Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

1

«Не-ет! — опять кричал во сне Яшумов. — Я не Почта Банк! Я редактор Яшумов! Не-ет!» Но братки из 90-х подступали: «А почему ходишь в куцем пиджачке и ноги ставишь циркулем, типа буквой Хэ? А? Отвечай!» «Это он! Он! — кричала толпа обманутых вкладчиков, размахивая депозитами. — Он, гад! Почта Банк! Поработайте с ним, пожалуйста, поработайте! Как он с нами!» И братки начали работать. Работать на совесть. «Не-ет!» — всё кричал, вырывался Яшумов. Он же — Почта Банк.

Толпа через какие-то мгновения — отхлынула: Почта Банк был весь в лохмотьях, в резаных лентах. Он плакал: «Гады, я не Почта Банк…» И голые ноги уже не стояли циркулем. Были тонкими, жалкими. Братки отворачивались. Не могли смотреть на него. Им было стыдно. Такой косяк!..

Яшумов вскинулся на постели, сел. Жанна храпела, охватив живот обеими руками. Как будто недовольно выговаривала животу. Осторожно тронул за руку: «Повернись на бок». Не выпуская живота, повалилась лицом к стене. Заговорила в стену. Теперь как будто Яшумову выговаривала. Что он потревожил живот. Яшумов медленно лёг на спину.

Шёл ноябрь месяц, последний месяц беременности жены. Уже подходил, надвигался день и час икс. Яшумов не мог представить, что будет делать, как вести себя в этот день и час. Душа обмирала. Одна надежда на Анну Ивановну. Которая посвистывает себе сейчас из коридора. Свободной пташкой. Без баса своего профундо. Которого всё время отправляет в Колпино. На хозяйство, как говорит. Чтобы следил там за курями. За боровом Гришкой. И муж сначала с радостью едет домой. Но деньги, какие жена выдаёт на жизнь, быстро спускает. И вот уже опять на пороге возник, похмельный, виноватый. «Ну как она, афганец, как?» Не дочь даже беременная, нет — жана! Его сразу гонят в комнату няни и начинают там… А что начинают там? Драть за волосы? За остатки волос? Впрочем, это Бог только знал.

«Яйца приходится теперь одни кушать», — говорил он культурно и доверительно за столом афганцу. «Не понял вас, Фёдор Иванович». — «Ну яйца, из-под курей». Яшумов всё равно «не просекал». «Ну даст пятихатку на неделю — и как хочешь. За бутылкой пару раз сбегаешь, и одни яйца потом только кушаешь. В электричке потом — только зайцем. А сюда к вам — как погорелец. Пешком. С пустой котомкой. На метро даже нет». «Не вздумайте денег ему давать, Глеб Владимирович!» — проносилось мимо. А? Афганец? А ты говоришь. «Теперь перед глазами круг с самолётиками у меня всё время дрожит. Гальваника». — «Я тебе покажу гальванику! Ну-ка ешь давай!».

Анна Ивановна везде поспевала. Когда зять вдруг с испугом начинал смотреть на живот жены (живот, казалось, уже подпёр не только грудь, но и горло) — поспешно успокаивала. С полным правом переходила на ты:

— Ничего, зятёк, ничего, не волнуйся. Как-никак я двоих рожала. Знаю, что и как. Так что… — Сказать, как муж: «пер… веселей» — не могла. Искала синоним. Нашла! — …так что гляди веселей, зятёк!

Но Яшумов почему-то не очень верил уже в её знания и навыки. И особенно тогда, когда переводил взгляд на мужа её, на Фёдора Ивановича. Который хотя и отощал в Колпино, но по-прежнему ничего не ел сейчас за столом. У которого всё летали «самолётики» в глазах. «Гальванические, афганец, гальванические!»

В интернете вечером долго изучал, как оказать первую помощь беременной. При начавшихся схватках. Что нужно делать домашним, как не растеряться, не упустить время. Момент.

Но странно — везде писалось только о действиях самой беременной. Как она должна дышать при начавшихся схватках, какие положения принимать, чтобы облегчить боль. Даже как следить по будильнику за периодичностью этих схваток и… записывать (!) их. Даже успеть собрать сумку для роддома. С документами, своим полисом. Даже резиновые тапочки не забыть положить! Бутылку воды (без газа)! Даже мобильник. Зарядное устройство! И всё это она — одна. Сама.

О муже, тем более о родителях её — не говорилось ни слова. Нигде. Просто она — самостоятельная родильная машина. Рожающий спортивный экстремал.

В одном месте, правда, вскользь было сказано, что кроме скорой и такси в роддом её может отвезти и муж. Если у него есть машина. Если он… адекватен и чувствует себя хорошо.

Это юмор такой медицинский? Или это всерьёз?

На другой день на работе рассеянно слушал Плоткина и всё думал: а он сам, Яшумов, адекватен? «И будет чувствовать себя хорошо»? Когда жена начнёт стонать, охать и сгибаться? Впрочем, машины своей у него никогда не было. И значит, тест на адекватность и хорошее самочувствие проходить ему не нужно. В роддом жену повезут другие. Адекватные. И в отличном настроении.

Вечером по дороге домой зашёл в супермаркет и выбрал крепкую сумку, типа хозяйственной, с несколькими карманами на молниях внутри и снаружи.

— Где твои документы? — спросил дома у жены.

— Это зачем ещё?

— Ты должна собрать сумку беременной. Вот она, эта сумка. Давай документы. Паспорт, страховой полис, твою обменную карту.

Каменская, показалось, о сумке беременной услышала впервые. Однако сразу прониклась к ней уважением. Быстро находила всё и подавала мужу. Муж раскладывал по карманам сумки. От себя добавил купленные резиновые тапочки и большую бутылку воды. Без газа.

— Для чего?

— Надо. Узнаешь, — закрывал молнии муж. Строго спросил: — По-собачьи дышать умеешь?

— Нет, — испугалась Каменская. — А зачем?

— Чему вас только учат в консультации… Смотри и слушай…

Анна Ивановна и Фёдор Иванович не поверили глазам своим: зять ползал возле тахты и дышал, как бобик в жару. При этом хватался за поясницу, стонал и вскрикивал. Изображал схватки беременной. И снова дышал как обезумевший бобик.

— Поняла?..

2

На работе ждало приятное событие — с курьером типография прислала сигнальные книги Галины Голубкиной, Михаила Гриндберга и, конечно, Савостина. (Без него же — никак.)

Все сразу окружили Главного. Подсовывали ему книжки. Как маленькому, как имениннику, наперебой объясняли:

— Смотрите, смотрите, Глеб Владимирович! Артур с пулемётом! С пулемётными лентами! Черепок как у неандертальца. Но зато с челюстью! Глеб Владимирович! Гербов постарался! (Гербов прикладывал руку к груди, благодарил.) А это Гали Голубкиной! Смотрите, смотрите! Нормальная обложка. Заливной луг, березовая роща. Солнце светит. Как из Галиной души. А вот Гриндберг, Гриндберг! Миша! Глеб Владимирович! Смотрите!..

Плоткин ликовал. Однако сбегал и чуть не за шиворот притащил Акимова. Тот только хмурился сначала. Потревоженный, выдернутый из кресла. Как известно, просто сосед с грандиозным кабинетом. Ни он никому не мешал. И ему не мешал никто. (Дневать и ночевать в кресле.) Но тоже проникся — принял в руку довольно толстый савостинский том. Покачивал, прикидывал вес. И обложка понравилась. «Только красного, на мой взгляд, много. Крови на ней. Надо было бы убавить», — повернулся к художнику Гербову. Тот только руки развёл: материал, Анатолий Трофимович, материал такой. Мол, против матерьяла, сами знаете, не попрёшь. Да уж, пришлось согласиться Акимову.

Никто, конечно, не работал. Уже позвонили Голубкиной и Гриндбергу. На удивление, Гриндберг притащил в сумке шампанское. Целых три бутылки! Сразу начали стрелять, наливать. Сдержанная Голубкина, ставшая неузнаваемой, лезла, целовала Главного. Тот отстранялся, но был польщён. Гриндберг танцевал смурной нелепый танец. Все смеялись. Только Акимов хмурился. Отставил бокал, набрал Савостина:

— Виталий Иванович? Приветствую! (Все разом замолчали.) Вам придётся сегодня сплясать у нас. Книга ваша вышла. Вот она. Я держу её в руках. Подъезжайте. Ждём вас…

Измученный и вдохновенный, в редакции Виталий Савостин увидел картину, которая называлась «Никто не работал». Все ходили с бокалам, кучковались, смеялись, чокались. Никто даже не повернул голову к вошедшему. Вот козлы так козлы-ы. И как тут быть писателю, автору? Акимов подошёл, сунул шампанское и стал водить как новичка какого, салагу. Чтобы чокались с ним, Савостиным, автором «Войны Артура». Однако один только Колобов похлопал по плечу и чокнулся. Как бы от души: «Молодец, писатель!» Но почему-то опять смеялся. Вот прямо заходился от смеха. Нажрался, что ли, уже?

Савостин хотел было к Главному, с бокалом, ну чокнуться чтоб — тот будто не заметил, отвернулся. Даже плечом будто опять передёрнул. Как тогда, на сцене. За столом. Вот гад. И всё к Голубкиной своей, к Голубкиной лезет, козёл. Натурально хочет вставить. При всех!..

Когда сабантуй закончился, и благодарные авторы ушли, и Савостин за ними, злой, неоценённый — Плоткин, уже в кафе, опять ликующе сказал:

— Ну всё, Глеб Владимирович, Петуха мы больше не увидим. Никогда!

Однако патрон, закусывая, был скептичен:

— Не знаю, не знаю. На подходе, Григорий Аркадьевич, наверняка уже «Артур 2». А там, глядишь, и «Макс 3» родится.

Смеялись до слёз. До едких слёз. Размахивали над едой вилками.

— А там, глядишь, и другие писатели губернатора подтянутся, — добавил Плоткин. — А, Глеб Владимирович?

И снова закатывались.

Получив бесплатно свои авторские экземпляры, Савостин купил ним ещё триста штук. И вроде бы и правда из редакции исчез. В последующие дни не появлялся. Но что это навсегда — не верилось. Должен он появиться снова, должен.

3

28-го ноября как всегда обедали в кафе. В плазменном висящем телевизоре показывали Невский проспект. Идущую по нему густую дневную толпу. Снятую с высокого ракурса. Стандартного. Когда кажется, что люди не идут, а толкутся на месте.

Плоткин вдруг сказал:

— Когда вижу столько идущих разом черепушек, мне становится не по себе.

— Это почему же? — улыбнулся Яшумов, отрезая от сосиски.

— Да ведь в каждой сидит целый мир, целая вселенная.

— И что же в этом плохого? — всё улыбался Яшумов.

— Да как «что», как «что»! Ведь все эти мирки в черепушках эфемерны, ненадёжны. Призрачны.

— ?!

— Дадут тебе по башке — и всё. Улетит твой мир, твоя вселенная. И вот представьте теперь, таких черепушек идут сейчас миллионы. Они так же идут сейчас в Буэнос-Айресе, в Нью-Йорке, в Мельбурне, в Шанхае. А? Представили?

— Вы хотите сказать, что жизнь наша ненадёжна, эфемерна, как вы выразились.

— Не жизнь, Глеб Владимирович, не жизнь как таковая. А мирки наши в черепках, мирки, вселенные.

Яшумов задумался. Почему-то неприятно стало от услышанного. «Мирки в идущих черепках». Сказал:

— Что-то вас сегодня не туда повело, Григорий Аркадьевич.

Опять по гололёду возвращались в редакцию. У Яшумова ботинки с толстыми рифлёными протекторами держали лед, почти не скользили. У Плоткина ноги разъезжались, он постоянно сдвигал их, и дальше мельтешил как балерина. И всё же умудрялся курить. Словно помогать себе дымом.

Возле издательства с облегчением бросил окурок в урну. Он дошёл, благополучно. Но на крыльце ноги его вдруг взмыли вверх, и он как-то боком хрястнулся о ступени и скатился на асфальт. Сразу схватился за колено и застонал:

— Вот, накаркал. Черепушка цела, а ногу, кажется, сломал.

Яшумов посадил его. Прямо на асфальте, на льду. Плоткин по-прежнему держал колено и раскачивался.

Яшумов бросился в редакцию за подмогой. Выскочил назад с раздетым Гербовым. Вдвоём подхватили, занесли поджавшего ногу Плоткина на крыльцо, поставили на здоровую ногу и осторожно завели пострадавшего внутрь.

При виде скачущего бой-френда, ведомого под руки, Зиновьева встала и схватилась сзади за стул обеими руками. Точно хотела улететь, исчезнуть.

— Я в порядке, в порядке, — стандартно бормотал ей Плоткин.

Прямо в пальто его усадили в компьютерное кресло (он сразу развалился в нём), стали вызывать скорую. Набирал в телефоне Яшумов. Остальные склонились над беднягой. Женщины держали его за руки, гладили.

Плоткин больше не стонал, но веки его от боли сжимались.

Зиновьева вдруг стала икать. Отворачивалась, выдёргивала платок, зажимала рот. Но её, как расплывчатый фон, не видели.

Скорая приехала довольно быстро. Плоткина понесли как настоящего пострадавшего — лежащим на носилках. Все редакционные шли вместе с ним, провожали. Где была в это время Зиновьева — неизвестно.

В скорой с больным поехал Яшумов.

В травмпункте сидел в пустом коридоре. На диванчике. Рядом с одеждой Плоткина. Пришлось снимать и верхнюю, и нижнюю. Поддерживаемый санитаром, Плоткин ускакал за дверь без обуви, без брюк, в трусах в цветочек.

Яшумов долго ждал. Вставал, ходил. Рассматривал на стене серьёзных плакатных людей (людей на одно лицо), которые были с переломами ног, рук, с наложенными шинами. Но удовлетворёнными — они получили первую помощь.

Плоткина в трусах вывели. С носком на одной ноге и гипсом по колено на другой.

Традиционный тревожный вопрос из сериала:

— Как он, доктор? Что у него?

Плоткин сидел безучастный ко всему. Обколотый анальгетиками.

— Трещина кости, — ответил врач. — Придётся посидеть ему дома месяц-полтора. Вот вам рецепты и памятка, где расписано, как ухаживать за больным, что ему принимать. Купите сразу костыли. В нашей аптеке всё есть.

Яшумов традиционно горячо благодарил врача. Принялся одевать больного. Долго возился со штанами и ботинком, который никак не надевался на здоровую, но безвольную ногу.

Побежал в аптеку на второй этаж.

Плоткин в пальто и вязаной шапке остался сидеть как пьяный — наедине с собой.

Минут через десять Яшумов уже понукал:

— Ну-ка, давайте-ка, Григорий Аркадьевич. Бодренько, бодренько, на одной ножке.

Скукожившийся в пальто Плоткин на костылях висел, но шевелил «одной ножкой» бодренько. Переставлял её по коридору на выход, почти не качаясь. Загипсованная нога торчала из надрезанной штанины белой клюшкой. Яшумов с пакетами лекарств и вторым ботинком в газете метался, страховал.

К Плоткину добирались на такси. Куда с гипсовой ногой еле влезли.

Ида Львовна, увидев сына на костылях, попятилась, но автоматически воскликнула:

— Опять накурился!

— При чём тут это! — истерично пропищал сын. — Я не курил. Несколько часов, мама!

С ним спорить не стали, забрали костыли, раздели на диване и осторожно отвели в спальню, где и положили на кровать. Несчастный вскоре забылся, свесив здоровую ногу на пол, а гипсовую с подушки нацелил прямо в фотопортрет на стене, где был запечатлён кучерявый мальчишка, который прижал к свой щеке голубя. Гордого голубя с длинным клювом.

На кухне Яшумов пил чай. Рассказывал, как всё произошло. Старая женщина, казалось, не слышала Яшумова. Глаза её с болью метались. Яшумов, как мог, успокаивал. Трогал женщину за руку.

Она заплакала, наконец, в прихожей, когда провожала его, спасителя сына.

— Ну-ну, Ида Львовна. Успокойтесь. Всё будет хорошо. Гриша быстро поправится. Он у вас молодой. Молодой молодец, Ида Львовна.

Старая еврейка зарыдала на груди у молодого мужчины. Относительно молодого.

Яшумов долго стоял на набережной. В Мойке под луной и звёздами кипела чёрная вода.

Повернулся, чтобы идти домой, и увидел Зиновьеву. Лида с Яриком спешила к арке во двор Плоткина. Что называется, тайно, под покровом ночи.

Сам пошёл. В другую сторону. Невольно думал: странно вела она себя сегодня. Когда увидела беспомощного коллегу. Когда того тащили. Испуг, брезгливость, сострадание — всё разом на побледневшем лице. Очень странные отношения мужчины и женщины.

— Где опять завис? — встретили недовольными словами. — Что на этот раз?

Раздевался. Начал было рассказывать про Плоткина, про его несчастье, про травмпункт…

Но его прервали. Чуть ли не криком:

— А ты обо мне подумал? А? Не о Плоткине — обо мне! Мама с папой в Колпино, режут Гришку, а я тут… а я тут одна… В любую минуту может начаться… — Железная женщина заплакала.

— Ну, ну, дорогая. Успокойся, успокойся. Я с тобой, — обнимал, гладил. Уже вёл в кухню. Усадил на стул: — Какого «Гришку»? Зачем?!

— А вот спроси у старых дураков! «Поедем — и всё. Пора резать. Если что — муж справится. Ты не бойся, доча. Он теперь учёный у тебя. В женскую консультацию ходит, обучается».

— Ну, ну. Успокойся.

В женской консультации и был-то всего один раза. И тут же второй раз с самой Жанной. А колпинцы дремучие уже ехидничают. Но… но что, если бы и правда у жены всё началось. Пока он находился с Плоткиным?..

Жаром сразу обдало. Даже вспотел. Однако и Анна Ивановна хороша. Вот тебе и «доча» её постоянное. Заботливое, ласковое. Гришку колоть пора. Резать. Понимаете? Ни дня нельзя ждать. Ножи срочно нужно точить. Сабли для Гришки. А ты справишься, афганец. Справишься. Пер… веселей!

4

Ночью долго не мог уснуть. Таращился в меняющийся от света машин потолок. Жена не храпела. Отвернувшись к стене, казалось, тоже ждала, затаилась.

… — Вы что — сектант? — прямо спросили в женской консультации, куда сам, наконец, пошёл. Пожилая врач в белом халате и шапочке смотрела сердито.

— Да что вы такое говорите, доктор! — Изобразил даже возмущение. Всё время косился на пыточное кресло. На пыточную женскую дыбу. Стоящую всего в двух метрах от стола женщины. Как доказательство. Как громоздкий вещественный диплом профессионала-палача. Вернее, гинеколога. Извините.

— Да ваша жена была всего два раза у меня. Два раза! За девять месяцев! Нам что, за уши её сюда тащить?

Женщина смотрела на некрасивого мужчину с длинными потными волосами. Точно — сектант! Бросила карту с данными Каменской опять на стол:

— Так мы тащить не будем. Сейчас не советское время. Теперь — как хотите. Можете рожать хоть в своей ванной. Головастиков в воде разводить. Можете хоть кверху ногами.

Принялся мягко объяснять. Успокаивать возмущенную женщину:

— Понимаете, доктор. Жена очень подвержена влиянию родителей. Особенно матери. А они у неё — глубоко верующие люди. Ходят не к врачам, а к батюшке. Консультируются, если можно так выразиться. А что уж тот им напевает в уши — можно только догадываться. Поэтому так и получилось. Но я готов исправить всё, готов пройти у вас обучение. И по возможности полное.

— Эко хватились когда! — смотрела врач на оптимиста. На оптимиста с бегающими глазами. Потом стала всё же рассказывать о действиях мужа в час икс. Дала брошюру.

— У вас будет мальчик. УЗИ показало.

Обрадовался, ахнул. Благодарил как ненормальный. Хватал её руки, тряс.

— И ещё. Везите жену в восемнадцатый роддом. Это хороший роддом и недалеко от вашей улицы. Тоже в центре. У вас есть родовой сертификат?

— Нет. А что это такое?

— Так, понятно. Сейчас же поезжайте домой и привезите ко мне жену. Со всеми документами, которые у неё есть. В сопровождении батюшек, матушек, кого угодно, но привезите. Немедленно. И деньги. Одиннадцать тысяч рублей.

Сразу выскочил за дверь.

Дома встретили в штыки:

— Да не поеду я никуда! Какие ещё сертификаты! Да ещё одиннадцать тысяч?

Закричал:

— Нет поедешь! И немедленно!

Весь дрожал, чувствовал «испепеляющие молнии из глаз»!

Опустила голову. Сдалась. Стала искать одежду, переодеваться.

В кабинете у гинеколога сидела, как подследственная на допросе, припёртая к стенке. Следователь в белом халате ходила, разоблачала, стыдила. Как и Яшумов час назад, провинившаяся смотрела на гинекологическое кресло. На стул антихриста, как всегда говорит мама. Ладно, хотя бы сейчас не придётся взбираться на него. Осмотрят на кушетке.

После осмотра, после всех наставлений врача, после оформления сертификата и расчёта за него — ждали такси возле здания консультации. Не хотел, но спросил:

— Почему ты не сказала мне, что прошла здесь УЗИ? Два месяца назад? Что будет мальчик? Что он уже есть, Жанна! Почему?

— Ничего я не знаю, ничего я не проходила, — как могла, защищалась Каменская. — Что я скажу теперь папе с мамой? Когда они узнают об УЗИ?

Значит, бегала на исследование втайне от родителей. На «дыбу» они ещё позволили дочери. И то — один только раз. «Слышишь, доча? А уж дальше — ни-ни. Грех!»

Вот такие суеверные идиоты. И дочка такая же…

Всё это было неделю назад.

Опять таращился на чёрный потолок. Ночь тянулась бесконечно…

Толкнули под утро. Когда еле светало. Толкнули грубо. Ногой. Но сразу вскинулся:

— Что, родная, что?

— Кажется… началось…

Лежала на спине, охватив живот. Прислушивалась к себе.

Застонала, повалилась на бок.

— Спокойно, родная, спокойно. — Уже включил ночник. Уже тянул жену на край тахты, чтобы она села: — Легче будет. Ноги, ноги спусти на пол. — Сунул большую подушку: — Обними и держи. (Отвлекающее ноу-хау Яшумова!)

Сам уже метался по спальне, из настенных шкафов доставал приготовленное бельё жены и два платья. (Им, им приготовленное! Сама пальцем не шевельнула! Всё из-за того же дурацкого суеверия!) Жена послушно сидела с подушкой. Вслушивалась в себя. Знал, что между первыми схватками могут быть перерывы и в полчаса, и в час. Но лучше пусть сидит и слушает. Ноу-хау работало.

Сумка беременной готова, все документы разложены, добавил мобильный и зарядку. Сбегал на кухню, принёс бутылку воды и бутылку сока. Сливового. Всё. Порядок.

— Ну, дорогая, давай потихоньку сходим в туалет и будем одеваться.

— Да зачем одеваться — ничего уже нет.

— Будет. Давай, давай помаленьку. Подушку можешь оставить. И сумку беременной брось. Она не понадобится в туалете.

Осторожно вёл по коридору. Жена в страхе, в ожидании боли передвигалась медленно. Поддерживал, поддерживал, направлял.

Ждал у двери. Вслушивался в песни унитаза. Пытался определить по ним — всё ли в порядке. Обрушила воду и вышла с её шумом, словно бы с большим облегчением. Но тут же сломалась и заохала. Ледяными руками хваталась за мужа.

— Ой, Глеб! Ой! Мне плохо! — Хваталась за свою поясницу, за живот, сгибалась.

Удерживал, как мог, не давал упасть:

— Дыши, дыши, как я учил. Дыши. Часто.

Рванул в прихожую и прибежал с банкеткой.

— Присядь, присядь, родная. Легче будет.

Села. Откинулась к стенке. Словно разом сбросила боль. Тяжело дышала.

Осторожно вёл опять. Вёл в спальню. К одежде, чтобы одеваться. Почему так быстро подошли вторые схватки? В чём дело?

Торопливо одевал. Тёплые чулки ещё куда ни шло, но семейные большие панталоны почему-то не налезали. Никак. Ну-ка встань! Уже командовал. Безропотно поднялась. Натянул панталоны на живот как комбинезон. Для мастера деторождения. Вот так. Остальное всё — пошло легче. И последний штрих — платье беременной. Упало балахоном вниз. Без задержки.

Теперь ждать. Сунул тетрадку, ручку: «Записывай. Периодичность схваток. Ты обязана»

— Ты съехал!

— Да-да. Когда схватки будут через пять-десять минут — вызовем скорую.

Смотрела на тетрадку — и верила, и не верила.

Однако дальше всё пошло не по плану, не по расписанному в тетрадке — уже через минуту жену опять согнуло от боли — она чуть не упала на пол. Опять раскачивалась, стонала.

Так. Только без паники. Не паниковать. Схватил мобильный, быстро набрал номер. Однако кричал на весь дом:

— Скорая? У женщины схватки! Каждые пять минут! Срочно приезжайте! Нам в восемнадцатый роддом! Какой сертификат? Да есть, есть сертификат! Срочно приезжайте! Пишите адрес… Ждём!

Повернулся. С дикими глазами:

— Ну, милая, нам пора на выход. Как говорится, зрители ждут. Давай, давай помаленьку.

В прихожей довольно быстро превратил жену в непрошибаемую тумбу. Поверх пальто — ещё зимних шалей и шарфов накрутил. («Ничего, ничего! На улице минус».) Сам быстро оделся. Схватил пресловутую сумку беременной.

Вывел жену на площадку, захлопнул дверь. Осторожно стал спускать по лестнице. Подтанцовывал чуть впереди и сбоку. Жанна медленно ставила ноги на ступени, охала, закрывала глаза от боли. Тихомирова влипла в стену, встав на пуант. Шавка её даже не пикнула, не смогла прорычать своё «ри-и-и».

Во дворе удерживал жену и махал скорой, которая уже ползла вдоль дома.

— Что же ты одел-то её так. Как на Северный полюс. — закантовывали роженицу в скорую два санитара. Объяснял, что на улице минусовая температура, что жене это опасно.

— Ну, едешь, что ли?

Занырнул за санитарами внутрь.

Всю дорогу удерживал жену за руку. За ледяную руку. При схватках сжимал её, старался принять боль на себя, на себя!

В приёмном покое далеко не пустили. «Не мешайтесь, без вас всё сделаем». Жанну уже раздевали две санитарки. За ширмой, но было видно. Сдёргивали одежду, разоблачали как матрёшку. Сразу надели какую-то грубую серую рубаху и охающую в сопровождении медсестры из родильного повезли в раскрытую широкую дверь лифта. Приостановились, закрыли обе половины двери. Поехали.

Стоять на месте не мог. Ходил по довольно большому помещению. Сумку беременной уже отобрали, все данные в книгу приёма внесли. «Вам нельзя здесь больше находиться. Выйдите, пожалуйста, на крыльцо. Ждите там. Вам всё сообщат». Глаза дежурной акушерки были как равнодушные бледные моли.

На крыльце стоял. Потом ходил. Всё время смотрел на часы в сотовом. Потом, чтобы как-то сдёрнуть время, чтобы выколотить его хотя бы ногами, стал бегать по въезду для неотложек. Туда и обратно. Вверх и снова вниз. Видел смеющиеся лица, наблюдающие из-за стекла за спортсменом. Видимо, цирка такого здесь ещё не видели.

Наконец вышла сама акушерка: «Всё прошло благополучно. Жена родила вам крепкого малыша. Вес 3 300. Завтра можете прийти в регистратуру и всё узнать подробно. Приёмные часы и так далее. Мы вас поздравляем».

Подхватил тощую испуганную женщину, закружил как доску. (За стеклом вообще, наверное, упали.) «Спасибо вам, милая, спасибо!» Расцеловать не решился.

Рванул на улицу. Для зрителей из окна подпрыгнул пару раз, дал антраша. Пусть посмеются, пусть!

Душа, как говорят, ликовала, пела. Домой никак не хотелось. Шёл вдоль Мойки во льду неизвестно куда. Работу сегодня — побоку. Никто ничего не скажет. Сын у Яшумова родился! Сын! Вспомнил про колпинцев. Ах вы мои суеверные! Что теперь вы зятю скажете? Набрал Анну Ивановну. «Анна Ивановна! Внук у вас родился! Долгожданный внук!» В доме в Колпино словно стали падать табуретки, мебель. И тихо стало. И слёзы, и всхлипы пошли. И зятёк ты наш дорогой! Да когда это, когда это случилось? Господи! «Сегодня, 25 ноября, полчаса назад. Жанна чувствует себя хорошо. (Крепкой оказалась.) Ну а внук ваш — прямо богатырь. Три килограмма, триста граммов! Представляете? В общем, бросайте завтра своего Гришку и утром ко мне. Вместе поедем в роддом. Повезём всяких вкусняшек нашей героине. Соков, фруктов. И возможно, что даже увидим её и малыша. Жду вас!»

Дальше шёл. На душе было всё так же светло. Утреннее солнце тоже сбросило хмарь, смеялось. Встречные люди улыбались. Думали, что пьяный. Или выиграл у Почта Банка миллион.

Опять останавливался и звонил. Первой, конечно, Алёнке в Германию. А потом Ане Колесовой. Жене незабвенного Коли. И оба раза было всё одинаково. Пел себе и жене хвалебные гимны, хоралы. Женщины искренне радовались. Давали всякие советы молодому папаше. Некоторые — не без игривых намёков, не без юмора. И прощались одинаково: «Береги себя, родной. Жду вас теперь троих у себя в Мюнхене!» Это — Алёнка. «Береги себя и сынишку, дорогой! Обязательно встретимся!» Это — Аня Колесова.

Неожиданно обнаружил, что вышел прямо к арке дома Плоткина. Ага! Вот ещё кому нужно сказать! И проведаю болящего, и поделюсь с ним радостью. Ну и с мамой его, конечно, Идой Львовной.

Но не рановато ли будет? Посмотрел на часы мобильного — 8.20 утра. В самый раз. Смело пошёл на горку, к туннелю.

5

25-го утром Савостин гнал вдоль Мойки в новую редакцию. На вторые переговоры. Где всё подготовил, с козлами тамошними разобрался сам Восковой. Вениамин Антонович.

Неожиданно увидел Яшумова, идущего к арке проходного двора. К арке Плоткина. Сразу резко затормозил и тоже повернул на пригорок.

Уже крался в туннеле, следил.

Гадёныш в дрепездоне своём, с волосьями по плечам шёл по правой стороне туннеля и чуть ли не плясал. Дружка своего шёл навестить, два гада сейчас встретятся.

Савостин вдруг почувствовал небывалый подъём, даже восторг. Глаза полезли на лоб. Он может сделать сейчас с этим гадом всё, что захочет. Может шваркнуть, взорвать. Это игра. Игрушка. Игрушка в натуре.

Савостин стиснул зубы, дал по газам. Рендж Ровер со старта давал 120. Послышался тугой удар, и Яшумов исчез.

Савостин промчался двором, выскочил на параллельную Невскому и полетел.

Савостин что-то кричал. Ударял руль. Как бешеный хохотал…

2020