Наследство от Данаи

— Знаю, — неожиданно сказала Елена. — Обычно провела. Утром была на уроках, потом пришла домой, немного отдохнула и пошла убираться по хозяйству. Здесь у нас есть сараишки, где мы держим домашнюю птицу. Там мы с ней, как всегда, встретились и, завершив хлопоты, пошли прогуляться и подышать свежим воздухом.

— О чем вы разговаривали, гуляя на дворе?

— О том и говорили, что день у нее прошел обычным порядком. Потом она пожаловалась на крайнюю усталость. Сказала, что в связи с этим начала отслеживать вес, состояние волос — подозревала совсем нехорошее. Но ни вес не снижался, ни волосы не выпадали. И она успокоилась. Решила, что сама себя изводит критикой за неправильно прожитую жизнь. Потом пожаловалась на боль под левой лопаткой, сказала, что на днях возникла и не проходит, пошутила, что был бы пригожий массажист, то вылечил бы ее. А вечером планировала поработать с сочинениями. Вот и все.

— Подожди, — Низе показалось, что Елена собирается положить трубку, но та, видно, ждала следующих вопросов. — Ты еще о вечере не рассказала, — напомнила Низа.

— Раиса позвонила, как на мой взгляд, так довольно поздно, — начала новый рассказ Елена.

— А точнее не скажешь?

— Было минут двадцать девятого. Короче, мы с Володькой смотрели «Подробности». Как раз закончился блок новостей культуры, и на экране появилась та куколка, что болтает о спорте, я ее терпеть не могу.

— Ты так хорошо все запомнила...

— А почему нет? Спортом я не интересуюсь, а эту пигалицу вообще не могу видеть. Поэтому я встала и отправилась спать. Я проходила мимо столика с телефоном, когда он зазвонил. Господи, хорошо, что я еще не легла!

— Да, — согласилась Низа. — Это дало возможность нам с Раисой увидеться в последний раз. Кстати, ты первой у нее появилась?

— Я вызвала «скорую помощь» и побежала.

— А как ты попала в квартиру?

— Да, это интересно. Она уже заперлась на ночь и, кажется мне, даже не думала о том, чтобы открыть тем, кто придет ей на помощь. Ей отрубило память об этом.

— И что?

— Она же на первом этаже живет.

— Знаю, и что дальше?

— Я залезла на вишенку, растущую у нее под кухонным окном, и толкнула форточку. Та оказалась не на крючке и сразу открылась. А дальше все было просто. Я без приключений попала внутрь и отперла квартиру. Почти одновременно с этим приехали врачи.

— А в комнату к Раисе ты вошла первой?

— Конечно. Я открыла настежь входную дверь и сразу же пошла к ней.

— Что она делала?

— Сидела в кресле. Выглядела так отяжелело, словно из нее скелет вынули. Была в сознании. На столе лежали ученические тетради, а одна упала на пол рядом с креслом. Там же валялась ручка, красный маркер и еще какие-то бумаги. Не помню всего.

— А что ты еще помнишь?

— Я подбежала и окликнула ее. Кажется, спросила «Что с тобой?» или «Что случилось?» и, не дождавшись ответа, бросилась поднимать то, что свалилось со стола. Схватила тетрадь. А в это время она застонала, и я поняла, что ей тяжело говорить. Я прекратила суетиться и наклонилась к Раисе. Она прошептала одно слово — «Оставь». А потом еще что-то хотела сказать, но в этот момент появилась бригада врачей, и она спросила у них «Николки нет?». И потеряла сознание.

— Кто такой Николка?

— Непонятно, чего она о нем вспомнила. Был у нас на «скорой» такой врач, но уже с полгода как уехал в город. Да и Николкой его не называли, врач все-таки.

— Какого он возраста? — глухо спросила Низа.

— Молодой еще, недавно с института.

— Еще одно. Лена, ты не помнишь, что за тетрадь лежала на полу возле кресла?

— Увидела только, что там про черные розы говорилось. Странно, правда? Может, стихи чьи-то?

— Может, — согласилась Низа. — Я тебе очень признательна. Будь здорова.

Информация, которую предоставила Елена, стоила внимания. Она свидетельствовала, что Раиса, родив детей не от законного мужчины, долго не беспокоилась этим. Для нее основным было то, что они у нее есть, что она стала матерью, и это счастливо поглотило ее. Укоры совести не беспокоили душу, и жизнь Раисы протекала ровно и бесстрастно. А в последнее время в ней произошел перелом, как выяснилось, вызванный отчужденным отношением к ней со стороны детей.

Теперь понятно, что Раису начала угнетать неправда, когда-то мужественно положенная в основу своего счастья. И эту неправду она обвиняла во всех бедах, а также предъявляла счет и себе. А как исправить положение, не знала. Мотив возникновения болезни Низа угадала почти точно после последнего разговора с Раисой, когда подруга доверилась, что родила детей от солнечного луча. Поэтому она любой ценой стремилась сделать так, чтобы Аксинья и Ульяна не жили в свете этой неправды, чтобы узнали о настоящем отце, стремилась снять любую тень с их судеб. Это Низа понимала. Тем не менее она знала, что женское сердце умеет болеть долго и терпеливо, а для внезапного приступа нужна весомая причина, стресс невероятной силы. По трезвому размышлению поняла она и то, что сочинение о черных розах вызвать такой стресс не могло.

Низа вышла из задумчивости, ближе пододвинула чистый листок бумаги и написала в левом верхнем уголке «Факты и свидетельства». Затем вертикальной черточкой разделила листок пополам, чтобы справа записать расширенные следствия из них.

Словом, в обобщенном виде это выглядело так.

Факты и свидетельства:

1. Раиса созналась, что ее муж не был отцом Аксиньи и Ульяны.

2. Раиса чувствовалась себя больной задолго до фатального дня.

3. Раису удручало холодное отношение к ней со стороны дочерей.

4. Ульяна сказала, что, по ее мнению, у Раисы был любовник, возможно, состоятельный.

5. Раису во время сердечного приступа волновал какой-либо Николка или то, что его не было.

6. На похоронах не было незнакомых мужчин, которых можно было бы рассматривать как любовников покойной.

7. Раису, наверное, взволновало сочинение «Знак от черных роз», где обоснованно оправдывается измена мужу ради рождения здоровых детей.

8. Произведение о черных розах написано, как отмечает Надежда в предисловии, по рассказам Павла Дмитриевича Дилякова.

9. Сердечный приступ случился 23 октября во время культурных новостей программы «Подробности».

10. Раисы не стало на 52-м году жизни.

11. Как рассказывала Раиса, этим летом она отдыхала на швейцарском курорте и укрепила здоровье.

Расширенные следствия:

Одиннадцать пунктов — это неплохо. Правда, они имели разный удельный вес. Взять пункт первый: он больше ставит новых вопросов, чем дает ответов. Например, Раисины дочки имеют общего отца или разных? Хотя свидетельство пункта пятого как будто подсказывают, что существовала одна фигура умолчания — Николка, а это уже легче.

Пункт второй характеризует фон, на котором разыгралась последняя трагедия. И он тесно переплетается с пунктом десятым, констатирующим, что ухудшение самочувствия произошло в критическом возрасте, когда у женщин происходит гормональная перестройка организма. Оно также связано с пунктом третьим. Неотзывчивое отношение детей к Раисе подпитывало возникшую болезнь и ухудшало или ускоряло ее ход.

То, что изложено в пункте четвертом, неперспективно, так как девушки явно связывают вероятного маминого любовника с ее одиночеством, а не с незнакомым для них вопросом об их настоящем отце. Кроме того, предполагаемый любовник мог появиться у Раисы после их рождения. Ведь последние десять лет она оставалась вдовой. Девушки относятся к этому мужчине как к банальному любовнику и, очень может быть, именно поэтому отказываются от материнского наследства, приобретенного ею где-то на стороне, с помощью кого-то чужого, за счет не совсем нравственных отношений. С этими соображениями переплетаются пункты пятый и шестой, которые или противоречат друг другу, или дополняются друг другом. Здесь надо разбираться.

Седьмой и восьмой пункты тоже тесно связаны между собой. Низа решила, что сделает дистанцию во времени и перечитает сочинение Надежды Горик еще раз, чтобы посмотреть на него свежим глазом — вдруг за наивным писанием девочки откроется что-то неожидаемое. Конечно, неожиданное упоминание о черных розах, что попало Раисе на глаза, могла спровоцировать у нее болезненное возбуждение. Что же там может быть запрятано между строками такого, что испугало Раису? Вспомнив о красном маркере, Низа еще раз просмотрела все тетради. Ни одной прочитанной до конца работы она не обнаружила. Итак, тетрадь Надежды Горик оказался на полу потому, что выпала из Раисиных рук, и она была первой, прочитана Раисой. Но ничто не указывало, что именно это сочинение повергло Раису в шок или привело к приступу — сочинение оказалось тщательно и до конца прочитанным и обработанным. Раиса не просто исправила в нем грамматические ошибки, а и в нескольких местах убрала стилистическую корявость.

Несомненно, эти пункты подтверждают, что Раиса тяготилась проблемой, связанной с невозможностью родить детей, и она получила указание к тому, как ее можно решить. И сочинение, напомнившее далекое прошлое, взволновало ее, вывело из равновесия, не лучшим образом повлияло на самочувствие. Эти пункты однозначно указывают на причастность к этим событиям Низиного отца, так как именно он стал автором идеи о зачатии от солнечного луча. Можно с отцом поговорить, но Низа не хотела, чтобы он чувствовал себя виноватым в Раисиных сложностях, окончившихся ее смертью. Ведь, начиная рассказ, он подчеркнул, что делает это только потому, что героев его повествования в Дивгороде давно нет. Значит, о тайнах Раисы он с полной очевидностью ничего не знал.

Девятый пункт стоял особняком, и только потому, что никакого отношения к коллизиям Раисиной жизни не имел кроме того, что фиксировал точное время губительного обострения ее болезни и что параллельно с этим в мире все-таки что-то происходило.

Отдых в Швейцарии, о чем говорится в пункте одиннадцатом, только подтверждает общую закономерность, характерную для болезней сердца или сосудов. Ведь из опыта медицины известно, что кризы и ухудшения самочувствия, не совместимые с жизнью, происходят у давно больных людей на фоне полного благополучия и покоя. Правда, они всегда связаны с потрясением, перенесенным незадолго до этого или непосредственно накануне. Как свидетельствуют собранные сведения, до этого у Раисы потрясений как таковых не было, она просто почувствовала возрастные недомогания, которыми, собственно, и было спровоцировано обострение злокачественной самокритики. А во время криза... Смешно думать, что сочинение, где о тебе ни слова не сказано, хотя бы оно описывало историю более всего подобную твоей, послужило причиной стресса.

Ну, а Николка... Наверное, когда-то этот врач своевременно помог Раисе и она, впадая в кому, вспомнила о нем как о возможном спасителе.

Первые выводы Низа подвела и сделала первые констатации:

1. Раиса скверно переносила расставание с молодостью. Переоценка ценностей, присущая этому периода женской жизни, значительно обострила самокритику, и это ухудшило ее психологическое состояние.

2. Она интуитивно понимала это и искала утешение, усматривая его в своих детях. Тем более что долгое одиночество, вызванное ранним вдовством, вообще характеризовалось повышенной потребностью в родственном общении. Ведомая богом, она охотно начала дело с конкурсом школьных работ, что частично удовлетворило ее душу. А тем временем начала искать дополнительные точки соприкосновения с дочерями, а они, не понимая материнского состояния, наоборот, избегали ее.

3. Читая школьные сочинения, Раиса получила тревожные впечатления, которые, очевидно, испортили ей настроение или обострили восприятие собственной неправды, запрятанной в прошлом. Произошел стресс.

4. Раиса, находясь в болезненном состоянии, теряла силу воли. Ей казалось, что достаточно перестать скрывать правду, и ей полегчает. И она стремилась открыться перед детьми, сказать им о настоящем отце, но или не успела этого сделать, или не знала, с чего начать. Ощутив, что болезнь окончательно отдаляет ее от живых людей, решила не форсировать дело, не комкать его, а поручить своей подруге Низе. Но и Низе рассказала и объяснила только то, почему родила не от мужа и как на то решилась, а назвать имя родного отца своих детей не успела. Она очень хотела, чтобы ее поняли, и не осуждали, поэтому и обратилась к исповеди. И вот на основную информацию времени не хватило.

5. «Позднее откроешь им правду»... И только потому что Раиса до конца не рассказала правду, Низа сначала подумала, что должна сказать девушкам, что они не являются дочерями Виктора Николаева. А какой в этом смысл? Теперь она окончательно поняла, что Раиса тогда о Викторе и не думала. Она хотела, чтобы девушки узнали имя родного отца.

Итак, на поисках родного отца Аксиньи и Ульяны она и должна сфокусироваться вниманием и усилиями.

Низа ощутила, что продвигается в правильном направлении.

6

Посоветовавшись с мужем, Низа Павловна остановилась на том, чтобы разговор с отцом провести незаметно для него и постараться вызнать некоторые сведения и уточнения к «делу об отце» незаметно. Выбрали подходящий день, когда у родителей нашлось свободное время на разговоры, и поехали в гости. Со дня похорон они вместе еще не собирались, и, конечно, именно об этом заговорили.

Евгения Елисеевна хлопотала возле печеной утки с гречкой, еще и параллельно наспех готовила сладкие блины к чаю, поэтому вступала в разговор лишь иногда, и чаще невпопад. А Павел Дмитриевич, кажется, грустил или, что вероятнее, кое-что выверял в мыслях, сопоставлял, сравнивал и допускал. Может, вел собственное расследование, отточенной интуицией ощутив какую-то очень косвенную свою причастность к драме Раисы. Ощутить ощутил, а доказательств не имел, хотя понимал, что они должны быть, просто в свое время он их не заметил. И это огорчало его еще больше, так как свидетельствовало о годах, приносящих печальное невнимание, как безошибочное предвестие великого прощания с миром.

Хорошо зная отца, Низа все это заметила и почти безошибочно ощутила тревогу в его мыслях. Ей стало жаль родную душу, но как его утешить, она не знала. Даже устыдилась предыдущих намерений, чтобы без объяснений использовать Павла Дмитриевича для своих поисков, — это отдавало чем-то коварным, нечестным. Кого она собиралась исподволь обмануть? Этого вещуна, за версту чующего правду, за две версты — неправду и умеющего прочитывать мысли собеседника еще до того, как тот успеет их произнести? Какая наивность, глупость, какая напыщенная самоуверенность!

— Как ты чувствуешь себя в Раисиной квартире? — спросила Евгения Елисеевна, в очередной раз заскочив в гостиную с тарелками и яствами.

Не дождавшись ответа, пристроила принесенное на столе и со словами «Вы здесь самые расставите» выскочила в веранду.

И вот она набегалась и села к столу, хозяйским глазом оценивая его сервировку и выставленное угощение. Кажется, ничего не забыла, а то, что стол яствами не богат, это не беда. Главное, утка, кажется, получилась вкусной. Теперь это незаурядный деликатес. Пододвинулся ближе и Низин отец, так и не нарушив молчания, что было вовсе нехарактерно для него, и потому принуждало дочь искать объяснение его настроению и волновало ее не на шутку. Мысль о том что она не будет играть с родителями в кошки-мышки, а расскажет все, как есть, немного успокоила ее.

— Хорошо себя чувствую, — сказала Низа, обращаясь к маме. — Но, кажется, ее дочки, хотят, чтобы отныне эта квартира принадлежала мне, — с этими словами она вопросительно взглянула на отца. — Но это как-то странно. Тебе не кажется?

Павел Дмитриевич громче засопел, как бывало всегда, когда ему что-то не нравилось.

— Я не шучу, — поспешила прибавить Низа, чтобы не возникло неудобной для нее, какой-то двузначной паузы. — Девушки перед отъездом в один голос настаивали на этом.

— И что ты им ответила? — отец недовольно сверкнул острым взглядом, который подсказывал, что сейчас должен прозвучать приемлемый ответ.

— Не сердись, папа, — улыбнулась Низа. — Я, кажется, согласилась на это. Но пойми, у меня не было выбора, Раисины дочки категорически заявили, что я должна стать хранительницей их родственного гнезда, памяти о Раисе и что они в любом случае откажутся от наследства в мою пользу.

— На каком основании?

Низа вздохнула, поведя плечом.

— Основания — дело наживное, — опередил ее Сергей Глебович, который хотел защитить жену от безосновательных подозрений. — Их не так сложно найти, как кажется. Было бы желание. Вот, например, на основании того, что Низа — Раисина сестра, хоть и далекая, тем не менее более близких родных у нее не было.

— В самом деле. То, что они сестры, легко доказать при необходимости, — сказала Евгения Елисеевна. — Все документы есть, и свидетели еще живы. Хотя, как я понимаю, это ни к чему. Просто девушки так решили, вот и все.

— Думаешь, мне нравится так себя связывать? — после паузы заговорила Низа, будто в чем-то оправдываясь перед лицом недовольного молчания отца. — Но я вынуждена была согласиться, их доводы меня не просто убедили, а еще и пристыдили. Девушки заявили, что это — мой нравственный долг перед памятью подруги. Успокойся, — Низа легенько погладила Павла Дмитриевича по руке. — Лучше скажи мне, в кого Раисины дочки пошли, такие оригинальные личности, такие талантливые.

— Да уж не в Виктора Николаева, конечно, — смягчаясь настроением, буркнул Низин отец. — Если ты именно это имела в виду. Хотя он и не был глупым человеком, но все равно не той породы, чтобы таких дочек родить.

Низа красноречиво взглянула на своего мужа, который после этих слов тестя начал сосредоточенно ковыряться вилкой в гречневой каше, освобождая от нее кусочек утки. Он явным образом не был готов обсуждать тему в таких откровенных высказываниях. Низа оставила мужа и решила подражать отцу, настроенному говорить коротко и по сути.

— Так ты знал, что девушки — не Викторовы дети?

За столом воцарилась тишина, Евгения Елисеевна даже дышать перестала, равно как и зять, взволновавшись прямотой и резкостью Павла Дмитриевича. Сейчас он мало походил на самого себя, как и Низа, — деликатная, утонченная ее девочка. О чем они говорят, Боже милостивый? Разве в этом есть необходимость, разве не лучше оставить все как есть, не беспокоить тех, кого поглотила вечность?

На фоне этой тишины брошенная Павлом Дмитриевичем вилка прогремела, будто взрыв. Но он заставил себя успокоиться и через минуту засмеялся, то ли горько, то ли неловко:

— А ты думаешь, что твой отец может чего-то не замечать? Такой он у тебя ненаблюдательный, неспособный логически мыслить, да?

— Может, в чем-то и так, — дерзко ответила Низа.

— Где и в чем? — переспросил отец.

— Я хотела сказать, что некоторые прозрения, вероятно, пришли к тебе несвоевременно, точнее, с опозданием. Так ведь?

— Ага, — кивнул Павел Дмитриевич. — Моя дочка хочет найти настоящего отца Раисиных детей. Понятно. А зачем?

— Подожди, отец, я за тобой не успеваю, — примирительно сказала Низа. — Когда ты узнал правду?

Павел Дмитриевич рассмеялся, отводя голову в сторону, дескать, «как же вы не видели» то, что на поверхности лежит.

— О чем? — спросил он, насмеявшись.

— Папа! — легенько топнула Низа. — Зачем ты прикидываешься? Я говорю про неотцовство Виктора.

— А-а. Понятно. Об этом я знал целую вечность.

— От кого?

— От себя.

— Папа, не говори загадками, пожалуйста, объясни по-человечески.

— Ой, это так неинтересно и прозаично, что не достойно длинных объяснений. Просто я давно живу на свете, а еще имею наблюдательность и хорошую память. Но коль ты настаиваешь, то скажу одно: я точно знал, что Раиса родила детей не от своего мужа, у меня были медицинские доказательства. Не забывай, что когда они у нее болели, то в районную больницу детей возил именно я и всегда ждал, когда им помогут, чтобы после этого везти назад домой. А тем временем беседовал то с врачами, то с лаборантками, в частности, с теми, которые определяли группу крови. А Викторову группу крови я еще раньше знал, потому что нас вместе с ним посылали на диспансерное обследование. И Раисину группу знал еще с первой минуты ее жизни. При родах у нее случилась травма и открылось кровотечение. Ей немедленно требовалось прямое переливание. А где взять обследованного, надежного донора, да еще среди ночи в небольшом поселке, затерянном в степях? Прибежали к нам, у меня же первая группа. Кстати, как и у тебя. То есть я идеальный донор. Конечно, я не отказал, поспешил спасать новорожденную родственницу. И во время процедуры услышал от врачей, какая у нее группа.

Короткий день молодой зимы умирал покорно и умиротворено. Ощутив приближение тьмы, где-то забрехали собаки, и тот звук раз и два прокатился селом из края в край. Затем послышался тоскливый, какой-то многозначительный — а что в полумгле радостного или пусть ясного? — гудок поезда и перестук его колес. Жутковатость распростерлась над землей, накрыла серым крылом всякую живую тварь и растревожила ее, видишь, даже машинист, который находится в тепле и свете, добыл из органного нутра электровоза минорную ноту.

— Интересно, знал ли Виктор правду? — раздумчивым тоном нарушила тишину Евгения Елисеевна, очнувшись от тишины. И непонятно было, то ли она спрашивала у кого-то, то ли извещала о том, что ее неожиданно обеспокоило.

— Да, папа, — оживилась Низа. — Раиса очень этого не хотела. Так что ты думаешь?

Павел Дмитриевич, казалось, не услышал вопроса. Он в конце концов принялся ужинать, смакуя мясной деликатес.

— Папа?! — напомнила о себе Низа, взвешивая заводить ли разговор о черных розах или нет.

— А что мне думать? — безразлично ответил Павел Дмитриевич. — Это не мое дело. У нас здесь треть мужиков не своих детей воспитывает. Ты не интересовалась, почему вдруг в паспорте перестали делать пометку о группе крови?

— Не интересовалась... — Низа посмотрела на присутствующих расширенными глазами, словно не могла постичь, сколько такая простая и вместе с тем невероятно важная деталь могла натворить горя в счастливых семьях. И как преступно необдуманно в свое время медики предложили категорически отражать эту информацию, которая по возможности должна храниться в тайне, в паспорте человека. Воистину, нет ничего худшего благих намерений.

— Авторы этой идеи сначала так разгулялись, что чуть не расстреливали тех, кто избегал специального обследования и не давал паскудить свой документ. А потом выяснилось, что этого делать нельзя. Человек должен сам решать, делать достоянием гласности медицинские сведения о себе или нет.

— И ты не осуждаешь женщин-изменниц, тебе не жаль обманутых мужей?

— Мне это и в голову не приходит! — вознегодовал Павел Дмитриевич. — Живут люди, как умеют. И пусть себе. Раиса, например, никогда потаскухой не была. А родить здоровых детей — это ее право.

— Я чего допытываюсь? — объяснила Низа. — Прочитала сочинение Надежды Горик о черных розах и вижу, что вопрос о рождении здоровых детей во все времена был актуальным.

— Конечно, — согласился отец. — Некоторые женщины считают, что рожать больного ребенка — грех, особенно если известно, что такой риск существует, или, тем более что так точно случится. И я их понимаю. Грех не в том, что это отражается на судьбе всего народа, вынужденного взять на себя хлопоты по содержанию физически или психически неполноценного потомства. Гуманный человек никогда не пожалеет милосердия для больного. Грех кроется в другом — в патологическом эгоизме женщин, в их животном стремлении любой ценой удовлетворить свои биологические потребности и в еще более патологической безответственности перед детьми, которых такие матери сознательно рожают калеками и на всю жизнь обрекают на невинные страдания. Хотенье рождать, не считаясь ни с чем, — это преступное хотенье, недостойное человека разумного. А стремление рожать здоровых, жизнеспособных детей — святое. И не имеет значения, от кого они родились, — от мужа или от любовника. На такой поступок может решиться только женщина цивилизованная, ответственная перед людьми, природой и ребенком. И если муж к своему несчастью болен, то ему не следует настаивать, чтобы его бездетность разделяла любимая женщина, лучше довериться ей и не препятствовать родить здоровых детей.

— А если жена больная?

— Кажется, ты сама нашла ответ на этот вопрос, — сухо сказал Павел Дмитриевич.

Евгения Елисеевна снова задвигалась на стуле, она боялась затрагивать эту тему, так как любила Низу и страдала, что дочка не подарила им внуков. Не решилась на это сознательно после того, как перенесла болезнь Боткина.

— Вот бы узнать, где теперь Юля Бараненко, жива ли она, родила ли ребенка... — перевела жена Павла Дмитриевича разговор на другое. — Ты дал ей гениальный совет, — искренне похвалила она своего мужа.

У Низы внутри что-то тенькнуло. Юля? Бараненко? Где она о ней слышала? От кого? Слышала, именно слышала, а не читала в сочинении Надежды Горик! Она помнит звучание этого имени. И вдруг ей все припомнилось. Вот, значит, как она волновалась перед встречей с Раисой, что даже не все сказанное ею хорошо запомнила.

— Юля живет в Москве. Имеет сына. А Иван Моисеевич Мазур, ее муж, давно умер, — медиумично, тихо и монотонно произнесла Низа. — Папа, твой совет через Юлю попал к Раисе, и она им воспользовалась. Как ни удивительно, но Виктор был родным племянником Ивана Моисеевича, сыном его сестры.

— Кто тебе это сказал? — испуганно выдохнул Павел Дмитриевич.

— Раиса рассказала перед смертью. Она попросила меня сказать ее дочкам правду о своей измене Виктору. А я не могу этого сделать, не узнав, кто есть их настоящим отцом. Понимаешь?

— Понимаю. Я сам над этим призадумался. Правильно, черные розы... — с горечью промолвил Павел Дмитриевич. — Меня со дня Раисиной смерти беспокоит мысль о них. Но разве я мог предположить такое фатальное стечение обстоятельств! Ты ошибалась, когда говорила, что я в чем-то опоздал. Наоборот, я имел поспешную уверенность, что история о черных розах целиком безопасна для нашего поселка. За что теперь ругаю себя и мучаюсь.

— И напрасно, — успокоила его Низа. — Так как никто не связал их ни с Раисой, ни с ее детьми. Тем не менее нам надо вычислить, от кого Раиса родила дочерей. Только после этого я смогу выполнить ее завещание.

— А разве она не сказала тебе об этом?

— Не успела... Мы должны были встретиться на следующий день, а ночью она умерла.

— Так, — подвел итог Павел Дмитриевич. — Все ты правильно говоришь. Но сейчас я тебе ничем не помогу.

— Может, что-то вспомнишь? Я завтра принесу тебе все, что имею, расскажу все, что знаю, и мы подумаем вместе.

— Приходи, — согласился отец присоединиться к затее дочери.

7

Как вол по дороге, сонно тянулась самая темная пора года, стояли невыразительные, пасмурные дни, глухие и бесконечные ночи. Одно утешало Низу — сырость, спускающаяся с неба в виде мелкого дождя или тумана. Эта влажность приносила облегчение и тем, что ликвидировала мелкую, перетертую пыль с поверхности земли, и тем, что выкрашивала мир не в убийственно-серый цвет, а в темные оттенки коричневого или зеленого. Морозы где-то медлили, ветры спали, температуры дня и ночи почти не отличались. Мир, казалось, оделся в непробиваемое равнодушие.

Приблизительно так же чувствовали себя и люди, их жизнь протекала вяло, затененно и бесстрастно. На какой ноте этот «час Быка» заставал человека, на той ее душа и продолжала монотонно бренчать.

Поиски, или, скорее, вычисление, настоящего отца Раисиных детей продолжались в замедленном темпе, который задавала погруженная в спячку природа. В итоге коллективного анализа собранных Низой материалов выходило, что, во-первых, как ни крути, а стремительное ухудшение здоровья Раисы было связано с каким-то событием или известием. Во-вторых, узнать об этом событии или извести очень важно, так как это безошибочно приблизит искателей к цели. В-третьих, не помешает встретиться с Николкой, тем врачом, который переехал на жительство в город. И в-четвертых, все это может подождать до окончания мытарств Раисиной души, когда придет пора снова открыть шкатулку и узнавать что-то новое из второго письма, ждущего своей очереди в ее среднем отделении.

На сорок дней Раисины дочери домой не приехали. А только позвонили и, словно сговорившись, заверили, что помянут маму со своими друзьями. Аксинья рассказала, что находится в Алупке, где принимает участие в переговорах о сотрудничестве их фирмы с санаторием «Ай-Петри». «Обойдитесь без нас, — попросила она. — Но не затевайте большого застолья. Мама этого не любила. Она была кулуарным человеком».

А Ульяна сказала, что звонит из Оксфорда, куда попала с группой дипломников-однокурсников для изучения истории и последних наработок по тем научным вопросам, которым посвящены их дипломные работы. «Это что-то наподобие экскурсии, для того чтобы погрузиться не столько в саму тему работы, — щебетала она, — сколько в атмосферу, в среду, наполненную турбулентными потоками духа физики».

Поэтому Низа Павловна, ее отец с мамой и муж решили собраться в Раисиной квартире и помянуть ее по окончанию срока, в течение которого Раисина душа оставалась на земле, но теперь должна была перейти на постоянное пребывание в лучший мир. Они еще только готовили ритуальные снадобья, когда в квартиру позвонили. Открывать пошел Павел Дмитриевич как наименее занятый по организации печального застолья. Низа в это время убирала возле столика, стоящего в уголке гостиной под развесистым фикусом. Там она пристраивала портрет покойной, обвязанный траурной лентой, рядом с изображением Божьей Матери с грудным ребенком Иисусом на руках и подставкой с зажженной свечкой. Затем поспешила в прихожую. Оказалось, что к ним пришла Елена Котенко с мужем.

— Как хорошо, что вы присоединились к нам! — обрадовалась Низа, выйдя им навстречу.

Увидев Низу в переднике и с тряпкой в руке, гостья заплакала:

— Так бывало и Раиса, когда ни приди, все чистоту наводит.

Женщины обнялись, похлопывая друг друга по плечам.

Низе вспомнилось, как в школьные годы они с Еленой часто гуляли вместе, играли в мяч на толоках, лежащих за Низиным огородом или на склонах Дроновой балки, бегали взапуски. Хотя Елена была одноклассницей Раисы, и Низа поддерживала с ней отношения опосредованно, но сейчас они встретились как давние подруги.

— А сорок дней назад в это самое время я разговаривала с Раисой, — сказала Низа. — Думали, что и на следующий день встретимся, наговоримся...

— Как она чувствовала себя? — перебила Низины воспоминания Елена, будто это могло что-то значить при всем том, что в итоге произошло.

— Уставшей очень выглядела, изможденной, — ответила Низа.

— А что говорила? — Елена уже сняла пальто и переобувалась в принесенные с собой домашние шлепанцы. — Володя, не отставай, — подтолкнула в бок мужа.

Низа подождала, пока гости пройдут в гостиную, пригласила их присаживаться ближе к столу.

— Разное. Больше всего о конкурсе беспокоилась, сетовала, что не успела закончить его, — рассказывала тем временем Низа, не желая распространяться шире.

— Почему же не успевала? Я спрашивала у Ольги Семеновны Старченко, это Оля Жура, — объяснила она Низе о бывшей своей однокласснице. — Помнишь ее? Теперь она завуч школы.

— Помню, конечно, — вставила реплику Низа. — Да и встречались недавно.

— Ага, ну да, — согласилась Елена. — Так вот Ольга сказала, что все дети свои сочинения сдали. Значит, дело сделано.

— Да. Но Раиса не успела их прочитать. Ты же сама видела, что она лишь приступила к работе над ними.

— А теперь ты дочитываешь? — Елена держалась в Раисиной квартире уверенно и непринужденно: сняв меховую шапку, деловито положила ее на пианино. То же самое сделал и Владимир, заботливо сложив возле шапок свой шарф. Из всего следовало, что Котенки часто бывали у Раисы, все здесь знали и даже имели уголки, куда обычно пристраивали свои вещи.

Евгения Елисеевна и Павел Дмитриевич тихо, зато споро выставляли на стол скромные блюда и напитки.

— Мы здесь не очень роскошно... — извинялась Евгения Елисеевна. — Только чтобы поговорить, побыть в ее стенах.

Елена осмотрела стол с видом знатока местных традиций, в ее глазах промелькнул одобрительный огонек.

— Все, что должно быть, здесь есть. Даже лишнего немного наготовили, — она склонила голову набок, шмыгнула носом. — Эх, Раиса... Знала бы ты, что Низа к тебе возвратится. Все приходит слишком поздно, — она вздохнула и посмотрела на Низу, сухим полотенцем наводящую последний блеск на бокалы. — В последнее время она часто намекала, что чувствует себя виноватой перед тобой.

— Какая ерунда! — воскликнула Низа и спохватилась, что осуждать Раису уже поздно. — А ты не могла ей растолковать, что она ошибается?

— А теперь вот Евгения Елисеевна извиняется за то, что вы здесь недостаточно шикарный стол накрыли, — не слушая Низу, продолжала Елена. — А я не люблю, когда люди винят себя. Конечно, и стол у вас нормальный, и Раиса мучилась зря. Что сделано, то сделано, и нечего пенять прошлому. Так спокойнее жить.

Но вот Павел Дмитриевич присел на диван, спрятавшись за спинами гостей, а Евгения Елисеевна притихла на кухне, ожидая, когда девушки наговорятся и пригласят их с мужем к столу.

Диляковы очень уважали Елену Филипповну за ее профессиональность и преданность своему делу, детям, детсаду, где она работала заведующей, сменив на этой должности Раисину мать Марию Сидоровну. Елена с первого дня повела дело энергично, словно всю жизнь кем-то или чем-то руководила, оказалась целиком на своем месте. В деловых отношениях проявляла решительность, честность, требовательность. Ребятишки ее побаивались и поэтому слушались, а родители — беспредельно доверяли и помогали во всем.

Наблюдая беседу Елены Филипповны и Низы, Павел Дмитриевич радовался, гордился и грустил. Почему же было не порадоваться, что его Низа такая умница, хорошая писательница? А Елена? На души теплеет, когда вспомнишь, из какой нужды она выбралась и сама проложила себе дорогу в люди. А какой замечательный у нее голос! Как хорошо они с Раисой пели «Соловьи». Эх, не пара ей этот Владимир... Как и Виктор не был достойной партией для Раисы, прости господы грехи тяжкие. Повыскакивали девушки замуж, и только потом мир рассмотрели. Кто составляет человеческие судьбы, кто их отслеживает? А тем не менее лучше так, чем одиночкой век вековать.

— Давайте, наверное, за стол садиться, — напомнил он присутствующим. — За окном вечереет уже. Женечка! — негромко позвал жену. — Иди к нам.

Сергей Глебович принялся откупоривать «Кагор» — церковное вино — и разливать его в бокалы.

Евгения Елисеевна незаметно пристроилась возле мужа и тихо говорила ему:

— Не дал детям поговорить наедине...

— Какое «наедине»? — оправдывался Павел Дмитриевич. — Здесь их мужья сидят, которые к обсуждаемым делам имеют меньшую причастность, чем я. Они школьникам рассказы для конкурса не рассказывали, как я...

Низа, несмотря на перешептывание своих родителей, продолжала отвечать Елене:

— Да, теперь я читаю творческие работы. Раиса поручила. Кстати, позже и твоя подруга Ольга Семеновна об этом же просила меня. Это она побеспокоилась, чтобы с нового года их печатали в районной газете?

— Не знаю, возможно.

Сергей Глебович в конце концов управился с вином и, с нерешительностью взглянув на собравшихся, поднял бокал:

— Ну что, девочки? За упокой души вашей подруги Раисы? Пусть земля ей будет пухом...

— Господи, отпусти нашей Раисе грехи вольные и невоенные, помилуй ее и прости, — как могла молилась Елена.

В молчании они заели выпитое «кануном» — рисовой кашей, сдобренной сладким компотом.

— Не знаю о газете, а вот о книге — знаю, — сказала Елена, выдержав вежливую паузу.

— О какой книге?

— А-а, интересно стало? — загудела Елена, будто поймала на крючок рыбку и тянула ее к сачку. — Готовь, подруга, эти сочинения к изданию. Я вчера была у главы райгосадминистрации, просила денег на книгу.

— Неужели пообещал? — недоверчиво покосился на жену Владимир. — Мы просили на ремонт памятника неизвестному солдату, так нам отказал.

— А мне пообещал, и знаю, что даст, — уверенно сказала Елена. — Он же понимает, что надо поднимать авторитет учителя, воспитателя и педагога в обществе. Ведь Раиса — фигура: долгое время представляла местную власть, учительствовала, писала стихи, выступала в художественной самодеятельности. И наконец организовала этот конкурс. Все понимают, что это лишь начало работы. Особенно предложенная тобой, Низа, идея написать обо всех наших земляках, павших на войне. Давайте, — она наподобие Сергея Глебовича произносила дальнейшую речь стоя, — выпьем за тех, кто покинул нас, оставив после себя добрую память, полезные дела, умные мысли.

— Вы же поесть не забывайте, — напомнила Евгения Елисеевна. Она все еще держала бокала с вином, и рука ее дрожала. — Милая моя, — сказала она, обернувшись к столику под фикусом и обращаясь к портрету Раисы, — за что ты нам причинила такое горе? Нам стало неуютно без тебя, ведь мы до сих пор помним твой детский щебет, твои песни. Пусть мы не часто виделись в последние годы, но ты же выросла на наших глазах и навсегда вошла в нашу память о своей молодости. Разве мы заслужили то, чтобы оплакивать тебя? Чего ты не жила дальше?

— Мама, — Низа подошла к маме, обняла ее, прижала к себе. — Прошу тебя, не начинай плакать. Очень прошу.

— Страшно, дочка, когда ровесники уходят, но еще страшнее, когда умирают твои дети. Так не должно быть...

— Мама, — Низа повела Евгению Елисеевну в свою комнату, шепча ей на ухо что-то ласковое и успокаивающее.

Над теми, кто остался за столом, нависло ощущение вины и за то, что они живые, сидят и спокойно пьют-едят, и за то, что пожилая женщина так страдает от бед, которые они неосмотрительно накликают на свои головы.

— Она сейчас успокоится, — сказал Павел Дмитриевич — А через четверть часа мы покинем вас. К нам должна приехать Александра, старшая дочка, надо быть дома.

— Извините, — Низа возвратилась с блюдом пирогов. — Сейчас мама принесет горячие напитки, кипяток уже поспел.

Мужчины, будто услышали условный сигнал, и вышли на кухню.

Елена наклонилась к Низе:

— А девчата где? Аксинья и Ульяна?

— Не смогли приехать, заняты работой. Теперь же, видишь, какая жизнь, — капитализм. Это ты работаешь в государственном учреждении, так и хозяйка самая себе, а у фирмачей все сотрудники — наймиты.

— Ой, — махнула рукой Елена. — Прекрати.

— Разве я что-то не так сказала?

— Все так! Но девушки всегда были черствыми, и при социализме. Вот, веришь, всю жизнь словно чужие. Ты говоришь, что Раиса выглядела уставшей. Ну конечно — болезнь. А от чего та болезнь приключилась, которая, кстати, имеет одно объяснение — хроническая усталость? Ведь Раисе не было от чего утомляться, особенно в последние годы.

— От чего-то же человек умер! Разве она ничего не делала, ничем не заботилась? Ты так говоришь, будто она не на земле жила.

Голоса, которые до этого сосредотачивались на кухне, начали приближаться к гостиной, дополнившись звуком шагов. Елена сердито посмотрела на дверь и замолчала. Но потом, изменив тон на более спокойный, продолжила:

— Помню, как сейчас, Раиса похоронила Виктора в крайне изможденном состоянии. Не шутки ведь, знавая, что он погиб, неделю ждать, пока его найдут. Мы боялись ее оставлять одну, дежурили здесь, ночевали с ней, врачей отсюда не отпускали. Она семь дней кричать не прекращала, звала его, причитала, напевала что-то. Мы за нее очень беспокоились.

— Девчушек я сам отвез к бабушке Марии Сидоровне, — вмешался в разговор Владимир. — Они хотя и подростками были, но не могли помочь матери в той ситуации. Мать бегает по квартире и голосит, а они сидят тут на диване и только глазами хлопают. И отойти боятся, и делать не знают что. Голодные, холодные, сами себе толку дать не способны.

— Подожди, — остановила его Елена.

— Ага.

— О чем я говорила? А, вспомнила. И вот в конце учебного года она говорит мне, дескать, мужа не поднимешь, а я боюсь, что могу загнуться. И детям надо отдохнуть, сменить обстановку, развеяться. Ну, я ее поддержала. Так, говорю, правильно, девчатам надо в старших классах учиться настойчиво, а потом настраиваться на взрослую жизнь. А тебе нужно выдержать все это, так как их и кормить надо калорийно, и одеть хорошо, и на будущее что-то припасти.

— То есть ей пришлось взять больше учебных часов, чтобы без мужа не ощущать нужды. Так? — спросила Низа.

— Совсем нет.

— А как она выживала?

— Хорошо выживала, каждое лето ездила отдыхать, к началу учебного года покупала новые наряды. Дети ее ежегодно отдыхали в лучших лагерях, причем на черноморском побережье, а не где-нибудь на комарином Днепре.

— Ты ошибаешься, — перебил ее Владимир. — В первое без Виктора лето Аксинья и Ульяна отдыхали на Балтийском море в Паланге. Помнишь, они фотографии показывали, сделанные там? На некоторых из них на заднем плане четко было видно вывески, сплошь не по-нашему написанные.

— И Раиса не боялась отпускать их одних в такую даль, да еще в такое смутное время? — изумленно спросила Евгения Елисеевна, посматривая на часы. — Не может быть.

— Тетка Женя, — обратился к ней Владимир. — Вы хоть раз видели здесь летом Аксинью, Ульяну или саму Раису?

— Не видела. Я же их не пасла.

— И мы не видели, а живем рядом, — с нотками упрека, будто его собеседница была в чем-то виновата и только прикидывалась незнающей, докончил он аргументацию.

— Я не о том хочу сказать, — Елена погладила мужчины по руке, призывая успокоиться. — Подожди, — обратилась к нему и продолжила для остальных: — Так вот, после того отдыха на Балтике девушки сделались неузнаваемыми. Расцвели, это поняло. Но стали более уверенными, даже дерзкими, держались независимо, чего до этого за ними не наблюдалось. С товарищами вели себя пренебрежительно. Вдруг прекратили с ними общение, начали посещать городские театры, чаще ходить в библиотеки, интересовались музеями.

— Мир увидели и сделали правильные выводы, — казалось, себе самому сказал Павел Дмитриевич.

— И это я не отбрасываю, — согласилась Елена. — Но было еще что-то. Ощущалось чье-то мощное влияние на них.

— Вы не думайте, что мы хотим бросить на них тень. Они хорошие девушки, очень хорошие, — поддержал жену Владимир. — Но и у нас есть хороший сын, послушный, добросовестный, умный. И кстати, — единственный, для которого мы ничего не жалеем. А видите, не смог так удачно устроиться, как Аксинья и Ульяна. Мы не перестаем удивляться, девушки прямо звезды с неба хватают. Понимаете, это не зависть, просто мы тоже родители, и нам хотелось бы не быть хуже других. Говоря о Раисиных детях, мы ищем секрет их успеха. Или мы не понимаем жизни, или что-то не учли, а может, мы не способны к воспитанию и наставничеству?

— Так, — остановила Низа этот ручеек сетований. — С вами все понятно, но к чему вы ведете относительно Раисы и ее детей?

— К тому, что метаморфоза с девушками, их дорогие лагеря не имеют объяснения, во-первых, учитывая, что к Раисе они начали относиться так же прохладно и отчужденно, как и к своим друзьям, и, во-вторых, что Раиса не валилась с ног от работы в школе, — объяснила Елена. — Почему, естественно, и деньги получала небольшие. А по окончании школы девушки даже не сказали матери, куда поступили на учебу, а потом не рассказывали, с кем общаются, как живут. Раиса абсолютно не имела с ними хлопот, только переживала, что она им не нужна.

— Другими словами, — вмешалась в разговор Евгения Елисеевна, — ты, Лена, хочешь сказать, что Раиса не беспокоилась тем, что не имела представления о делах своих детей. А если бы они, например, вляпались в какую-нибудь аферу или преступление, то, по-твоему, она бы этого и не знала? Более того, это ее и не волновало? Так? Да это же глупость!

— Да, но это и меня удивляло. Раиса, бесспорно, была адекватным человеком. Но что-то успокаивало ее материнскую душу, существовало нечто такое, что гарантировало благополучие дочерей, пусть она о том и не знала наверняка.

Елена вертела в руках салфетку, не отваживаясь воспользоваться ею и замарать ее белоснежность.

— И не были они такими чужими, как ты здесь рассказываешь, — возразила Низа. — Мне Раиса говорила, что этим летом отдыхала у Аксиньи. Это, значит, все она о ней знала: и где и живет, и чем занимается, и какие возможности имеет. Да и как могло быть иначе? Так же, наверное, и жизнь Ульяны не была для нее полной тайной, хоть младшая дочь и заехала далеко от родного дома.

— Мы же не о теперешнем времени говорим, а о том, когда девушки оканчивали школу, учились, вступали во взрослую жизнь. Конечно, когда у них есть работа, жилье, хорошие женихи, то они с этим не крылись от матери. А вот спросила бы ты у Раисы, как они этого достигли, и она бы не знала, что тебе сказать.

— Хоть и была спокойна относительно их безупречной жизни? — спросил Павел Дмитриевич.

— Да, — дерзко сказала Елена. — Именно так. Странно, правда?

— Нам пора возвращаться домой, — Павел Дмитриевич кивком дал понять Елене, что разделяет ее сомнения, раз она уверена, что ничего не путает с фактами и их толкованием. — Собирайся, Женя, — обратился между тем к жене.

— Я уже готова, поехали. А вы еще поговорите, это хорошо, что вы Раису все время вспоминаете, — распрощалась с гостями Низина мама.

Тем не менее без Павла Дмитриевича и Евгении Елисеевны разговор не клеился, и объяснить это было тяжело. Может, от них исходила какая-то непризнанная официальной наукой энергетика добра, сочувствия, любви к миру и передавалась людям? Или все проще: они умели хорошо, приязненно слушать, своевременно переводить разговор в безопасное или интересное русло, от чего в общении и ощущались доброжелательность, незаметная и неощутимая поддержка, одобрение всех слов, прощение пусть дурных поступков и даже затаенных глупых мыслей, которых ты сам в себе начинал стыдиться, как только находил.

Елена спешила выговориться, наслушаться звучания Раисиного имени, переворошить камешки ее жизни, стряхнуть с них пыль, налет понимаемого небытия, надышаться иллюзией, что та где-то рядом, только не участвует в разговоре. Это была ее реакция на потерю подруги. Она Раису не порицала, ни в чем не подозревала, не винила. Лишь удивлялась, что у той получалось и не перетрудиться, и копейку иметь. Отчего ей было болеть?

— Раиса имела хороший вкус, она умела купить дешевую одежду, а выглядеть в ней дивой из журнала мод, — вспоминала Елена.

Из ее слов получалось, что Раиса работала в меру, сидела на рядовой ставке и не брала лишних уроков, зато отдыхала качественно, не жалея на отдых ни времени, ни средств. Не отказывала себе в культурных развлечениях, выписывала немало литературных журналов и все их перечитывала. Об этом можно было бы и не говорить, о литературных вкусах хозяйки квартиры свидетельствовали книжные полки, заставленные подшивками «Нового мира», «Дружбы народов», «Иностранной литературы», «Октября», «Москвы». Каждый номер журнала имел довольно потертый, зачитанный вид.

А еще сумбурные рассказы Елены и Владимира свидетельствовали, что Аксинья и Ульяна абсолютно своими силами, без материнских советов и помощи чудесно устроились в жизни. Именно это было так для Раисы непереносимо, так досадно, что она теряла покой и доводила себя до депрессии.

— Кажется, надо было радоваться и жить себе в удовольствие, а она мучилась, что не нужна им, что они относятся к ней, как к чужой тетке.

— Эх, не дожила Раиса до внуков, — вздохнула Низа. — Тогда бы она уставала от другого — от неблагодарных забот, бессонных ночей, детских болезней, непослушания. Но от этого не умирают.

— Что-то я очень плохо представляю ее в роли бабушки, — с сомнением сказал Владимир. — Она не взялась бы их нянчить. Вот присматривать за няньками — да, согласилась бы, а самой возиться — извиняйте.

— Как же она своих вынянчила?

— Возле матери в детсаду. Было бы смешнее некуда, если бы при таких возможностях она сама зашилась в пеленки. Так ведь, я не наговариваю на нее? Наш сынок тоже в детсаду вырос возле мамки. Так что я знаю, о чем говорю.

8

Несколько дней Низа колебалась. Она предположить не могла, о чем пойдет речь во втором Раисином письме. Может, там есть все разгадки, и ей не надо будет искать Николая Петровича Криська (она уже выяснила, как его зовут и где его можно найти) — врача «скорой помощи», которого упоминала Раиса, когда ее забирали в больницу.

Этот мужчина был не таким юным, как о том говорила Елена. Он успел окончить мединститут, устроиться на работу в городской больнице №10, специализировавшейся на почечных болезнях, жениться и даже завести ребенка. Сюда он приехал три года назад в результате того, что его семейный кувшин дал трещину и развалился. Николай Петрович как истинный мужчина оставил жену в покое, при квартире и мебели и закатился в Дивгород, чтобы, не приведи Бог, она не вздумала к нему приехать.

Наверное, он здесь работал бы и дольше, если бы не узнал, что бывшая жена отдала себя другому и больше не будет покушаться на него. И все же дорога в больницу №10 для Николая Петровича была закрыта, так как там работал начмедом ее отец. Зато в больнице скорой помощи всегда были вакансии дежурных врачей по причине высокой текучести кадров. Раньше Николая Петровича сюда и калачом заманить не удалось бы, а теперь, приспособившись в селе к неспокойной жизни и непритязательному быту, он без колебаний попросился на свободное место сам.

Эти сведения, тщательно и незаметно собранные Низой в невинных разговорах с земляками, могут оказаться ненужными для расследования, и она хотела, чтобы так и случилось. Предположение, что именно этот тридцатилетний мужчина мог быть Раисиным любовником, а тем более отцом ее детей, не выдерживало критики. Но что-то же их связывало. Почему она досадовала, что его нет? На этот вопрос у Низы ответа пока что не было. Как выяснилось, Раиса никогда не вызывала к себе «скорую помощь», не обращалась к Николаю Петровича в частном порядке, вообще почти не болела. Медицинские осмотры, регулярно проводимые в школе, никогда не обнаруживали у нее отклонений от нормы. Даже возрастная вегетативная перестройка организма, плохо отразившаяся на здоровье Низы, Раису не беспокоила неприятными проявлениями.

Низа понимала, что перебирать варианты, анализировать предположения и биться головой о стенку — без толку, ведь можно открыть среднее отделение заветной шкатулки, взять там очередное письмо, прочитать его, просмотреть другие бумаги архива и все понять. В конце концов время, когда ей надо будет назвать девушкам имя настоящего отца, наступит еще не завтра. Неужели подсознание, заряженное этой задачей, не выдаст ей ответ во сне или в озарении? Выдаст, конечно, но при одном условии: что она введет в свою операционную память правильные начальные данные и достаточное их количество.

Прошло еще немало времени. Никто и ничто не напоминало Низе, что пора читать следующее послание умершей подруги, и она поняла, что таких напоминаний и не будет. От кого она их ждала? Естественно, в связи с этим сразу думалось об Аксинье и Ульяне, из десятого плана ожиданий предполагалось, что они тоже стремятся познакомиться с содержанием второго письма их матери, ведь знали, что оно существует. Неужели у них не было пусть примитивного любопытства? С чего вдруг их мать закрутила смешную переписку с того света, будто играла в детскую игру?

Павел Дмитриевич и Сергей Глебович только радовались тому, что Низа прекратила, как им казалось, поиски настоящего отца Раисиных детей, а сами дочери, так упрямо принуждающие читать вслух первое письмо, ко второму охладели и даже по телефону не звонили в Дивгород.

Ну что ж, Низа выполнила поручение подруги и вычитала поданные на конкурс сочинения, доработала их, сделала пригодными для опубликования. Предложение Елены Филипповны Котенко считать идею Раисы Ивановны Николаевой не конкурсом, а работой по популяризации местной истории и мифологии признали стоящей внимания. Еленина идея об издании сочинений отдельной книгой трансформировалась в идею об учреждении ежегодного альманаха «Легенды степей», куда имели бы возможность присылать свои сочинения ученики разных классов. И она постаралась зарегистрировать такой альманах. Составителем первого выпуска определили Раису Ивановну Николаеву, а редактором — Низу Павловну Критт. А дальше, дескать, видно будет.

Выполнила Низа и просьбу своей подруги не бросать квартиру и находиться там в течение первых сорока дней после ее смерти. Теперь все позади. Пора ехать домой, заканчивать свои дела, так как она очень задержалась с выполнением собственных издательских договоров. Она помнила, что пообещала Аксинье и Ульяне поддерживать их родительское гнездо в удовлетворительном состоянии. Общение с Еленой и работа по изданию первого выпуска альманаха «Легенды степей» снова сблизила бывших подруг. Поэтому Низа перепоручила присмотру Елены Филипповны Раисино жилище, и та согласилась при условии, что деньги на оплату коммунальных услуг будет платить не свои.

— Сначала я возьму это на себя, а через полгода определится хозяин и, возможно, тогда что-то поменяется, — пообещала Низа.

Оставалось все-таки, как не крути, выполнить последний наказ Раисы — прочитать второе письмо и затем приниматься за выполнение следующих поручений, которые из этого письма возникнут.

Перед отъездом в город Низа и Сергей Глебович заехали к родителям. В дом зашли со шкатулкой, как недавно Раисины дочери.

— Чего ты ее носишь туда-сюда? — встретила их вопросом Евгения Елисеевна. — Поставь вон туда, где хранится твоя Золотая медаль, пусть стоит.

— Надо открыть среднее отделение и прочитать второе письмо.

— Садись, читай, мы тебе не мешаем.

— Э-э, нет, наоборот. Я хочу прочитать при вас. Зови отца.

— Тогда подожди минутку, он закончит отбрасывать снег от коровника и сам придет. Вы же пообедаете с нами? — спросила Евгения Елисеевна, хотя без угощения и не отпустила бы дочку в городскую квартиру, где, конечно же, не было погреба с припасами и прочих преимуществ частного сельского жилища.

— Конечно, — и Низа отправилась на кухню.

Евгения Елисеевна позвала зятя за собой, и теперь Низа видела в окно, как они дружно закладывали в багажник их машины банки с консервацией и узлы с картофелем и другими овощами, загружали большие тыквы, примащивая их ярко-желтые шары прямо на узлы. Сумку с молочными продуктами пристроили в салоне так, чтобы там ничего не опрокинулось и не разлилось. Так было всегда: родители представляли городскую жизнь голодной и не устроенной и не отпускали детей в «царство камня» без домашних лакомств и снеди.

— Сначала я прочитаю письма, а потом пообедаем, — предложила Низа, когда все собрались за столом, и начала с холодком в груди открывать шкатулку.

Среднее отделение, как и верхнее, было туго набито бумагами, а поверх них лежал такой же конверт с надписью: «Низе Критт».

Низа вынула из конверта небольшой листок и развернула его.

«Низа, привет. Кажется, меня таки уже нет среди вас, коль ты держишь в руках это письмо. Мне самой это представляется странным и неправдоподобным, так как я думала, думала и надумала, что кроме некультурной хандры у меня никакой холеры нет. А все же, преодолев сомнения, решила написать тебе. Потому что, видишь, где-то глубоко в себе ощущала, что должна так поступить. И не ошиблась, выходит. Мне тяжело это вообразить.

Однако моя нерешительность не осталась без последствий — я удержусь от соблазна изложить здесь свои тайны. Вдруг не выйдет по-моему и письмо попадет в чужие руки? Не хочу рисковать, поэтому буду стараться увидеть тебя и поговорить с глазу на глаз. Или каким-то иным способом передать мою правду через тех, кто окажется рядом. Тогда тебе придется поработать, чтобы догадаться, что я хотела сказать. Так вот, хорошенько порасспроси свидетелей моих последних дней или часов, узнай о моих словах, намеках (может, кто-то из них подумает, что это был бред).

Не могу умолчать еще об одном. Видишь, я до последнего вдоха сохранила верность нашим детским увлечением. Ибо детство было мне дорогим. А как еще можно увековечить память о нем? Вот я и продолжала собирать фотографии актеров. Только теперь отдавала предпочтение живым снимкам, а не открыткам.

Не болей, Низа. Не грусти и помни меня.

Твоя Раиса».

Низа перестала читать и обвела присутствующих удивленно-растерянным взглядом.

— О чем она здесь написала? При чем здесь наши детские увлечения?

— А ты дальше посмотри, там должны быть фотографии, о которых она пишет, — подсказал Сергей Глебович.

Низа на всякий случай осмотрела письмо со всех сторон, будто искала еще где-то дополнительную приписку, заглянула в конверт, а потом достала из шкатулки другие бумаги. Да, среди них были фотографии и только несколько собственно портретов: Станислава Любшина, Евгения Евстигнеева, Иннокентия Смоктуновского, Максима Дорогина и Анастасии Вертинской. А на других снимках были изображены кадры из кинофильмов и сцены из спектаклей. Внизу лежал хороший портрет Виктора Николаева, Раисиного мужа.

Эти фотографии перешли из рук у руки к каждому из присутствующих. Последней их рассматривала Евгения Елисеевна, собрав все вместе.

— Возьми, дочка, положи назад, и давайте обедать, — вздохнув, сказала она.

Есть не хотелось, говорить не знали о чем. Хозяйка ненавязчиво подала пример обойти молчанием и письма, и то, чем они до этого занимались по поручению Раисы, будто та наобещала им цяцянок в разгадке своей тайны, а теперь обманула. Не проснувшийся день начал снова окутываться легкой накидкой снега.

— Надо спешить, — выглянув в окно, сказал Сергей Глебович. — Надо успеть засветло доехать домой.

— Езжайте, а то вон начинает вьюжить. Еще, не дай Бог, дорогу испортит, — принялась выпроваживать гостей хозяйка.

Низа кивнула мужу, чтобы он собирался, а сама подошла к шкатулке, еще раз просмотрела фотографии, перечитала письмо. Затем сложила бумаги назад и закрыла крышку.

— Ты разве не возьмешь ее с собой? — в конце концов разомкнул уста отец.

— Пусть здесь побудет.

Машина, будто раздумывая, медленно покинула двор, затем легко выскочила на перекресток, повернула в сторону Днепра и понеслась свободной стрелой по утрамбованной дороге, оставляя в отброшенной позади пыли почерневшего снега все печальное и неопределенное, что выпало на судьбу ее пассажиров.

9

Изменение обстановки Низа переносила плохо. Приехав на новое место или возвратившись домой после долгого отсутствия, она дня два-три слонялась из угла в угол и не могла взяться за работу. Так было и теперь.

В квартире собралась пыль, и не помешало бы убраться, но у нее руки не поднимались. На улицу выходить тоже не хотелось, там стояла мокрота на земле и пронизывающая морозная сырость в воздухе.

И все же она с учетом своего настроения, занятости по работе, сроков по выполнению издательских договоров, погоды и еще много других факторов решила не медлить с «делом об отце», как она назвала свое расследование, и продвигаться пусть малыми шажками. Так вот лучшее, что она могла сделать, пока будет привыкать к домашней обстановке, это заставить себя выйти на улицу и отправиться на поиски Николки, Николая Петровича Криська.

«Так, — раздумывала утром Низа, собираясь посвятить день этим поискам и беседе с Криськом, если ей удастся его найти, — Раиса в письме не решилась даже намекнуть о своем настоящем избраннике. Вместе с тем посоветовала хорошенько порасспросить свидетелей ее последних часах жизни. Хорошо, что я поговорила с Еленой и узнала о таинственном Николке».

Из рассказа Аксиньи и Ульяны Низе было известно, что Раиса попала в больницу в коме и находилась без сознания вплоть до их приезда. Так был ли смысл в том, чтобы узнавать о ее разговоре с кем-то в стационаре? Кому, как и когда она могла сделать намек, адресованный Низе, находясь в беспомощном состоянии? Неужели прямо дома, в разгар приступа начала осуществлять свой план, и первой ее подсказкой оказались слова, сказанные врачам «скорой помощи», о чем поведала Елена? Значит, Николка...

А могла ли Раиса что-то передать через дочек, о чем она с ними говорила? Нет, скорее, не могла. Ведь хотела, чтобы те без тщательного объяснения со стороны доброжелательного лица не узнали о тайне, так как истолковали бы ее превратно. А медсестры, санитарки? Могла же Раиса, например, при подключении системы что-то сказать такое, что удивило бы слушателей и запомнилось им? Могла. А вечером после Низиного визита, когда устала и ощутила, что не доживет до утра, могла ли успеть передать что-то через тех медиков, которые принимали ночное дежурство и заходили к ней? Да, тоже могла. Надо попросить маму или отца, пусть поговорят там со своими знакомыми, это вызовет меньше подозрений, чем туда поедет Низа и начнет копаться, что и как.

Взглянув на часы, Низа позвонила домой, прикидывая, оторвет ли маму от очередного телевизионного сериала или нет.

— Ага, как раз «Волчицу» смотрю, — доложила Евгения Елисеевна. — Такая чертовщина с самого утра, что даже зло берет. Это уже какая-то сто десятая серия идет, и все одно и то же. Можно смотреть хоть сначала до конца, хоть от конца к началу, разницы нет. А вы как?

— Сергей на работе, а я собираюсь отыскать Криська, поговорить с ним.

— Кстати, — сменила тон Евгения Елисеевна, — мы с твоим отцом перечитывали письма, и знаешь, о чем подумали?

— О чем?

— Отводит она тебе глаза словами о том, что передумала в письме говорить о своих тайнах. Вернее, отводит глаза не тебе, а вероятным нежелательным читателям. А тебе как раз намекает, что в письме есть сведения о них.

— Я ее письма наизусть выучила и никакого намека не вижу, — возразила Низа. — Что-то вы с отцом намудрили. Лучше бы вам расспросить работников больницы об их последних разговорах с Раисой. Может, она через них что-то старалась передать мне. Особенно в последний вечер, когда я ушла от нее домой.

— Расспросим. Отец уже пытался. Надо же незаметно это сделать, тонко.

— Конечно, но отцу тонкости не занимать.

— Да. Он узнал, что вообще с Раисой разговаривали по меньшей мере три человека.

— Кто? — насторожилась Низа.

— Докторша Зинаида Андреевна Дубенко, дежурившая в тот день, когда Раиса пришла в сознание. Она у нас новая, ты ее не знаешь, — объяснила Евгения Елисеевна. — И две медсестры: Таиса Шерстюк и Клавдия Глицкая, они на базаре болтали, что Раиса Ивановна, дескать, сильно детство вспоминала перед смертью. Я, как услышала, сразу решила отца на них напустить. Что там за воспоминания были? А в последнюю для Раисы ночь дежурил Евгений Григорьевич Пильгуй, Мусийчика зять, он его солоху держит. Помнишь?

— Это Клару?

— Да. Вот он еще мог говорить с Раисой после твоего ухода. Ну что ж, успехов тебе, — начала прощаться Евгения Елисеевна. — Держи нас в курсе дела.

— Подожди, мама, — поспешила продолжить разговор Низа. — Ты что-то о намеке в письме говорила. Что вы там увидели?

— Да несерьезно это! Здесь она умирать собирается и здесь вспоминает о собирании открыток с артистами. Или ты так не считаешь?

— Я об этом не думала. Но в чем здесь может крыться намек?

— Я тебе, дочка, так скажу. Раиса, правду Елена говорит, много ездила по курортам, по пляжам, по заграницам даже, но это все было после смерти Виктора. До этого он ее, как овцу, пас, ужас какой ревнивый был. Следовательно, ниоткуда она привезти своих деток не могла. Здешние они. Где-то ухитрилась приобрести впопыхах. А искать надо среди тех, кто вместе с вами те открытки собирал, или, может, кто в драмкружок ходил. Короче, надо искать где-то в подобном круге ее старых знакомых. Не зря же она на детство намекает и на ваши детские увлечения.

— Хорошо, я подумаю, может, что-то припомню, — голос Низы выдавал, что она повеселела.

Николай Петрович пришел домой после ночного дежурства с тяжелым сердцем. Предупреждала его мама, что работа врача требует не только чуткости к людям, о чем ему романтически мечталось в школьные года, но и немалой доли черствости, толстокожести, безжалостности. А это, извините, нагружает нервы. Не из камня же он сделан, чтобы каждое дежурство кого-то на тот свет провожать: вымирает народ от тяжелых болезней. Одни пьют что ни попадя и отравляются, но этих не так жаль, как и тех, кто погибает от «красивой жизни»: наркотиков, венерических заболеваний. Другие страдают от стрессов или сутками работают и загоняют себя в преждевременную кончину. Вот за жизнь этих людей Николка сражается, бывает, часами, и счастлив, когда удается отбить человека от смерти и отвезти в стационар на лечение. А особенно болит у него сердце по покинутым старикам и малым детям. Первых стационары принимать не хотят, так как из них нечего взять, вторых же без родителей никуда не повезешь, а те родители иногда сами нуждаются в хорошем кнуте. Вот и оказывай скорую помощь в таких условиях, как знаешь.

Нет, в сельской больнице было лучше. Там воздух чище, стрессов меньше, люди не так тяжело болеют, умеют лечиться народными средствами. А как припечет, то своевременно обращаются за помощью, так как плохонький медик всегда под рукой найдется. Кстати, и продукты там лучше: свежие и выращенные без химикалий.

Тяжелая была ночь, вызов за вызовом, даже кофе попить не удалось. А скоро грипп начнется, температуры, воспаления, тогда они вообще с ног будут падать. Николай Петрович ощущал сильную усталость. Надо бы хорошо отоспаться, чтобы часов восемь-девять никто не беспокоил. Так он днем спать никак не научится. Вот уж и успокоится, примет теплую ванну, расслабится телом и душой, ляжет в постель, закроет глаза. А сон не идет.

Надо попробовать перед телевизором поспать. А что? Вечером частенько дремлется под его однообразное бормотание, если, конечно, звук не громко включать. Николай Петрович отрегулировал громкость и удобнее уселся в глубоком мягком кресле, приняв полулежачее положение и положив ноги на журнальный столик. И как раз, когда ему показалось, что он уже засыпает, в квартиру позвонили.

— Извините, я знаю, что вы с дежурства. Я не надолго, — быстро проговорила немолодая женщина весьма аристократической внешности. — Меня зовут Низа Павловна, я из Дивгорода.

— Проходите, — пригласил Николай Петрович гостью в квартиру, недоумевая, что такую заметную внешность он там за все годы ни разу не видел. — Что-то не очень вы похожи на дивгородчанку, — вырвалось у него неумышленное замечание.

— Да, я тридцать лет назад уехала из села. Теперь здесь живу. Но в Дивгороде живут мои родители. Может, знаете Павла Дмитриевича Дилякова? Так я его дочка.

— Да кто ж его не знает! — обрадовался Николай Петрович. — Тогда давайте пройдем на кухню и по-свойски выпьем кофе. Так как сна у меня не было, а теперь он скоро и не придет.

— Извините, — еще раз смущенно откликнулась посетительница. — Но я не могла медлить. У меня к вам серьезное и деликатное дело. Я вас долго искала через больницу...

— Слышал я о вас, — не обратив внимания на Низины извинения, продолжал Николай Петрович, ероша себе волосы от внезапного везения.

Надо ж такое? Он сколько раз подумывал, чтобы найти эту женщину, а теперь она сама к нему явилась! Ну, дела! Но что она говорит? Что пришла по делу? Фу, Господи, конечно. Чего ради она бы так просто пришла?

— О своих делах скажете, я думаю. А сейчас отдохните, — он показал на угловой диван и быстрыми движениями начал готовить кипяток. — У меня к кофе ничего нет, не ждал гостей, — улыбнулся и вдруг заметил, что гостья не выражает энтузиазма относительно угощения. — Или, может, лучше выпьем чаю? — догадался предложить, только теперь заметив ее бледность, характерную для сосудистых недомоганий.

— От чая не откажусь, — оживилась Низа Павловна. — Правда, теперь хорошего чая нет. Где он пропал, не скажете? Я маленько продрогла, пока вас искала, — говорила она дальше.

— Да, про «Бодрость» мы просто не вспоминаем. Конечно. А куда подевался хоть бы какой-нибудь индийский или цейлонский, не знаю. Теперь все некачественное. Кроме болезней, — сказал медицинскую шутку и сразу понял, что не к месту.

— Это правда, — наклонила голову Низа Павловна. — Я именно про это и хотела поговорить.

Николай Петрович разлил горячий напиток в большие чашки и подал на стол. Потом порылся где-то в шкафчике и добыл оттуда засахарившийся мед.

— Вместо сахара? — показал баночку, повернувшись к гостье через плечо.

— Пойдет, — согласилась она.

— Согрелись? — спросил Николай Петрович, когда они уже минуты две сосредоточенно хлебали чай, склонившись к столу и не глядя друг на друга.

Низа кивнула и обвела глазами маленькую комнату. Стандартная кухня в девятиэтажном доме, пять квадратных метров: диванчик, холодильник, стол, кухонные табуретки, газовая плита — все стоит вплотную, повернуться негде. Да хотя б и такое у всех было. Она вздохнула. Надо начинать беседу.

— Я хотела поговорить о моей подруге, — сказала она, раздумывая, как незаметнее перейти к нужному вопросу.

«Хотя какое там “незаметнее”? — подумалось ненароком. — Если Раиса была с этим субъектом, весьма привлекательным, кстати, в близких отношениях, то как раз он и не заметит в твоих вопросах попытки узнать об этом. Нет, не надо смешить мальчика. Лучше спросить прямо, без уверток. Отцом Аксиньи и Ульяны он быть не мог. О настоящем отце Раиса ему не рассказывала при любых отношениях, это несомненно. Зачем тогда он мне нужен? Но она его вспомнила...»

— О Раисе Ивановне? — тем временем спросил Николай Петрович, чем удивил Низу. — Да, знаю я, что ее не стало. Жаль... — он положил на стол локоть, свесил вниз руку с зажатой чайной ложечкой. Наклоненная голова, молчание — все свидетельствовало о неподдельной печали. — Рано она покинула нас. А была же, казалось, абсолютно здоровой.

— Она обращалась к вам за помощью? Или вы просто с ней дружили?

— Ни то и ни другое, — вышел из задумчивости Николай Петрович.

— Я бы хотела знать конкретнее...

— Так я не ошибся, вы именно о Николаевой пришли поговорить? Но что теперь дадут наши разговоры?

— Вы сказали, что она была здоровой, и вдруг умерла от инфаркта. Я хочу докопаться до причины. Что его могло вызвать? А вы, знаю, общались с нею, — наугад прибавила Низа и пристально взглянула на собеседника, чтобы не пропустить его реакции на этот намек.

— Откуда вы взяли? — смутился Николай Петрович и вдруг залился краской.

— Она сама мне сказала.

— Сказала или говорила? — уточнил он. — Это разные по значению слова. «Говорила» — это как бы между прочим. Она что, смеялась надо мной?

— Нет, не смеялась, — Низа стала немногословной, заметив, что поворот разговора вызвал в собеседнике нервозность. — Именно сказала, я не ошиблась.

— Когда?

— Не имеет значения. Я просто хочу уточнить некоторые детали. Итак, что вас связывало?

Крисько вскочил на ноги и вышел в коридор, где начал шагать из конца в конец, как и в начале встречи, ероша волосы. Сплошная краснота стыдливости, залившая его лицо при упоминании о Раисе, сменилась возбужденной розовостью щек.

«Неужели банальный адюльтер? Как мне не хочется, чтобы так было, — заныло внутри в Низы душевное целомудрие и строгость. — Раиса должна была быть выше этого. Хотя я ее мало знала во взрослой жизни, а по правде говоря, так и совсем не знала. “Не осуди...” Ведь она рано овдовела».

— Да, — решился на какой-то мужественный шаг Николай Петрович и возвратился в кухню. — Мы имели с нею определенные отношения. Скажу больше, она советовала мне обратиться к вам, Низа Павловна. Но я все медлил. А здесь случился этот переезд, новая работа, и я совсем закрутился. Не до того было. Но в последнее время я подумывал, чтобы вас найти.

Низа пришла в полное замешательство. О чем он толкует?

— И что вам помешало? Меня легко найти, достаточно позвонить в любую газету.

— Ваш телефон у меня был, — перебил он собеседницу. — Понимаете, я стеснялся.

— Стеснялся? О чем вы говорите?

— Да. А что здесь странного? Вы — судя по словам ваше подруги, известная писательница, то есть дело не в известности, а в мастерстве. И вдруг я припрусь… Знаете как говорят на Украине: «Куди кінь копитом, туди й жаба клешнею».

Низа покрутила головой, ей показалось, что рядом с нею находится сумасшедший. Ее подруга умерла, в последнюю минуту она звала и вспоминала какого-то Николку... А этот?!

— Раиса Ивановна называла вас Николкой? — резко спросила она.

— Нет! — Крисько вытаращился на женщину испуганными глазами. — А почему вы спрашиваете?

— Что вас связывало? — решила не сбавлять темп Низа. — С чем вы к ней обращались?

Да, все правильно, именно он обращался к Раисе, ведь вот же сам сказал, что Раиса к нему не обращалась, — промелькнуло у Низы.

— Я... я приносил ей свои стихи, — через силу выговорил Николай Петрович.

— Дальше!

— Она их редактировала, учила меня рифмовать, рассказывала о ритме, — он вздохнул, словно снял с себя страшное бремя. — Низа Павловна, только теперь я понимаю, какой я глупый. Как помешался! У меня ничего не получалось, я видел, что ей неудобно мне это говорить. А я же еще настаивал, чтобы она помогла мне напечататься в какой-нибудь газете. Тогда она и рассказала о вас, дескать, вам это легче устроить. А теперь я вижу, что она просто отделалась от меня.

Короткий зимний день приближался к зениту, как и этот разговор, напряженный и смешной.

— Нет, не отделалась, — успокоила Криська Низа, импровизируя и зачем-то проявляя излишнее милосердие. — Она просто говорила, что при вашей настойчивости вы сможете писать хорошую прозу. За тем и посылала ко мне. А стихи вам в самом деле не даются.

— Так мне лучше прозу писать, вы так думаете? А с чего начинать?

— Начните вести дневник, — порекомендовала Низа. — Скоро вы самые почувствуете, хочется вам заниматься этим ежедневно или нет. Если победит леность, то бросайте это дело и не мучайтесь.

Она поблагодарила за чай и вышла в коридор.

— Благодарю за беседу, — сказала, одеваясь.

Дверной замок звонко щелкнул, отсекая от нее Криська и эту страницу ее жизни. Но возле лифтовой двери ее догнало еще одно клацанье. Николай Петрович выглянул за порог с горячечным блеском в глазах:

— А зачем вы приходили? — хрипловато спросил он. — Чего хотели?

Низа остановилась.

— Я ищу Николку.

— Не знаю такого, извините, — потухла какая-то его призрачная надежда, и теперь он окончательно исчез из Низиной жизни.

10

Когда-то они собирались все вместе на веселые родственные застолья, встречали Рождество колбасами и окороками, студнями и запеченными утками. Старались сохранить до этого дня осторожно снятые с деревьев и закутанные в солому зимние яблоки. Боже, как они пахли, когда их заносили в дом!

К Евгении Елисеевне из Полтавы и из Днепропетровска приезжали братья с женами, а к Павлу Дмитриевича приходила сестра с мужем. А иногда было и так, что собирались более широким кругом — присоединялась двоюродная родня и кумовья. Со стороны Павла Дмитриевича, правда, двоюродных было хоть и много, но жили они далеко: часть осела в Запорожье, Горловке и Макеевке, кое-кто поселился в Муроме, а большинство — в Баку. Те приезжали редко. А у его жены почти все жили в Дивгороде.

Молодые и на свое время просвещенные, они не долго сидели за столами, а находили приятность в долгих прогулках по заснеженным холмам окраин. По обыкновению брали с собой детей, а потом катались с ними на санках, съезжая с невысоких склонов. Падали, барахтались в снеговых заносах, разбивались на команды и взапуски лепили снеговых баб, чтобы те высотой были не ниже человека. А потом, нагулявшись часа три-четыре на морозном воздухе, возвращались домой, к горячей печке и отогревались, поочередно сидели под духовкой и попивали чай, обжигая губы о чашки.

Долгими вечерами любили поиграть в «дурака» или в лото, но это скорее был повод к балагурству, веселым разговорам. Так как этим занимались большей частью мужчины, а женщины сидели под печкой, щелкали семечки и слушали их болтовню. В основном рассказывали книжки о шпионах и о войне, пересказывали статьи из журналов «Наука и жизнь», «Вокруг света» и обязательно наслаждались театром одного актера — слушали Павла Дмитриевича. Он временами повторялся, но зато исполнял свои репризы каждый раз по-новому, и его снова слушали, чередуя взрывы смеха с тишиной.

Павел Дмитриевич грустно улыбнулся — уже никого из тех людей нет, остались только они с Женей, разменяв девятый десяток. И еще где-то в Москве живет Юля Бараненко, если Низа не ошибается. Остальные ушли в вечность. Вот уже и дочкины подруги встали в очередь на поезда, курсирующие без возврата. И все же Раисы не стало очень рано.

— Заходите, — открыв дверь, пригласила его Зинаида Андреевна. Она демонстративно вымыла руки под рукомойником, устроенном в кабинете, вытерла о белоснежное полотенце, села за стол. — На что жалуетесь?

— Вы же знаете, что у меня, — тихо, со смирением в голосе промолвил Павел Дмитриевич. — Просто пришел показаться. Только не притворяйтесь и не заверяйте, что я здоровый. Знаю о своей беде. А вас прошу никому о ней не говорить.

— Почему вы не хотите поехать на специальное обследование и лечение? — в тон ему спросила докторша. — Чем же я помогу вам здесь, дорогой мой Павел Дмитриевич? Ведь можно выиграть несколько лишних лет жизни, но надо правильно лечиться.

— Что это за жизнь будет? Не привык я к такой. Нет, уж пусть будет, как будет. Догнала меня проклятая война, не убежал от нее, — Павел Дмитриевич показал на грудь: — Сюда вошла пуля немецкая, а вот здесь, — он занес руку за спину и показал под правую лопатку, — вышла. Навылет прошила. И как раз на эти места теперь уселась безжалостная болезнь.

— Давайте я вас осмотрю, сердце послушаю, — предложила Зинаида Андреевна, засовывая в уши дуги фонендоскопа.

— Не надо, сердце у меня в порядке. Я вообще ни на что не жалуюсь. Сосудами своими доволен, пищеварение у меня хорошее. Ничего не болит. А вот только спать все время хочу и силы теряю, утомляться стал. А адские цветы, которыми укрылись шрамы, прячу от жены, но ведь догадается же.

— Может, давайте кровь проверим, определим гемоглобин? — снова предложила докторша. — А знаете, бывают случаи, что не только больные, а даже врачи ошибаются, и эти симптомы оказываются совсем не злокачественного характера. Вы же не проверялись, и биопсию вам не делали.

— Разве я мало на свете прожил, чтобы ошибаться? — Павел Дмитриевич вздохнул и положил ногу на ногу. — Я к вам не за этим пришел, хоть кровь на анализ сдам, ваша правда, не помешает посмотреть на гемоглобин.

— Слушаю вас внимательно, — Зинаида Андреевна отложила в сторону свой аппарат и подперла подбородок кулачком. — Говорите, я все для вас сделаю.

— Надо будет обманывать мою Евгению до последнего. Сможете? Я чего спрашиваю? Ведь вы же должны будете осматривать меня и другой медперсонал правильно инструктировать.

— Я все для вас сделаю, — еще раз прошептала докторша. — Живите дольше, берегитесь, прошу вас, — она старалась улыбаться, но это у нее не получалось. — Вызвать лаборантку или сами туда пойдете?

— Зайду сам, черкните направление.

— Конечно, — и она наклонилась над заготовленной бумажкой.

— Меня еще что подкосило? — продолжал Павел Дмитриевич. — Раисина смерть. Пусть я пожил, а она ж еще девочка, и выросла на моих глазах, дружила с Низой.

— Низа — это ваша дочка?

— Да, а вы разве не знали ее?

— Не застала, я в село позже приехала, но слышала что она у вас талантливая писательница. Странное имя. А знаете, Раиса, кажется, вспоминала ее.

— Правда? — встрепенулся Павел Дмитриевич от того, что, оказывается, недаром сюда пришел.

К этому визиту Павел Дмитриевич уже успел переговорить и с Таисой Шерстюк, и с Клавдией Глицкой, но чего-то нового не узнал. И не удивительно: разве могла Раиса доверить этим болтушкам серьезные вещи? Уже все село знало б, что у нее перед смертью ум за ум заехал, если бы только она сказала непонятные им слова. А так, поддерживая разговор о том, что Таиса любит любовные романы, Раиса сказала, что лично она больше любит кино, особенно часто пересматривает фильм «Собака Оттонов». Там очень, дескать, замечательные актеры снимались. А Клавдии сказала, что в детстве мечтала стать актрисой. Вот и все.

Пильгуй тоже разговаривал с Раисой, причем почти перед самой смертью. Да, он зашел к ней в полночь и увидел, что она лежит с закрытыми глазами и ровно, глубоко дышит. Но только вознамерился бесшумно уйти, как она его окликнула. Сказала, что не спит, а только дремлет, и вот ей привиделся странный сон. Приснилось, будто она находится в Москве, в Малом Театре и смотрит спектакль с участием известных по кинофильмам актеров. Еще и спросила, что бы это значило.

«А я, — рассказывал позднее Евгений Григорьевич Павлу Дмитриевичу, — подумал, что это означает скорый ее отъезд вдаль, и сам испугался. Грех было накликать на нее кончину даже в мыслях, но у нее случился очень обширный инфаркт, из такого мало кто выкарабкивается. А ей сказал, дескать, будете здоровы и обязательно поедете на этот спектакль».

О каком спектакле шла речь, о каких актерах — неизвестно, ничего не сказала. И вот он нащупал у этой женщины что-то конкретное и адресное.

— Да, — подавая Павлу Дмитриевичу направление на анализ крови, продолжала докторша. — Я дежурила, когда к ней приехали дочки. Она пришли ко мне в кабинет и попросили разрешения пройти к матери, а ей же нельзя было не только двигаться, а даже что-то ощущать, даже душой, никаких эмоций нельзя было переживать. И отказать я не могла. Во-первых, у нее не было шансов выжить, а во-вторых, дети не виделись с ней неизвестно сколько. Это явно было последнее свидание.

— Ага, так как далеко живут, — подзадорил рассказчицу Павел Дмитриевич. — По полгода не приезжают.

— Так вот. Поэтому я сама пошла к ней, думаю, надо предупредить, дать ей успокоиться, а уже потом гостей впускать.

— И что?

— А она вдруг спрашивает: «Правда, красивые у меня дети?». Я согласилась. Тогда она и говорит: «Вот я умру и придет к вам Низа Критт, чтобы расспросить обо мне. Так вы ей скажите, что мои девчата не напрасно такие стильные и даровитые, как актрисы. У них есть основания иметь и красоту и таланты, хоть я к этому причастна косвенно. Запомните?». Я не поняла и переспросила, что должна запомнить. И она снова терпеливо, словно детям в классе, повторила: «Мои девчата не напрасно такие стильные и даровитые, как актрисы. У них есть основания иметь красоту и таланты, хоть я к этому причастная косвенно». Может, вашей дочке это о чем-то скажет, а я ничего не поняла.

— Ну вот тебе, — с печальным удивлением сказал Павел Дмитриевич. — Вы правы, Раиса и Низа в детстве очень дружили. Конечно, это какие-то их дела, так как мне эти слова тоже ни о чем не говорят. Спасибо вам за все. До свидания.

И теперь тоже было Рождество. Такое, как и всегда, — не холодное, но снежное. И эти белизна и пушистость совсем не казались украшением на лике природы, они ассоциировались с далеким-далеким расцветом, которого, может, и дождаться нельзя.

Павел Дмитриевич зашел во двор, подошел к крылечку и оперся рукой о яблоневый ствол — холодный. Он приложил ухо к шершавой коре — тихо.

— Что ты там выслушиваешь? — вышла к нему жена. — Смотрю, пришел домой и вместо того, чтобы идти в дом, деревья обнимает.

— В больнице был, — ответил Павел Дмитриевич.

— Что случилось? — Евгения Елисеевна подала мужу руку, чтобы помочь преодолеть три ступени до порога.

— Ходил расспросить о Раисе. Заодно и направление на анализ взял. Ничего будто и не случилось, но на погоду иногда старые раны болят, — он посмотрел на жену, дозируя информацию так, чтобы и приучить ее к ухудшению своего здоровья, и не испугать, не насторожить ничем.

— Да оно уже и пора нам к недугам привыкать, — ответила она, и казалось, что ей отлегло от сердца. — Низа с Сергеем уже выехали из города. Через час здесь будут, если дорога чистая, — известила мужа. — Иди, раздевайся, приляг отдохнуть, а я тебе обед подогрею.

Она вышла на веранду и в изнеможении прислонилась спиной к стене. «Боже, где взять силы? За что ты наказываешь нас? За что ведешь в разлуку такой тяжкой дорогой? Разве мы мало трудились, разве кого-то обидели или обманули? За что ты такой немилосердный к нам? Ой, вижу ж я, что он тает и чахнет, и держится, чтобы меня не испугать. И лечиться не едет. Как мне быть: дальше молчать, прикидываться или настаивать на чем-то? Нет, не буду я его душеньку беспокоить, пусть сам сражается, как умеет. А я все стерплю, все вынесу, а только руки под него подложить мне не смогу. Господи, если ты есть, прости ему человеческое несовершенство, помилуй его, несчастного, родного моего, единственного... Или, может, ты из ревности обозлился и наказываешь его за добро, которое он делал людям? Неужели?» — текли ее мысли, а слез уже и не было, проплакала в течение этого месяца, как заметила, что с мужем творится. Подняла к груди натруженные руки с узловатыми, искореженными от холода пальцами, застонала глухо.

Некрупные картофелины выпадали из рук, так как пальцы в суставах уже не гнулись, не способны были держать мелкие вещи. А надо ведь картофель не просто почистить, а еще и на мелкую терку натереть. «А он умел так быстро деруны делать, у него руки ловкие, к любой работе ладные...». Она решила, что перетрет картофель мясорубкой, потому что надо же и на гостей дерунов нажарить, и это ее успокоило.

Евгения Елисеевна решила Низе не говорить о болезни отца, пусть дольше поживет в радости, а Александру предупредила: та более вынослива и не такая впечатлительная. А совсем ни с кем не поделиться бедная женщина не могла. Большое горе пришло к ней, когда силы совсем покинули душу, изношенную за долгую жизнь. Поэтому и старалась хоть немного опереться на молодое плечо.

Но как странно, что мать за целый век не изучила своих детей! Александра безотлагательно сказала Низе, что отец тяжело и неизлечимо болен, что мучение его будет долгим и надо им быть рядом, не оставлять его одного, всеми средствами облегчать страдания, не оставлять в беде маму. И Низа обещала запасть лекарством, поддерживающим сердце и снимающим боль. Обещала освободить сестру от сидения около отцом, когда он окончательно сляжет. Сказала, что все бросит и сама приедет к нему, организует медпомощь, лечение, ведь не все время он сможет обходиться без этого, сама будет и медсестрой и сиделкой и никому отца не доверит. А пока что дочки Павла Дмитриевича держались перед ним так, будто ничего не знают, не замечают.

Заканчивали приготавливание ужина уже все вместе, как и всегда, щебеча о мелких новостях, которые по телефону не расскажешь. А за столом немного выпили вина в честь праздника, отведали традиционные яства, полакомились свежими дерунами со сметаной.

— А это на десерт! — вынес Сергей большой ананас.

— Что это? — обрадовалась Евгения Елисеевна. — Его едят? — шутила она дальше.

— Это тем, кто заработал, — продолжал Сергей, снимая с ананаса верхнюю крышку.

— Тогда это нашему папочке, — заплескала в ладони Евгения Елисеевна. — Он сегодня большое дело сделал.

— Да? Тогда это точно не мне, — покачала главой Низа. — Я выполнила задачу на пять, но результатов из нее имею на двойку.

И она начала рассказывать о том, как искала Криська, о разговоре с ним.

— У каждого человека свой бзик. Это ж надо, я о нем и то и се думала, а он стихами Раису изводил. Короче, отпал один Николка.

— А между собирателями открыток с артистами Николки были? — нагадала Евгения Елисеевна о своем предположении.

— Думала я об этом, припоминала на совесть, но не нашла ни одного мальчика, который вообще собирал бы снимки с артистами. Этим девчата занимались. А ребята тогда собирали марки и этикетки из спичечных коробков. Такая мода была.

Павел Дмитриевич слушал женщин и не торопился их перебивать своим рассказом. Сергей Глебович, повозившись с заморским фруктом, очистил его, вынул сердцевину и порезал поперек на тонкие кусочки, красочно разложив их на отдельное блюдо. И послушно подставил это лакомство Павлу Дмитриевичу:

— По народному велению это присуждается на съедение вам, — сказал торжественно. — Награждаетесь как победитель. Тем не менее в договоре с народом существуют не только обязанности, но и права: со своей законной доли вы имеете право угостить ананасом того, кто этого, на ваш взгляд, заслуживает, и обязаны рассказать народу о своих достижениях.

Женщины притихли и приготовились слушать. Павел Дмитриевич помедлил, а затем рассказал все, услышанное от медсестер и врачей.

— Я нашла рефрен, проходящий через все Раисины речи, — сказала Евгения Елисеевна. — Сейчас скажу о нем.

— Но сперва я поделюсь таким соображением, — перебила ее Низа: — Кажется, она и не собиралась говорить мне о настоящем отце своих детей, а полностью положилась на те сведения, что разбросала между людьми. Их ведь достаточно, чтобы сделать определенные выводы. Вопрос: почему? Почему она не собиралась сказать мне об этом?

Павел Дмитриевич улыбнулся, и его близкие засияли от этого.

— Это так очевидно, — сказал он. — Хотя то, что я думаю по этому поводу, кое-кому может показаться бессмыслицей.

— Ваши «бессмыслицы» дорогого стоят, — встрял Сергей. — Я читал верстку первого номера альманаха «Легенды степей». Это грандиозно!

— Уже печатают? — оживился Павел Дмитриевич. — Вот бы прочитать...

— А я тебе привезла распечатанные страницы, сама книга выйдет ближайшими неделями, — сказала Низа. — Так, не отвлекаться!

С этим она вышла из комнаты. Послышался звук закрываемой двери и топот отдаляющихся шагов. А потом все повторилось в обратном порядке.

— На, возьми, потому что забуду отдать, — Низа передала отцу стопку листов с отпечатанными страницами альманаха, — я их в машине оставила, — объяснила мужу. — А теперь рассказывай, пожалуйста.

По детской привычке Низа оставила сидение за столом и переместилась на диван, втискиваясь в угол, где сходились две стены, словно там до сих пор была теплая печка. Нет ее, все давно прошло — дом теперь отапливали паровые батареи. Но детская привычка — вторая натура.

— Так вот, — прокашлявшись, сказал Павел Дмитриевич. — Она стеснялась называть тебе имя этого мужчины. Почему? Да потому что ты, конечно, его знаешь, но допустить мысль об их связи не можешь. И ты не поверила бы ей, не приняла бы за правду этот невероятный вариант. Ты могла бы заподозрить, что у нее началось помутнение рассудка. То есть то же самое, что подумали бы и другие люди.

— А что? — повернулась к дочке Евгения Елисеевна. — Очень может быть. А если сравнить все, что она наговорила людям, то, значит, надо искать актера из Малого Театра в Москве.

— Мама! — воскликнула Низа. — Мы, конечно, никому не скажем, что большинство сюжетов для моих романов придумала ты под руководством отца.

— Ну что ты городишь, гляди, кто-то подумает, что это правда!

— Вы же утверждаете на семейном совете мои наброски, так какая разница. Но такого допущения, как сделала ты теперь, придумать никто бы не смог.

— Вот, видишь, — откликнулся Павел Дмитриевич, — ты даже матери, пребывающей в здравом уме, не поверила. Так тем паче не поверила бы больной подруге. Правильно, что она тебе все шарадами передала. Вот узнаешь сама, удостоверишься, тогда не будешь сомневаться и спокойно все расскажешь Аксинье и Ульяне.

— Смотри, — горячилась Евгения Елисеевна. — Во всех ее разговорах упоминаются актеры, фильмы, детские мечты попасть в кино, — она начала загибать пальцы: — Тебе передала фотографии актеров — раз, Таисе сказала, что любит кино больше литературы, — два. Ты этому поверила бы? И это учительница литературы! Обычный маневр, чтобы натолкнуть нужного человека, то есть тебя, на нужную мысль. Даже назвала фильм «Собака Оттоманов», который часто пересматривает, — три. Пильгую назвала конкретный театр, который ей якобы приснился, — четыре. И в конце концов Дубенко специально для тебя говорит, что ее дочери выглядят как актрисы и у них на это есть основания, хотя ее, Раисы, роль в этом косвенна, — пять. Что еще надо знать, чтобы взять фотографии с сундучка, составить список актеров, занятых в фильме «Собака Оттоманов», сравнить их, дальше посмотреть, кто из них работает в Малом Театре, и поехать к нему?

— Все сходится, дочка. Эта правда столь поразительна, что без риска показаться неадекватной она ее сообщить не могла. Поэтому и предложила тебе искать самой, — подтвердил Павел Дмитриевич. — Если есть время, езжай в Москву.

— Найду время, — сказала Низа. — Через две недели надо получить гонорар за роман «Крик над пропастью».

Наследство от Данаи

Раздел пятый

1

Уже на подъезде к станции «Площадь Революции» Низа незаметно исполнилась благоговения и затаенного восторга. Дальше неспешно, смакуя каждый миг, вышла из электрички, поднялась из метро на поверхность, с приятностью вдохнула неповторимый московский воздух, проникнутый духом и величием старины, миновала отель «Националь» и со стороны Театральной площади подошла к центральному входу в Государственный Академический Малый Театр. Здесь как будто все оставалось по-прежнему. Театр стоял на том же месте, имел тот же вид и состояние. Сбоку от парадной двери до сих пор сидел Александр Николаевич Островский с одинаковым по все времена не столько задумчивым, величавым или удовлетворенно-вальяжным видом, сколько с видом утомленности работой и скукой от незначительности человеческой суеты и ее быстротечности. Он так много постиг за свою жизнь, так глубоко погрузился в человеческую натуру, так надоели ему мелкие страсти негодяев и напрасный жар благородных сердец, что это знание тяжело прижало его к креслу, и оно под весом гения подогнуло ножки и чуть не трещало на глазах у прохожих.

Как всегда, фасад роскошного двухэтажного здания украшали вывески с репертуаром текущего года и афиши с рекламой спектаклей, ближайших по времени.

Но ощущение новизны, не лучшим образом влияющей на восприятие театра, не оставляло Низу. Бывая в Москве наездами, она постоянно торопилась, чтобы успеть за полдня прибежать в издательство, устроить там свои дела и вовремя вернуться на вокзал, «раскупоривая» по дороге гонорар и покупая для мужа и родителей какое-нибудь «заморское» лакомство или подарок на память о ее очередной книге. Поэтому практически не имела возможности рассмотреть, где и что меняется, а тем более не успевала расправить плечи и свободно походить по улицам, посидеть в скверах, поговорить с прославленными московскими старушками. Она их очень любила, потому что они всегда были расположены к беседам с гостями столицы и радушно рассказывали про историю и географию ее отдельных уголков. А чтобы посетить музей или театр, так об этом и мечтать не приходилось. И теперь Низа терялась в догадках: что изменилось и какой камешек мозолил ей душу.

Вскоре, по-детски обнимая знакомые до боли виды растерянным взглядом, Низа поняла, что изменился не Малый Театр, а тот фон, на котором он вырисовывался. Изменилось все вокруг него в широком смысле слова: сама Москва стала другой, приобрела новый вид архитектура улиц, проспектов и площадей, куда-то исчезло их бывшее людское наполнение, благоухание и голоса, выветрился дух старины. В свое время Пушкин гениально высказал то, чего теперь не хватало Низе, — «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». И вот этой описанной большим поэтом атмосферы здесь больше не ощущалось...

И дело было не только в том, что старейший театр России начал теряться рядом с новыми белостенными высоченными сооружениями, здесь и там натыканными на старых улицах Москвы, которые крепко впечатывались в глаза приезжим, затеняя все другое. Изменилось настроение и содержание духовной столицы мира, казалось, ее жители потеряли аристократичность и интеллигентность внешности и духа, которые еще чудом держались в них вплоть до конца второго тысячелетия. Теперь московское пространство заполоняла яркая толпа, сборище абсолютно разнородных лиц, на которых больше не лежала печать монолитности, внутреннего единства.

И это тенью легло на островок театра. Низа пришла сюда за час до начала спектакля, когда для зрителей и просто посетителей дверь еще была закрыта, и стояла около входа, изучая рекламные щиты и людей, со всех сторон проникающих в помещение через какие-то незримые отверстия. Конечно, к этим людям Низа пристально присматривалась и понимала, что среди них должны быть не только актеры. Шли на работу механики и электрики, осветители, приезжали на машинах бородатые мужички, почему-то похожие на помощников режиссеров, почти безошибочно угадывались патлатые художники, гримеры, выскакивали из такси вертлявые модистки, чинно-важно шествовали маститые мужья и солидные женщины, жившие где-то здесь неподалеку, спешила на работу всякая обслуживающая рать.

Но актеры были похожи именно на актеров, хоть и бросалось в глаза то, что среди них преобладала молодежь, и это, как ни удивительно, не радовало. Во-первых, девушки, каждая из которых держалась так, словно она одна занимала звездное место в театре, носили одинаковые прически, одежду, имели одинаковые выражения лиц и рост, будто приобрели элементы внешности с фабричного конвейера или взяли напрокат. Их всех поразило страшное, убийственное однообразие. О молодых мужчинах можно было сказать то же самое. А во-вторых, в молодых ощущалась какая-то временность пребывания здесь, будто все они вот-вот собирались улететь на Марс, а на Земле, лишь бы не томиться от скуки, занимались кой-какой работой. То, что в Москве все торопятся, Низу не удивляло, потому что в любой столице люди живут суетливо. Нет, дело было не в поспешности, а в отчужденности от своего ремесла, от отношения к нему как к средству, а не смыслу существования. Низе даже оскорбительно стало за любимый театр, за его традиции, вырождающиеся в горькое воспоминание, вообще за пошатнувшуюся монументальность классики.

И вот щелкнул засов, и массивные створки двери немного отошли одна от другой. Низа поспешила к входу и одной из первых поздоровалась с билетершей.

— Я, собственно, не на спектакль, мне надо поговорить с Юрием Мефодиевичем, — объяснила, почему не подает билет.

Та осмотрела странную женщину скептическим взглядом, и только в этот миг Низа поняла, что здесь, как и везде теперь, должен быть отдельный вход в офисные помещения, где размещается руководство театра. А билетерша тем временем, изучив посетительницу и, очевидно, найдя ее достойной эксклюзивного внимания, передумала пыжиться и утвердительно кивнула головой.

— Пожалуйста, проходите и погуляйте в холле, ему сейчас доложат о вас, — она подозвала коренастого мужчину, видимо, охранника, закамуфлированного традиционно театральной одеждой с бабочкой вместо галстука, и спросила, повернувшись к Низе: — А как о вас сказать?

— Писательница Надежда Горская, но я по личному делу, — уточнила Низа.

— Погуляйте, — окончательно переменив скепсис на снисходительность, пригласила билетерша и махнула рукой, показывая на стены, где висели хорошо выполненные портреты актеров.

Низа прошла туда, куда указала хозяйка холла, и скользнула взглядом по лицам основателей этого театра, отметила «дедушку» русской драматической сцены Владимира Давыдова, внимательнее глянула на первых здешних звезд, выделив тех, кто стал к тому же еще и звездой экрана, как, например, Михаил Жаров. Подошла к «великим старухам», безошибочно узнав Марию Блюменталь-Тамарину, Варвару Рыжову, Елену Гоголеву, мысленно поклонилась тем, кого когда-то видела здесь в спектаклях: Евгению Веснику, Владимиру Кенигсону, Михаилу Цареву. Приблизилась к Александру Овчинникову и ахнула — уже более десяти лет этого красавчика нет среди людей, а она будто вчера его видела и не знала, что он давно умер. Вот и Никита Подгорный стоит у нее перед глазами живой-живехонький и голос его отчетливо звучит в памяти, а он около пятнадцати лет уже пребывает в вечности, Алексей Эйбоженко двумя годами раньше него ушел из жизни — как быстро бежит время...

Низу позвали, и она, поняв, что рассматривала фотографии актеров, составляющих ушедшую историю театра, пробежала глазами до крайних портретов, мазнув взглядом по последним потерям: Виктор Павлов, Евгений Самойлов, Афанасий Кочетков... Она вздохнула, досадуя, что не успела на все посмотреть и всех припомнить, и пошла вслед за тем, кто должен был провести ее к художественному руководителю театра.

Ни лучи продуманного в деталях освещения, ни изысканная меблировка кабинета, ни живописная осанка Юрия Соломина, чудесно вписанного в интерьер, не скрывали его утомленного вида. Как предупредил Низу провожатый, у их руководителя пропала любимая собака, московская овчарка, подаренная друзьями на юбилей.

— В подавленном настроении он не очень любезный, резковатый, — поправил себя парень. — Но, возможно, ваш вопрос придется ему по душе, тогда он вас внимательно выслушает.

Низа поблагодарила за предупреждение и съежилась от страха. И вот она сидела перед легендарным «адъютантом его превосходительства», знакомым актером из фильмов и телевизионных спектаклей ее молодости, и рассказывала о своей подруге. Она не говорила о детях, о проблемах с отцовством, а делала ударение на том, что Раиса Ивановна оставила письмо любимому человеку, и это письмо надо передать адресату.

— Так, так, — поглаживая подбородок, повторял Юрий Мефодиевич и в течение Низиного рассказа похаживал по кабинету. — Странно, что женщина зрелого возраста не избавилась от девичьих иллюзий. Не знаю, что вам посоветовать. Актер — профессия особая, наши мужчины очень впечатлительны. Представляете, что с ними будет, если каждая почитательница, умирая, начнет передавать им прощальные письма? Они играть не смогут на сцене. Подумайте, следует ли нервировать человека ни с того ни с сего.

— Извините, я не сказала вам, что между ними были весьма близкие отношения, была взаимность. Но если бы речь шла только о том, чтобы просто передать письмо, то я не стала бы занимать ваше время.

— Чем же тогда я могу вам помочь? — тихо спросил хозяин кабинета, умело держа паузу.

Низа сникла. Неизвестно, как лучше сказать. Вдруг ему не понравится, что актеры театра заводят амуры на стороне, и горемычному Максимке Дорогину, попавшему на пересечение всех совпадений и прорисовавшемуся в Низином представлении возможным Раисиным любовником, достанется на орехи. Еще и семья, не приведи господи, узнает. Но ведь с абсолютной достоверностью Низе ничего неизвестно, может, не Максима надо беспокоить, а продолжать искать того неизвестного Николку, которого она уже устала вычислять. Эх, надо было тщательнее с труппой познакомиться в холле, поискать среди ее мужской части мужчину с именем Николай. Соответствующего возраста, конечно. Вдруг мужчина со всеми признаками Раисиного любовника играл какую-то эпизодичную роль в названных ею фильмах? Низа быстро начала прокручивать в памяти выдающихся и привлекательных внешне (ведь Раиса делала ударение на талантливости и стильности своих дочерей) актеров труппы Малого Театра. Учитывая намек на талант и возраст претендента, он должен быть по меньшей мере Заслуженным артистом России.

Она, конечно, помнила Народных артистов, их меньше. Так вот, из известнейших: Васильева («Журналист») зовут Юрием, Михайлова («Любовь и голуби») — Александром. Эти — вне конкурса по части мужской привлекательности, но, учитывая их имена, также и вне подозрения. Другие тоже не подходят: Коршунов (множество фильмов и ни одного шедевра) — Виктор, Каюров (лучшие роли Ленина) — Юрий, Марцевич («Красная палатка») — Эдуард. Итак, среди Народных артистов мужчины с именем Николай нет. Из Заслуженных артистов заслуживающими внимания были: Невзоров, но он Борис, Носик — Владимир (а брат или сын — Валерий), Зотов — Василий... Нет, и здесь Николки нет. Может, кто-то из обслуживающего персонала, например среди художников? Но, Раиса подчеркивала, что мечтала быть актрисой. Это недаром.

— Только вы не удивляйтесь моему вопросу, — предупредила Низа, воспользовавшись паузой Соломина, и разрешила себе улыбнуться. — Среди ваших актеров, которым исполнилось хотя бы тридцать восемь лет, есть кто-то по имени Николай?

— Нет, — сразу сказал Соломин, — ни одного с таким именем у нас нет. А вам нужен именно Николай?

— Да...

— К сожалению, — развел руками Соломин, и Низе показалось, что даже с облегчением вздохнул. — Итак... — собрался он извиниться за собственную невозможность быть полезным, но посетительница опередила его.

— Подождите, — она даже руку подняла, призывая собеседника не продолжать. — Меня интересует еще один конкретный человек.

— Кто?

— Я назову его имя, даже объясню, почему говорю о нем. Но я не хочу, чтобы у него были неприятности. Вы обещаете?

— Милая моя, — грустно улыбнулся Юрий Мефодиевич, садясь возле нее. — Я за свою жизнь такого насмотрелся и наслушался, что меня ничем удивить нельзя. Конечно, я умею беречь чужие тайны, иначе и быть не может при моей должности.

— Извините, — сникла Низа, и удрученно замолчала.

— Итак?

— Что вы можете сказать о Максиме Дорогине?

Соломин пристально посмотрел на посетительницу своим знаменитым взглядом из-под прищуренных ресниц, долгим и проникновенным, но она выдержала это изучающее сканирование и не склонила головы, а смотрела на него выжидательно с открытостью и настороженностью.

— А что?! — тихо сказал Юрий Мефодиевич и сомкнул лежащие на коленях ладони. Затем склонил набок голову и о чем-то задумался, рассматривая свои руки. — Если вам нужен Николай, то вы попали в точку, — он встал и еще раз прошелся по кабинету. Низа физически ощутила, что он взвешивает, следует ли говорить дальше или нет. И вот Юрий Мефодиевич заговорил снова: — Ведь Максим Дорогин — это его сценический псевдоним. А на самом деле актера звали Николай. Как я мог забыть?

— Псевдоним? — не веря, что ее поиски завершаются, переспросила Низа.

— Да, он воспользовался фамилией своего известного отца. Николай — внебрачный ребенок Виталия Дорогина. Как видите, это давно уже не секрет.

— Вы так просто об этом говорите...

— И вдобавок Максим Дорогин не был женатым. Интересно, интересно... — не обращая внимания на ее замечание, сказал Юрий Мефодиевич и снова замолчал, о чем-то напряженно размышляя.

— Вот фотография моей подруги, — протянула Низа Раисин портрет, который предусмотрительно прихватила с собой. — Может, вы ее видели с ним? И почему вы говорите о Максиме Дорогине в прошедшем времени?

Хозяин кабинета взял Раисин портрет и долго всматривался в него, отрицательно покачивая головой из стороны в сторону.

— Серьезная женщина, — сказал задумчиво. — Нет, к сожалению, не видел, — он снова замолчал, только ему одному присущим образом подбирая губы в узкую полоску и немного растягивая уголки в стороны. — Вы сказали, ваша подруга умерла внезапно?

— Да. Но я еще спросила... Вы сказали...

— Когда?

— Что когда? — переспросила Низа.

— Когда умерла ваша подруга?

— В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября.

— Это, бесспорно, судьба, — поспешно бросил Юрий Мефодиевич. — Ведь наш Максимка умер двадцать пятого, утром... — глубоко засунув руки в карманы и остановившись перед собеседницей, сказал он. Перенося вес тела с носков на пяти, покачиваясь вперед-назад и пристально изучая, какое впечатление произвели его слова, спросил: — Вы не знали?

— Нет...

— На сорок седьмом году жизни. Молодым ушел...

Низа сдвинула брови, вычисляя год рождения Максима Дорогина. Она с удивлением обнаружила, что он был на пять лет моложе Раисы. Это, конечно, накладывало на их отношения определенный отпечаток.

— Странно, — продолжал Юрий Мефодиевич, — мы сразу же двадцать пятого подали текст некролога в программу новостей, и вечером эта информация прозвучала в «Подробностях».

— Я же писательница, — прошептала побледневшая Низа, припомнив слова Елены о том, что Раиса позвонила и попросила о помощи именно под конец «Подробностей» двадцать пятого октября. — Все время работаю за компьютером, телевизор смотреть некогда.

У Юрия Соломина она провела в общем почти полтора часа. И выйдя от него, пошла не на улицу, а в холл перед зрительным залом, чтобы забрать одежду в гардеробе. Уже давно шел спектакль. Теперь Низа имела возможность в тишине и безлюдности рассмотреть всю галерею портретов служителей муз, она увидела, что портрет Максима Дорогина с тоненькой, ненавязчивой траурной лентой, прицепленной в уголке, висел последним в ряду недавно умерших актеров. Просто тогда, когда она второпях посмотрела в этот конец, он оказался спрятан за колонной.

Итак, она узнала от целиком официального и в конце концов благожелательно настроенного на разговор лица, что Максим был единственным, правда внебрачным, сыном Виталия Дорогина, известного и любимого народного актера. Кроме Максима (то бишь Николки), у этого актера осталось две дочери: старшая Анна Дорогина (по мужу — Друзкова) от первого брака, проживающая в Санкт-Петербурге и далеко отстоящая от театральных кругов, и младшая Жанна Дорогина от второго брака — как и Максим, актриса Малого Театра. Жанна имела тяжелый характер и, находясь под влиянием до сих пор живой матери, открыто враждовала с Максимом. Хотя, сказать по-справедливости, так это Максим имел основания недолюбливать и Жанну и ее мать, так как его отец после развода с первой женой женился не на Максимовой матери, а на другой женщине, со временем родившей Жанну. И руководство театра, зная о нюансах этих родственных отношений, никогда не сводило брата и сестру в одних и тех же постановках. Со старшей же сестрой Максим поддерживал очень теплые, родственные отношения, и почти все свободное время проводило в кругу ее семьи. Может, это объяснялось тем, что у Анны с Эдуардом Вадимовичем Друзковим, ее мужем, не было детей, и она всю любовь отдавала младшему на пятнадцать лет братцу.