Наследство от Данаи

Итак, подвела итог Низа, надо ехать в Санкт-Петербург.

2

Беспокоить отца своими хлопотами Низа не отваживалась, тем не менее каждый вечер звонила в Дивгород, даже и теперь, когда находилась в Москве, справлялась о здоровье, незаметным образом старалась утешать его, наполнять его жизнь чем-то светлым, приятным, если это вообще возможно было. Отец и сам держался мужественно, до сих пор никому из родни о своей беде не сказал. Ни дочки, ни жена не знали, когда он заметил первые проявления болезни, почему молчит и не хочет лечиться. Это значительно позже, почти через год, когда Низа давно закончит с «дело об отце» и в связи с этим произойдут другие интересные события, а Павел Дмитриевич уже не сможет сам выходить из дома на прогулки и позовет Низу побыть около него (отец лучше знал своих дочек, знал, что только на Низу может положиться в последние дни жизни), он скажет, что вскоре после Раисиных поминок, на Рождество, ощутил острую, почти до умопомрачения, боль в груди. И сразу понял, что его постигло. Поначалу пил витамины, и они помогали не терять бодрости, а потом болезнь начала прогрессировать, и он перестал сопротивляться ей.

— Я грешный очень, — обронил он как-то. — Ведь отбивал от болезней, а иногда и от смерти тех людей, которым Бог предназначал другую судьбу, помогал разным бедолагам, попадавшим в сложные ситуации. Разве вседержитель может простить мне такую крамолу?

И в те же дни надиктовал Низе на диктофон свой рассказ о войне, о фронтовых дорогах и ранениях, рассказал про плен и бегство из плена, послевоенные годы, голод, недостатки и нужду, про все, о чем никогда не любил говорить, что не записывал в свой дневник. Но это все было позже.

— Как дела с поисками отца? — спросил Павел Дмитриевич увядшим голосом. — Почему не рассказываешь? Есть новости?

— Есть, — обрадовалась Низа, что отец не теряет, кажется, неподдельного интереса к посторонним делам. — Но сначала скажи, как ты себя чувствуешь?

— Весьма пристойно, старею эволюционно, — доложил со смешинкой в голосе.

Низа рассказала о посещении театра и о том, что ей удалось узнать.

— Кажется, вы с мамой были правы, говоря, что надо искать здесь. Я в этом почти убедилась, но прямых доказательств нет. Ведь пригодность фигуры Максима Дорогина для версии скрытой Раисиной жизни сама по себе не может служить доказательством их связи, приведшей к рождению двух детей. Тем более что Ульяна появилась на свет через пять лет после Аксиньи. Выходит, Раиса постоянно поддерживала отношения со своим любовником. Или он у нее был не один? Где она бывала в эти года, что делала, с кем встречалась? Неизвестно.

— Одно теперь мы знаем бесспорно, дочка, — попробовал Павел Дмитриевич вывести Низу из пессимистического настроения. — Это то, что у Раисы наступило резкое ухудшение здоровья после известия о смерти Максима Дорогина, услышанного в новостях культуры «Подробностей». Это привело к инфаркту, и она, стараясь объяснить свое состояние, а еще подсказать тебе направление поиска, промолвила: «Николки нет». Она ни о ком не спрашивала, как ты подумала вначале, она сообщила о своей потере. И про ее отлучки из дому в эти годы кое-что известно, — сказал Павел Дмитриевич. — Только там ли она в гречку прыгала?

— Где это «там»?

— Я все высчитал. Вот смотри, — и отец начал коротко излагать свои доказательства.

Из рассказа отца следовало, что все лето 1980 года Раиса провела у родственников мужа на Смоленщине, оздоровлялась после нескольких подряд выкидышей. Там она, по ее собственным словам, услышала о тетке Юлии, жене родного дяди Виктора, успевшей к тому времени последовать совету Павла Дмитриевича, родить мальчика, похоронить своего мужа Ивана Моисеевича, выехать в Москву и оттуда передавать свой опыт другим бездетным по вине мужей женщинам. Раиса намотала услышанное на ус, тем более что тетка Нина, жена еще одного Викторового дяди, у которого он воспитывался, открыто сожалела, что пренебрегла Юлиной откровенностью.

— Ты хочешь сказать, что там у Раисы родилось намерение, взять совет о солнечных лучах на вооружение? — спросила Низа.

— Да, там родилось ее решение и окрепло. Более того, она поняла, что только там сможет его осуществить, так как дома Виктор и ее собственная совесть шанса ей не дадут. И осуществила.

— Значит, надо искать там.

— Не торопись, — перебил дочь Павел Дмитриевич. — Дай закончить свою мысль. Если Аксинья родилась 14 апреля 1981 года, значит, Раиса считала звезды с любимым в июле 1980 года. Все сходится, так?

— Похоже, что так.

— Идем дальше. А дальше она сидела безвыездно дома, нянчилась с ребенком. Аксинья часто болела, и я регулярно возил ее в районную больницу на своей машине. Поэтому и знаю, о чем говорю. Когда ребенку исполнилось четыре года, Раиса отдала ее в детсад к матери и вышла на работу. Так, когда это было? А вот когда. Виктору как раз сделали операцию по удалению аппендицита. Помню, это случилось в 1984 году, осенью, а точнее, на октябрьские праздники. Мы были на параде, остановились возле памятника Неизвестному солдату. Там было организовано коротенькое выступление школьной самодеятельности. Я стоял в толпе ветеранов на трибуне, а Раиса рядом с нами возле микрофона, она вела концерт. Здесь к ней протиснулась почтальонша и вручила срочную телеграмму с сообщением, что умерла, как теперь мне поняло, та самая тетка Нина, которая так доверчиво беседовала с Раисой о солнечных лучах. Виктор поехать, естественно, не мог, так как еще находился в больнице, и хоронить родственницу отправилась Раиса. И я понимаю, почему она оставила мужа и поехала, — он сам ее об этом просил. Ведь, как сказала тебе Раиса, тетка Нина заменила Виктору мать, и именно он должен был проводить ее в последний путь. Поэтому Раиса там осталась до девятидневных поминок. Это я помню очень отчетливо, так как после выписки Виктора из больницы на своей «тамаре» привез его домой, а через несколько дней по его просьбе встречал с поезда Раису с узлами, возвратившуюся со Смоленщины. Итак, ее не было дома по меньшей мере десять дней. Так? Так, — ответил Павел Дмитриевич сам себе и продолжил: — А Ульяна родилась 2 августа следующего года. Если ты посчитаешь, то убедишься, что это произошло через девять месяцев после теткиных похорон.

— Папа, ты — чудо! — воскликнула Низа. — Я завидую твоей памяти. Как тебе это удается!

— Не забывай, что в нашем селе тогда не то что «скорой помощи», но и других частных машин не было, кроме моей. Я обо всех событиях знал, даже не желая того. И на вокзал, чтобы поспеть на поезд, три километра в темень или рань никто ходить не хотел, все бежали ко мне, и я должен был отвозить их. И в больницу я людей возил в разное время суток. Знаешь, кому много дается, с того много спрашивается. Так и случилось, что я все время находился в центре событий.

— Так где конкретно живут Викторовы родственники? — спросила Низа.

— Не знаю, и теперь нам никто этого не скажет. Тебе одно остается — ехать к Анне Друзковой в Санкт-Петербург. И только там ты узнаешь что-то конкретнее. Езжай, не медли.

В Санкт-Петербурге Низе остановиться было не у кого, а отели оставались недоступными по цене, как и в Москве. Поэтому она спланировала поездку так, чтобы прибыть на место рано утром, а выехать назад — вечером. В течение дня ей предстояло успеть найти через справочное бюро Анну Витальевну Друзкову и нанести ей визит, пусть бы хоть и вечером.

Более всего для такого расписания поездки подходила «Красная стрела» — популярный поезд на линии Санкт-Петербург–Москва. Тем более что сервис в нем оставался одним из лучших на русских железных дорогах, и это позволяло Низе надеяться, что в эту ночь она хорошо отоспится.

Это дела почти что древние. История «Красной стрелы» началась в 1930 году, когда работники вагонного депо сформировали новый состав, и думать не думали, что именно эта их работа окажется значительнее всех других. Почему-то они покрасили вагоны в голубой цвет и назвали новый поезд «Красный», то есть красивый. А со временем кому-то из начальников поезда вздумалось перекрасить вагоны в красный цвет. Идея оказалась хорошей и потому живучей. Она понравилась даже министру путей сообщения (был такой), и с того времени «Красная стрела» молнией преодолевает пространство между двумя столицами России. Сохраняется еще одно неизменное свойство этого поезда на протяжении всего его существования — он отправляется и из Москвы, и из Санкт-Петербурга ровно в 23.55, а прибывает в пункт назначения в 7.55, проводя в дороге ровно восемь часов. И если красный цвет — это просто остроумная выдумка, то расписание движения «Красной стрелы» имеет практическую ценность для путешественников.

С билетами на этот поезд, как ни удивительно, хлопот не возникло, и Низа, нисколько не сожалея, что не пользуется самолетом, села в вагон.

Да, воздушным транспортом она прекратила пользоваться еще в годы учебы в аспирантуре. Тогда ей приходилось по меньшей мере дважды в год (перед Новым годом и в конце июня) отчитываться о своей работе на заседании кафедры деталей машин Таллиннского политехнического института, где она нашла себе руководителя кандидатской диссертации. И она охотно посещала вполне европейскую столицу крохотной загадочной Эстонии. Первые два года учебы прошли в сплошном восторге и от темы диссертации, и от быстрого продвижения исследований, и от поездок в экзотический город на Балтике.

И вот на третьем году этих волшебных путешествий во всей европейской части континента установилась сырая, морозная, весьма коварная зима. Перед Новым годом Низа снова, несмотря на погоду, решила добираться до Таллинна самолетом и заранее запаслась билетами туда и обратно на прямой рейс. Его выполняла маловместительная, хоть и юркая, машина — Як-40, забирающая на борт не более 32-х пассажиров. Учитывая, что самолет делал посадку в аэропорту Минска, где дозаправлялся горючим, легко представить чрезвычайную популярность этого рейса.

Так вот Низа должна была улетать завтра, а сегодня пришло сообщение об аварии Як-40, выполняющего именно этот рейс. Самолет шел на посадку в Минске. Но еще в воздухе на больших высотах обледенел, и его посадочный вес превысил допустимую норму, он просто рухнул на землю и разбился вместе с экипажем и всеми пассажирами. Низа призадумалась, следует ли рисковать. Но что-то менять уже было поздно, надо было лететь, как требовали обстоятельства.

Она до сего времени помнит свою неконтролируемую истерику, начавшуюся при заходе самолета на посадку в Минске. Рядом сидел какой-либо мужчина. Наверное, он был очень хорошим человеком, потому что все время отвлекал Низу от ее страха, что-то рассказывал, теребил за рукав. Но его благородные намерения и старания оказались напрасными: Низа сжалась, прижала колени к подбородку и тихо вила, словно попала в ловушку. А ощутив, что шасси коснулось земли, успокоилась и разразилась безудержными слезами.

До Таллинна еще оставалось претерпеть получасовое пребывание в воздухе, и как ей это удалось неизвестно — память отказалась фиксировать то жалкое, пограничное ее состояние. Но прямо после приземления, перенесенного благополучнее, так как в Минске «скорая помощь» надежно накачала ее лекарством, Низа сдала билет на обратную дорогу и поехала на железнодорожный вокзал оплачивать проезд до Москвы поездом. А со столицы — после перенесенных страхов — домой уже было рукой подать, посчитала она.

А сейчас, ступив утром на ленинградскую землю, Низа, вопреки надеждам, почувствовала себя ужасно уставшей, сказывались поездки из города в город, неполноценный сон в купе и напряжение, вызванное беседой с Соломиным. И все-таки самолетом она не полетела бы даже за крученые калачи.

Низа вышла из вокзала, мечтательно посмотрела в сторону отеля «Октябрьский», в котором тринадцать лет назад останавливалась с Сергеем Глебовичем, в последний раз приехав на неделю в дорогой ее сердцу Ленинград (здесь на Невском турбинном заводе воплощалась в жизнь ее диссертация), чтобы «побегать по театрам», и вздохнула. Какие прекрасные были времена! Низа даже веки прикрыла, вспомнив тогдашние символические цены на поезда, дешевые гостиницы и абсолютную доступность театральных билетов. Вот только в кассах всегда было пусто, и приходилось еще на подходах к театру спрашивать у прохожих, нет ли у них «лишних билетов». «Лишние билеты» неизменно находились и, даже уплатив за них вдвое или втрое дороже, они с мужем не ощущали удара по карману, так как потраченные деньги все равно оставались сравнительно небольшими.

Прошло... К величайшему сожалению.

Придавив в себе умиление, повернула и пошла в сторону «Гостиного Двора», так как помнила, что там располагались пункты горсправки. Хотя бы Друзковы жили по адресу регистрации, а не где-то в другом месте, — подумала Низа, увидев в конце концов то, что искала.

Полученный адрес Анны Витальевны ни о чем Низе не говорил, и как проехать туда, теперь в справочном бюро не сообщали. Собственно, она не спросила, может, ей бы и объяснили в виде отдельной услуги. Поэтому решила воспользоваться такси. Оказалось, что, поступила мудро. Жилой массив, где проживали Друзковы, находился почти за городом, и от конечной станции метро надо было еще долго ехать маршруткой, но на остановках стояли длинные змееобразные очереди, и в машины набивалось много людей, так что подсесть на проходящую не представлялось возможным.

Как она и подозревала, хозяев дома не оказалось. Ей открыла домработница, буркнула неучтиво, что Анна Витальевна будет после девятнадцатой, и закрыла дверь. На дальнейшие расспросы отвечать отказалась. Хорошо, что от двери далеко не отошла — прислушивалась, что эта настырная посетительница будет делать, не запалит ли вдруг на пороге костерок от злости.

Низа посмотрела на часы, отметив, что уже израсходовала четыре часа из отпущенных ей до отхода «Красной стрелы». Она прикинула, что, с учетом неблизкого расстояния до Московского вокзала, куда ей надо было возвращаться, и возможно долгого разговора с нужным ей человеком, встречу надо ускорить, иначе она не успеет. Уж не говоря о том, что ей фатально некуда было деть ближайших семь часов. Не могла же она мозолить людям глаза в этом дворе, умирая от усталости и бездеятельности, или рисковать своей миссией и отправляться на прогулку по городу. И к тому же не было уверенности, что домработница сказала правду: а что если Друзкова в отъезде и в семь вечера окажется, что Низа напрасно ждала, вместо того чтобы найти хотя бы Эдуарда Вадимовича, мужа Анны Витальевны. И последнее, ведь Друзкова могла задержаться на работе или пойти на концерт или в театр. Нет, надо было наверняка договориться о встрече, раз она уже сюда досталась.

Поэтому Низа еще раз отважилась побеспокоить пугливую хранительницу дома, она снова позвонила, а потом наклонилась к замковому отверстию и громко сказала:

— Пожалуйста, позвоните Анне Витальевне на мобильный телефон, и после соединения дайте мне трубку. Я приехала из Москвы по делу от Юрия Мефодиевича Соломина. Или все-таки скажите, где она есть и как ее найти.

Это сработало, минуту спустя дверь приотворилась, и тонкая женская рука подала Низе трубку.

— Здравствуйте, Анна Витальевна, — торопясь, чтобы на противоположном конце соединения ее не передумали слушать, сказала Низа. — Я к вам по делу Максима Дорогина. Имею очень важные сведения личного характера. Моя фамилия Горцева. Как можно с вами увидеться?

— Вы надолго к нам? — спросил Низу спокойный голос немолодой уже женщины, не обратив внимания на ее литературный псевдоним. Значит, эти люди не читают современную беллетристику, подумала Низа.

— Сегодня же уезжаю обратно. У меня в обрез свободного времени. Да и устала я очень, находясь в поездке уже несколько дней подряд.

— Не знаю, — барственно ответила женщина. — Что вы можете сообщить нового? Жизнь Максима была для меня открытой книгой.

— Я встречалась с Соломиным, — хваталась Низа за последнюю соломину. — Он кое-что прояснил мне. Я хотела бы этим поделиться с вами. И специально для этого ехала к вам из такой дали.

— Из какой? — вздохнула женщина с насмешкой в голосе. — Из Москвы?

— Из Дивгорода, — коротко сказала Низа и затаила дыхание.

Сейчас эта фраза или сработает как пароль, или окончательно отрежет ей возможность встретиться с сестрой Николки, очень вероятного Раисиного любовника.

— Подождите, — с радостным биением сердца услышала Низа. — Минут через сорок я буду дома.

Анна Витальевна оказалась дородной, высокой и рано состарившейся женщиной. Если она была на пятнадцать лет старше брата, то теперь ей исполнилось шестьдесят два года, а она выглядела на все семьдесят с небольшим. Синяки под глазами свидетельствовали о плохом сне, умственном переутомлении. А бледная кожа указывала на недостаточное пребывание на свежем воздухе, малоподвижный образ жизни. Итак, Анна Витальевна работает в каком-то учреждении и не очень заботится о себе, подумала Низа. Значит, увлечена работой.

И вот Низа оказалась там, где жили искомые ею тайны. Она это сразу поняла, едва вслед за худенькой светловолосой девушкой, домашней помощницей Анны Витальевны, вошла в гостиную. Первое, что бросилось тут в глаза, был большой рисованный портрет Максима Дорогина. В картине безошибочно угадывала кисть Александра Шилова. Низа любила творчество этого художника. Как-то в конце 90-х годов, после того как на Кузнецком мосту открылась его картинная галерея, она решила сделать себе приятное и попасть туда. Приехав в Москву, прямиком с вокзала отправилась на выставку. Каким же большим было разочарование, когда она убедилась, что ее планам осуществиться непросто и надо занимать очередь с раннего утра, сразу за началом работы городского транспорта. Залы галереи успевали пропустить через себя лишь две тысячи человек в сутки, а желающих было куда больше. Пришлось смириться с тем, что картины Шилова она вживую не увидит.

Секрет успеха этого художника заключался в том, что в последние годы нормальным людям не хватает духовной пищи и именно в его картинах, где остро ощущается неповторимость и обворожительность, глубина и животворность русского реализма, они это находят. О Шилове хорошо сказал Сергей Бондарчук: «Его дар редчайший. Он — от великих корней русской живописи. И в нем ощущается поэзия современности!».

Итак, увиденное теперь Низой свидетельствовало, что Максим Дорогин вошел в мировую элиту творческих гениев. Портрет кисти Шилова говорил о многом.

Низа не могла оторваться от картины. Популярный актер, одетый в изысканный клубный пиджак с богемным бантом под воротником, сидел в позе метра в роскошном кресле с золоченым орнаментом на высокой спинке, белокурые длинные волосы крупными волнами обрамляло его лицо, освещенное мягкой внутренней улыбкой. А с двух сторон от него стояли Раисины дочки. На портрете они были еще подростками: младшей, Ульяне, было не больше десяти лет. Обе очень походили на отца: такие же белокурые, с напряженным внутренним нервом, еще не успевшим переиграть, устояться, осознаться и лечь на лицо неуловимой улыбкой, а отражавшимся в остроте взгляда, сжатости уст и в предстартовой неподвижности поз.

Когда в комнату вошла хозяйка и с вопросительным видом села напротив, Низа подала ей два Раисиных письма со шкатулки, пришедшие, без преувеличения сказать, с того света.

— Я по поручению моей подруги искала настоящего отца ее детей.

Анна Витальевна кивнула и углубилась в чтение. Рука ее заметно дрожала, и было видно, что она с трудом удерживается от слез. Нет, ее не удивила Раисина смерть, она о ней знала, как знала, наверное, и содержание первого письма. Но одно дело услышать об этом рассказ, а другое — самой держать в руках и читать эти проникновенные, преисполненные трагизма слова.

— Жаль, мы очень горюем по Раисе, — сказала Анна Витальевна, возвращая принесенные Низой бумаги. — Но чего она добивалась? Что кодировала в этих письмах? Чем я могу быть вам полезной?

— Она завещала мне сказать дочерям правду о том, что ее муж Виктор Николаев не был их отцом. Имя настоящего отца назвать не успела, а скорее, не хотела. Так как я, если бы через долгие поиски не убедилась сама, кто он есть, не поверила бы ей. А без доказательств, что отцом девушек является Максим Дорогин или пусть кто-то другой, вы же понимаете, я не имела права исполнять завещание подруги. Так как это смахивало бы на клевету на нее и на ее мужа. Так вот, я искала и, кажется, нашла... — Низа повела глазами на портрет, висевший напротив.

— Да, — сказала Анна Витальевна. — Но девочки давно знают правду. Вам не о чем беспокоиться.

— Вижу теперь, — сказала Низа, не отрываясь от лиц, изображенных на картине. — Можно сфотографировать, хочу своим родителям показать, — спросила она.

Друзкова разрешила коротким кивком.

— Раисы не стало, — медленно произнося слова, объяснила она, — и теперь нет смысла что-то скрывать. Она все слишком усложняла.

Визит оказался не таким коротким, как могло показаться сначала. Холодность Друзковой совсем не свидетельствовала о ее равнодушии или пренебрежении к людям, просто у нее был хмурый характер, она отличалась сдержанностью и немногословностью. И шло это от безрадостного детства.

Екатерина Афанасьевна Присекина, мать Анны Витальевны, была неказистой внешне, но умной девушкой, ей легко удалось окончить Ленинградский государственный университет по очень модной на те времена специальности «радиофизика». Затем по направлению она попала на преподавание физических дисциплин в ЛЭТИ — Ленинградский электротехнический институт и быстро начала превращаться в настоящий «синий чулок». Выйти замуж уже не надеялась, поэтому полностью отдалась науке, поступила в аспирантуру к тому научному сотруднику, что был руководителем ее дипломной работы, начала разрабатывать тему: «Моделирование физических процессов в звездах и создание начальной теории эволюции звезд».

Однажды как лектор всесоюзного общества «Знание» она получила путевку выступить с лекцией о теориях возникновения вселенной перед актерской аудиторией Московского Дома кино. Лекция предназначалась специально для тех, кто принимал участие в съемках фильмов о достижениях науки и о научных работниках, то есть актерам демонстрировали выразительную научную личность и заодно начиняли их соответствующими знаниями.

— Существует несколько теорий возникновения вселенной, начиная от теории четырех черепах, на которых держится Земля, и до современной теории Большого взрыва, — начала Екатерина Афанасьевна и здесь встретилась взглядом с большими голубыми глазами, восторженно застывшими на ней.

Она, конечно, как и все в стране, знала эти глаза из фильма, недавно с триумфом прошедшего в прокате. Дальше ее интересовали только эти глаза, она не хотела, чтобы они покинули созерцать ее. Поэтому в течение своего выступления Екатерина Афанасьевна щедро пользовалась внешними эффектами, лекторской жестикуляцией и приемами красноречия, магически сосредоточивающими на ней внимание слушателей. Она будто околдовала их. Преподаватели, в частности гуманитарных наук, и лекторы хорошо знали о явлениях личностного магнетизма, когда на окружающих производит впечатление сам лектор и совсем не имели значения внешность и содержание выступления. Она полностью владела двойным даром вызывать симпатии людей и глубиной своих знаний, и убедительным тоном, простотой и художественностью их изложения. Было в ней еще что-то, что только и можно назвать магией, проявляющейся в ходе разговора о понятных ей вещах.

— Теория утверждает, что современную вселенную пронизывает так называемое реликтовое излучение с температурой лишь на пять градусов выше абсолютного нуля, то есть минус 268 градусов по Цельсию, — вдохновенно говорила Екатерина Афанасьевна. — Это очень холодные лучи.

Аудитория оценила утонченную шутку, раздался смех и легкие аплодисменты. Значит, ее слушали.

Лектор у многих мужчин вызвала ускоренное сердцебиение, и ее отблагодарили щедрым застольем. Там она ближе познакомилась с Виталием Мартыновичем Дорогиним, хозяином тех замечательных голубых глаз, которые вдохновляли Екатерину Афанасьевну на рассказ о холодном космосе. С тех пор у них завязались теплые, доверительные отношения, вскоре закончившиеся скромной свадьбой.

Дорогину завидовали, шутили, что его жена — специалист по звездам, поэтому о своей звездной судьбе он может не волноваться. В этом браке родилась девочка Аня.

Но долго ли могло длиться это счастье, если он — в Москве, а она — в Ленинграде? И ничто изменить не удавалось, так как никто не одобрил бы мужчину, хотя бы и ради жены, бросившего труппу такого прославленного учреждения как Московский Академический Малый Театр. И никто не назвал бы умной женщину, покинувшую почти готовую диссертацию, преподавание в одном из старейших вузов страны, целиком сформированный авторитет в научных кругах, удачно выстроенную карьеру и уехавшую в другой город ради туманной перспективы стать женой популярного актера. Нет, Екатерина Афанасьевна руководствовалась не эгоизмом, а здравым смыслом, ибо понимала, что без своей работы, без успехов в своих исследованиях очень скоро превратится в обычную дурнушку зрелого, а потом преклонного возраста, сделается неинтересной своему мужу, потому что он встретил и воспринял ее как сильную личность именно с этим багажом. И все же этот странный брак длился тринадцать лет.

— Отец никогда не переставал опекать меня, — рассказывала Низе Анна Витальевна. — Он любил меня. И я отвечала ему взаимностью. Да, я откровенно гордилась им, все в нем мне нравилось, я тоже любила его. А мама была мудрым человеком, и не вмешивалась в наши отношения, не мешала нам общаться. Но после школы я выбрала мамину специальность, у меня не было творческих талантов, а точные науки давались легко.

— Теоретическая физика... — невольно промолвила Низа, думая об Ульяне и ее учебе. — Я вас понимаю, у нас с мужем тоже нет своих детей, — созналась она.

— Именно так, — согласилась Друзкова. — Максимовы дочери нам как родные, особенно младшая. Она чрезвычайно талантлива, способна к точным наукам, и я имею полное моральное право помочь своей родной племяннице сделать достойную карьеру.

— Разве никто из них не унаследовал талант от отца или деда? Да ведь и Раиса хорошо пела... — обронила Низа.

— К сожалению, — с готовностью откликнулась Анна Витальевна. — Максим и так и сяк старался устроить их около себя, он невероятно любил своих девочек, стремился постоянно находиться вместе с ними. Вы даже не представляете, как он страдал, когда не имел возможности видеть их, влиять на их воспитание.

— Так неужели не нашлось в Москве какой-то работы для хорошего бухгалтера? — спросила Низа. — Хотя она, правда, сразу устроилась на должность главного бухгалтера. Я имею в виду Аксинью, — объяснила свою сумбурную речь.

— Я поняла, — Анна Витальевна наклонила голову. — Аксинья сама отказалась ехать сюда. Понимаете, она старшая, более рассудительна, вот и не хотела оставлять Раису одну.

— Но ведь уехала в Германию...

— Ну, не совсем так, она работала в Киеве. Хотя теперь, конечно, переедет в Ганновер, — рассказчица успокоилась, убедившись, что ее не осуждают за невмешательство в судьбу старшей племянницы. Она таки была впечатлительным человеком, и, может, это единственное, что ей досталось от знаменитого отца, так как чертами лица и осанкой она на него не походила. — Не думайте, что мы ее не опекали. Ведь никто бы просто так не взял на ответственную должность главного специалиста зеленую выпускницу университета. Аксинья заняла должность главного бухгалтера в фирме, принадлежащей родной сестре Эдуарда Вадимовича, моего мужа. Она — врач по специальности, замужем за немцем и живет в Ганновере. А Ксенин жених Генрих — их единственный сын. Так что у девочки все хорошо.

Максим Дорогин любил Раису Ивановну. И с самого начала знал, что ее дочери родились от него. «Он это сердцем ощущал, — сказала его сестра. — А потом вычислил свои встречи с Раисой и сопоставил с днями рождения детей. Это не трудно было сделать, тем более что Раиса не скрывала от него, что пустила в сердце грешную любовь из-за болезни мужа, пагубно отразившейся на ней. Ну кто бы не догадался, чьи у нее дети?».

— С Раисой они, конечно, поддерживали отношения, звонили друг другу, переписывались, иногда и встречались, правда, очень редко. Когда Раисе выпадало куда-то поехать на областное совещание, курсы повышения квалификации или на выступление с самодеятельным коллективом, он всегда летел к ней на крыльях. Максим поддерживал ее материально, делал переводы, хотя она и противилась поначалу, — рассказывала Друзкова. Теперь они с Низой перешли в столовую и домработница кормила их свежим обедом. — А потом погиб ее муж. Это будто отрезвило Раису, она охладела к Максиму, бросала трубку, когда он звонил, в чем-то обвиняла его. А он терпел, так как понимал ее состояние после такой страшной трагедии. И вот наступило лето. Максим начал настаивать перед Раисой на оздоровлении детей, дескать, он теперь должен стать ее опорой, позаботиться о любимой женщине, о детях, и предложил для них путевки в хороший детский лагерь в Прибалтике. Раиса согласилась.

— И Максим воспользовался возможностью, поехал к девушкам в лагерь, познакомился с ними и рассказал о своем отцовстве, да? — спросила Низа. — Приклонил дочек к себе, познакомил с вами.

— Да. К нам он их привоз, когда они еще в лагере отдыхали. Счастливый такой был, вдохновенный, сияющий! Он не мог налюбоваться на их красоту. А у них глаза разбежались от родственников, нежданно-негаданно свалившихся на них, от знаменитого отца, которого они знали по фильмам, от солидной тетки — ректора университета, дяди — главного психотерапевта Ленинградской области.

— Это вы о себе?

— Да, я же говорила, что пошла по маминой стезе. А среди мужниной родни преобладают врачи. А вы чем занимаетесь?

В конце концов, это уже была просто приятная болтовня ради вежливости, и Низа не стала задерживаться. До отхода «Красной стрелы» еще оставалась уйма времени, и она решила сменить прежние намерения. На Московском вокзале сдала билеты на Москву и поехала на Витебский. Там она успевала на нужный ей поезд, который за полтора суток без пересадок и передряг прибывал в Дивгород, следуя дальше на Днепропетровск.

3

На пространствах бывшего Дикого поля разгулялась молодая весна: цвели абрикосы, наливались цветом вишни и сирень, земля укрылась первоцветами, спрятав под ними перетлевшие серенькие скелетики, оставленные природой от прошлого лета.

От железнодорожной станции до родительского дома было ровно три километра, и Низа решила пройтись пешком. Она помахала водителю местного автобуса, тщательно подбиравшему пассажиров с каждого поезда, дескать, не ждите меня, и сошла с проезжей части. По обеим сторонам дороги, повторяя ее кривизну, шли утрамбованные дорожки, обсаженные акациями и тополями, а иногда и шелковицей. Деревца имели солидный возраст, но они стояли на таком удалении друг от друга, что не сливались в сплошную посадку, не образовывали темные заросли, и люди не боялись там ходить даже в темень. Под каждым деревом, сгрудившись отдельным островком, тянулась к солнцу пышная травяная поросль, умопомрачительно кутаясь в необъяснимое благоухание земли и воздушной свежести.

У Низы было легко на душе от того, что теперь ей не нужно что-то рассказывать или объяснять Раисиным дочкам, они без нее хорошо знали своего родного отца, общались с ним, без преувеличения, стали на ноги его стараниями. Как жаль, что Раиса этого не знала и напрасно казнилась, изводила себя за надуманный грех!

В центре поселка, как и всегда, утром шумел местный базар, и Низа, приметив на обочине знакомую машину, внимательнее посмотрела на шеренги продавцов. Так и есть: отец приехал за покупками. Вот он ощутил направленный на него взгляд, замер, обернулся, ищет глазами наблюдателя.

— О, дочка приехала! Как же вы не видели! — эта фраза однозначно указывала на его хорошее настроение, и Низа в который раз отдала отцу должное, что он умеет с неподдельной радостью выпивать последние свои месяцы, а может, и дни жизни... — А чего ты нам не сказала, что приедешь? Это же хорошо, что я как раз скупился, — балагурил он, пока Низа подходила ближе и целовала его в щечку.

— Так получилось.

— Что-то случилось? — встревожился Павел Дмитриевич. — Ты же недавно в Ленинграде была, так?

— В Санкт-Петербурге, — с печальной иронией поправила его Низа. — Именно оттуда я и еду. Папочка, новостей имею полный короб.

Отец сложил покупки в багажник, уселся за рулем, привычным движением наклонился через пассажирское кресло и открыл Низе переднюю дверь с противоположной стороны. «До сих пор замок не отремонтировал, наверное, так оно и останется... — подумала Низа, отгоняя от себя печаль, слезы, отчаяние. — Надо у отца учиться, надо подняться на его уровень мужества, стойкости, жизнелюбия и держаться там из последних сил. Ведь именно в нашем с мамой мужестве он нуждается сейчас больше всего, все старается убедиться, что с горем, которое его болезнь накатывает на наши сердца, мы справимся».

— Видишь, — будто услышав Низины мысли, сказал Павел Дмитриевич, — никак на техстанцию не попаду. Для этого надо в город ехать, в эту вашу толчею, а я, дочка, плохо видеть стал. Левым глазом.

— Давай покажемся окулисту, — предложила Низа. — Это же без проблем.

— На мой век хватит... Не хочу лишних хлопот.

Низа сжала зубы, проглотила горький ком, перехвативший горло. «Без паники! Это он себя готовит к неминуемому исходу и нас заодно. Милый мой, дорогой, на каждом шагу борется с собственным отчаянием. Чем тебе помочь, скажи? Такую страшную игру ты нам предложил — не замечать тетки с косой, подступающей к тебе все ближе. Каким-то птичьим языком подаешь знак о своем самочувствии. А я все прочитаю, все пойму, ты только живи дольше, сердце родное».

— Тогда больше моркови ешь, говорят, благотворно на зрение влияет.

— Слабею, — ответил тихо, словно не хотел, чтобы те слова сотрясали воздух. — Лето-другое еще потопчу землю, а потом слягу. Ты приедешь ко мне?

Он не смотрел в ее сторону, ковырялся в замке зажигания, говорил будто между прочим, безмолвно взывая: «Давай договоримся без нервов, будь мужественной! Помоги мне!». А Низа, хоть какая ни возбудимая, таки была достойной дочерью своего отца.

— Не волнуйся, папочка, и не бойся, я все для тебя сделаю.

— Ну, тогда поехали, — отец вздохнул и засмеялся. — Так, говоришь, новостей много привезла?

На обед они затеяли варить борщ, котлеты из говядины, любимую отцом гречневую кашу. Крутились втроем на веранде, иногда что-то рассказывая друг другу.

— Бабу Галю помнишь, Ермачку? — спросила Евгения Елисеевна, перебирая крупу. — Жену дяди Вани Яйца.

— Конечно.

— В прошлом году ее сын забрал в Киев. Представь, двенадцатый этаж, однокомнатная квартира и их трое.

— Сколько это бабке стукнуло? — поинтересовалась Низа.

— Отметила здесь девяносто и поехала. Скоро девяносто два будет.

— О!

— Вчера звонила мне. Плачет, просится назад, — рассказывала Евгения Елисеевна. — А куда, к кому? Она же дом продала, советам твоего отца не вняла. А теперь сетует: «Почему я кума не послушалась?». Говорит, что за все это время ее только дважды на живую землю спускали, а так она постоянно в клетке сидит, как канарейка. Куда ты ведро тянешь? — обратилась к мужу, заметив, что он собирается картофель чистить. — Мы сами управимся, оставь. Отдохни. А может, на солнышко выйдешь, посидишь на лавочке? Смотри, как оно пригревает под стенкой.

— Ага, я там ртом зевать буду, а вы здесь без меня обо всех тайнах переговорите. Видишь, чего захотела! — пошутил он.

— Кстати, о лавочках, — подхватила Низа, подавая отцу салатницу с измельченной и перетертой с сахаром морковкой. — На, поешь, пожалуйста. Тебе это полезно. Так, о лавочках. В этой поездке я успела прогуляться по центру Москвы и Ленинграда, то бишь Санкт-Петербурга. И заметила, что оттуда исчезли старушки, всегда гуляющие на садовых скамейках. Помните, их особенно много было возле кинотеатра «Россия» в Москве, на аллеях улицы Алексея Толстого, да и в сквере на Театральной площади? В Санкт-Петербурге тоже скамейки центральных аллей пестрели такими себе божьими одуванчиками, у которых обо всем порасспросить можно было. Теперь их нет.

— Еще холодно старухам на улице гулять, особенно в Петербурге, там же север, влажность, ветры, — сказал Павел Дмитриевич.

— Ну, пусть там холодно, а в Москве довольно теплая и солнечная погода стояла. А старух все равно не было.

— И чем ты это объясняешь?

— А чего мне самой объяснять? Я у театральной гардеробщицы спросила, когда заходила к Соломину. А она говорит, что богатенькие их выкурили на окраины, выкупили дома в центре, отремонтировали, расширили и продали или оставили себе.

— Галина Вишневская недавно хвасталась по телевизору, — присоединилась к разговору Евгения Елисеевна, — что выкупила какой-либо дом на набережной Невы, как раз напротив крейсера «Аврора», переселила чертям на кулички около сорока семей и сделала себе царские хоромины. Показывали: стоит на балконе, руки развела, пальцы растопырила и кричит: «Это все — мое!». Хай бог милует! Я верю той гардеробщице. Учти еще, что Вишневская считается культурным человеком, и то, посмотри, что вытворяет. Чего уж говорить о некультурных нуворишах, которых больше? Хорошо, что мы в Дивгороде живем. Никакая зараза на нас не покусится.

— Пойду, открою окна в гостиной, пусть свежий воздух зайдет, — Павел Дмитриевич поставил на стол пустую салатницу. — Я со своей задачей справился. Так вы не против свежего воздуха?

— Нет, открывай, — поддержала его жена. — Сядем за стол, да и будем гулять до вечера. Ты когда домой собираешься, не сегодня же? — спросила у дочки.

— Завтра поеду. Сегодня наговоримся от души.

Дом Павла Дмитриевича стоял очень удачно: два окна гостиной выходили на восток, где за палисадником лежала улица, а два другие — на юг во двор, но от прямых лучей солнца их прикрывала развесистая яблоня, под которой Павел Дмитриевич прошлым летом рассказывал школьникам свои побасенки. Поэтому в их гостиной всегда было светло, но не жарко.

— Ты так и не забрала Раисину шкатулку домой, — Евгения Елисеевна осмотрела накрытый стол. — Все ли я поставила?

— Все, садись уже, хватит суетиться, — Павел Дмитриевич отодвинул для жены стул от стола. — Через неделю должна открывать ее в третий раз? — спросил, обращаясь к дочке.

— Не знаю. Может, откроем сейчас? Чего тянуть? Ведь ее тайны уже не существует, она давно всем известна.

— Кому это «всем»? Нам, например, известно не все. Не забывай о моей ответственности за эти события. Из-за меня, неосмотрительного, они заварились.

— Почему «неосмотрительного»? Ты имеешь в виду Раисину смерть?

— Тяжело мне осознавать, что я растравил ее рану. Неумышленно, конечно. Ведь такое стечение обстоятельств — просто невероятные дела. Разве я мог предположить что-то подобное?

— Не наговаривай на себя лишнего. В итоге Раиса именно тебе обязана тем, что решилась на поступок и родила двух замечательных девочек. А относительно ее болезни... Я много над этим думала, — сказала Низа. — И склоняюсь к тому, что моя дорогая подруга сама себя извела. Сначала она больше чем надо и дольше нормального человека каралась учиненным грехом, крылась от мужа, детей и любимого человека. Потом начала физически, а скорее психологически, мучиться вдовством, женским одиночеством, а дальше загрустила, что дочки от нее отдалились. То есть все время преувеличивала или вообще придумывала напасти. Я сейчас расскажу, почему так произошло, и вы поймете, что на самом деле у нее — замечательные девочки, которым на плечи очень рано легла страшная ответственность за материнскую драму, и они справились с ней. Имели же они право между тем, что знали, и тем, что не имели права свое знание показывать дома, поставить хоть плохонький щит? Ведь они были еще очень маленькими, Ульяне, например, исполнилось лишь семь годочков, когда погиб Виктор. Дети получили первый стресс. А через полгода замечательным образом перед ними появился настоящий отец, и они снова перенесли стресс, теперь уже двойной: горечь от семейной тайны и радость от осознания, что не остались сиротами. И эти крошки все дружно вдвоем вынесли, нигде не ошиблись, не поставили мать в неудобное положение, не разоблачили Дорогина и сумели воспользоваться всеми преимуществами такой ситуации. Если бы Раиса не была слишком сосредоточена на себе, то все своевременно увидела бы, поняла и правильно оценила своих близких и родных.

— Подожди, так, значит, девочки все знают? Ты нам этого не говорила. Как это случилось?

— Я сейчас расскажу, папа, дай закончить первую мысль. Итак, Раиса мучилась по собственному желанию, объективных причин для этого не было, во всяком случае после гибели Николаева. И вот на эту ее изможденность от самобичевания, на этот постоянно обнаженный нерв падает известие, что Дорогин умер. И это спровоцировало сердечный приступ. Сочинение о черных розах она, поверь мне, как-то бы пережила, так как, рассудив, поняла бы, что оно для нее безопаснее ясного дня в зимнюю пору.

— У Раисы просто был такой характер, — сказала Евгения Елисеевна. — Я знаю таких женщин, которые и при счастливой судьбе не рады белому свету и находят, чем съедать себя. Конечно, ее жизнь протекала сложно. Но она сама была узлом противоречий: с одной стороны, способна на неординарный поступок и не один, а с другой стороны, лишена мужества до конца смириться с этим, принять его. Такое затяжное сомнение, хроническая форма неуверенности в своей правоте. Это не дети, а она от них отдалилась, крылась все время, замыкалась в себе. А они ощущали материнское настроение и тихо жили рядом, не трогали ее.

— Так вот, поехала я в Петербург, — начала свой рассказ Низа.

Солнце вволю поласкало еще голую крону яблони, лизнуло верхушку и, подкатываясь к горизонту, воткнулось лучами в небо. Земные стихии, уставшие за долгий день от прилежности под властью светила, распоясались, повеял ветер острой прохладой, печалью окутали землю голоса птичьих граев, зашелестели об уплотненную темноту крылья сов, повеяло сыростью.

Павел Дмитриевич, ближе пододвинув настольную лампу, рассматривал фотокопию портрета Максима Дорогина со своими дочками работы Александра Шилова.

— Они поразительно похожи друг на друга, — сказал он, отстраняя от себя фотографию и постукивая по ней пальцем. — Если Виктор Николаев был любителем кино, то он заметил это сходство. И тогда я не удивлюсь, что он знал правду о детях, которых воспитывал.

— Бесспорно, — согласилась Евгения Елисеевна, взяв фотографию из рук мужа и в свою очередь рассматривая ее под светом лампы. — Только я думаю, Раиса очень постаралась, чтобы Виктор не видел тех фильмов, где снимался Максим.

— В конце концов, воспитывать детей очень известного человека, думая, что они твои, — это вещь чрезвычайно невероятная, чтобы в нее мог поверить простой мужик, — заметила Низа.

— Скажу тебе откровенно, — Павел Дмитриевич вытер платком глаза и взглянул на женщин. — Виктор не был таким простым, как казался. Я его хорошо знал по работе, по отношениям в коллективе. Ох, боюсь, знал он, чьих детей Раиса ему привела!

— Не понимаю, — тихо вмешалась в разговор родителей Низа. — Разве нельзя было объясниться? Крыться друг от друга годами, где-то врать, где-то молчать и скрывать правду — разве это лучше откровенного разговора? Я бы не выдержала.

— Не скажу о женщинах, а для мужчин это не так легко, дочка, — ответил Павел Дмитриевич. — Такой разговор должен был первым начать Виктор. И, зная его, я уверен, что со временем он начал бы. Но если бы ребенок был один. Понимаешь?

— Не понимаю. Какая разница?

— Ты сама не сразу поняла, что дети имеют одного отца. А что должен был думать Виктор, даже если догадался о Максиме? Двое детей — это уже не просто удовлетворение жажды материнства, это — двойная жизнь со стороны Раисы. Ведь так?

— Да, папа. Раиса любила Максима, но и Виктора любила, ведь не бросила его, хотя и могла бы. Анна Витальевна рассказывала, что Максим помогал ей материально, поддерживал во всем.

— И Виктор ее не бросил, детей не обижал, однако в душе тяжело ему жилось.

Желая прекратить опасную тему, Евгения Елисеевна задвигалась на стуле, привлекая к себе внимание.

— В Ульяне есть немного от Раисы. Вот, — она показала фотографию Низе, — густые брови и овал лица.

— Папа, посмотри, — сказала Низа повеселевшим тоном, — какие чудеса произошли благодаря твоему слову! Ты вспомнил, что хорошо знал Виктора, а я еще лучше знала свою подругу. И скажу с уверенностью, что если бы Раисе не рассказали о поступке тетки Юлии, о ее соитии с солнечным лучом, Раиса никогда бы сама не придумала такое сделать. Ни-ког-да. Это твое слово, папа, дало жизнь двум замечательным девочкам, сделало счастливой саму Раису, и наполнило родительским счастьем народного любимца, известного актера Максима Дорогина, а он это перевоплощал в роли, которые играл и нес людям. Это твое слово наполнило родительскими хлопотами семью Анны и Эдуарда Друзкових. Папа, ты приобщился к высокому жизненному итогу, добавил красоты и гармонии миру. Пусть люди, получившие полноту жизни от твоего давнишнего совета своей свояченице, не знали ничего о тебе, но это не умаляет значения происшедшего. Ты должен гордиться своей жизнью. И не ты виновен, что случилась беда с Раисой, с Максимом, с Виктором... Все они жили психологически напряженными темпами. Неизвестно, почему так сложилось. У каждого на то было много своих причин, ведь на их судьбы влиял не только ты.

— К счастью, не только я, — ответил Павел Дмитриевич. — Устал немного, пойду, прилягу.

Евгения Елисеевна вышла убираться с хозяйством, а Павел Дмитриевич лег отдохнуть и задремал. Низа сидела в своей комнате, бывшей детской, где теперь была мамина спальня, и смотрела в окно на соседский двор. Там было пусто. Вдовица, когда-то купившая у Диляковых старый дом, и потом изводившая своим несносным характером всю улицу, заболела и уехала к сыну. «Нашим ли был этот дом или ее? — думала Низа. — Мама со своими родителями, а потом без них, а только с отцом прожила в нем в общем двадцать девять лет, а эта женщина — сорок четыре. На пятнадцать лет дольше». По ассоциации с этим числом Низе вспомнилась старшая дочь Виталия Дорогина.

— Мама уже болела, — звучал в памяти ее голос, — когда отец привоз ко мне десятилетнего Николку, красивого белокурого мальчика, светлого и доверчивого, и сказал, что это мой брат. Я растерялась, ибо была предубеждена против любых дел отца, не затрагивающих нас с мамой. Они гостили не больше часа — так как, кажется, я приняла их не очень вежливо — и уехали назад в Москву. А потом мама ругала меня, дескать, это же хорошо, что есть брат — чистая душа, которая тянется к тебе, роднится. Неизвестно, что тебя ждет в будущем, а с ним ты не будешь одинокой на свете. Тем более что мальчик с отцом не живет, этот непутевый отец недавно женился на какой-то примадонне, а мать этого мальчика в жены не взял. Какой мудрой была моя мама! Жаль, что не дожила до появления в моей судьбе Максимовых девочек. Теперь два эти цветочка мне как родные дети. А со временем я и поступок своего отца оценила, ведь он того же самого желал мне, что и мама, — чтобы я имела на свете кого-то родного. Он любил Максима (это отец, не признавая официального имени, так его назвал, когда Николка приехал жить в Москву), а тот просто расцветал от его внимания. Видите, какого гения мой отец воспитал! Он даже успел убедиться, что у Максима есть талант и его ждет великое будущее.

«А Раиса ушла из жизни, так и не узнав всего, не поняв до конца, какие перспективы открываются перед ее детьми и кому они этим обязаны, — подумала Низа, невольно прикрывая глаза и опуская голову на руки. — Пусть никто никогда не расскажет, как она познакомилась с Максимом Дорогиным, как сблизилась настолько, что родила от него двух детей, но одно неопровержимо — интуиция ее не подвела: хоть сама не смогла полностью раскрыться талантом перед людьми, зато это выпало на долю ее детей. Вот цена того греха, на который когда-то решилась Раиса. Замечательная цена. Итак, разве это был грех? Это был полет и прозрение к большому счастью, которое оказалось большим, чем возможности ее силы и воли».

Низа с нежностью подумала о своем отце, о его мудрости. «Если бы не он, то Аксинья и Ульяна никогда бы не увидели свет. Как бы это было страшно и несправедливо! Я знаю, Раиса всегда была нерешительной. Представляю, каким сильным должен был быть импульс, полученный ею от моего отца опосредованно через двух женщин — усиленный счастливым материнством одной из них, тетки Юлии, и сожалениями и жалобами на самую себя второй, тетки Нины».

Что нового могло быть в третьем письме? Ведь во втором Раиса написала, что не решится назвать имя или указать на события. Итак, там будет просто прощание. Не надо этим нагружать родителей. И Низа решила сначала прочитать третье послание без них. Она принесла из гостиной шкатулку, поставила на письменный стол среди маминых газет и книг, бестрепетно и спокойно открыла ее, осознанно отметив в себе какую-то небывалую рациональность, незнакомую до этого способность быть готовой ко всему неминуемому, новую силу или смирение. Она поняла, что новое качество души уже скоро потребуется ей, когда отцу станет хуже, когда его не станет... И это спасет ее ум, ее жизнь. «Разве для того чтобы я уцелела после потери самого родного человека, непременно надо было потерять кого-то менее дорогого? Как жестоко и немилосердно устроена жизнь! Или именно милосердно...» У Низы засосало под ложечкой от желания ухватиться хотя бы за какую-то однозначность, но все на свете пленила многозначность, многогранность, неуловимость истинных смыслов, будто это был безграничный океан, а она — незаметное пятнышко на поверхности, стремящееся уцелеть в его водах.

В нижнем отделении лежал уже знакомый конверт с той самой надписью: «Низе Критт», только жестче предыдущего. Открыв его, Низа поняла, почему так казалось, — в конверте, кроме письма и еще нескольких листков, лежала открытка с изображением Малого Театра. На открытке никакой надписи не было, как будто ее использовали только для того, чтобы не смялось само письмо. Может, и так. Письмо оказалось не длиннее предыдущих.

«Низа, у тебя уже все переболело. Так и должны быть. Итак, теперь к делу: оставляю тебе квартиру и небольшие сбережения для ее достойного содержания. Сохрани для моих детей их родительское гнездо, так как им некогда этим заниматься. Пусть иногда приезжают и приходят ко мне. Спасибо. Прощай. Твоя Раиса».

Низа развернула второй листок, понимая, что это завещание. Так и оказалось: Раиса передала своей подруге движимое и недвижимое имущество и денежные сбережения, накопленные за целую жизнь. Последним в руки Низы попал договор с банком о депозите на имя Раисы. Сумма была достаточной, чтобы не нести дополнительных затрат на оплату и регулярные ремонты квартиры, которая фактически отныне должна была стать отелем для Раисиных дочерей при их приездах в Дивгород.

Ничего странного, что Аксинья и Ульяна еще за полгода до этого фактически приняли такое же решение и просили Низу взять под свою опеку квартиру их матери, ведь они были достойными ее детьми, в них даже мысли текли по тем же руслам. О какой отчужденности могла думать Раиса? Эх, потеряла себя преждевременно...

Низа прошла в спальню отца, взяла на прикроватной тумбочке лупу, которой отец иногда пользовался, рассматривая схемы и графики в технических изданиях, — интересовался описаниями новых автомобилей и, как ни удивительно, современной деловой литературой, не всегда хорошо изданной. Стараясь ступать тихо, возвратилась назад и села за стол, тут включила настольную лампу и придвинула ближе в круг ее света открытку из Раисиного письма. Начала рассматривать ее через лупу. Так и есть: на фасаде Малого Театра висела афиша, а на ней — большой портрет Максима Дорогина, буквы прочитать не удавалось, но и этого было достаточно, чтобы понять, что Раиса в последний раз намекала Низе, от кого родила своих детей.

«Ты права, уже все устроилось, — прошептала Низа, докладывая подруге о последних делах. — А за твоей квартирой будет присматривать Елена. Мы так договорились. Так что не волнуйся...».

Разве могла Низа предвидеть, как оно на самом деле будет дальше...

4

Ей на отдых обычно отпускали месяц, но на этот раз не прошло и трех недель, как они позвонили снова.

— Низа Павловна, вы уже наработали идеи для следующего романа? — спросил главный редактор издательства «Антиква» Олег Титович Стариков.

— Чего вы торопитесь? — спросила Низа. — Как продается предыдущая книга?

В последнее время спрос на художественную литературу значительно снизился. О причинах гадать не приходится, как говорят, теперь формула менеджмента состоит в самом менеджменте, это глобальное явление. Поэтому надо было не просто писать, а писать хорошие произведения, чтобы читатели развивали в себе понимание и умение ценить художественное слово, а не просто развлекались или даже начинялись информацией. А это делалось не так просто и не так быстро, как казалось издателям.

— Мы довольны, — ответил Стариков. — Так что, есть у вас что-то в заначке?

— Да, — сказала Низа. — Только это будет дилогия.

— Даже так? — опешил главред. — О чем?

— О жизни, правда, без лишней стрельбы и трупов, хоть я этим и раньше не злоупотребляла. Зато содержательная и интересная. Так как, берете?

— Подходит, — согласился Олег Титович. — Приезжайте, обсудим с директором.

— Тогда готовьте проект договора. А я тем временем возьму билет и сообщу о дате приезда.

— Хорошо, рабочее название дилогия уже имеет?

— Первая книга называется «Гений зла», а вторая — «Зло гения».

— Остроумно. Мне уже интересно, — сказал Олег Титович вежливую фразу и откланялся.

От подобных, привлекательных в коммерческом плане названий Низу, бывало, тошнило. Но ничего не поделаешь, читатель хочет с двух слов понять, о чем книга. При таком ритме жизни он имеет на это право, и надо с его желаниями считаться. Низа вздохнула и позвонила на вокзал знакомой, работающей в кассах дальнего следования, заказала билет на Москву.

— Редчайший случай, — сказала ее знакомая. — Вы можете выехать уже сегодня. И советую соглашаться, так как на последующие несколько дней все билеты проданы.

Что было делать? Низа, конечно, согласилась взять билет на сегодня.

— Я забегу к вам перед самым отъездом, чтобы время не тратить, — предупредила она. — А вы выкупите мой билет, пожалуйста.

— Сделаем, — пообещала кассирша. — Договорились.

Низа быстро побросала в чемодан нужные для поездки вещи, всегда лежащие наготове, похвалив себя за то, что своевременно купила несколько упаковок свежих влажных салфеток — чистое спасение в дороге. Взглянула на часы, поняв, что приготовить еду, которую можно было бы взять с собой, не успеет, вынула из холодильника помидоры и болгарский перец, небольшую баночку меда и яблоки, сложила все в отдельный пакет и тоже засунула в чемодан. Так, чтобы не начинять себя всякой гадостью, предлагаемой современным сервисом питания, этого хватит на трое суток, немного похудею заодно, подумала она. Не помешает.

Она торопилась, так как надо было еще сделать влажную уборку в квартире, искупаться, позвонить родителям и наконец час или полтора поваляться перед телевизором, внутренне настраиваясь на поездку. Печальный для нее факт: Низа была трудной на подъем. О, еще и в «Антикву» надо сообщить, что она приедет завтра. А завтра четверг — день выплаты гонораров, итак, можно рассчитывать на получение аванса за дилогию, если переговоры об издании пойдут удачно. А на это можно рассчитывать, ведь издательству явно нужны новые рукописи, иначе ее раньше срока не беспокоили бы. Искусство «продавать себя» давалось Низе тяжело, но исподволь она овладевала им.

Выполнив основные работы, Низа позвонила в Дивгород.

— Еду в Москву, — сказала Евгении Елисеевне, когда та отозвалась в трубке. — Вам что-то привезти?

— Чего так быстро? Ты еще отдохнуть не успела.

— Пригласили. Давайте заказ.

В трубке послышалось сопение и звуки шагов, отдаленные голоса, стук мебели. Потом там возник голос отца:

— Дочура, это я взял трубку, — тихо сказал он. — Ты едешь в Москву?

— Да, тебе что-то привезти?

— Слушай. Я вот перечитываю альманах «Легенды степей», — Павел Дмитриевич повысил голос: — Мне его чуть не загуляли по рукам. Еле нашел и забрал назад.

— Не надо было беспокоиться, — ответила Низа. — Я бы тебе еще один экземпляр привезла. Это не проблема.

— Ну, уже забрал, — констатировал Павел Дмитриевич. — Так я и говорю, хорошо девочка про черные розы написала, только размахнулась на настоящую повесть, а потом засунула все в рассказ. Но я не об этом. И вот я подумал, что тебе не помешало бы найти Юлю Бараненко, Юлию Егоровну, и проведать ее.

— Папа, что я ей скажу? Здравствуйте, я ваша тетя?

— Не тетя, а племянница, — терпеливо поправил дочку Павел Дмитриевич. — Можно и так начать. Потом привет от нас с твоей мамой передашь, спросишь о ее жизни, подаришь эту книгу. Пусть ей будет память о нас, о нашей молодости. Ведь не увидимся уже...

В трубке снова послышались звуки возни, а затем голос Евгении Елисеевны:

— Мы читали некоторые рассказы из этой книги вслух и так растрогались, что местами плакали. Нервы совсем ни к черту, вот так и Юля где-то там состарилась, мы ведь почти ровесники. Оставишь ей наш телефон, пусть позвонит, хочется голос из юности услышать. Увидеться, конечно, уже не получится...

— Хорошо, мамочка, передай папе мое обещание и тебе обещаю, что найду ее, — сказала Низа. — Я все понимаю. Итак, Юлия Егоровна Бараненко, по мужу Мазур, так? Возьму для нее экземпляр альманаха «Легенды степей», а она, гляди, уже и язык наш забыла.

— Может, и нет, — обрадовалась Евгения Елисеевна, что дочка согласилась помочь им встретиться пусть опосредованно с давней подругой. — Родилась в 1922-м году в Дивгороде.

— Постараюсь, — засмеялась Низа. — Сейчас буду звонить в Москву о своем приезде, попрошу заодно работников издательства к моему приезду найти адрес вашей подруги. Теперь главное, чтобы она хорошо себя чувствовала и смогла принять землячку в гости.

И снова за окном мелькали знакомые виды, слышался размеренный стук колес, из коридора доносился гомон людей, а в купе смирно сидели пассажиры, еще не успевшие познакомиться друг с другом. Низа откинулась на спинку сидения, отвернулась к окну, прикрыла веки, отдыхая от спешки и усталости, вызванной внезапным отъездом из дома, психологически адаптируясь к долгой дороге.

Затем незаметно для себя перенеслась в другие измерения, куда вход посторонним запрещался, а на ее место опустилась Альбина Шкляр.

Растерзанная и измученная нерешительностью любимого мужчины, неспособного решиться и оставить надоевшую жену, Альбина с холодной душой готовилась к преступлению. Она понимала, что сейчас лукаво переставила акценты, так как та жена надоела не столько ему, как ей. Но в такой ли степени надоела собственному мужу, этого она точно не знала. И все равно узел затягивался и разрушал Альбинины планы и здоровье. С этим пора кончать. Поэтому ее задача была более сложной, чем Низина, и то она держалась спокойно, надеясь, что все успеет сделать. Потенциальная преступница с неприязнью посмотрела на Низу: еще и волнуется, хоть бы не смешила людей. Подумаешь, великое дело — зайти в издательство, где тебя ждут и все для тебя приготовили, подписать договор на новую книгу, получить аванс, взять у секретарши адрес какой-то дальней родственницы и посетить старуху! С чего она начнет свой визит? Ага, надо подарить старухе книгу, где о ней вспоминает Низин отец Павел Дмитриевич. «Тетя, привет от черных роз!», и та — уже труп. Что и требовалось доказать.

Альбина тряхнула головой: «Какой труп тети? Ведь это лахудра Матвея, жена опостылевшая, должна врезать дуба!». А для этого она, Альбина, должна, никому не попадаясь на глаза, тихо дождаться остановки в Туле, незаметно выскользнуть из купе, выйти на перрон и встретить там поезд Москва-Симферополь. Этот поезд тоже остановится в Туле. Из его шестого вагона выйдет прогуляться на свежем воздухе бесцветная особа перезрелого возраста. Альбина похвалила себя за остроумный повод, каким, несомненно, удастся выманить эту заразу на улицу. Да, она обязательно клюнет и выйдет. А тут, прошу покорно, скользкая удавка на вашу шейку.

Проклятая стужа! Ветер задувает под юбку, сквозняком вьется в рукавах, достает за ворот, несет снег и бросает ей в глаза. Альбина прячется от света фонарей в ночную мглу и смирно стоит за торговым киоском, разминает руки, шепча какие-то слова, и думает только о том, чтобы ее жертва не забыла набросить на шею шарфик. Какая-то чертовщина! Зачем нужен шарфик, если есть крепкая веревка? Альбина разгневанно посмотрела на Низу: все мучения она терпит по воле этой нервической интеллигенточки. Глядите, глаза прикрыла: перетрудилась, уставшую из себя корчит. Выдумывает без конца какие-то сюжеты, а ты мотайся по белу свету и в снег и в дождь, прячься от людей, паскудь им. Альбина с силой толкнула Низу в бок: «Подвинься!».

— Что? — Низа открыла глаза. — Что вы сказали?

Перед ней стоял сосед по купе:

— Вы могли бы ненадолго выйти? — спросил он. — Мне надо переодеться. Устал очень, хочу лечь и заснуть, — и он показал на верхнюю полку.

— Пожалуйста, — буркнула Низа, выходя в коридор, и подумала, что за затеями Альбины ей едва ли удастся хорошо поспать.

В издательстве все устроилось за сорок минут. Правда, перед подписанием очередного авторского договора Стариков пригласил Низу в кабинет директора, чтобы там уговорить ее начать новую серию о происках зла и только что привезенную дилогию подавать уже в этой серии, а не в ряду книг о Дарье Ясеневой. Низа приняла предложение без энтузиазма, ведь теперь ей придется разрабатывать новых главных героев, их характеры, биографии и тому подобное. А потом уступила натиску, подумав, что при такой постановке вопроса выиграет на сюжете.

В приемной ее остановила секретарша:

— Вы еще зайдете?

— Да, я только наведаюсь в кассу и сразу вернусь.

Аванс выписали скупенький, но и на том спасибо, так как договориться о нем загодя Низа не успела — когда позвонила из дому сказать, что приедет в четверг, Старикова уже не было в издательстве. А передавать такую деликатную просьбу через его секретаршу, совсем молодую девушку, она не решилась. Поэтому ей выдали сумму, которую наскребли в кассе.

Тамара Антоновна, секретарша директора, протянула Низе бумажку с адресом Юлии Егоровны Мазур. Пока Низа ошеломленно читала адрес, та улыбалась и качала головой:

— Не знаю, как вы попадете к ней. Знакомая вашей мамы живет в элитном доме, где домофон считается примитивным пережитком средневековья, а консьерж собственной груди не пожалеет подставить под пули, чтобы не пропустить вас к подопечным жителям. Телефон мне найти не удалось, так как я не знаю, какая компания их обслуживает.

— Разве на свете есть что-то, с чем бы вы, Тамара Антоновна, не справились?

— Нет, — засмеялась женщина, — ваша правда. Но у меня было маловато времени. Выделили бы еще одни сутки, тогда получили бы все сведения.

Низа задумалась, подошла к окну и засмотрелась на позднюю московскую осень. «Уже и зима подступает, — подумалось ей. — С тех пор, как не стало Раисы, прошел год, а кажется, что эта печальная потеря случилась давным-давно. Все, связанное с нею, отдалилось, отболело, только в мыслях след остался, напоминая о возрасте, о том, что молодость уже вышла за порог — уходит совсем. Истинно, время исцеляет. Я успела издать две книги, а вот и дилогию мою одобрили, буду заканчивать то, что когда-то задумывала. Надо спешить, времени по договору дали шесть месяцев — полгода, маловато. Но в конце концов все хорошо. Вот только бы отец не таял, как весенний снег...». Ни о чем другом ей думать не хотелось, уцепилась за последнее поручение отца встретиться с подругой юности как за возможность продлить ему жизнь. Надо ее найти! А здесь вот адрес черт знает какой дали...

— А как вы смотрите на рекомендательное письмо от издательства? — повернулась она к секретарше.

— Это идея! — оживилась Тамара Антоновна. — Сразу видно, кто из нас придумывает и пишет книги, а кто только читает.

И она начала ловко набирать текст письма, адресованного домовому комитету, с просьбой оказать содействие во встрече известной писательницы Надежды Горцевой, имеющей творческое задание от издательства «Антиква», с Мазур Юлией Егоровной — интересным человеком...

— Вы что-то о ней знаете?

— Что именно? — откликнулась Низа.

— Ну, что-то свидетельствующее о неординарности.

Низа растерялась. Она, как ни странно это было бы для других, много знала о деталях жизни Юлии Егоровны, но называть их в письме нельзя, чтобы не получить нежелательный эффект, обратный результат. Надо бы обойти щекотливую тему и придумать что-то нейтральное.

— Напишите, что она интересует нас как мудрая женщина и заботливая мать. Это можно сказать обо всех нормальных женщинах. Ведь так? Это же не обидит ее, как вы думаете?

— Нормально, — секретарша закончила письмо и распечатала его на бланке издательства. — Сейчас подпишу у директора, подождите.

Она глянула на часы, положила письмо в папку с надписью «На подпись» и со словами «Уже можно» исчезла за дверью директорского кабинета.

— Ну, с Богом! — через четверть часа Тамара Антоновна вручила Низе подписанное письмо. — Хоть позвоните, как встретитесь с нею.

— А что, заинтриговала я вас своими поисками? — автоматически поддерживала разговор Низа, чтобы еще раз подчеркнуть свою признательность этой замечательной женщине.

— Конечно, — с нотками искренности сказала секретарша. — Хоть буду знать, как у вас сюжеты появляются.

— Вы подали мне идею взять это для нового романа, — улыбнулась Низа.

— Уверяю вас, это не будет слон из мухи или пуля из... мягкого материала, как у многих других авторов получается. Здесь есть настоящая жизненная интрига, — Тамара Антоновна с видом знатока наморщила лобик. — Удачи вам!

5

С письмом от издательства Низа чувствовала себя увереннее. Она вышла из метро на станции «Площадь революции», пересекла Охотный ряд, оставила позади перекресток Тверской улицы и проспекта Карла Маркса и направилась в сторону Белорусского вокзала, придерживаясь правой стороны улицы. Вскоре подошла к памятнику Юрию Долгорукому, напротив которого красовалось знакомое здание московской Мэрии. «Напрасно переменили название, — подумала Низа. — Пусть бы оставалось знаменитым “Моссоветом”». Но ее интересовало другое — малозаметная дорога, поворачивающая с Тверской во дворы, расположенные внутри квартала. Полученный в издательстве адрес указывал, что ей надо идти именно туда. Но сначала захотелось присесть на скамейку, каких много стояло вокруг фонтана, неустанно шумящего возле памятника, и успокоиться. Она так и сделала.

Итак, Юлия Егоровна жила в доме, где простому смертному получить квартиру даже теоретического шанса не было. Простая женщина с далекого неприметного Дивгорода... Как это могло случиться? Рассмотрим все поочередно. Она переехала в Москву, когда овдовела. Специальности, способной заинтересовать столичные учреждения, не имела, да к тому же свою бухгалтерскую специальность получила в сельскохозяйственном техникуме. Нет, с таким багажом сама Юлия Егоровна сделать карьеру не могла. Может, вторично вышла замуж? И снова таки: где это надо было работать, чтобы выйти замуж за человека, заслуживающего жить в одном из лучших домов центра Москвы? Что-то мало верится в превращение сказок в действительность. Остается два варианта: менее вероятный — сногсшибательную карьеру сделал Юлин сын, и более вероятной — в свое время Юля устроилась домработницей к кому-то из весьма влиятельных или известных людей и заслужила, чтобы на старости оставаться жить в их семье.

Наконец Низа более-менее определилась, какой прием может встретить в доме, куда направлялась, и настроилась на долгий и малоприятный разговор, который, очевидно, будет предшествовать встрече с самой Юлией Мазур. Пока она искала переход на противоположную сторону улицы, а потом возвращалась к нужному ей переулку, возникло еще одно соображение: если последнее из высказанных выше предположений не ошибочно, то может быть такое, что Юля лишь зарегистрирована по этому адресу, а на самом деле ее давно упекли в какой-нибудь дом престарелых. А как же сын? Неужели он допустил бы такое? Хотя есть ведь невестка — чужая кость, поэтому нечего удивляться. И потом богадельня богадельне рознь, может, сын живет в еще более плохих условиях. В конце концов это самое неприемлемое предположение, то есть самое худшее, а самое худшее имеет ту же вероятность реализации, что и самое лучшее. Итак, есть основания надеяться на средний по тяжести вариант.

Низа нашла нужный дом, храбро приблизилась к подъезду, на удивление беспрепятственно связалась с консьержем и, недолго думая, показала ему письмо.

— Мне надо увидеться с этой женщиной по договоренности с издательством, — прибавила деловито.

— О, Юлия Егоровна начала готовить мемуары? Прекрасно! — совсем без удивления воскликнул упитанный мужчина с седыми, коротко подстриженными усами. Он хорошо выглядел, оставлял впечатление не слуги небожителей, а самого небожителя, который вот надумал перекинуться словом с подвернувшейся простолюдинкой. — Это должна быть интересная книга, ей есть о чем написать. Сейчас мы ей позвоним. — Ало? — по-молодецки бодро, спросил он в трубку. — Юлия Егоровна? К вам пришли.

Вдруг он даже немного присел, слушая ответ. Увидев это, Низа заподозрила, что в Москве живет не одна Юлия Егоровна Мазур. Так ведь совпадает возраст и место рождения...

— Да, да, — соглашался консьерж, — читаю, что здесь написано, — продолжал он докладывать своей собеседнице в трубку: — Писательница Надежда Горцева. Подписано директором издательства «Антиква». Нет, это не ошибка. Этой госпоже нужны именно вы.

Его лицо вдруг вытянулось и потеряло радушное выражение, он недовольно посмотрел на посетительницу. Низа поняла, что ей терять нечего: надо было или брать крепость штурмом, или убедиться, что эта крепость ей не нужна. Она быстро приблизилась к консьержу и сказала на ухо то, что снова, как было и в Санкт-Петербурге, должно было послужить паролем:

— Передайте, что я — ее землячка, приехала из Дивгорода. Хочу передать привет от родственников, — на что консьерж кивнул, соглашаясь.

— Вот она говорит, что приехала из Дивгорода и привезла вам привет от родственников.

Низа не отводила пытливых глаз от лица стража подъезда, и вдруг через несколько минут он ей шаловливо подмигнул.

— Проходите, квартира 12, это на третьем этаже. А письмо я с вашего разрешения оставлю для отчета.

— Пожалуйста, — согласилась Низа.

Дверь открылась и перед Низой появилась сухенькая женщина невысокого роста, очень старенькая и немного сгорбленная, которая тем не менее чем-то напоминала ее маму Евгению Елисеевну.

— Вот теперь я вижу, что вы из нашего рода и сестра моей мамы, — сказала Низа. — Здравствуйте, дорогая Юлия Егоровна.

У старушки задрожали губы, она подняла руки и придержалась за дверные косяки, затем сделала жест, очень характерный для сельских жителей — смяла ворот и прижала его к горлу.

— Чья вы? — спросила изнеможенно.

— Диляковых, — доложила Низа, будучи теперь уверенной, что попала туда, куда ей надо было. — Младшая дочь Павла Дмитриевича и Евгении Елисеевны, я родилась после вашего отъезда из Дивгорода.

— Заходите, — старушка захлопнула дверь, и она мягко щелкнули замками. — А консьерж мне сказал, что вы писательница. Это правда? — спросила она, повернувшись к Низе и показывая дорогу в гостиную.

— Правда, только Надежда Горская — это псевдоним. На самом деле меня зовут Низа Павловна Критт. Может, показать паспорт?

— Нет, не надо. Ваше лицо красноречивее паспорта свидетельствует, что вы дочь Павла Дмитриевича. Садитесь, — старушка показала на два кресла в гостиной и встала рядом.

Низа незаметно осмотрелась. Гостиная состояла из двух комнат, соединенных, или разделенных — кому как больше нравится, аркообразным проемом. Здесь, куда зашла Низа, под глухой стеной стоял журнальный столик, два кресла, высокая подставка под телефон и в углу, у широкого окна, большой фикус. Вся противоположная стена, вплоть до альковной двери пряталась за книжными полками, на которых почти не было свободного места. Среди книг Низа заметила собрание сочинений мировых классиков, много мемуарной литературы и работы по теории литературы, театра и кино. За дверью во второй половине гостиной виднелся роскошный диван, шкаф с сувенирами, напротив двери было окно, и место под ним занимал большой телевизор, а возле него за шторами угадывался выход на балкон. Итак, квартира была угловой.

Низа перевела взгляд на хозяйку, все еще продолжавшую стоять и рассматривать гостью, и только теперь заметила, что Юлия Егоровна не столько худая, сколько изможденная какая-то или больная, изгоревавшаяся что ли. Большие синие глаза потеряли ясность и походили на озерца с беловатой шугой. Руки, испещренные синими прожилками, все время дрожали. Бледное лицо имело синюшный оттенок.

— А вы, Низа, поразительно похожи на отца, — сказала Юлия Егоровна. — Может, пройдем в кабинет, там больше света?

— Как скажете, но я не надолго, должна сегодня возвращаться назад.

— Почему так быстро? Вы в Москве по делам?

— Да, я здесь бываю по меньшей мере раз в квартал, приезжаю в издательство «Антиква», сотрудничаю с ним. Но стараюсь не задерживаться. Сегодня зашла к вам по поручению родителей.

— Чего они вдруг вспомнили обо мне?

— Стареют, — коротко сказала Низа. — Однако совсем не вдруг, они все время вас помнят. А вы о них разве забыли? — спросила затем. — Ведь, я знаю, вы дружили.

Юлия Егоровна заплакала, тихо, не всхлипывая, только прозрачными аж до костей руками по-детски растирала слезы по щекам. У Низы защемило сердце. Вдруг она поняла, что старушка страдает от одиночества, живет одна, возле нее никого нет.

— Что с вами? — Низа обняла старую женщину за плечи, прижала к себе, встряхнула. — Ну, кто вас обидел? Чего вы плачете? Чем вам помочь?

— Побудь со мной, — прошептала Юлия Егоровна, переходя на «ты». — Я здесь с ума схожу от горя, а рядом нет ни одной живой души.

И она, сев в кресло, начала рассказывать, что недавно потеряла единственного сына, который не успел завести семью и родить ей внуков. Теперь она осталась одна-одинешенька среди чужих людей, немощная, без помощи. Со своими родственниками связь потеряла, а родственников мужа давно нет на свете.

— А где же ваши соседи, знакомые, почему они не приходят? — спросила Низа, не прекращая поглаживать руки Юлии Егоровны. — Только не плачьте, я не брошу вас, обещаю.

— Какие соседи? — Юлия Егоровна глубоко вздохнула и перестала всхлипывать. — Я же не здесь жила, а недавно продала свою квартирку в Ясенево, оформила на себя унаследованную от сына и вот переехала сюда, к нему, — она снова скривила личико, и Низа крепче прижала ее к себе.

— Если бы это был не центр Москвы, то я бы предложила вам поехать со мной, домой, в Дивгород. — сказала Низа. — Разве можно так страдать?

И вдруг на этих словах Низа захлебнулась. Среди множества книг она увидела небольшую фотографию Максима Дорогина, на которой он стоял рядом с Юлией Егоровной и так, как Низа сейчас, обнимал старушку за плечи. Низа все поняла — имело место чрезвычайное, маловероятное, сказочно-замечательное стечение обстоятельств, в которое невозможно поверить по чужим рассказам. Она поняла и от кого Юлия родила сына, и почему оказалась в самом сердце столицы, как поняла и то, что Максим не посвящал мать в свою личную жизнь. Итак, Максим и Раиса были братом и сестрой в четвертом поколении. «Боже милостивый, значит, и мне этот гений приходится братом, как и Раисе» — подумала Низа. В последнее время она привыкла удивляться, и только поэтому сейчас осталась живой. Даже не потеряла самообладания.

— А что мне Москва и центр, если я никуда выйти не могу? — между тем говорила Юлия Егоровна, не замечая состояния гостьи. — Жаль, что ты просто произносишь вежливые слова, а забрать меня с собой и не подумаешь.

— Конечно, это экспромт, но он полностью осуществим, не сомневайтесь, — сказала Низа. — Я не собиралась у вас задерживаться, хотела только выполнить просьбу родителей, увидеть вас, передать от них привет и все. А теперь вижу, что наш разговор будет длинным, — с нежностью глядя в глаза своей троюродной тетке, продолжала Низа. — И замечательным для вас, поверьте. Я просто еще раз с восторгом думаю о своем отце: как вовремя он послал меня сюда! Какая же сила ему дана чувствовать людей, их боли и горести! Какой любовью к ним он наделен! Поверьте, это не моя, а его рука сейчас обнимает вас. Тетушка, дорогая моя, вы не представляете, какие радостные вести я вам привезла, сама того заранее не зная!

Юлия Егоровна успокоилась, пригрелась под боком у Низы и, возможно, впервые за последний год ощутила себя защищенной, кому-то нужной и интересной, впервые с кем-то говорила доверительно и откровенно.

— От тебя пахнет родиной, моим счастливым детством, юностью. Ты такая сильная, и мне кажется, рядом с тобой у меня все будет хорошо, — будто ручеек, журчал ее голос, а Низа думала, с чего начать свой рассказ, чтобы у старушки не случился еще один стресс, пусть хоть и счастливый.

— Так все и будет, так и будет, — обещала гостья. — Расскажите мне о себе, — попросила она, чтобы старушка вылила тоску, облегчила душу и успокоилась насколько возможно в ее положении. — Давайте много говорить о дорогом и радостном для нас.

Прыткие минуты подхватывали слова рассказа тетки Юлии и, будто воры, прочь убегали с ними куда-то, чтобы не возвратиться сюда уже никогда, торопливой походкой отходили назад отягощенные добычей перемен часы, давно посерел день и тоже превратился в воспоминание, а они не размыкали рук и говорили, говорили, говорили. Низа много рассказывала о маме, об отце и о его воспоминаниях, записанных школьниками и изданных отдельной книгой, где есть и о ней, молодой Юле Мазур. Дескать, из-за этого у отца начался сложный период, наполненный радостями и печалями, ведь теперь он будет казниться, что сделал достоянием гласности тайну Юлии Егоровны и после этого она может неуютно чувствовать себя в Дивгороде.

Та всплеснула руками:

— Ба! Это ты намекаешь на то, что я родила сына от чужого человека? — спросила Юлия Егоровна, прослушав прочитанный Низой вслух рассказ о черных розах.

— Так, ведь об этом теперь все знают...

— Во-первых, в книге сказано, что я выслушала совет твоего отца и сказала, что мы уедем из Дивгорода. И все. Там же нет о том, что на самом деле произошло дальше. А во-вторых, у меня был такой любимый мужчина и такой сын, что мне ничье осуждение не страшно, и моя правда мне не повредит. А за твоего отца я постоянно молилась, Бога просила послать ему долгих лет жизни. Ведь это он подвел меня к большому счастью. Без него не было бы у меня Максима и всего того, что я нынче имею...

— Конечно, — поддакивала ей Низа, отметив то, что Юля называет сына не тем именем, которое было записано в паспорте, а тем, которым называл его родной отец.

— После смерти Ивана Моисеевича всему белому свету стало безразлично, от кого я родила своего мальчика, за исключением его родного отца, конечно. Золотой был человек, он заботился обо мне до своей последней минуты, он заполнил мою жизнь вниманием и благосостоянием, с ним я была счастлива вполне. И меня ничье мнение по этому поводу вообще не интересовало. Многие знали правду, но не в моем окружении, а среди товарищей сына. И ничего, никто не бросил камень в мой огород.

Юля все еще не сказала, кто был ее «солнечным лучом», а кто — сыном, а Низа не проявляла любопытства, не показывала, что обо всем знает сама, и просто слушал рассказ, пока обеим не захотелось спать.

Тетка Юлия постлала гостье на диване в кабинете сына, и утром Низа, проснувшись первой, долго рассматривала книги и фотографии из многочисленных альбомов Максима, ожидая, когда встанет хозяйка. А та, наоборот, долго спала, словно вчера искупалась в любистке. Юле снилось светлое девичество, молодые отец и мама, затем примерещились Виктор с Людочкой и оба звали в один голос: «Приезжай к нам, проведай наш приют!». И она обильно плакала во сне то ли счастливыми, то ли горькими слезами, но были те слезы очищающими душу, легкими, как в детстве. Кажется, она что-то отвечала своим дорогим двойняшкам. А потом на каком-то перроне долго прощалась с Максимом, навеки-вечные прощалась и кричала ему вслед: «Не сердись на меня! Не осуди!». Так кричала, что испугала Низу. Проснулась от того, что Низа, присев на кровать, тихо гладила ее плечо через одеяло.

— Где я? Где? — спросила Юля, испуганно раскрыв глаза. И, увидев Низу, прижалась к ее руке. — Как хорошо, что ты со мной.

— Успокойтесь. Что вам снилось?

— Родители, дети...

— Просыпайтесь, вставайте помаленьку, а я приготовлю завтрак, да? — спросила Низа, и тетка Юля лишь слабо улыбнулась.

Легкий омлет и перетертая с сахаром редька оказались прекрасным завтраком, и после этого женщины неспешно чаевничали. Тетка Юлия все рассказывала новые подробности. Говорила, что еще до недавнего времени у нее была собственная дача, и она выращивала там ягоды и варила варенье из всего, что под руку попадало.

— Сын очень любил сладкое, — сказала и затихла не надолго. И тут отважилась на откровенность, не поднимая глаз: — Понимаю, ты ночевала в его кабинете и уже догадалась, кем был мой Максим.

Низа улыбнулась:

— Николка...

— Почему Николка?

Но Низа будто не слыша ее вопроса, продолжала:

— Если бы вы знали, как долго я его искала, а потом отец с мамой вычислили, где должен быть этот Николка. Нашла. Сначала в театре, а окончательно убедилась, что это он, у Анны Витальевны. Давно это было, уже полгода прошло с той поры.

— Его никто так не называл.

— Раиса называла, его избранница, жена. Тетушка, — вынырнула Низа из пучины воспоминаний, — ни о чем не беспокойтесь. Вы совсем не тем дороги моим родителям, что ваш сын — всенародный любимец, ведь они этого еще не знают. Вы дороги тем, что является частью их юности, их любви, жизни наконец, а также тем, что послушались моего отца и родили здорового ребенка. А то, что он к тому же был гением, — это для отца будет ужасно радостной вестью, он несказанно будет гордиться этим. А что Раисин Николка — это ваш сын Максим, я лишь вчера догадалась, когда увидела фотографию на книжных полках, — сказала Низа. — И это большое счастье для вас.

Юлия Егоровна склонила головку:

— Ты все время говоришь загадками. Мне жутко от этого. Что ты скрываешь?

— Ничего не скрываю, я просто еще не все вам рассказала. Но мы ведь не молчим, все время разговариваем, а до основного еще не дошли. Для этого требуется время. Поверьте, я не настроена была говорить с вами о том, что должна теперь сказать. Это для меня, может, еще большая неожиданность, чем для вас. Подождите, пусть во мне созреют правильные слова, только не беспокойтесь, прошу очень.

— Не могу привыкнуть, что его нет, моей крошечки. Да, он был большим счастьем для меня. И видишь, от этого счастья ничего не осталось. Разве что вот, — она осмотрелась, разведя руки.

— Вы ошибаетесь. Я сказала о большом счастье, имея в виду то, что я узнала, кем был ваш сын.

— Почему ты так говоришь? Почему? — тетка Юлия ударила кулачком о раскрытую ладонь второй руки. — Все время успокаиваешь меня. Как мне уверить тебя, что я все выдержу? Что может быть хуже смерти родной кровинки? А я это дважды вынесла, не умер мой разум, не остановилось сердце. Теперь мне все по плечу. Говори, о чем молчишь! Немедленно! — подняла она на собеседницу острые от настороженности глаза.

Низа минуту колебалась, а потом пошла в гостиную, где лежала ее сумочка, достала фотографию портрета Максима с дочками.

— Выдержите хорошую весть? Не упадете без сознания? — спросила, возвратившись.

— Выдержу, — тихи-тихо сказала сбитая с толку старушка, боясь шелохнуться.

— Вы не одиноки, у вас есть две замечательные внучки, — с этими словами Низа подала тетке Юлии фотографию. — Это дочери моей подруги Раисы. После долгих поисков я узнала, что их отец — известный актер Максим Дорогин, но то, что он — ваш сын, для меня полная неожиданность. Мне это открылось только вчера, и сейчас я ошеломлена до последней возможности. Это очень счастливое стечение обстоятельств. Представьте себе: два поколения чрезвычайно неординарных людей, родившихся по слову моего отца! Но все возвращается на круги своя. Видите, как девочки похожи на Максима.

Юлия Егоровна долго рассматривала изображение, подходила к окну, поднимала фотографию к зажженному бра, все не могла поверить, что ее не разыгрывают. И держалась молодцом.

— Кто они? Кто такая твоя Раиса, от которой они родились? — спросила она. — Где живут? Почему я ничего не знала о них? Не прощу, — топнула она ногой, — что не пришли на похороны Максима!

— Не сердитесь на них. Они в это время хоронили свою мать, — тихо сказала Низа. — Раиса умерла внезапно, узнав о смерти Максима. А здесь должны были быть их женихи, но я с ними не знакома, поэтому показать вам их на фотографиях не смогу. Долгий это разговор и не простой, но я все знаю и все расскажу вам в свое время. Давайте сначала позвоним в Дивгород. Вы не против?

— Скажешь такое! Как же я могу быть против при таких делах! — изменила тетка Юлия гнев на радость, к которой тянулась, еще не веря в нее до конца.

Низа набрала номер своих родителей, и, услышав звук соединения, передала трубку тетке Юлии, затем вышла из комнаты. Она убирала на кухне, мыла и перетирала посуду, чистила пол, проветривала помещение, потом перешла в ванную, где убрала следы своего вчерашнего купания. А друзья далекой юности все говорили и говорили. Закончив дела, Низа возвратилась в гостиную. Юлия Егоровна сидела в том кресле, где вчера сидела Низа и, припав к трубке, что-то рассказывала, снова сильно плача.

— Может, лучше, при встрече поговорите, — сказала Низа, и тетка Юлия оторвалась от трубки, прикрыв ее рукой.

— Они меня приглашают в гости, — тихо сказала она Низе, — но я сама не доеду.

— Я вас отвезу, соглашайтесь, — улыбнулась Низа.

Остаток дня тетка Юлия с хорошим настроением посвятила собиранию в поездку. Она нагрузила большие чемоданы, взяв то, что может пригодиться в межсезонье, а также летнюю одежду и туалетные принадлежности.

— Зачем вы берете летнее? — спросила Низа. — Зима надвигается.

Тетка тяжело присела на диван, сказала беспомощно или растерянно, будто нашкодила:

— Меня, дочка, хватит только на поездку в один конец. Вези меня насовсем к моим первым деткам, там мой дом. А в этих стенах, — она осмотрелась, — я никак не привыкну. Все мне чужое, ведь при жизни Максима я в его квартире бывала очень редко.

— А Москва? Как же Максим?

— А в Москве ты меня заменишь, от меня все равно толку мало. А тебе нужнее. Или я вам там буду мешать?

— Нет, вас там ждет отдельная квартира, — ответила Низа. — Вам ее невестка оставила. Не беспокойтесь ни о чем, — сказала, увидев, что Юлия Егоровна хочет задать еще какой-то вопрос. — Я все расскажу дорогой.

— Чудеса не заканчиваются? — округлила глаза Юлия Егоровна. — Что значит жить по слову вещуна!

Поздно вечером, когда хлопоты с приготавливанием к поездке улеглись и все было устроено, Низа уложила возбужденную и взволнованную тетку Юлию спать, а сама позвонила к родителям.

— Как вы там? — спросила встревоженно.

— Ничего, — ответил отец. — Ждем вас с Юлией.

— Папа, а она тебе сказала, кем был ее сын?

— Нет, а что? — затаил дыхание Павел Дмитриевич.

— Максим Дорогин, — выдохнула Низа и затихла, ожидая, что скажет отец.

— Почему-то я так и думал, хотя это была чистая тебе мистика. Я и говорить об этом боялся, так как вы подумали бы, что я брежу, — отозвался он. — Поэтому и послал тебя найти тетку Юлию. Видишь, снова в десятку попал! — отец радостно засмеялся.

— Что тебя натолкнуло на такое предположение?

— Сначала два его имени. Как правило, так бывает, когда у ребенка два отца: официальный и настоящий, который отец по крови. Раиса с Максимом, как мы еще раньше предположили, познакомилась на Смоленщине, выходит, он туда к кому-то приезжал, и приезжал из Москвы. К кому? К родственникам. А у кого из Раисиного там окружения были родственники в Москве? У нашей Юли, там жил ее сын. Больше ей с Дорогиным встретиться негде было. Да еще и так, чтобы поддерживать отношения на протяжении многих лет.

— Папа, прибавь к своим добрым делам еще и то, что по твоему благословению родился и жил на свете в одно с нами время настоящий гений. Хотя, кажется, и Ульяна достигнет многого. Вот такие дела.

— Сделай мне хорошую фотокопию картины Шилова, — попросил Павел Дмитриевич. — Ведь это все — мои дети, если верить твоим словам. Хочу видеть их в своем доме.

— Папочка, ты — великий человек! Я горжусь тобой, — сказала Низа. — Передавай привет маме. Я, может, успею заскочить на выставку Шилова, гляну на последние его работы. Что-то мне подсказывает, что в Петербурге висит копия, а не оригинал. Тогда я тебе точно хорошую копию привезу.

Утром Низа приготовилась уговорить тетку Юлию не спешить с отъездом, а задержаться в Москве хотя бы на два дня, так как кроме выставки Шилова ей хотелось еще увидеть спектакль в Малом Театре, любой, лишь бы побыть там, подышать тем воздухом. Хотелось зайти к Юрию Мефодиевичу, показать фотографию Максима Дорогина с дочками, рассказать о своих последних находках.

Но тетка и сама, похоже, не торопилась уезжать, хотела привыкнуть к мысли о новой жизни, решение о которой приняла окончательно.

— Иди, конечно, — поддержала Низу. — Сегодня в картинную галерею ты уже не успеешь, надо было раньше просыпаться. А на спектакль ступай, хотя о билетах надо позаботиться заранее.

— У меня есть визитка Соломина, позвоню, попрошу разрешения нанести визит, а там и на спектакль попаду. Он обещал.

— Да, потому что там всегда аншлаги, — со знанием дела сказала тетка Юлия. — И учти, что завтра у нас будет насыщенный день: ты пойдешь на Кузнецкий мост, а я вызову такси и поеду к Максиму, попрощаюсь напоследок.

— Может, и я с вами?

— Нет, ты мне будешь мешать. Еще наездишься, — решительно ответила Юлия Егоровна. — А послезавтра — в путь-дорогу домой. Правильно ты говорила, — вспомнила она вчерашние Низины раздумья, — что родная земля там, где лежат твои родители, где ты увидела свет и укоренилась, благодаря им. Кстати, — вспомнила Юлия Егоровна, — у тебя есть с собой паспорт? Ты обещала показать мне.

— Есть, — ответила Низа. — Я же пересекаю границу, когда еду сюда. Даже две. Поздно вы о паспорте вспомнили, — засмеялась гостья. — Вдруг бы я оказалась мошенницей, — но паспорт подала, понимая, что без этого трудно будет Юлии Егоровне довериться ей полностью. — Спешу на свидание с театром, — сказала мимоходом. — Юрий Мефодиевич назначил мне аудиенцию за час до начала спектакля. Бегу, боюсь опоздать.

— Здесь ходу не больше четверти часа пешком, — бросила ей вдогонку Юлия Егоровна, держа в руке Низин паспорт — малую плотную книжечку синего цвета.

Едва за Низой закрылась дверь, как Юлия Егоровна бросилась к телефону.

— Это консьерж? — спросила в трубку. — Прошу заказать мне домой нотариуса. Да, для составления завещания. Когда желательно? Желательно безотлагательно. Но если нельзя, то подойдет завтра с восьми до двенадцати утра. Но сегодня бы лучше. Очень надо!

Ей ответили, что нотариус обязательно будет, и, может, даже сегодня, коль надо безотлагательно. В порядке исключения, сугубо для матери дорогого Максима Дорогина — лишь бы ее деньги.

Видя, что Юлия Егоровна немного ободрилась, Низа успокоилась и наслаждалась Москвой. После спектакля она долго гуляла по Тверской, рассматривала рекламу, заходила в новые магазины, работавшие допоздна, примеряла там что-то из мелочей, мечтая, как когда-то купит себе такую модную обновку или такую. Но куда ее надевать? — охлаждала она себя. Сидит безвылазно дома за компьютером, строчит свои романы и все равно не успевает преобразовать в рукописи задуманное. Ну, иногда вытянет ее Татьяна Примаченко, местная писательница, на какую-нибудь презентацию. Так не будешь же наряжаться так, чтобы выделяться из общей массы. Во-первых, дома абсолютно никто не знает, что Надежда Горцева — это она, Низа Критт, а во-вторых, и не надо, чтобы догадывались. Вот она пишет и печатает что-то на местном уровне, и хорошо. А еще ее знают как хорошего редактора, особенно технических текстов. Это ее тоже устраивает. Нет, вряд ли ей удастся изменить свой упроченный стиль и стать роскошной литературной дивой — возраст не тот, внешность не та.

Низа очень комплексовала по поводу своей внешности — после того памятного сердечного приступа пополнела, потеряла стройность, ноги отказывались ходить на каблуках, глаза немного пригасли, волосы поредели. А еще ее часто бросало то в жар, то в холод — это была ужасная гадость.

Но это не отразилось на ее жадности к знаниям, ко всему новому. Выставка Александра Шилова, куда она таки попала, отстояв очередь, ее просто ошеломила. Сравнить полученные здесь впечатления с возникающими от просмотра репродукций нельзя. И передать словами нельзя. Нечего и стараться. Низа поняла одно — находясь среди этих шедевров, созданных ее современником, она причащается к вечности, куда направляются и герои его полотен.

Тут она нашла, как и думала, портрет Максима Дорогина, только это был другой портрет, более поздний. Максим почти в той же позе сидел в кресле, а девочки — уже почти взрослые — примостились на подлокотниках и обнимали его с обеих сторон. Ульяна еще и голову положила отцу на плечо, а Аксинья, наоборот, отклонилась, будто хотела показать людям своего отца — видите, какой он у меня славный.

Благо, при галерее был копировальный центр, где можно было заказать репродукции картин. И Низа воспользовалась этой услугой, чтобы выполнить просьбу отца.

Итак, в Петербурге висит тоже оригинал, — подумала Низа и удивилась, так как Александр Шилов не писал дважды портреты одного человека. По крайней мере она не знает о таком. Значит, Максим стал исключением из этого правила. Это свидетельствовало только об одном — он дружил с художником и покорил его своей фотогеничностью. На втором портрете Максим так же таинственно улыбался, но имел вид не молодого баловня судьбы, а уже солидного мастера своего дела, метра, маститого деятеля, для которого не осталось тайн в душах людей. От этого улыбка Максима казалась немного печальной, дескать, какие вы все наивные, а я вас все равно люблю. Над фигурами девочек Александр Шилов тоже хорошо поработал. Здесь уже проявились их характеры, словно на спокойной глади моря отразилось два облачка, не похожих друг на друга, но обе были таки дочками своего отца.

Уходить из вернисажа не хотелось, но Низа еще хотела пробежаться по магазинам и накупить приятных пустячков для родителей и Сергея на память о ее пребывании в Москве.

И вот настало завтра — день отъезда. Москва с утра засияла под солнцем, будто улыбалась, провожая двух растроганных женщин в другую жизнь.

— Вы все продумали, кто будет присматривать за квартирой? — спросила Низа. — Ведь здесь масса бесценного материала, фотографии, записи, архивные вещи.

Юлия Егоровна скептически взглянула на нее:

— Продумала, конечно. Ты основной рассказ оставила на дорогу, и я тем самым тебя отблагодарю. Дорогой все скажу.

Низа подумала, что старушка обиделась на нее, поэтому подошла ближе, взяла ее лицо в ладони и повернула к себе:

— Солнышко мое, давайте никуда не ехать, останемся здесь и я все, не спеша, расскажу вам.

— Видишь, как ты меня скверно знаешь. А говоришь, что отец тебе рассказывал обо мне.

— Рассказывал.

— Ни разу я не изменила принятого и взвешенного решения и ни разу не пожалела об этом. Так я жила.

Тяжелые чемоданы уже были вынесены в такси, тетка Юлия и Низа стояли одетые и осматривались, все ли взяли, что хотели взять.

— Кажется, все, — сказала Юлия Егоровна. — Ну что ж, Максим, прощай, сынок. Спасибо тебе, что ты был в моей судьбе. А теперь не сердись за то, что покидаю твой уголок. Но ты пошел к людям, они тебя никогда не забудут, пока будет существовать русская культура. А моих двойняшек помню я одна. Поеду к ним, сиротам. Нельзя таких малышей оставлять одних.

Она трижды низко поклонилась, повернувшись к квартире, и шагнула за порог.

6

Все также через издательство Низа побеспокоилась о билетах в спальном вагоне, и теперь они с теткой Юлией ехали в отдельном купе на двоих. Ничто не мешало, а даже помогало, задушевным беседам.

Низа рассказала обо всех событиях, связанных со своей подругой, начиная от общей юности, Раисиного замужества, их долгой отчужденности, а потом о внезапной Раисиной болезни и смерти. Вспомнила и о том, что в последнее время Раиса захотела восстановить события дивгородской старины и с этой целью предложила провести конкурс на лучшее краеведческое сочинение. Рассказала о роли Павла Дмитриевича в сборе материалов для этих сочинений. Так, дескать, огласилась правда о черных розах и Юлиной судьбе. Раиса же, умирая, позвала Низу и попросила в свое время рассказать дочерям, что ее муж не был их отцом.

— Вы понимаете, что точно повторить девушкам слова Раисы я не могла. Сначала должна была найти их настоящего отца, причем найти с доказательствами, чтобы они мне поверили. Правда, Раиса затеяла со мной переписку с того света. Я дам вам почитать ее письма с подсказками о том, где искать и кого искать.

— Чего же она тебе прямо не сказала? — спросила заслушанная Юлия Егоровна.

— Ее судьба и рождение детей — весьма невероятный вариант жизни. Вероятно, она боялась, что я не поверю, поэтому заставила провести расследование и тем самым добраться до правды самостоятельно.

— А девочки, оказывается, все давно знали, — покачала головой тетка Юлия, посматривая на портреты ее сына с дочками.

Репродукции этих портретов лежали на столике, потому что у женщин была потребность время от времени смотреть на них.

— Да, — сказала Низа, — и это облегчило мою миссию.

— А я, перебирая бумаги Максима, все думала, куда подевались документы на его недвижимость. Ничего в архиве не было, кроме документов на эту квартиру на Тверской. А он, оказывается, давно все на девочек переписал. И его отец так сделал, отчего у Максима с Жанной Витальевной, его младшей сестрой, страшная вражда была.

— И что, было из-за чего враждовать? — спросила Низа, зная, что тогда не всем удавалось иметь солидное состояние.

— Виталий Мартынович оставил Максиму свою дачу в Кунцево, роскошную дачу по тем временам. А позже Максим ее обновил, расширил, как теперь говорят ревитализировал, — тетка Юлия засмеялась. — Да, почитываю умные книжки. А еще оставил денежные сбережения, хранившиеся на сберкнижке. Так о деньгах его дорогая женушка не знала, и у Максима с этим хлопот не было. А за дачу судилась. Хорошо, что незадолго до своей смерти Виталий Мартынович усыновил Максима по всем законам и завещание в его пользу составил. С тех пор имя Максим Дорогин стало для моего сына официальным. Об этом мало кто знал, все думали, что это сценический псевдоним, который он взял сразу, как попал в театр. Хотя его туда принимали как Николая Мазура. А о том, что он после усыновления сменил свои документы, знали только в отделе кадров. А там сидели отставные офицеры, люди ответственные, строгие и неразговорчивые.

А дальше Юлия Егоровна рассказала, что Максим очень любил бывать в Ленинграде, вообще, любил этот город. И когда у него появилась возможность, приобрел там хорошую квартиру на Невском проспекте, не хуже, чем этот кабинет на Тверской.

— У него же там сестра живет, которая его очень любила, хорошо принимала. Зачем было свою квартиру покупать? — спросила Низа.

— Теперь разве спросишь? — пожала плечом тетка Юлия. — Во-первых, он стеснялся обременять родственников, а во-вторых, теперь думаю, что уже тогда заботился о своих дочерях. И видишь какой, все от меня скрывал. Чего? Может, не хотел, чтобы я бухтела за прелюбодеяние с замужней женщиной?

— Думаю, ленинградская квартира перепала Ульяне, — сказала Низа. — Не девушка — огонь. Вот увидите, какое оно задорное и умное! А что же он об Аксинье не подумал? Может, на сестру Анну положился?

— Ты же говоришь, что она в Ганновер замуж собралась?

— Уже, наверное, обе вышли замуж, — сказала Низа. — Давно не отзывались, некогда, значит.

— И отдыхать ездит в швейцарские Альпы? Говорила ты, что и Раиса там последнее свое лето провела.

— Да, но, кажется, она говорила, что-то о собственности ее жениха или его родителей... Не помню уже.

— Не хотела правду говорить, прежде всего Раисе, а объяснить как-то должна была. Вот и придумала такое. На самом деле в швейцарских Альпах Максим имел виллу. В последнее время отдыхать ездил только туда, давно на сердце жаловался, а там воздух хороший, чистый, помогал ему. Так что и Аксинья получила от отца хорошее наследство.

— А дача в Кунцеве?

— Этого не знаю. Сдается мне, что девочкам она и за три копейки не нужна, как и его сестре. Придется тебе, дочка, искать на нее документы и приводить их в порядок.

— Почему же мне? У вас есть законные наследники.

Юлия Егоровна ничего не ответила, только вдруг озадачилась своей сумочкой. Извлекла ее из-под сидения и начала что-то перебирать внутри. А потом достала пакет с бумагами, уложенными в целлофановый файл, подала Низе.

— Что это? — спросила та, неуверенно прикасаться к свертку.

— Бери, не бойся, — настоятельно сказала тетка Юлия. — Я размышляла так: внуки внуками, а надежды у меня на них нет. Захотят они, значит, мы будем встречаться, но тех родственных отношений, что возникают между бабушкой и внуками при их постоянном общении, у нас, конечно, не будет. У них своя жизнь, журавлиная: прилетели-улетели. Зачем им обуза в виде старой немощной и в конце концов чужой старушки? А ты меня, чувствует душа моя, не бросишь.

— Правильно ваша душа чувствует. Если уже я вас сорвала с места, то, конечно, не оставлю на произвол судьбы.

— Так вот. А еще я подумала, что все мое счастье и благосостояние построены на советах твоего отца, этого удивительного человека, а значит, он имеет право разделить со мной их итог, имеет право унаследовать нажитое мною добро. Передаю вам свою эстафету. Так должно быть, этого требует высшая справедливость. Согласна, дочка?

— Отцу ничего не надо, — сказала Низа. — Болеет он сильно, я не хотела вам говорить.

— Что с ним?

Низа уже пожалела о своей минутной слабости. Раз мама не все знает, то чужой человек и подавно не должен знать лишнего.

— Годы свое берут.

— И то такое, — согласилась ее собеседница. — Мужчины слабее женщин. Это мы скрипим долго. Но это не меняет дела. Я переписала все свое имущество, движимое и недвижимое, на тебя, так как ты — его дочь. Но погоди возражать. У меня есть одно условие: чтобы не забывала Максима. Наказываю тебе заниматься пропагандой его вклада в развитие советского театра, присматривать за его могилой и тому подобное. Осилишь?

— Кажется, только что я обещала не оставлять вас без присмотра, а теперь вы меня куда-то выпроваживаете... И родителей своих я бросить не могу. Подумайте, не ошиблись ли вы с наследницей, — Низе было неловко. Она просто не знала, что говорить, как вести себя. Или броситься на шею от признательности, захлестнувшей ее, или притворяться ханжой и отказываться от щедрости дальней родственницы, которая сейчас стала ей родной. — Квартира в Москве — это не шутки, — сказала она. — Да еще унаследованная от такого человека, как ваш Максим.

— Вот то-то и оно. Не каждому это по силам, согласна. Но тебе и надо, и по силам, и по душе будет, думаю. Видела, как ты светилась, собираясь в театр. Любишь это дело, значит, не подведешь меня и мои надежды. А нас, стариков, надолго не хватит. Присмотришь всех, определишь по последним адресам и поедешь. Давай закроем эту тему, и больше ни слова.

Но уже и говорить было некогда, они подъезжали к Днепропетровску, а там их должен был встретить Сергей Германович и отвезти в Дивгород. Юлия Егоровна не отходила от окна, стоя в коридоре. Вглядывалась в давно забытые пейзажи, ловила приметы прошлого и мало находила их. Очень изменился родной край за ее полувековое отсутствие здесь.

Эпилог

Дивгород встретил возвратившуюся Юлию Егоровну поздней осеннюю. Стояло погожее — солнечное, теплое и в меру влажное — начало ноября. Такое бывает только в степях. Кое-где на упрямых осинах еще зеленела потемневшая листва. И вишни шелестели багряно-оранжевыми флажками, то тут, то там виднелись на голых кронах превратившиеся в пожухлые бесцветные шарики листья тополей, еще тихо линяла желтизна с высоких акаций, зеленели чудом прижившиеся здесь туи, исподволь качали свои гороховидные и двукрылые соцветия липы и яворы и роскошествовала на фоне всеобщей голизны вызывающе горящая цветом рябина. Всю землю укрывала поздняя трава, сочная и яркая, выросшая даже там, где летом ей удержаться не удавалось.

В теплое время, при господстве распространенных здесь высоких и роскошных деревьев, несмелые северные пришельцы терялись, а теперь пришла их пора. И вот задрожали на ветрах хрупкие хворостинки белых березок, дорогих россияночек. И неназванные никак обычными обывателями декоративные кусты, которыми густо обсаживали дворы и личные усадьбы, зазеленели беззаботно под солнцем, предлагая неизвестно кому свои чернявые лоснящиеся ягоды, похожие на чернику. Эти кусты сбрасывали листву, не обесцвеченную даже морозами, в течение целой зимы. И лишь весной они пропускали чужой глаз через свои поредевшие заросли, тем не менее, окончательно раздеваясь под осмелевшим солнцем. Но скоро снова густели, загораясь зеленым огнем мая.

Такие же кусты росли и вокруг кладбища, заботливо подстриженные кем-то, а между едва видимыми холмами заброшенных могил густо расползлись барвинки.

***

— Спасибо, Павел, благодарю, сестричка, — целовала Юлия Павла Дмитриевича и Евгению Елисеевну, стоя возле могилы своей двойни, Виктора и Людмилы. — И загородку сделали, и памятник поставили. Дорогие мои, почему же я с вами целый век не зналась? Как мне благодарить вас... — она изнемогала от слез. — Крошечки родненькие, какие же буйные цветы на вашей могилке растут. Ведь это ваши рученьки к солнцу тянутся-я... Грех, людоньки, что эти цветы не материнской рукой посажены... — она наклонилась и разглаживала примятые первыми морозцами хризантемы, а расправиться уже и силы не имела.

В конце концов было видно, что здоровье Юлии Егоровны давно растратилось, она слабела, и те семьсот метров, что лежали между домом Дилякових и кладбищем, сама не осилила бы Хорошо, что Павел Дмитриевич помаленьку продолжал водить машину, и сам, хотя высох и очень болел, еще держался.

— Пошли, сестра, — позвала Юлию Евгения Елисеевна, — проведаешь свою невестку. А сюда мы с тобой еще часто будем приходить. Не плач, ну, держись.

Трое старых людей, придерживая друг друга, медленно прошли к могиле Раисы Ивановны.

— Это она и есть, твоя невестка, — показала Евгения Елисеевна на недавно установленный памятник.

Но взгляд Юлии остановился на другом — она смотрела в сторону, где на памятнике Раисиного мужа Виктора Николаева был прикреплен хороший его портрет, и лишь хватала воздух раскрытым ртом, не способна что-то выговорить. Она показывала на этот портрет прозрачным пальцем и искала слова, чтобы выразить свое непонимание.

— Что... что это? Почему здесь Виктор лежит? — промолвила вяло, а потом прочитала вслух: — Ни-ко-ла-ев. — Дальше перевела взгляд на памятник Раисы и, не смотря на фотографию, тоже прочитала вслух: — Ни-ко-ла-е-ва. И она Николаева?

Супруги Диляковы молча переглядывались между собой. То, что Виктор Николаева был родным племянником Юлиного мужа, они знали. Поэтому она имела все основания узнать его здесь. Но Павел Дмитриевич и Евгения Елисеевна полагали, что Юлия так же знала, что этот племянник был женат на девушке из Дивгорода. Оказывается, нет, она не знала этих подробностей. И Низа не успела ей рассказать.

— Юля, твой свояк Виктор Николаев был мужем твоей невестки, — сказала Евгения Елисеевна. — Разве ты не знала? Он воспитал твоих внучек, считал их своими детьми.

— Не знала, — прошептала Юлия, слегка пошатнувшись и едва устояв на ногах. — Зато теперь понимаю, как оно случилось, что Максимка познакомился с этой женщиной. А я после Низиного рассказа все думала, ну где он мог встретить учительницу из какого-то далекого села. Правда, Низа говорила, что Раиса — ее подруга, но я не сообразила, что в таком случае и подруга должна быть из Дивгорода.

— А то, что Виктор жил в Дивгороде, ты знала?

— Знала, но это осталось вне моего внимания. А вот в том, что Виктор считал девочек своими дочками, вы ошибаетесь, — вдруг сказала Юлия. — Он, наверное, подозревал, что их отец — Максим.

— Он знал правду?! — выхватилось у Евгении Елисеевны.

— Он приезжал ко мне незадолго до своей гибели и упрекал, что мой сын соблазнил его жену. Я его успокаивала, говорила, что Максим не бабник, и потом он просто не знаком с его женой. Виктор же твердил свое. Факты никакие не называл, доказательства не приводил и о детях ничего не сказал. Но убедить его мне не удалось. А теперь я думаю вот что: Виктор был старше Максима и хорошо помнил его маленьким, точнее, от грудного ребенка до семилетнего возраста, так как нянчил моего мальчика пока мы не уехали со Смоленщины. И вот вдруг Виктор начал узнавать в своих детях точные Максимовы черты, замечать какие-то еле уловимые жесты, может, привычки. Он не знал правды, а просто ощутил ее. И очень мучился этим, — Юлия погладила мрамор памятника Виктору, будто извинялась перед ним за что-то не свое, а содеянное другими, хоть и дорогими ей людьми. — Я уже ничему не удивляюсь, я онемела от новостей, свалившихся на меня в последнее время. От всех невероятных совпадений, от того, что эта молодая женщина так скалькировала мою судьбу. Потери и обретения, горе и радость перемешались в моем воображении, в сердце. Я устала жить.