напился — слегка покачнулся… Секретарь разразился неприятным смехом.

— БОГА РАДИ, ЧЕГО ТЫ ХОХОЧЕШЬ? — рявкнул Главный. Секретарь затряс головой, как будто перезагружается. Успокоился.

— С кем я работаю? — опять спросил Главный и, глянув вверх, покрутил головой.

Я принес ещё воды.

На секретаря я вообще не посмотрел… А Главный теперь решил быть ко мне более человечным и сказал: — Расскажи мне всё. Почему ты запаниковал, когда возникла его мать?

Я сказал: — Эта Милка… Ну, в общем… Это трудно объяснить…

Он прервал меня: — Текст этого типа напечатан в прошлом номере. Но его старуха по тебе почувствовала, что что-то не так, правильно?

— Да.

— Ты вляпался. Видишь, отфутболил её, а она тогда обратилась к конкурентам, чтобы отомстить. Вот… Так что не ОНА ненормальная! И не ОНИ ненормальные. Потому что дело не только в том, что она им позвонила… Нет! Потому что, смотри, они прочесали всю ситуацию и сообразили, что ты посылал людям в Ирак мейлы, в которых расспрашивал о нашем журналисте. Ты ведь понимаешь, о чём я говорю?

Теперь выхода нет, подумал я. Геповцам пришла в голову та же идея, что и мне — разузнать всё у наших людей, тех, которые там.

— Понимаю. — Отступать больше некуда. Действительно, подумал я, ну что я за человек?

— Поэтому я не хочу больше терять время! — Главный снова занервничал. — Я этому типу звоню всё утро, и он не отвечает! Объясни, в чём дело!

Я почесал затылок.

Начать с войны между Милкой и моей старушкой и закончить войной в Ираке? От такой дистанции у меня помутилось в голове.

Я вздохнул поглубже. И принял решение, моментально, что должен до конца оставаться последовательным в своем рассказе, иначе я просто распадусь на куски. И я сказал: — Всё это ужасно сложно. Он никогда не звонил мне с того телефона, всегда посылал мейлы… Ну, вот… Сейчас он уже четыре дня не дает о себе знать. Я немного забеспокоился, но, если посмотреть трезво, причин для паники быть не должно. Он не обязан был связываться со мной каждый день.

Неожиданно по-дружески, как добрый полицейский, Главный сказал мне: — Смотри, я тебя вовсе не обвиняю. Если ты об этом сказал Секретарю…

Но тут Секретарь встал и вытянулся передо мной в струнку: — Как же, мать твою, сказал! Как тебе не совестно! Да у тебя нет никакого понятия о морали! Так… Так вести себя с матерью, которая ищет своего сына! А он на войне! Этим о тебе всё сказано!

Я только рот раскрыл. Действительно, звучало отвратительно. Смотри-ка, Милкины слова без проблем выплескивались на меня и из другого источника.

С сегодняшнего дня, это я понял мгновенно, мне придется с этим жить. Что бы я ни сказал, для кого-то я всегда буду ассоциироваться с Милкой. Кто-нибудь обязательно припомнит мне Милку.

Я отпил пару глотков воды.

— Я не могу разговаривать с Секретарем, — сказал я.

— Секретарь, — сказал Главный, — если вы не можете помочь, тогда дайте возможность работать мне.

Секретарь стоял молча. Дышал, как сердечник, его лицо было нездорово красным. Я подумал, не предложить ли ему ещё воды, но побоялся, что он воспримет это как провокацию.

— Мне нужно немного пройтись, — пробормотал он и взял плащ.

Дверь за ним закрылась.

— И? — спросил Главный.

Я задумался насчет того, где остановился, потом сказал: — Если бы я поднял панику, ничего бы не изменилось. Кто стал бы разыскивать его в Ираке? Американцы?

— Погоди, ты, значит, сейчас признаёшь, что он исчез? — уточнил Главный, явно желая, чтобы я это немедленно опроверг.

Тут мне стало ясно, что мы с ним в каком-то смысле на одной стороне. Точно так же, как и я, он не хочет верить, что Борис исчез. И я сказал: — Нет, он не исчез, он… обиделся. Я почти сразу решил отозвать его оттуда, но он прикидывался дурачком. Ну, делал вид, что не получает ни моих писем, ни звонков. В конце концов я отругал его, послав обидный для него мейл, и с тех пор от него ни ответа ни привета. Думаю, он просто-напросто издевается надо мной.

— Почему ты об этом молчал?

— Я хотел защитить этого дурака! А кроме того, какой толк? Если он не послушался меня, тебя тоже не стал бы слушать.

Он молчал. Мы с ним всегда были на ты. Сейчас, когда Секретарь вышел, я больше не мог обращаться к какой-то воображаемой группе.

Перо вздохнул: — У тебя в компьютере есть подтверждение того, что он связывался с тобой четыре дня назад?

— Есть.

— Я должен в этом убедиться.

Мы вышли из его кабинета и прошли к моему столу.

— Вот, это был его последний мейл.

— Все эти столы, о’кей. Распечатай мне.

Я распечатал.

Вокруг все эти столы, клавиатуры, телефоны, огромные окна. В редакции были только мы вдвоем, и всё пространство выглядело необычайно спокойно, неподвижно, как после какого-то катаклизма.

Я подошел к окну.

Внизу на громадном рекламном стенде возле крупного перекрестка рекламируют Hyundai Getz, без предварительного взноса на выгодных условиях.

Я слежу за событиями на этом стенде. Раньше здесь был жилищный сберегательный банк Raiffeisen. Побывал тут и маленький Renault Twingo, кредит без предварительного взноса на выгодных условиях. Был Туджман с галстуком-бабочкой. Был крем для загара Sunmix, было нижнее бельё Lisca, были изумительные модели.

Сейчас влажное, пастельное утро. Одна-другая капля дождя на стекле. В помещении воздух стоял, пахло грудами свежей бумаги.

Перо сидел на месте Чарли и читал.

Сейчас, дорогие дети, война практически закончена, а Саддама нет, куда-то забился, исчез, и это как какая-то пустота в целой этой истории, откуда-то сквозит, нужно закрыть, и если кто-то знает, жив он или мертв, поднимите руку, нужно заявить в полицию… Ну ладно, здесь, в Багдаде, полиции ещё нет, а раз нет полиции, нет и реальности… Не знаешь, где границы и что реально, вот, не знаю, вы раньше замечали, что именно полиция делает жизнь реальной, она мать реализма, а не будь реализма, не было бы и тех, кто вырвался за рамки, и мы их хватаем только для того, чтобы знать, что они не ушли от нас окончательно, что не исчезли просто так, как Саддам, как я или как ты, если бы немного расслабился…

Представьте себе, дети, что полиции нет — тогда не было бы и реальности и мы не могли бы о ней размышлять. Но так мы размышлять можем, потому что полиция есть, по крайней мере у нас она есть, а не будь полиции, ты мог бы сделать всё, что придет тебе в голову, и тогда ничто не было бы реальным, ничто не было бы по закону. Это было бы как фраза без точки, где точка, где конец, спроси Бога, спроси Закон, спроси Ближайшего Полицейского, и так, пока не налетишь на кого-нибудь, кто даст тебе по башке, ты не знаешь, где конец, докуда реально идти, что такое игра воображения, что это запретное желание, безумие и сексуальная фантазия, ты понятия не имеешь, где ты, пока не налетишь на ближайшего полицейского и не спросишь его, скажешь, что ты потерялся, скажешь свой адрес, а он отведет тебя домой, к родителям, потому что они сотрудничают, они вместе работают над реальностью, рисуют конец света, кто сказал, что нет конца света, то, что земля круглая, не имеет значения, конец света должен существовать, в противном случае нет точки, существуют лишь запятые, и ты идешь, без остановки идешь, конца нет, пока не спросишь у полицейского, ты абсолютно ненормальный, если не можешь его найти, и ты по всему свету ищешь полицейского, молишь бога, чтоб найти его, как ненормальный ищешь кого-то, чтобы он тебя арестовал и ты бы поставил точку, потому что это невыносимо, это ирреально, чувствуешь ли ты это, прошу тебя, позови кого-нибудь, чтобы он меня арестовал, чтобы меня препроводил — какие прекрасные слова — потому что здесь нет никого компетентного, здесь нет полиции, нет реальности, народ приветствует освободителей, царит веселье и спонтанный грабеж, люди выкрикивают — «Саддам мертв» и «Это свобода» — все выносят что-то из пустых административных зданий и магазинов, тащат еду, одежду, электрические приборы, ковры и даже иракские армейские средства передвижения, компьютеры, даже мебель из правительственных зданий, кто-то вспомнил и о музеях, люди со вкусом несут произведения искусства, а не холодильники, так проявляется разница в образовании, нас удивило, что сопротивление было довольно слабым, как говорят амеры, но сопротивление реальности иногда бывает слабым, мы это хорошо знаем, не так ли, ты ведь меня понимаешь, хотя и делаешь вид, что ты реалист, на самом деле ты ждал освободителей так же, как и я, ждал своих амеров, и они пришли, помнишь, на днях мы веселились, как ираки пипл, в задницу жизнь без свободы, сам знаешь, как это, когда тебя несет открытое море, люди рушат памятники, потрясения и огромные волны, режим никогда не вернется, амеры не вмешиваются, пока народ празднует, у них четко определенные задания, в одной из средних школ найден склад оружия смертников, жилеты со взрывчаткой С-4 весят десяток килограммов, и из них торчат провода, из других мест жители принесли морским пехотинцам десятки гранат, ракет и минометов, население сейчас на все сто процентов уверено, что режим не вернется, они приходят к амерам и доносят на врагов, думают, что так они установят новую реальность, доносят на сторонников режима, которые остались от предыдущей реальности, но у амеров четко определенные задания, морские пехотинцы здесь не для того, чтобы устанавливать реальность, они просто ходят, подскакивая над землей, как астронавты. Иракцы больше не носят перед ними белые флаги, они задирают футболки, даже перед журналистами начали показывать голые животы, чтобы убедить нас в том, что под ними нет взрывчатки, смотрю на их голые животы, государственное телевидение осталось немым и без картинки, на экране ничего нет, это именно то, запомни эту картинку, нет картинки, это точно именно то, иракское радио продолжает передавать патриотические песни, но это нереально, с другой стороны еще ничто не реально, всё в пути, в перестройке, в импровизации, хаос в городе, хаос в голове, сюда нужно привезти молодых анархистов, чтобы поучились делу, все они славные ребятишки, они лишь украшение вокруг полиции, пока функционирует реальность, проходят дни и дни, пока я заканчиваю фразу, нет точки, я прикуриваю сигарету от сигареты, Багдад горит, части старого города, части самой известной старой улицы Рашид подожжены, старые здания деревянные, пожарных нет, они, как нам известно, погибли в World Trade Centr, огонь беспрепятственно распространяется, мы направились к немецкому посольству, где группа людей только что начала грузить украденные вещи, нас прогнали, это был первый раз, когда местные были с нами нелюбезны, но когда приходит революция, человек меняется из часа в час, это фундаментальные изменения, личность растекается за рамки, разбухает, тает краска, форма, испаряется страх, самые худшие первыми чувствуют свободу, обмеривают ее размеры, она бескрайняя, хищники первыми ее унюхивают, кто первым доберется до девчонки, тому она и достанется, чем ближе конец фразы, тем менее они любезны, ограблена Олимпийская больница, по городу на грузовиках разъезжают группы грабителей, начали носить оружие и угрожать журналистам, которые решаются их снимать, животные выходят из квартир, вампиры из гробов, разбинтовываются старые мумии, Археологический музей в Багдаде, восемь тысячелетий Месопотамии, ограблен, уничтожена часть экспонатов, которые были слишком тяжелыми для грабителей, врачи скорой помощи работают вооруженные пистолетами, чтобы защищаться от героев, которые пытаются захватить их машину и оборудование, уличные бандиты смотрят на меня подозрительно, мне очень не хватает моего оружия, пошлите ко мне контингент, поприветствуйте старых торговцев-контрабандистов, поздравьте их с заслуженной победой, поприветствуйте всех, кто стреляет на улицах, и улицы лопаются, как капилляры, пока я стою перед зеркалом, внизу, перед отелем началась демонстрация, граждане собираются вокруг американских бронированных машин перед входным шлагбаумом, выступают за репрессии, мужчина среднего возраста, профессор Самир, который сейчас продает Marlboro без таможенных марок, объясняет одному морскому пехотинцу, что действовать нужно по принципу пуля в лоб, потому что тогда никто не станет грабить и точка, нет, запятая, морской пехотинец смотрит на него растерянно и потом двоеточие, группа иракских полицейских предложила командованию американских сил в Багдаде свои услуги, чтобы прекратить анархию, заявил возглавлявший группу полковник Ахмед Абдеразак Саид, передало агентство Аль-Джазира…

Главный ещё некоторое время смотрел на текст, склонив голову над экраном.

— Что это? — спросил он тихо, не поднимая головы.

Я сказал: — Ну, это… его репортаж.

Он поднял голову: — Да, но что это такое?

— Не знаю… — сказал я осторожно, — что ты под этим имеешь в виду…

Он посмотрел на меня. Глаза его заблестели пониманием, и он сказал: — Теперь мне ясно, ты скрываешь, что порекомендовал сумасшедшего?

— Он не был сумасшедшим, — сказал я.

— А сейчас он сумасшедший?

— Я всё время пытаюсь это понять, — сказал я искренне. Главный облокотился о стол, сжав ладонями виски.

— А он участвовал в войне здесь, у нас?

— Ага.

— Так это какой-то ПТС, — сказал Главный, глядя перед собой.

Неуверенным тоном, как бы надеясь, что я его опровергну, он спросил: — Попал в Ирак, и у него всё началось снова?

В горле у меня стоял комок, я повернулся к окну.

Это я послал его туда. Он смотрел на меня так, будто я ему что-то должен… Типа, у меня всё в полном порядке, а ему плохо. И это заставляет тебя считать, что ты должен что-то придумать… А сам думаешь, как он артистично всё подает, чтобы тебя шантажировать… И в голову не пришло… что его действительно что-то мучает. Этот синдром.

Но сейчас мне этого говорить не следовало.

Будь трезв. Проанализируй факты. Займи оборону.

Я оглянулся. Главный смотрел на меня. Я — на него. Он показался мне очень далеким, словно нас разделяет нечто большее, чем пространство.

Я прочистил горло.

— Может, синдром его и мучает. Но если бы он совсем слетел с катушек, то там бы так долго не выдержал. Не добрался бы до Багдада.

— Но он же не посылал такую хрень с самого начала?

— Посылал.

— Да? — Он посмотрел на меня испуганно, будто спрашивая: где конец новым признаниям?

— Я покрывал его… Потому что его рекомендовал. Я все его тексты переписывал заново.

Главный схватился за виски.

И опять взорвался: — Почему ты мне не сказал?! Ты должен был сказать! Ты всё просрал! И ещё как! Ты за это заплатишь!

Тут он, похоже, понял, что я всё еще нужен ему и добавил: — Ладно, об этом после!

Я продолжал: — Он нигде не пишет, что у него не работает спутниковый телефон, при этом он со мной не связывается. Подумай, почему… Он ведет какую-то игру. Я целыми днями изучаю его тексты. И мне кажется, что он хочет выглядеть более чокнутым, чем на самом деле. Когда я с ним первый раз встретился, он показал мне какую-то прозу. Это была та же песня.

— Пэтээсовская проза, — вздохнул Перо Главный. — Сейчас пэтээсовская проза станет темой дня, какая прелесть.

Потом вернулся к теме: — Мы не можем это опубликовать!

— Хм, — я соображал, что бы мне сказать.

— Мы должны опубликовать доказательство, что он с нами связывался… А так не пойдет… Это будет выглядеть подтверждением… — он по-прежнему смотрел прямо перед собой. — Есть у тебя ещё что-то из присланного, что сгодится для этого номера?

— Есть, но там всё одно и то же.

— Дай посмотреть.

У амеров, как говорят, есть ДНК Саддама, мы знаем, что такое бывает, из сериалов, следователи работают как маньяки, а это лучше, чем «Династия», тут есть нефть, из самолета виден дворец, в котором живет семья, которую можно идентифицировать с помощью Y-хромосомы и митохондриальной ДНК, ввиду того что хромосома сына на 99,9 процентов такая же, как у отца, то если под развалинами дворца найдут останки трех трупов, у которых такая же Y-хромосома, велика вероятность, что это будут останки Саддама и его сыновей, а для того, чтобы эксперты смогли сказать, какие из них останки сыновей, а какие Саддамовы, им придется применить другой метод, речь идет о митохондриальной ДНК, которую на профессиональном жаргоне принято называть Евангелием от Евы, так как каждый человек носит в себе материнскую митохондриальную ДНК, так что у сыновей Саддама должна быть такая же митохондриальная ДНК, как и у их матери Саджиды, которую сын Удей позволил убить в 2000 году нашей эры, чуть позже мы, исторически последовательно, направились к президентскому кварталу, где на перекрестках был растоплен асфальт, сломаны фонарные столбы, на тротуаре попадались трупы, а потом стало видно огромное здание цвета песка, нас сопровождали двое из 2-й пехотной дивизии, в огромных залах для заседаний нет электричества, люстры из жемчуга вместе с грудами материалов на полу ждут реставраторов и адаптации, нас предупреждают, чтобы мы не поднимались на второй этаж, который еще не проверен на мины, рядом с дворцом так называемый Майами, здание с несколькими куполами, садом, бассейнами и барными стойками, сейчас здесь один американский отряд, запыленные солдаты сидят возле бассейна с застоявшейся водой, здесь еще и один морской пехотинец, наш человек, из Лики, переселился оттуда лет десять назад, потому что он из смешанного брака, ему было некуда деваться, кроме как в Америку, и сейчас он американец, его зовут Пит, мне он сказал, ему там хорошо так, что лучше не бывает, зарплата, сказал, европейская, и спросил, как у нас, и еще спросил, какая у меня марка машины и не знаком ли я с неким Каракашем, с которым он учился в одном классе, а потом тот тоже стал журналистом…

Короче, возьмем ДНК Саддама, покопаемся в ней и узнаем, жив он или мертв. Это как и всегда — главный вопрос. Когда у тебя с кем-то какое-то дело, прежде всего проверь, жив он или мертв, и только потом вступай с ним в контакт, чтобы не мучиться без всякого смысла, как я, когда стою возле этого бассейна, на месте, где умер мой старик, где его под жарким солнцем свалил инфаркт, и разговариваю с ним, в мыслях и без мыслей, весь этот арабский звенит у меня в голове годами, вот я и вернулся на то место, возле бассейна, где разыскивают ДНК диктатора и ДНК его сына Удея, и митохондриальную ДНК матери Саджиды, а хрена их найдешь, это как поиски в тине, я тону в этом распаде всего, в этом арабском, все эти дни, тону, в центре этой войны, в этой всемирной толкотне, в этой душе, в ничём.

— Это мы опубликовать не можем, — сказал Главный.

Сам знаю, подумал я. Я бы и не подделывал его тексты, если бы их можно было печатать. Теперь тебе ясно, каково мне было… Ну вот… а сейчас возьми и придумай как быть, если ты умный…

— Какого хрена мне с этим делать? — продолжил он.

Я посмотрел на него сочувственно, будто хотел сказать: решения здесь принимаю не я.

Теперь, вглядываясь в глубину проблемы, замолчал даже Перо.

Сейчас он листал какие-то наши старые номера, в которых под фотографиями Бориса были мои тексты.

Углубился в чтение.

— Я смотрю, — сказал он, — у тебя это действительно хорошо получается…

Несмотря на всё, что было, он посмотрел на меня с неким уважением: так, как смотрят на вора, который может открыть любой замок.

— Да ну, ерунда, — пробормотал я.

Он после этого как-то болезненно улыбнулся и глянул на меня так, как будто мы с ним вместе перешли какую-то границу.

— Смотри, — сказал он, — когда тип вернется, окруженный всей этой медиашумихой… Он станет звездой журналистики…

Я задумался над этим, потом сказал: — Всё может быть.

— Знаешь, я тут кое-что подумал. Он ведь не будет заинтересован рассказывать о том, что мы его не публиковали, верно? В таком случае он был бы обычным лузером, а не журналистом, на поиски которого бросилась вся страна, — тут он замолчал, а потом добавил: — А если он не вернется, тоже не расскажет…

Должно быть, он заметил, что я слушаю его с траурным выражением лица, и сказал: — Ну, это я так, мысли вслух…

— Ага.

— Но мы должны просчитать все варианты, — сказал он. И пожал плечами, как бы сдаваясь: — Если принять в расчет всё, нам ничто не мешает продолжить… Смотри, у него везде есть хоть какие-то сведения… Добавить чуток чего-нибудь откуда-нибудь… Обработать это и сделать нормальные выводы, нормальный тон, понимаешь… Знаешь что… Давай-ка ты сделай хороший, нормальный текст.

Я уставился на него: — Что ты имеешь в виду? Погоди… То есть ты хочешь, чтобы я опять написал вместо него?

Перо быстро глянул на меня и, почти незаметно, кивнул.

Стоп, подумал я, но разве… Разве ничего не изменилось? Единственное, что было хорошего нынешним утром, так это маленький лучик надежды… Что я сброшу проблему с плеч. Наконец-то они меня застукали, думал я, и со всем этим покончено.

Но. Стоп.

— И… И до каких пор я буду изображать его?

— Но это самое лучшее, — сказал Перо. Посмотрел на меня: — Может быть, у тебя есть другое решение?

Нет, это уже слишком, подумал я. Если это затянется… Меня охватил ужас… Если это затянется, если остальные тоже пойдут на это, если я и дальше буду играть эту роль, не поглотит ли она в конце концов меня? Не решат ли все, что это самое лучшее? И не придет ли однажды такой день, когда я постучу в дверь Милки и скажу: — Мама, я вернулся!

— О-ой, сыночек мой… Слава Богу! — скажет Милка и обнимет меня крепко, непререкаемо.

Вот такие картины мелькали у меня в голове.

Меня прошибла дрожь.

Осторожно, говорил я сам себе, осторожно, ты не только всё еще пьян после вчерашнего, у тебя в носу еще остались и засохшие комочки кокса. Это паранойя… Имей это в виду! Будь начеку.

— Другого выхода у нас нет, — сказал Перо Главный.

Мне было совершенно необходимо выйти.

Я сообщил Перо, что мне надо проветрить мозги.

Спустился на лифте, вышел на улицу.

Зашагал по тротуару. Мне хотелось сделать круг побольше.

Я шел по солнечной стороне, под утренним солнцем.

Ходил я минут десять. Ничего особенного. Всё на месте: здания, рекламы, автомобили, люди, отвратительные граффити, которые малюют вдохновленные нацизмом подростки…

Навстречу мне по тротуару двигался один тип, которого я вроде бы знал, и я кивнул ему.

— Привет! — И тип, к сожалению, остановился.

— Как ты? — спросил он.

— Ну, вот, — сказал я и неохотно сделал шаг назад, потому что мы с ним успели уже пройти мимо друг друга. И ещё я сообразил добавить: — А ты?

— Да так. О’кей, — сказал он.

Я молчал.

Мы стояли. Он смотрел на меня так, будто ему ясна моя ситуация, потом произнес: — Хм…

Должно быть, он читал газеты, подумал я. И посмотрел в сторону. Я не знал, чего мне следует ждать.

Потом я опять посмотрел на типа, а он проговорил: — Сорри… Глупо. Но никак не могу вспомнить…

Нельзя сказать, что я был сконцентрирован.

— Прости, что? — спросил я.

Тип по какой-то причине забеспокоился. — Ну, это… — сказал он. — Я… Не могу вспомнить, откуда мы знакомы!

Что это ещё за фокус, подумал я. Чего ему от меня надо?

Я посмотрел на него и подумал… Действительно подумал. И сказал: — Нет, и я не могу вспомнить.

— Но мы знакомы… Ведь так? — спросил он словно извиняясь.

— Ну да, — сказал я.

Мне показалось, что тип всем этим напуган. Может быть, подумал я, с ним такое уже случалось.

— Может, ты был каким-нибудь приятелем Цифры? — спросил он.

— Нет…

Я решил, что пойду дальше. И тем не менее спросил: — А ты знаешь Маркатовича? — Дело в том, что Маркатович познакомил меня с массой людей…

— Нет… — он покачал головой.

Не знаю, почему мы всё еще стояли. Мы же вообще незнакомы! Не знаю, как выглядел я, но тип производил впечатление ошеломленного.

— А ты знаешь Фери? Фантома? Джмеда? — спросил он.

Я повертел эти имена в голове. — Нет, — сказал я. — Сорри.

— Неважно, — сказал тип и неуверенно двинулся вперед. И добавил: — О’кей, старик, увидимся…

Я остался, хотел посмотреть на него ещё пару мгновений и тут, сам не знаю почему, подумал, что мне не хотелось бы, чтобы он оглянулся.

Но вот он оглянулся и увидел, что я смотрю на него. Я поднял руку в знак приветствия, и выглядело это так, будто я его прогоняю.

Я продолжил ходьбу.

Мимо шли люди. Проезжали автомобили.

Идя по авеню с четырьмя полосами движения, я вдруг подумал о себе и Сане. Странное озарение: как будто я вспомнил кого-то из прошлого. Как будто я думаю о чем-то погубленном. Вдруг мне привиделась фотография: мы с ней на вечеринке в её день рождения. Я увидел себя и её как нечто такое, на что я смотрю с ностальгией.

Вдруг навалилась какая-то грусть.

Я должен был в жизни что-то сделать, подумал я. Должен был что-то сделать, а не испортить всё вот так, не делая ничего важного. А я просто латал свою реальность…

Автомобили проезжали мимо меня.

Я оттягивал возвращение в редакцию. Ходил поблизости. Пойти домой мне было тоже страшно. Я представлял себе, как будут пялиться на меня все соседи. Потом я подумал, что нужно увидеть ту квартиру, квартиру из объявлений, квартиру, которую мы должны посмотреть, хватит тянуть. Номер телефона был у меня в мобильном. Я хотел увидеть её, как какой-нибудь суеверный человек, как будто там я увижу свою судьбу.

Позвонил тем людям. Они были на месте. Что-то там приводили в порядок.

Позвонил Сане. Сказал, что мы могли бы пойти посмотреть квартиру. Я это прошептал ей, как будто предлагаю какое-то бегство.

Она не может, сказала, что спит. Ведь ещё утро… Спросила, есть ли что в газетах о спектакле.

Я сказал: — Нет, я не видел… Но… Нам нужно посмотреть ту квартиру. Надо наконец сделать это.

Она сказала, что не может, что не может сейчас. — Я ещё сплю, — сказала она.

Я надеялся, что она поймет. Не знаю, откуда у меня это, но я всегда считал, что в любви должна быть капелька телепатии… Которая, если нужно, проявит себя.

Я был в фазе ожидания чуда. Всю жизнь я втайне жду какого-то чуда. И теперь… Сейчас последний момент для того, чтобы чудо произошло. Я чувствовал, что должен, так сказать, спровоцировать ситуацию… Это иррационально, подумал я. Да, я это осознаю, сказал я себе. Но я во всём том, что осознавал, не видел никакой ценности. Жизнь без чуда того не стоит, я это чувствовал, с каждым шагом был всё больше в этом уверен. И всё-таки я продолжал идти дальше, К своей машине, думая о том, что внешне я выгляжу совершенно обыкновенно, как будто со мной ничего не происходит.

Дошел до машины, сел за руль.

Поехал. Всё быстрее и быстрее.

Резина скрипела.

А вдруг Борис мертв, подумал я.

Я несся на машине по городу. Пытался выбросить из головы все эти мысли. Я просто хочу посмотреть ту квартиру. Продолжить жизнь более качественным образом. Войти в новое пространство и остаться в нём. Сказать — здесь дом.

Речь шла о мансарде, достаточно квадратных метров, достаточно скосов. И всё достаточно скошено. Это мне понравилось, мы могли бы сделать здесь всё что угодно, чтобы выглядело по-рокерски. Сейчас там всё белое, но мы бы перекрасили: желтоватое, красноватое, оранжевое, потом какие-нибудь сумасшедшие картины, может быть, дурацкие граффити… Чтобы мы снова стали безумными, молодыми, чтобы говорили глупости, только это нас и может спасти.

Я ходил из гостиной в кухню, смотрел из окна, потом обратно в гостиную, потом в кухню, и в туалет, потом остановился в коридоре, потом отправился в спальню, смотрел вверх-вниз, как бы оценивая углы… и опять в гостиную, где я посмотрел в окно и сказал: — Хорошо!

Хозяин квартиры и его сын всё время ходили за мной и смотрели на меня, как крестьяне Ван Гога, которые едят картофель. Такими же большими глазами. Их присутствие мешало мне получить полноту впечатления.

Это было бы трудно объяснить им, но, пока они ходили за мной, я вообще не мог рассмотреть всё как следует, я просто делал вид, что смотрю, но не знал, что видел.

— Хорошо-о-о, — повторил я. У меня был тон начальника, и это «хорошо-о-о» звучало так, как будто я инспектор, однако было видно, что мой авторитет падает, потому что за неоднократным повторением этого «хорошо-о-о» ничего не следовало, правда я надеялся, что мне хоть что-то придет в голову… Какой-нибудь вопрос, из которого будет видно, что в квартирах я разбираюсь. Или, может быть, я вспомню хоть какую-то проблему и спрошу: почему это вот здесь или почему этого нет?

Я озирался по сторонам: чего нет? Чего нет?

— Хорошо-о-о, — сказал я.

Хозяин и его сын таскались за мной по всей квартире, как маленький поезд.

Не оставляли меня одного.

— Можно мне в туалет? — спросил я как в школе.

В туалете я постоял неподвижно и тяжело вздохнул, как будто отдыхая после подъема в гору. Я размышлял одну минуту… Полторы минуты… И мне показалось, что моё время истекло, что пора выходить.

Я спустил воду и вышел.

Они смотрели на меня, всё время одинаково.

Тогда и я стал смотреть на них, почему нет, подумал я, почему бы нам немного не посмотреть друг на друга?

Отец и сын занервничали. Сын посмотрел на отца, чтобы понять, что тот будет делать, потому что тот всё-таки и старше, и весом потяжелее.

Мне казалось, что квартира мне нравится, точнее, что она могла бы мне понравиться, если бы их здесь не было.

И я опять принялся смотреть по сторонам и подходить к окнам и смотреть на улицу, чтобы узнать, какой отсюда вид.

— И что же? — услышал я отца у себя за спиной.

Я спрашивал самого себя, а хорошо ли, что квартира только что отремонтирована? Это лучше или это подозрительно? А вдруг, после того как мы поселимся, где-то что-то начнет протекать? Может быть, поэтому они и красили? А может, где-то под потолком что-то пропускает и они решили заштукатурить? Я посмотрел на отца и на сына, ища ответа на их лицах. Но они были к этому подготовлены. Наверняка уже тогда, когда штукатурили, они отрабатывали это выражение лица, выражение праведника.

На лице праведника ничего нельзя прочитать, потому-то эту маску все и носят.

И что теперь? Дать им задаток и с этим закончить? Сколько можно тянуть.

У меня проклятая проблема с покупками, я никогда не могу сконцентрироваться — предмет покупки меня завораживает, и я теряю представление о том, каков он… Меня охватывает какая-то слабость. Стоит только подумать, как долго надо ещё выбирать и бороться с физиологическим желанием кончить наконец дело… Потому что такое желание сидит где-то во мне и требует выхода, как эякуляция. Мужчины плохие покупатели; если объект достаточно настойчив, мужчина просто чувствует себя обязанным осуществить этот секс. Женщины привыкли к многочисленным предложениям, они постоянно отказывают. Женщине ты можешь продать только то, что она хочет, а мужчине можешь продать что угодно.

Мужчины боятся делать покупки, поэтому когда они идут покупать одежду, то берут с собой женщин, поэтому перекладывают на них весь этот шопинг, поэтому любят шутить насчет женского шопинга, а всё потому, что завидуют женщинам — они покупают то, что действительно хотят, они могут перерыть весь магазин, пока не найдут то, что им нужно. У мужчины на это нет сил, он покупает быстро, что-то заставляет его идти до конца, кончить, раз уж начал, а женщина воспитана так, чтобы отказываться, она постоянно говорит «нет», даже женщина свободных нравов постоянно говорит «нет», потому что, будь это не так, всё было бы по-другому и никто никогда не поехал бы за сексом в Таиланд. Мужчина идет напролом, вперёд, до самого Таиланда, а для любой женщины Таиланд за углом, для любой женщины Таиланд в каждом кафе, для любой женщины Таиланд у неё на работе, да для женщины Таиланд даже и в религиозном сообществе, потому что нет такого места, где не найдется мужчина, который предложит женщине секс, женщина проходит по свету как по огромному борделю, однако она выбирает, требует положительных качеств, говорит «нет», пока это не получит, и поэтому её нужно брать с собой, когда идешь за покупками, особенно за покупкой квартиры.

Но Сани здесь нет! Нет телепатии!

Я спешил. Я чувствовал, что если буду слишком долго раздумывать, то никогда не куплю квартиру! Она уйдет, квартира уйдет, всё от меня уйдет. Я хотел сделать это, пока не поздно. Лучше всего будет вытащить этот проклятый аванс из кармана! Я схватился за карман. Но, черт побери, где деньги? У меня не было с собой денег! Ух, ничего себе… Всё это утро оказалось довольно плохо спланированным.

Пока я так медитировал над своим пустым карманом, по телевизору — здесь, в этой квартире, где никто не жил, они включили телевизор, чтобы вдохнуть жизнь в пространство между свежевыкрашенными стенами — выступал Нельсон Мандела.

Потом раздалась песня We Are The Champions.

Сцена была набита звёздами, Мандела был с ними. Должно быть, повтор какого-то шоу.

Публика пела Ви-и-и-и а зэ чэ-эмпионс, ви-и-и а зэ чэ-эмпионс.

Я продолжал осматривать квартиру. Заглядывал в углы, щупал стены. Разглядывал паркет. Открывал краны.

Отец и сын ходили за мной, следя, как бы я чего не испортил.

Они что-то говорили… время от времени… с долгими паузами… а от тишины несло свежей побелкой.

Эту квартиру, по их словам, они получили в наследство от тетки, она умерла. Через несколько дней у них будут все бумаги на их имя.

— Бумаги, бумаги, это самое важное, — говорил мне типограф Златко, который во время войны смог выбраться из Сараева. — Я ничему не верю, пока не увижу бумаги, — говорил он. Они, те, что из Сараева, были помешаны на бумагах. — Да я, если бы у меня не было бумаг, ни за что не смог бы сюда попасть, — говорил он. — Нужно всегда иметь все возможные бумаги, все, какие можешь хоть где-нибудь получить, пойди и возьми их, потому что никогда не знаешь, какие потребуются. Без бумаг ты никто и ничто, поверь мне, я целый год мучился, пока не собрал все бумаги, чтобы уехать… Ещё одной бумаги мне не хватало, но ждать я больше не мог.

— А какой такой бумаги не хватало?

— Да у меня там земля была, — сказал он, — больше её у меня нет.

— А она здесь умерла? В квартире? — спросил я, имея в виду тётку.

Сын уставился в пол, а отец сказал: — Нет… В больнице.

Я сказал: — Знаете, я должен проконсультироваться с моей девушкой. Мы собираемся вступить в брак. Покупаем это совместно. Я бы предпочел достать деньги и оставить вам аванс, но мне придется привести и её, чтобы она посмотрела.

Они никак не могли решить, то ли им кивать, то ли вертеть головами, и от этого как-то покачивались, вроде тополей на ветру.

Отец сказал: — Ну, мы вам показали, а уж вы, знаете…

— Завтра, — сказал я. — У меня есть ваш номер, а вот вам мой. — Я дал им свою визитную карточку со знаком ПЕГа. Эту визитку они разглядывали так, будто хотели узнать, не фальшивая ли она.

Прощались они с избыточным уважением, как будто компенсируя то, что было до сих пор.

Я спустился по лестнице, пять этажей, без лифта.

Выйдя на улицу, ещё раз посмотрел на здание снизу: старое, ещё австро-венгерское. Фасад немного облупленный. До центральной площади отсюда не больше десяти минут пешком. Прекрасно.

Наш журналист пропал в Ираке, повторяли по радио, пока я ехал обратно.

Вот я уже в редакции, сижу перед компьютером в роли пропавшего журналиста. Мне нужно написать его текст. Он, некоторым образом, официально становится мною.

Работаю почти два часа над тем, чтобы стать им. И до сих пор на первой фразе. Не идет. Возникло какое-то сопротивление. Пока я фальсифицировал без одобрения, пока этого никто не знал… Всё получалось. Это было так, как будто ты мастурбируешь и чего только ни представляешь себе, пока на тебя никто не смотрит, а потом возвращаешься из этой фикции в мир, а он всё тот же… Но это по-другому, это ложь, о которой мы договорились. Это становится официальным. Мне некуда возвращаться. Это становится бредом… К черту! Я стараюсь, и не могу… В голову приходят странные мысли… Типа: а где здесь я? Когда речь шла о маленькой лжи, я ещё был здесь, но когда ложь стала всеобъемлющей, меня больше нет… Я официально превращаюсь в его двойника. Я стараюсь и пишу, но у меня ощущение, что я оказался там, где ничего нет… И язык у меня начал разрушаться, облезать, начал перерождаться, как будто втягиваться в себя, выворачиваться, эх, родственник, вот до чего ты меня довел со своим языком, родной мой, потому что это цепная реакция, как я вижу…

Не идет.

Не идет, не могу.

Должен, ты должен… Должен! Кредит сможешь взять, о будущем помечтать, купить классную нору и прекрасно в ней разживаться… Должен, шуток нет, должен… Вся жизнь перед тобой… Как это всегда и было… Я должен, должен, говорил я сам себе… Всё будет… Будет, потому что так должно быть. Так и написано, так и сказано… Что впереди, как только всё это закончится, ждет жизнь…

Так я сидел, представлял всё это, пытался понять, что моя роль стала другой, что она просто получила дополнения… Потом сделал над собой усилие и в конце концов навалял нечто, что должно было стать текстом Бориса.

Получилась дикая смесь. От стиля Бориса отличалось не сильно. Если он страдает ПТС, то и я от него недалеко ушел. Не знал, что это заразно, но, похоже, я что-то подхватил. Я прочитал слишком много его мейлов, должно быть, в них вирус.

А мой мобильный трезвонит без передышки, надрывается, и всё какие-то незнакомые номера. Я не спешил отвечать. Геповский заголовок не дает мне покоя. Когда кто-нибудь приходит в редакцию, то обращается ко мне с таким выражением лица, будто собирается выразить сочувствие. Все что-то бормочут. Смотрят так, словно пришли навестить меня в больнице. Постоянно слышу какой-то тихий говор. Он делается тише, если посмотрю в его сторону, стихает, когда прохожу мимо.

Прохожу мимо.

В редакционном кафе, там, возле лестницы, я заказал водку Red Bull. Мне чем-то нужно взбодриться. Всего час дня, а мне страшно хочется спать.

Пью в одиночку. Чарли и Сильвы ещё нет. Видно, в коме после вчерашнего. Маркатович не звонит. От Сани — ни звука. Все ещё спят, газет не читали, я в одиночестве продолжаю пьянку. Хоть бы кто появился, пусть даже мать Нико Бркича, который должен играть в Нантесе.

Но вот и Дарио. Он был мне очень нужен, чтобы поправить день. Он заказал макиато. Спросил как дела. Супер, гениально, сказал я. Он посмотрел на меня испытующе, почти так же, как смотрел Главный на этапе расследования.

— Дозвонился вчера до Рабара? — процедил он иронично.

Я посмотрел на него: — Что, у тебя есть на этот счет какие-то соображения?

— Ты о чём? — спросил он и посмотрел на меня так, будто я полностью у него в руках. — Я никому не говорил, но ты звонишь геповцам, ищешь Рабара… А потом сегодня вдруг эта диверсия. Немного странно, а?

Сейчас нужно ему врезать, подумал я.

Сейчас. Может быть, не очень сильно. Я слегка испугался за него. Хватит и одного удара. Чтобы отлетел.

Но это редакция, сказал я себе. Мы цивилизованные. Мы ужасаемся примитивизму, ежедневно. Если я его ударю, скажут, что я ненормальный. Не Борис, не Милка, а я. Всё это мелькнуло у меня в голове, но я всё равно схватил его за лацканы пиджака и прижал к стене.

— Ты ненормальный! — проскулил он, и тогда я правой рукой взял его за горло.

— Чтоб никому об этом ни звука! — проговорил я.

Глаза его делались всё больше.

— Ты слышал? Ни про это, ни про Рабара ты никому не скажешь! — говорил я, сжимая его горло. Из-за такого дерьма я мог бы кого-нибудь убить!

Потом отпустил его, он закашлял. — Я ничего не скажу, — произнес он и побежал в редакцию.

— Он забыл свой макиато, — сказала официантка с юмором, и только тут я заметил, как она на меня смотрит. Ох, что теперь делать с ней? Не могу же я и её схватить за горло — так можно далеко зайти!

Официантке я сказал: — Слушайте, если хотите, можете рассказывать это кому угодно. Ситуация сложная. Этот болван меня шантажировал.

Она, как мне показалось, вздохнула с облегчением и после небольшой паузы сказала: — О’кей, он и мне на нервы действует.

Я пил свою водку Red Bull. Потом позвонила моя старушка. Я ответил. Она тоже была в шоке. Да как же так, да что это, да она ничего не понимает… Я слушал. Казалось, что она центр всего. Ей постоянно звонят, люди её расспрашивают… Мы уничтожили её нервную систему, она кончит дни в психлечебнице! При этом она проклинала Милку и была на моей стороне. А отец даже предложил, что если надо, он ко мне приедет… Я попытался доказать им, что всё это не так страшно, — и сам не знаю, почему мне взбрело их утешать… Тут отцу пришло в голову, что он сейчас позвонит Милке и как-нибудь загладит это дело, чтобы всё не усложнилось ещё больше. Как хочешь, сказал я.

Вскоре он позвонил снова. Сообщил, что Милке он звонил, а она ему сказала: — Вот так твой сын бросил трубку, когда я ему звонила! — и положила трубку.

Потом, сказал отец, Милке позвонила моя мать, хотя они не разговаривают, и обругала её, как только та сняла трубку, так что на этот звонок Милка бросить трубку не успела, таким образом они обменялись серией оскорблений, с тем что моя мать, по её словам, имела моральное превосходство. Ведь мы пытались Борису помочь, найти ему работу, а она с нами вот так.

— Ага, — соглашался я, — ага.

Тут трубку взяла моя старушка и сказала, что всем и каждому надо так говорить, что она всегда начинает с того, что мы Борису нашли работу, потому что люди такое понимают и тогда они на нашей стороне. Каждый знает, как трудно сейчас найти работу, и если тебе кто-то помог, не можешь ты вот так, в газеты, ведь этот Ирак ничуть не опаснее, чем была Босния, а Борис был в Боснии, что же Милка рассказывает, что он неопытен?! А кто его в Боснию послал, и где она была тогда, почему в газетах не обвиняла?! Если так рассуждать, то окажется, что умные люди на нашей стороне, сказала моя старушка. У нас было, по её мнению, примерно тридцать процентов поддержки. А были еще и неопределившиеся.

— Ага, — сказал я.

— Вот так и скажи этим журналистам! И если что нужно — звони! — сказала старушка, как будто разговаривает со мной из штаба. — Мы вмешаемся!

Мы сомкнули ряды. Я снова чувствовал себя частью семьи. Боевое формирование: я, мой старикан, моя старушка… И сестра выразила готовность помочь. Позвонила вскоре после них. Она беременна, ждет второго ребенка, живет в Сине, но вот, звонит и спрашивает, не нужно ли чем-то помочь. Она могла бы вязать носки для нас, тех, кто на фронте, заниматься пропагандой, заботиться о раненых, сказал я. Она ответила, чтобы я не валял дурака, что она рядом и, что бы я ни сделал, она всегда будет на моей стороне. Я это почувствовал. Сила семьи! Единство и сила! Мы, маленькая мафия!

Ободренный их поддержкой, я стал откликаться и на другие звонки. Объяснять в чём дело. Но меня не слушали. Как будто мой рассказ был чем-то, во что невозможно вникнуть, если ты не член нашей семьи. Все остальные уже всё знали, думали так же, как думают все. После каждого разговора меня охватывало всё большее отупение: я всё еще говорил, но мне казалось, что мой голос из-за обилия звонков затерялся где-то в эфире. Только мои меня понимали. Только им было известно, как всё началось. Знали, кто такая Милка и кто мы… Кто агрессор, а кто жертва. Так бывает всегда, когда происходит эскалация локального столкновения. Те, кто вне этого, не понимают ни хрена. Можешь хоть трубить им — всё впустую. Не можешь больше объяснить. Не соображают они, как ты во всё это вляпался. До вчерашнего дня ты был «кул», а сегодня ты «хот». Где была точка поворота, как меня в это втянули — кто это может понять? И вот теперь я опять член семьи. Свой среди своих. Только они меня понимают. Остальные понятия не имеют, о чём я говорю. Но всё равно ищут меня. Мой мобильный звонит постоянно. Он нужен для того, чтобы человек нигде не смог скрыться. Ты доступен, пока не свихнешься.

Я стою на границе этих двух миров и говорю.

И после всего этого звонит секретарша и вызывает меня к Главному. Сказала, что срочно.

Это маленький говнюк, Дарио. Ясно, что тут же на меня настучал.

Я пошел в кабинет Перо Главного. Он встретил меня развалившись, как ковбой, ноги на столе.

— Вот и я, — сказал я.

Сел перед его столом. Он смотрел на меня. Я видел, он меня разглядывает, долго и тщательно.

— Прочитал я твой репортаж из Ирака, — сказал он. — Те, старые, были лучше.

В руках у него был раскрытый предыдущий номер «Объектива».

— Я не вполне сконцентрирован, — сказал я. — Не выспался.

— Ладно, это ты поправишь.

Он по-прежнему смотрел на меня, как на выставочный экспонат.

— Ну-ка будь добр, встань, пожалуйста, — сказал он.

— Ты что, смеешься? — сказал я.

— Нет, пожалуйста, это важно, — сказал он.

— Ладно, — сказал я.

Встал.

— А теперь немного отойди туда, к двери, прошу тебя.

Я покрутил головой, не веря своим ушам, и отступил к двери.

Он спустил со стола ноги, встал, начал ходить туда-сюда, смотреть на меня из разных углов…

— Да, это именно то!

— Что?

— Я заметил одну невероятную вещь! — сказал Перо Главный.

Я стоял всё там же, возле двери, как обезьяна, потом спросил: — Какую?

— Ты немного похож на этого типа, из Ирака, — сказал он.

Хм… Занятно, подумал я.

Он посмотрел в раскрытый старый номер «Объектива» и сказал: — Да, по правде сказать, очень похож.

— Не замечал.

— Всё время смотрел и не видел… Листал эти старые номера и смотрел на него. И что-то мне казалось странным. И вот, только что осенило!

Значит, в конце концов понял.

— Что тебя осенило? — спросил я, по-прежнему стоя там же, у двери. Я подумал, что ещё мог бы по-быстрому смыться.

— Иди сюда, пожалуйста, садись, — сказал Перо Главный. — Сорри, что тебя гоняю, но…

— Не бери в голову, — сказал я примирительно.

— Осенило, — сказал он. — Я решил подобрать фотки к этому твоему тексту. И увидел… Вы же похожи!

Ладно, подумал я, надо наконец сказать. Что же сказать? У нас одна митохондриальная ДНК — должно быть, всё дело в этом.

Но он успел влезть с вопросом: — Ты дал мне все фотки, какие у тебя есть?

— То, что опубликовано, больше ничего.

— И у нас нет его фотки из Багдада… А она нам нужна, — сказал Перо Главный. И задумчиво продолжил: — Думаю, мы могли бы смонтировать на компьютере Багдад как фон, но мы не можем воспользоваться уже публиковавшимися фотками. Кто-нибудь сравнит и увидит, что поза та же.

— Да?

Потом он опять посмотрел на меня: — Но меня осенило, когда я увидел ваше сходство, ведь мы могли бы сфоткать тебя… А задний план сделать фотошопом.

— Что?

— Сфоткать тебя, — сказал Перо Главный. И продолжил: — Видишь, как хорошо, что ты утром не побрился… Мы тебя ещё немножко подкварцуем, на нос — очки, что-нибудь на голову, дорожную одежду. Нет ни шанса, что кто-нибудь догадается!

— Но я не могу этого сделать!

— Э-эй! — крикнул он изумленно. — А кто всё это затеял?!

— Хм, кто затеял… — Черт побери, кто это затеял? Вечный вопрос на Балканах. Те, мои, Милка и моя старушка, они…

— Кто его порекомендовал, кто скрыл, что он не выходит на связь? ТЫ! Это ты, парень, втянул меня в эту бредятину! Понимаешь ты это?!

— Всегда кто-то кого-то втягивает, — сказал я. — Это цепная реакция.

— Что?! — рявкнул и тут же умолк он. И потом продолжил: — Найди ближайший солярий и скажи сделать максимальный загар!

Я был потрясен. И мне не пришло в голову ничего, кроме как спросить: — А что, разве обычный гример не может это сделать?

— О, почему бы и нет? — сказал Перо Главный. — Собрать вокруг тебя целую команду! Чтобы человек так десять обо всём узнали? Нет, вы это сделаете вдвоем с Тошо! Он тебя пощелкает и обеспечит виды Багдада на компьютере.

— Подожди, так он же может мне сделать загар тоже в компьютере!

— Нет, не может! — отрезал он.

— Почему не может?

— Потому! — выкрикнул он. И угрожающе добавил: — Если потребуется… Я хочу, чтобы ты был под кварцем! Если понадобится, если мы так решим, то ты послезавтра распрекрасно вернешься из Ирака, покажешься в редакции, прогуляешься по городу… Мы тебя пофоткаем посреди Площади, перед Баном Елачичем, и пусть тогда геповцы докажут, что ты пропал в Ираке!

— Но… Но это ненормально! — я пытался выкрутиться. — Ты что, с ума сошел?!

— А что здесь вообще нормально?! Может быть, ты нормальный?! Ты это заварил, ты и расхлебывай! Слушай внимательно: я сказал, если понадобится…

Я оглянулся по сторонам, словно ища дыру, через которую смогу выбраться из этой реальности.

— Нет, нет, — сказал я, — нет, это — нет, ни за что…

— Мать твою, неужели это так страшно — пойти в солярий?! — взвизгнул Перо.

Да, страшно, подумал я, вглядываясь в себя самого. Там меня окончательно сотрут. И я попаду в списки без вести пропавших.

И ещё подумал о том, что Перо Главный наслаждается тем, что так унизил меня этим солярием. Избить меня он не мог, но ему нужно было как-то мне отомстить.

— Ну знаешь… это выходит за все рамки, — пробормотал я себе под нос.

Меня удивило, что он так обезумел от моих протестов. Он, не веря своим ушам, прошипел: — Выходит за все рамки?!

— Ну, я думаю…

— Хозяин целый день по телефону поминает мою мать! Ты это понимаешь? А ты знаешь, что мы можем тебя отдать под суд?! За обман! За оскорбление чести! За коммерческий ущерб! За оставление человека в опасности! И так далее…

— Я не знал, — сказал я и почесал себя по темени.

— И ты при этом ведешь себя как примадонна! «Ах, я не хочу в солярий!» — он попытался передразнить меня.

Я смотрел на него. Меня удивляло, откуда у нас такое непонимание.

— ОТПРАВЛЯЙСЯ В СОЛЯРИЙ, ИНАЧЕ ТЫ СЕЙЧАС ЖЕ БУДЕШЬ УВОЛЕН! — заорал Перо.

Я прикинул. Из-за чего я должен всё это терпеть? Из-за квартиры, кредита… Из-за Сани, любви… Столько было тех, кто из-за работы… из-за кредита, из-за любви… перестроили свою личность, добровольно, всем на радость… Почему не могу я… Действительно, разве это так страшно — пойти в солярий?

Что плохого в солярии? Вот он: Beauty centar «Julia», захожу стыдливо, так же, как однажды первый раз шел в аптеку за презервативами ради одной туристки, француженки.

А в салоне «Юлия» накварцованная блондинка и накварцованная брюнетка (одна из них наверняка Юлия) сидят и раскладывают какие-то препараты, достают кремы и расставляют их на полочках. В воздухе витают тропические ароматы и поет Эрос Рамазотти. Я говорю, что хотел бы покварцеваться.

— Сколько? — спросила брюнетка. Вероятно, она и есть Юлия, подумал я.

— Ну… максимально, — сказал я немного испуганно.

Юлия чуть не рассмеялась, но вовремя сдержалась: — Что вы имеете в виду под «максимально»?

— Да я не знаю, а сколько допускается? — спросил я, подумав о климатических условиях пустыни. — Мне нужно, типа, загореть… Как будто у меня был солнечный удар.

— Ха! — весело воскликнула она и бросила на меня профессиональный взгляд. — А вы раньше облучались? Я имею в виду, недавно?

— Нет… К сожалению, нет, не облучался уже очень давно. — Я стоял слегка ссутулившись, как белокожий деревенщина на пляже.

— Ну, не знаю… На первый раз… Хм, сколько бы было максимально? — спросила Юлия блондинку.

— Да откуда я знаю… Фактически… Вы, типа, хотите именно так?.. — спросила меня блондинка.

— Ну да, так, — сказал я.

— Ну слушай… Тогда положи его на двадцать пять минут! — сказала блондинка Юлии.

Это показалось мне слишком. Я посмотрел на накварцованную блондинку так, как обычно смотрю на слесаря в автосервисе — надеясь, что ему можно довериться, — а она смотрела на меня, как на подопытную морскую свинку, участвующую в научном эксперименте.

— Двадцать пять? — переспросила Юлия блондинку. — Думаешь?

Я их видел как-то снизу, как пациент перед операцией.

— Ну, типа… — сказала блондинка, — да, думаю так.

— Может, пятнадцать? — неожиданно ляпнул я.

Блондинка посмотрела на меня так, будто я вообще без яиц, а Юлия, как мне показалось, была за компромисс и сказала: — Пожалуй, всё-таки двадцать! Идет? У нас достаточно мощный аппарат. Вам этого хватит.

И отвела меня в соседнее помещение, открыла их саркофаг и объяснила, за что нужно потянуть вниз, когда лягу. И что нужно закрыть глаза.

— У вас две минуты, чтобы раздеться, — сказала она и вышла, прикрыв дверь.

Я заспешил.

Лёг внутрь и закрыл крышку. Зажмурился.

И подумал — готово дело.

Лежу, должно быть слишком быстро разделся. И жду.

Послышалось гудение, включились моторы.

Сейчас меня в этой капсуле наконец забросят далеко-далеко от всего, я отправляюсь во вселенную голым… Я почувствовал тепло, движение струй воздуха, а под закрытыми веками я увидел розоватый свет… Розоватые точечки поблескивали. Я подумал, что таю, превращаюсь в какую-то слизистую жидкость, как тот тип из «Терминатора-2». И останется от меня только лужица…

Потом какие-то фотографии… Части каких-то фотографий. Перемешанные с частями других фотографий. Какой-то бредовый фильм. С Саней в театре. Вспышка одного фотоаппарата, которая так и не погасла. Я закрываю глаза… Потом мы смотрим в небо, из театра, там нет потолка. И хотя тут нет логики, мы видим меня как парашютиста, настоящего парашютиста, в костюме парашютиста. Я падаю с неба и смеюсь. Потом прогулка камеры по редакции, камера очень нестабильна. Саня входит в редакцию, как балерина, на одной ноге, движется, скользит… Темнота. Аплодисменты.

Что-то стучит; опять всё обычно, белый свет.

— Вы живы? — спросила Юлия. — С вами всё в порядке?

Я не сразу сориентировался… Стоп — похоже, я заснул?

А брюнетка Юлия, это средоточие красоты, смотрит на меня, голого, темного, горячего, сверху. — С вами всё в порядке? Мы ждем, а вы не выходите.

В голове мелькнуло, а не затащить ли её сюда ко мне, в этот саркофаг, чтобы побыть вместе во вселенной.

— У меня была трудная ночь.

— Тогда ладно, — она опустила крышку, чтобы больше на меня не смотреть. Как только поняла, что я жив, рассердилась. — Одевайтесь! — сказала она, и я услышал, как она вышла.

Я снова открыл этот саркофаг. Ух. Старый рокер восстает из мертвых. Посмотрел на себя в зеркало. Я выглядел довольно похожим на Джеймса Брауна.

Ай фи-и-ил гу-уд, та-на-на-на… — я заиграл бедрами перед зеркалом, член болтался в состоянии полуэрекции. Говорят, что кварцевание улучшает настроение. Оказывается, это правда.

Кроме того, я наконец-то немного поспал.

Каким же я был деревенским простофилей, что боялся солярия, подумал я. Сейчас неплохо бы выпить пива, чтобы немного остыть. У меня было полчаса до съемки, и я раздумывал, в какое из ближайших кафе зайти. Я опасался, что кто-нибудь меня узнает или же, что ещё хуже, не узнает.

Зашел в самое пустое, безболезненно, а когда мне выдали пиво, позвонил Маркатовичу.

— Ты наконец проснулся? — спросил я.

— Да, — сказал он. — А ты?

А я? Тут я заметил, что и мой вопрос был нелогичным. Тем не менее я ответил: — Э-э, я уже давно на ногах. Много разного происходит…

Хотел ему кое-что рассказать, но он разрыдался. Сказал мне, что наконец-то прочитал Дианино письмо, то самое, на четырнадцати страницах. И потом спросил: — Разве я такой плохой?

— Я то же самое у себя спрашиваю, — сказал я.

— Чего только она не написала, — сказал Маркатович, всхлипывая. — И… и всё звучит правдоподобно…

— Да ну? — сказал я равнодушно.

— Я… Я докажу ей, что это не так, пусть только она даст мне шанс, — опять зарыдал он. — Всегда, когда она мне дает шанс, мне удается всё доказать…

— Она даст тебе шанс, — сказал я и подумал, что все они обгоняют меня в нытье. Это страна нытья — подумал я — мне никак не дождаться своей очереди.

Он плачет. Может, у него нервный срыв?

— Не знаю… Не знаю, почему я не переношу брак… — сказал он, словно оправдываясь передо мной. Он протолкнул свой защитный аргумент через плач: — То есть, я переносил его… Из семи дней недели шесть дней я его переносил. Но это длится и длится, постоянно. Без выходных…

Я чуть не рассмеялся. Но всё-таки сказал: — Ладно, не надо так на это смотреть.

— Да не смотрю я, не… Были и чудесные моменты… Например, например, когда родились мальчишки… — он опять заплакал. Потом перевел дыхание и закончил: — Это было как… как какое-то чудо, понимаешь?

— Понимаю.

— Ты ещё сам такое увидишь… — вздохнул он. — И я был так счастлив, и всё время смотрел на них… первые пятнадцать дней… первый месяц… первые шесть месяцев…

— Понимаю.

— Но это длится постоянно, всё это длится постоянно.

— Так хорошо, — сказал я. Я ждал, когда фонтан иссякнет.

— И… Это моя жизнь.

— И что?! — я немного повысил голос.

— Ничего, я хочу тебе объяснить… И она говорит, что я её избегаю. Что она одинока… Что я был бы должен снова посвятить себя ей, чтобы она почувствовала, что я её люблю.

— Конечно должен! — сказал я.

Он на мгновение замолк.

— Но… Я не могу, всё это. Тогда я был бы должен делать то, что мне велят, всё… — он опять зарыдал.

— Ну ладно, Маркатович… Ты ещё под коксом?

— Не могу… He могу я её больше любить! — продолжил он.

— Да?

— Как она этого требует от меня?! В этом письме… Как будто я должен любить её, вот так она об этом пишет!

— Ну, не знаю, ну, не должен, но… она же твоя жена, — взывал я к его разуму.

— Должен, должен… Раньше я её любил по собственной воле, а теперь должен… В этом всё дело. Теперь это не вопрос моего выбора.

— То есть как? Ведь ты женат!

— Ну да… и теперь у меня больше нет выбора!

— Ага.

— Понимаешь?

— Понимаю.

На этом мы кое-как и закончили. Маркатович попрощался со мной так, будто идет лечь в гроб. Я вздохнул и вернулся к пиву.

Немного позже позвонил Перо Главный.

— Съёмка отменяется, — сказал он.

Я так и знал. Он выдумал насчет солярия лишь для того, чтобы отомстить мне.

Тем не менее мне полегчало.

— Хорошо, а я за счет фирмы подзагорел, — съязвил я.

— Ну… я немного переборщил. Это слишком опасно, — сказал Перо. — Кроме того, сегодня вечером мы все будем на телевидении. Нас пригласили в «Актуально», вся передача будет про это… И если бы тебя сфотографировали, стало бы ясно…

Я замер.

— Слушай, лучше мне на телевидение не ходить! — сказал я.

— Ну, придется… Мы все пойдем, все вместе.

— Нет, не надо этого делать, ты пойми, я накварцован, как потаскуха… Выгляжу несерьезно. Никто мне не поверит. Кто поверит такому накварцованному типу?

Мне необходимо избежать этого, подумал я. Появиться в качестве отрицательного героя в газете — это просто детская игра по сравнению с ролью отрицательного героя на телевидении.

— Мы должны изложить своё видение этой истории, — сказал Перо.

— Этого никто не понимает, я уже проверял, — сказал я.

— Они с нами всё согласуют, заранее отработаем детали, изложим всё последовательно… Будут и другие приглашенные. Там, на месте, в региональной студии, будет мать этого Бориса… Тебе придется с ней контактировать, мы должны это дело как-то замазать, насколько возможно.

Милка будет на видеолинке?

— Нет… Я никак не могу, — сказал я. — Я на части разваливаюсь… Я не спал, я никакой. Я вообще понятия не имею, где я, я как будто испарился. Я накварцован… Зрители будут на её стороне.

— Спокойно… Нас проконсультируют и подготовят адвокат и пиарщики. Мы выверим каждое слово. Наша задача выразить сомнение, что он пропал, не более того. Уж все-то вместе мы справимся с какой-то бабкой, — сказал Перо.

— Я не могу, — сказал я, — действительно не могу. Я уже реализовал свой максимум возможного.

Тут я услышал половину какого-то ругательства и прервал связь.

На «Радио-101» только что была отличная критика. Я не слышал? Расхваливали, тотально. Она хотела записать на кассету, но запуталась, сообщила мне Саня.

— Я за рулем, — сказал я. — Как раз еду домой, но радио у меня выключено, — сказал я. — А ты ничего не слышала?

— Я слышала, — сказала она. — Это ты не слышал.

— Неважно, я не об этом. Ты только сейчас встала?

— Ага, — сказала она. — Ладно, не рассказывай, пока за рулем, жду тебя.

— Слушай, предупреждаю, чтобы ты не удивлялась… Я накварцован.

— А я возбуждена, — сказала она и отключилась.

Я еду.

Подъезжаю. Ищу, где припарковаться.

Из нашего квартала вывозят крупногабаритный мусор, все жильцы очистили подвалы, перед домами горы: старые матрасы, стиральные машины, облезлая мебель, электрические плиты, какие-то куски поролона… Я смотрел на всё это, и мне хотелось сесть в кресло без одного подлокотника, лечь на зеленоватый продавленный диван, чтобы меня вместе со всем этим увезли на свалку.

Вокруг цыгане, парни в трениках и в форме последней войны, из секонд-хенда, что-то перебирают, роются, перекрикиваются… — Джемо, поди сюда, подержать надо!

Пока я парковался возле этой груды, тот самый Джемо в спортивно-военной экипировке показывал мне знаками сколько ещё можно.

Показал раскрытую ладонь, вертикально. Стоп. Я остановился, потянул ручник. Вышел.

Такой загорелый, я, должно быть, показался Джемо кем-то из его компании, но когда я сказал: — Спасибо! — он глянул на меня с удивлением. И тут же его внимание отвлекла девица в мини-юбке, на каблучках, она как раз проходила мимо… И Джемо засвистел, тихо, протяжно, как ветер над равниной. И запел: — Весна на плечи мне… спускается…

Как я ему завидовал.

— Давай сюда, Джемо, хватит строить из себя мартышку! — закричали его компаньоны, которые нагружали грузовик, и он направился к ним, под тенью деревьев, которые зеленели и блестели.

Какая-то дама вышла из подъезда с поврежденной картиной в массивной раме, сюжет — кораблекрушение.

Искоса посмотрела на меня.

Когда я выходил из лифта, позвонил Чарли. Ещё сонным голосом он тут же начал: — Знаешь что? Ты был прав!

Надо же, и этот только что встал, подумал я. Люди, похоже, здесь один я работаю!

— О чём ты? — спросил я.

Я уже звонил Сане в дверь.

— Она вообще-то совсем неплоха!

— Кто?

— Да Эла! Она тут у меня спала до утра, потом приготовила завтрак… Сейчас уже ушла. Могу сказать тебе, утро было очень приятным. Да и ночь, хе-хе, была неплохой. Ты был прав, это факт. Если бы ещё чуток похудела, была бы абсолютно «кул».

Пока он говорил, Саня открыла мне дверь, в махровом халате, с сигаретой в губах. Держалась она так, будто я какой-то чужак. Потом беззаботно повернулась, подошла к дивану, села, приподняла колено и, как бы случайно, показала, что на ней нет трусов.

— Ага, ага… Ну да, конечно… Не плохая, нет, — говорил я Чарли.

Саня следила за мной взглядом.

— Вот так, вчера вечером всё получилось неплохо, это факт!

— Да, да… Слушай, я больше не могу говорить.

Я посмотрел на Саню, я поднял брови, надул щеки, выдохнул воздух.

— Очень удачно, что вы заскочили, — сказала она холодно, как Шэрон Стоун. — Мужа нет дома.

Я отбросил намерение пересказывать ей свой сегодняшний день.

Я стоял и смотрел, как она курит.

Это был наш секс-театр. Мы разыгрывали всякие возбуждающие ситуации.

— Ты потемнел, факт, — сказала она и потом засмеялась, как будто планы у неё изменились.

Я не хотел никакого смеха в сексе и сказал серьезным тоном: — Я прибыл из пустыни.

— Ох, здесь тоже очень жарко, — сказала она и погладила себя по гладко выбритому лобку.

Вчера вечером она вернулась домой в костюме из спектакля. Я сказал ей надеть его.

— О да, я и забыла! — сказала она. — Вы тот самый фотограф, который звонил, да?

— Да, — сказал я.

Она вышла в другую комнату и вернулась одетой. Белая мини-юбка, push-up, сапожки. Шлюшка.

Она прохаживалась передо мной, как привокзальная шлюха. Подошла к музыкальному центру и сделала музыку громче. Massive Attack.

Я схватил её за попу под мини-юбкой.

— Вы забыли трусики, — сообщил я ей.

— Ой нет, — сказала она, намеренно кривляясь, — этого не может быть. Как вы могли такое обо мне подумать?

У меня была неплохая эрекция.

Мы поцеловались. Она слегка укусила меня за губу.

Я облизал палец и чуть-чуть надавил ей на клитор.

Сел на корточки.

Она пальцами раздвинула губы и обнажила клитор. Я пару раз коснулся его языком, а потом нежно пососал.

— О! Вы… такой фотограф… который чувствует каждую деталь, — сказала она тоном какой-нибудь тетки, которая восхищается искусством.

— Угу, — промычал я.

— Вы, должно быть, закончили Академию?

— Угу, — промычал я.

— Слишком много лизали и не успели закончить?

— Угу.

Она стонала. Ноги у неё начали дрожать.

Потом она отпрянула. — Трахни меня! — сказала она.

Я поднялся.

— Встань туда!

Она встала на четвереньки на тахте.

Я шлепнул её по заду. — Вы, должно быть, какая-то певица?

— Ага, — простонала она.

— Именно певица или же шлюшка?

— Не знаю, — ответила она застенчиво.

— Немножко поете, немножко вас трахают?

— Да.

Я проскользнул внутрь.

— Вот так?

— Да.

— И где же вас трахают?

— Где попало.

— Да?

— Схвати меня за задницу, — простонала она.

Я схватил, очень крепко, приподнял её и насадил на свой член.

— И вы всё это фотографируете? — спросила она после нескольких минут молчаливого сопения.

— Ага.

— Как считаете, я хорошо получусь? — голос у нее срывался.

— Немного вульгарно, — сказал я.

— Ой… очень мне…. Очень уж мне стыдно, — сказала она задыхаясь.

— Да чего тебе стыдно, если ты шлюшка?

— Нет, не шлюшка, — простонала она очень жалобно, — мне очень… очень стыдно.

Я поднимал и опускал её всё в более быстром ритме, хватая воздух. Из меня испарялось всё мое бешенство.

— Я… я хорошая девочка! — сказала она, закричала, стала содрогаться. Кончала.

— О-о-о… Хорошая, хорошая. — Я чувствовал, что вот-вот кончу. Остановился, чтобы немного оттянуть завершение.

— Давай же, ещё немного! — попросила она.

Я сильно вошел ещё несколько раз.

Потом рухнул рядом с ней.

Поцеловал её в плечо и закрыл глаза.

Она гладила меня по голове.

Мы лежали. Я боялся заснуть и время от времени открывал глаза.

Смотрел.

Она улыбнулась и сказала: — Хорошо мы потрахались, а?

— Ага.

— Костюм мой нравится?

— Ага, — сказал я и перевел взгляд.

— Это ты сейчас стыдишься? — улыбнулась она.

— Ага.

— Ой, какой же ты дурачок, — сказала она и поцеловала меня в нос.

Я подложил себе под голову подушку.

— Если засну, не давай мне спать больше часа, — сказал я. — И музыку оставь так, громко, — сказал я. — Так отлично.

Мне хотелось продлить часы «кул» жизни.

— Я сейчас в театр. Заведу тебе будильник, — сказала Саня.

— О’кей.

— Ты должен обязательно прочитать всю критику, всё есть в Интернете, — сказала она.

— Обязательно. А ты знаешь, что меня выдали с этим делом в Ираке?

— Да ты что?!. Что случилось?

— Потом расскажу… Очень спать хочется.

Вечером… Это была передача «Актуально». Talk show. Политическое talk show, социальное и общечеловеческое talk show, с публикой в студии, его вела худая женщина с резким голосом, которая каждого гостя могла этим своим голосом прервать, как будто его занесло в сторону, и поэтому отклоняться от темы в её шоу было невозможно, а тема сегодня была, что другое могло бы быть, кроме как: хорватский журналист пропал в Ираке, то есть финальный бой между мной и Милкой, на телевизионном страшном поле, всё как в народной песне.

Я, как известно, на этот бой выходить не хотел, но у меня сто раз звонил телефон, мне говорили, что я должен там присутствовать, меня понукали, мне даже угрожали, а под конец позвонил сам хозяин, наш владелец, который по своей природе, возможно, даже опаснее Милки, и я пробовал сказать ему, что лучше будет, если придет кто-нибудь другой, но нет, он настаивал страшным тоном, он действительно настаивал, а ещё он мне сказал, что уволит меня, если я не пойду, а я тут подумал, ей-богу, что если пойду, то всё равно меня уволят, потому что Милка меня разобьет в пух и прах, а объяснить ему всё это трудно, он не поймет, почему вдруг я прячусь от какой-то неотёсанной крестьянки, именно так он Милку и назвал, неотёсанной крестьянкой, ведь он её никогда своими глазами не видел, и он мне сказал, что я должен представить своё видение и забросать её контраргументами, потому что она не может обвинять бездоказательно, чьей бы матерью она ни была, в противном же случае, ввиду того что из-за меня он сейчас несет большие убытки, он меня не просто уволит, он ещё и постарается испортить мне жизнь во всех отношениях, причем не только краткосрочно, но и долгосрочно, у него есть такие возможности, и не надо с ним играть, потому что он из-за меня и так на грани нервного срыва, и кончилось это тем, что вот он я, несчастный, участвую в программе «Актуально», вот-вот начнется, сижу в студии со слегка припудренным носом, в черном пиджаке, который у меня для премьер и похорон, и этот мой пиджак у меня в родных краях все знают. А рядом со мной редактор, Перо Главный, в костюме от Версаче и в очках без диоптрий, он, если надо, поддержит мне штангу и защитит фирму, он является второй линией обороны на случай, если мою линию пробьют или если я, деморализованный, сам сбегу с позиций. Тут ещё и геповское зверьё, тот парень, который подписал статью, его зовут Груица, и ещё двое нейтральных, посмотрим, на чьей стороне они будут: один из них председатель нашего Союза журналистов, а второй какой-то социолог, бородач, который написал какую-то книгу о…

А ещё здесь, вот он, немного опоздал, и представитель государства, из Министерства иностранных дел, какой-то поверенный в делах, потому что, как сказал мне Главный, если Борис действительно пропал, разыскивать его должны они, официально, как государство, и это больше не моё дело.

За долгое время это стало для меня первой хорошей новостью, ну, то, что это больше не моё дело, и именно это было нашей позицией, когда мы там сели, потому что мы предварительно эту позицию обсудили с адвокатом, работающим на нашу фирму, и с женщиной, которая занимается нашим пиаром, — мы, с точки зрения права, чисты как слеза, так сказал нам адвокат, потому что мы никого в Ирак насильно не посылали и не мобилизовали, он подписал договор так же, как и любой другой сотрудник, а нашей ошибкой, но только если на нас сильно нажмут, может быть то, что мы вовремя не забеспокоились, говоря другими словами, наша ошибка может стать моей, если они нажмут… Но тут у меня есть контраргумент — он ведь может ещё объявиться, дедлайн ещё не истек и всё это лишь предположения, хотя мы обеспокоены тем, что не можем установить с ним связь… По оценке нашей пиарщицы, позиция у нас довольно сильная, но мы должны избежать полемики с Милкой, потому что она мать, и это было бы воспринято негативно, как говорится, было бы неуместно, что и я подтверждаю, и я сказал Главному: вот видишь, что девушка говорит, не нужно с Милкой полемизировать, я с самого начала это говорил, и тут мы все согласились, что нужно просто уклоняться от Милкиных ударов, и, как продолжила молодая пиарщица, к матери следует проявить сочувствие, недоразумение загладить, пообещать ей горы и долины, предложить помощь и защиту, правовую, семейству нашего работника, чтобы перетянуть её на свою сторону, а геповцу нанести стремительный удар, обвинив, что просто он хочет нас уничтожить, и дальше всё в таком же тоне, и повернуть разговор максимально в сторону другой темы — рассказать, что нам чинили враги наши доселе лишь потому, что мы объективное издание, таким образом, что даже сможем и немного рекламы подпустить.

О-о-о. Стоило мне увидеть Милку в региональной студии, это было у них на видеолинке, я сразу почувствовал, что наша концепция под угрозой. Милка сидела, без всякой концепции, вытянув голову вперёд, как пёс на натянутой до предела цепи. Было видно, что в студии, под светом юпитеров, она не может сохранять спокойствие и, щуря глаза, ждет не дождется начала, потому что свою отповедь она приготовила без адвоката и пиара и голова её заполнена этим настолько, что сдерживать себя она не намерена, а собирается как можно скорее всё вытряхнуть в эфир.

И сразу же, как только ведущая поприветствовала зрителей и в общих чертах изложила проблему, она дала первое слово, естественно, матери, и тут Милка с помощью видеолинка нанесла мне мощнейший удар, без всякого введения, и, что было хуже всего, называя меня «ты, малый», что смутило даже ведущую, которая призвала её, несмотря ни на что, не называть меня так, что это неуместно, на что Милка заявила, что так звала меня всегда, после чего вся наша концепция развалилась.

— Да я же знаю его с тех пор, когда он ещё ходить не научился, — сказала Милка. — Я и матери его не говорю вы, а этому сопляку тем более. А он, если хочет, может обращаться ко мне как к тётке на вы!

— Простите, вы хотите сказать, что вы родственники?

— А кто же ещё! — ответила Милка.

Тут ведущая посмотрела на меня и, не сдержавшись, фыркнула от смеха: — Это действительно так? Значит, вы послали в Ирак своего… родственника?

Тут всё и рухнуло. Концепция… И даже тема передачи.

Председатель нашего союза журналистов расхохотался.

Да и было отчего!

Целое десятилетие в нашей стране хозяйничали родственники, потому что там, где идет война, в систему немедленно вторгаются жители гор, проникают воины и гайдуки, приводят своих родственников, плетут собственные сети, создают параллельные структуры… Уже целое десятилетие наша городская интеллигенция ведет войну против этих горцев, высмеивая их племенную культуру и семейную мораль, потому что они наш камень на шее, мафия в государстве… У нас никогда не будет современного государства, если мы не сделаем их цивилизованными. Они должны понять, что мир состоит не из родственников. Должны отказаться от зова племени, должны стать индивидуумами.

Однако вот видишь, я устроил на работу родственника, из своих краев! Я долго разыгрывал из себя цивилизованного человека, освободившегося от зова племени, но вот сейчас всё стало ясно… Вот он я, на ТВ, в прайм-тайм! Мой родственник пропал, и мне остается только запеть: Слышишь ли меня, зову тебя, родной…

Главный смотрел на меня с ужасом. Вся подготовка пошла коту под хвост.

Ведущая ждала, что я наконец выскажусь.

Потом сказала: — Такого развития истории мы не ждали, но давайте проясним дело — вы взяли на работу своего родственника? И послали его в Ирак? Или нет?

Пока я раздумывал, что ответить, все как-то очень долго смотрели на меня. Я думал и то и другое, но у меня уже имелся опыт и мне было ясно, что эту историю невозможно объяснить, в результате чего я наконец сказал: — Да, он мой родственник, но он знает арабский.

Что тут поделаешь. Даже мне было смешно это слышать.

После этого разговор застрял на теме родственных связей.

Я как-то отупел и некоторое время вообще не следил за тем, кто что говорит, у меня в голове вертелись какие-то сценки, я видел ту квартиру, где был утром… И я подумал, что передача идет по телевизору и там она везде, она улетает в мир посредством спутников, и я подумал о Чарли, не знаю, почему именно о нём, как он смотрит на меня на экране, как пялится на меня, держа в руке бутылку с оливковым маслом и занимаясь приготовлением своего ужина slow food, на который меня он не позовет.

Я видел вокруг себя этих людей, видел, как они открывают рты.

Спустя некоторое время кто-то из сидящей в студии публики попросил слова… Я глянул на него… Черт побери… Кто же это ещё мог быть, если не Ичо Камера!

Ужас! Ичо! Ему уже протягивали микрофон.

Он пригладил усы и сказал: — Я случайно знаю и Милку, и всех, и… И я знаком с ситуацией… И могу сказать, что не всё так, как я бы сказал, черно… Пусть Милка меня извинит, но они нашли ему работу, он был безработным и хотел работать. И этот парень, журналист, он родственнику нашел работу и… И это, это нужно ценить!

Ну и ну, этот тип говорит так, как будто его подготовила к выступлению моя старушка.

Тут, после слов Ичо Камеры, в студии послышались легкие аплодисменты публики, но ведущая тут же вмешалась пронзительным голосом, и пенсионеры перепугались… Она быстро дала слово социологу с бородой, а он безнадежно углубился в феномен племенных связей, которые, подчеркнул он, внеинституциональны. Они мешают функционированию институтов, создают параллельную систему — и это наша проблема, подчеркнул он. Самые сильные государства те, которые уничтожили племенные отношения и ослабили семью, сказал он. — Чем сильнее семья, тем слабее государство! — закончил он.

Потом ведущая предложила мне прокомментировать всё это. Я очень сильно действовал ей на нервы, потому что она планировала трактовать меня как бесчувственного корпоративного редактора, как символ холодного капитализма, который попирает людей и плевать хотел на материнские чувства — но, ввиду того что я трудоустроил своего родственника, всё это потеряло смысл.

Я сказал, что согласен с господином из публики (тут Ичо Камера мне подмигнул), а также с социологом…

— Не согласны только со своей тетей? — спросила она иронично.

— Нет, — сказал я. — С ней я не могу согласиться.

После этого снова подключили Милку из региональной студии. Первым делом она прокомментировала Ичо Камеру, сказав, что про него всем известно, что он сумасшедший, а потом кроме меня она напала ещё и на социолога за то, что тот выступил против семьи… В целом Милка была слабо подготовлена и почему-то вообще забыла поплакать и сказать что-нибудь трогательное о Борисе, так что в телефонном голосовании зрителей она получила гораздо меньше голосов, чем ожидалось. Мы же, именно так, как и сказала моя старушка, набрали тридцать процентов.

После окончания передачи все как-то спонтанно дистанцировались от меня, только Ичо Камера в своем мрачном джемпере подошел ко мне и сказал: — Вижу, малый, ты становишься популярным. Помню я тебя, помню…

— Я становлюсь антипопулярным, — сказал я Ичо. — Я вас тоже помню.

— Всё это один хрен: популярный, антипопулярный… — сказал Ичо.

— А вы? — спросил я из вежливости. — Часто бываете в Загребе?

— Да я отдал своё поле сыновьям, пусть занимаются, — сказал он. — А сам понемножку торгую тут, на Долце, и понемножку хлопаю, сидя в публике. Моё место не в глуши, а здесь, здесь центр всего. Что мне в глуши делать?

— A-а, э-э, — сказал я.

— Ну а у нас-то там что? Только «Свободная Далмация»… и иногда какой-нибудь матч.

Я слушал его с некоторым удивлением. Ичо Камера говорил так же, как говорит молодежь, которая не хочет прозябать всю жизнь в какой-нибудь дыре. Ему хочется быть в мувинге, там, где центр всего. Знай он английский, наверняка уехал бы в Нью-Йорк. Была у него эта болезнь — не мог жить без СМИ, да и духом он был молод, что, вероятно, одно и то же.

Не будь он деревенщиной, подумал я, никто бы и не заподозрил, что он чокнутый.

К нам подошел Перо Главный.

Сначала он обратился к Ичо и пожал ему руку: — Уважаемый, хочу, чтоб вы знали… Поддержка для нас значит очень много.

— Я человек маленький, но я должен был отреагировать, — сказал Ичо Камера.

Потом Главный повернулся ко мне: — Хозяин меня сейчас звал к себе, — сказал он.

— И?

— Ты уволен.

— Твою мать, — сказал я. — А я как раз собирался взять кредит.

Перо посмотрел на меня так, будто пытался понять, в своем ли я уме, а потом, должно быть, решил, что не его это дело. — Я к этому отношения не имею, но думаю, что тебе ещё и предъявят обвинение, — сказал он.

— Передай этому говнюку, что мне полагается выходное пособие!

— Думаю, у тебя нет шансов, — сказал Перо.

— Неужели? Давай, спроси этого теннисиста, чем он занимался, когда другие создавали имидж этого еженедельника, боролись за демократию и… — Я замолк, понимая, что выступаю как патетичный ветеран. А потом добавил: — Передай говнюку, что сейчас, когда у меня есть время, я что-нибудь напишу о нём как личности и его деятельности!

— Не сходи с ума! — сказал Перо.

— Ладно, давай проваливай!

— Ну… ну этак не годится! — сказал Ичо Камера.

Перо ещё раз пожал ему руку, смущенно, как будто успокаивая его, что-то пробормотал и исчез в лабиринте телевизионных коридоров.

— Некрасиво, совсем некрасиво с их стороны, — говорил Ичо Камера, пока мы шли в направлении телевизионного кафе. — Вот так вот увольнять людей… Вот так человека на улицу…

Я вздохнул.

— Это повысит мотивацию у остальных, — сказал я.

— Да-а-а… Поэтому я никогда и не устраивался на работу, — продолжил Ичо. — Только сельское хозяйство и чуток на телевидении… Сам себе господин!

— Нормально.

Пока я с Ичо выпивал на телевидении, в том кафе, где у виски был металлический привкус, позвонила Саня, грустным голосом. У неё три минуты до возвращения на сцену, там у неё были такие паузы в спектакле, когда она находится за кулисами, и она в театральном кафе видела начало передачи и немного под конец. Это не было слишком плохо, сказала она и вздохнула. Она не знала, как меня приободрить, а я не знал, как её. Это скоро забудется, любой скандал актуален три дня, сказала она грустно. Ага, говорил я, ага. Иди, отыграй своё, не думай сейчас об этом, сказал я.

Потом я пошел в «Лимитед». Все пялились на меня. Маркатович подошел утешить меня рассказами про то, что ему ещё хуже. Акции прославленного Ри-банка продолжали падать.

— Я из надежного источника слышал информацию, что немцы уходят. Предлагают банк правительству, за одну куну, — сказал он.

На другом фланге — Диана ушла и не отвечает на звонки.

— Но зато сегодня звонил Долина, — сказал Маркатович, который ещё и не брался за подготовку его избирательной кампании… — Долина разъярен.

Кроме того, сказал он, Долина добавил, что видел меня по телевизору и что я ему не подхожу для имиджа. Пусть Маркатович найдет кого-нибудь другого, сказал он ему.

— Он заявил, что ты «сконпромитирован», — сказал Маркатович, изображая Долину и пытаясь, чтобы это прозвучало как прикол.

У меня не было сил на улыбку, и Маркатович, посмотрев на меня гипнотически, произнес: — Будь уверен, этот твой шутник вернется живым и здоровым!

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю и всё. Когда речь идет о других, не обо мне, я умею оценивать ситуацию…

— Это у тебя от наркоты, — сказал я.

— Да нет же. У меня всегда так, если дело касается кого-то другого. Вот взять, к примеру, эти мои акции, если бы они принадлежали кому-то другому, моя оценка ситуации была бы безошибочной! Он вернется, спорим?

— Не надо, ты уже много раз спорил.

Потом Маркатович заговорил о своём старике, которого он взял на работу, а тот сразу запил. — Должно быть, чувствует себя униженным, — сказал он. — Всё время такой язвительный. Видимо, в его воображении я представитель капитализма… Каждый раз, когда ему что-нибудь говорю, он мне и-ро-нич-но отвечает: «да, шеф».

Маркатович считает, что с Борисом тот же случай и что вся история умышленно подстроена…

— Мы для них — на другой стороне… В их глазах мы успешны, и кто-то должен быть виноват, если с ними что-то не так, — сказал Маркатович. — У них нет политической программы, и они гадят нам и нашим семьям.

Выпивали мы до самого закрытия, а потом пошли к нему. Пусть Маркатович всё потерял, но пустая квартира у него была.

Он приглашал и каких-то девушек, но они не захотели.

Я послал Сане сообщение, что иду к Маркатовичу и что, может быть, там переночую. Почему-то мне хотелось избежать встречи с ней, как будто стыдно было.

Мы сидели в этой квартире под ипотекой. Квартира и правда была отличная.

Увидев на экране Stones, я взял пульт и прибавил звук.

Это была пресс-конференция Rolling Stones для печати, перед концертом в Мюнхене.

— Ты посмотри на них, а? — сказал Маркатович, он немного сгорбился и с открытым ртом и покрасневшими глазами уставился на экран.

Журналисты спросили Stones: — В чём тайна вашего долголетия?

Кит Ричардс ответил шутливо: — Это тайна. — И хохотнул.

Он был ещё худым, как будто слишком быстро вырос.

Оставалось впечатление, что происходящее кажется ему довольно глупым. И пресс-конференция, и журналисты… Его взгляд и то, как он держался, говорили: отвалите.

— Ты посмотри на него, а? — сказал Маркатович.

— Ему, должно быть, уже шестьдесят, — сказал я.

— Он пьет самые дорогие вина, манекенщицы толкутся, чтобы попасть к нему в кровать, а он всё равно остается бунтарем! — сказал Маркатович. — Представляешь, он бы стопроцентно сошел с ума, если бы его поселили в каком-нибудь не самом роскошном отеле!

— Да, ведь он же бунтарь, — сказал я и втянул немного кокса с шахматной доски.

Это был целый репортаж о выступлении Stones, показали и фрагменты концерта.

— На концерт пришло двести тысяч человек, а завтра все они пойдут на работу, — сказал Маркатович.

— Нормально, — сказал я. — Они же работают.

Маркатович продолжил: — За то, за что обожают Ричардса, других преследуют, каждый день. Всё, что обожают, всё это преследуют, каждый день.

— Нормально, — сказал я.

— Это началось ещё с Иисуса! — торжественно произнес Маркатович.

— Да, да, — сказал я.

Я чувствовал какую-то безвольность. Посмотрел на него: — А у тебя бывает такой филинг, знаешь, вот когда упомянешь какое-нибудь такое великое слово, ну, как «Иисус» или «революция», а тебя сразу же охватывает какая-то усталость?

Маркатович поднял брови.

— Не знаю, — сказал он.

Некоторое время мы молчали.

Сейчас показывали, что говорят люди из публики после концерта в Мюнхене. Люди говорили, что Stones остались такими же, как когда-то, они вечные.

Маркатович и я были уничтожены. Выросшие в странных восточноевропейских системах, мы возлагали слишком большие надежды на рок-н-ролл. Под этой терапией мы жили годами. Надеялись. Мы думали — пусть всё немного уляжется и все мы станем Китами Ричардсами.

В паузах между песнями люди продолжали говорить о Stones. Люди их идеализировали.

— И Хилари Клинтон совсем неплоха! — сказал я.

— А представь себе малыша Эминема, — сказал Маркатович. — Я смотрел про него какой-то фильм… Тип вырос в автоприцепе для кемпингов и реально был в жопе. Рэпал в каких-то дырах. Но потом записал диск, продал пару миллионов и стал богачом! И что ему теперь делать со следующим диском? Въезжаешь, теперь ему придется ещё пятьдесят лет быть бунтарем с той же самой физиономией.

— Да, — сказал я. — Ему понадобится изрядно наркоты, чтобы его не раскрыли.

Маркатович продолжил свою мысль: — Сначала ты в жопе из-за того, что ты в жопе, а потом ты в жопе из-за того, что ты не в жопе. Такова жизнь рокера.

— Не можешь ни вперед ни назад.

— Не можешь позволить себе привести всё в порядок! — сказал Маркатович.

— А на кой приводить всё в порядок?

— Да, блин, так получается. Приводишь всё в порядок. И начинаются проблемы.

Мы оба засмеялись.

Stones продолжали играть, они вечные.

Я смотрел на Маркатовича, как он втягивает полоску кокса и пытается сформулировать вопрос: — А ты действительно хотел привести всё в порядок или…

— Что?

— Ну, знаешь, я хотел привести всё в порядок. Но меня убил этот тип из Ирака.

— Ха, я женился, купил квартиру, у меня дети… У тебя-то ведь ничего этого нет…

— Ну хорошо, — сказал я. — Ты более продвинутый…

— И ты меня спрашиваешь, хотел ли я всё привести в порядок. Ну и ну! Естественно, что хотел!

— Но тебе хотелось, типа, так рокером и остаться…

— Вовсе нет. Да я целыми днями ношу галстук. Я вообще не хочу быть никем, понимаешь, но вот… Мне кажется, что я даже более сумасшедший, чем Игги Поп. Он ходит в качалку… Red Hot Chili Peppers’ы ходят в качалку… Э, а я не хожу! — с вызовом расправил плечи Маркатович.

— Я тоже ходил, пока у меня не было ванной комнаты… — сказал я. Маркатович посмотрел на меня вопросительно, и я добавил: — В качалку. Я туда записался, чтобы было где принять душ.

— Ну а я не хожу! — ещё больше выкатив грудь, гордо заявил он, не скрывая свой «пивной животик».

Сейчас и он выглядел бунтарем. По-другому, чем Кит Ричардс, но тем не менее… Черт его знает, что сегодня подразумевается под словом «бунтарь», подумал я.

Маркатович задумался, как будто что-то про себя подсчитывая.

— Похоже, и я останусь без ванной комнаты, — сказал он. Потому что купил РИБН-Р-А по 410… А последняя цена на сегодня была 51, проинформировал он меня бог знает в который раз.

— В восемь раз меньше! — простонал он. Звучит гадко, но мне было как-то легче рядом с Маркатовичем. Вся эта история с Борисом вовсе не казалась ему уж очень страшной. Он был единственным, кто не добивал меня вопросами, как я смог допустить подобное, он был единственным, кто ничему не удивлялся, должно быть из-за того, что и сам оказался по уши в дерьме. Я чувствовал, что мы с ним на одной стороне.

Поэтому я принялся убеждать Маркатовича, что всё будет о’кей, что он выплывет, что это правильно, что он выжидает, что власти рано или поздно вмешаются, что всё вернется на свои места, что нужно просто запастись терпением, нужно просто глубоко вдохнуть и задержать выдох… Мне хотелось звучать как можно более уверенно.

— Не знаю, мне кажется, нужно продать, вернуть хоть восьмую часть моих денег и купить билет на Тенерифе… — сказал он.

Мне казалось, что в этом нет смысла. Кроме того, если уедет Маркатович, я останусь тотально соло в куче говна. И я говорил ему, что лучше подождать, что положение изменится.

Я настолько увлекся, что даже сам поверил в то, что говорю, но Маркатович всё равно лишь меланхолично качал головой.

— Это совсем иначе выглядит, когда речь идет о твоих деньгах, — сказал он. — Когда речь идет о твоей собственной шкуре… Тогда ты не настолько уверен.

Не знаю, как дело дошло до того, что мне пришлось его убеждать. Думаю, он этого ждал от меня с самого начала, но почему же он так упорно занимает противоположную позицию?!

Теперь мне надо быть еще более убедительным. Вот как это получается. Кто-то дает тебе какую-то роль, и ты начинаешь её играть. Забываешь, как всё началось. Становишься сторонником какой-то идеи. Всё зависит от случая. То, что ты говоришь, абсолютно случайно.

В других обстоятельствах я говорил бы полностью противоположное, но сейчас я твердил: — Послушай, Ри-банк уже завтра снова пойдет вверх! Власти должны вмешаться! Это ясно как день! Нужно только взглянуть на это без страха.

По правде сказать, если бы я не ввязался в такую дискуссию с Маркатовичем, я никогда не стал бы утверждать, что с этими акциями всё будет о’кей. А так я становился всё более уверенным в этом. Меня несло, как, бывает, несет тебя песня.

— Хорошо, хорошо, ты меня утешил, — сказал Маркатович.

Я вдохнул ещё одну полоску кокса.

— Жизнь это песня… — сказал я Маркатовичу, энергично пошмыгав носом. И добавил: — Песня создает чувства! Слова управляют всем!

— Что?

— Нужно иметь храбрость, нужно иметь страсть! — сказал я.

Нос у меня онемел.