Наташа и другие рассказы

Роман Берман, дипломированный массажист Пер. Е. Колябина

Больше года отец каждый вечер обкладывался словарями и истязал себя тестами по медицине. После долгого дня на фабрике шоколадных батончиков он возвращался домой и зажигал лампу в своей комнате. Суп отец ел вместе с нами на кухне, но второе уносил в спальню и ставил тарелку на скрипучую советскую табуретку. Учеба давалась ему нелегко. Отцу было под пятьдесят, а английский язык по-прежнему оставался для него скорее врагом, нежели инструментом общения. Прежде он работал в латвийском Министерстве спорта, а уйдя в отставку, стал массажистом в санаториях на Балтийском побережье. Для этого ему достаточно было слегка подучиться и подключить старые связи. Но в новой стране потребовался диплом; чтобы его получить, нужно было выучить сложную медицинскую терминологию и написать восьмичасовой экзамен на иностранном языке.

Лицензия позволила бы отцу открыть собственное дело. Помимо фабрики шоколадных батончиков он работал еще и в Итальянском центре, где делал массаж гангстерам, предпринимателям и тренировал семерых тяжелоатлетов-любителей. Особых денег это не приносило, зато отец заводил нужные знакомства. Он был уверен, что кое-кто из итальянцев станет его клиентами, когда он займется частной практикой. А если получится снять кабинет в правильном месте, то и старые польские евреи подтянутся. На дворе был 1983 год, и как русские евреи и политические беженцы, только недавно приехавшие в страну, мы все еще были в новинку. Наше прошлое сделало нам хорошую рекламу. Наша история была своего рода капиталом.

Утром перед экзаменом мама приготовила отцу омлет и разрезала на четвертинки помидор. Папа ел быстро, прихлебывая чай. Его босые ноги отбивали размеренный ритм, то и дело выскальзывая из шлепанцев. Я рассказывал отцу о тренировках по мини-футболу. Описывал шершавый желтый мяч. Не доев омлет, отец кинулся к раковине: его стошнило.

Он вышел из квартиры с отстраненным выражением лица, будто отправлялся на войну. Мама поцеловала его — то был редкий момент, когда она не сочла нужным сдерживать чувства. В прихожей родители обнялись, потому что целоваться на пороге — плохая примета.

Из окна я видел, как отец выезжает с парковки на неповоротливом зеленом «понтиаке». Март подходил к концу, и на улице было еще холодно. Обогреватель в машине не работал; мама встала рядом со мной у окна, и мы вместе смотрели, как пар вырывается изо рта у отца, пока он поворачивает на Финч-авеню.

— Даст Бог, даст Бог, — прошептала мама.

Через три недели мы получили письмо от Совета директоров ассоциации массажистов. Вскоре должен был прийти диплом, который отец собирался вставить в рамку и повесить на стену кабинета. Получение лицензии мы отметили походом в ресторан «Пицца Патио» в торговом центре неподалеку от нашей многоэтажки. От имени семьи я заказал на всех большую пиццу с пепперони и грибами. Мы подняли стаканы с кока-колой за счастливое будущее.

На следующих выходных отец подписал договор об аренде офиса в торговом комплексе «Саннибрук-Плаза», где мы закупали продукты, а я стригся. Юрий из Смоленска за восемьдесят долларов сколотил крепкий массажный стол, обтянул его бордовой искусственной кожей и скрепил блестящими медными заклепками. Еще сорок долларов отец заплатил за письменный стол в комиссионном магазине в Ист-Энде, и десять — за два потертых офисных стула для посетителей, ожидающих, пока их примут. Кто-то в Итальянском центре посоветовал ему купить годовую подписку на «Ридерз дайджест». В магазине медицинского оборудования Старкмана на Дэвенпорт отец приобрел зеленую ширму из трех секций, чтобы в случае необходимости загородить клиента. Последний штрих остался за мамой: она купила в хозяйственном магазине набор клеящихся букв и аккуратно налепила их на дверь: «Роман Берман, Дипломированный массажист».

Когда первоначальные восторги схлынули, реальность вступила в свои права. Кроме итальянцев из Центра и нескольких друзей из России, никто не знал о существовании массажного кабинета Романа Бермана. Первым пациентом отца был Борис Краснанский из Ташкента, чей работодатель обеспечивал своих служащих скромной страховкой. Он прекратил ходить на массаж, как только исчерпал сумму страховки, и потребовал, чтобы отец вернул треть денег, как-никак он оказал ему услугу. Джо Галатти, оптовый торговец тканями, каждый раз приходил с бутылкой домашнего вина и рассказывал отцу о своих проблемах с сыном. Джо говорил с сильным итальянским акцентом, и папин английский оставался по-прежнему далек от совершенства. Сеанс массажа заканчивался вместе с вином в бутылке. Сэл, практически ушедший на пенсию подрядчик, приходил вместе с двоюродным братом своей жены. Тот приехал из Неаполя и упал с лесов, не проработав и недели. Он вообще не говорил по-английски и не умел водить машину. Сэл чувствовал себя виноватым и каждую субботу возил родственника жены на массаж, чтобы она могла отдохнуть. Пока отец занимался пациентом, Сэл сидел за ширмой и читал «Ридерз дайджест». У Джо и Сэла были самые лучшие намерения, и они хорошо относились к моему отцу. Но перестали ходить к нему после нескольких сеансов. Итальянский центр, с сауной и знакомой компанией, оказался более привлекательным. Место отца занял другой массажист из России, и хотя все клялись и божились, что «до Романа ему далеко», это слабо помогало. Неудобство отодвинуло преданность на второй план, и вскоре отец остался без клиентов.

Предчувствуя нечто подобное, он не спешил увольняться с фабрики шоколадных батончиков. Это выводило отца из себя, но что еще ему оставалось делать? Искать место на другой фабрике не имело смысла, а о том, чтобы снова просить пособие по безработице, не могло быть и речи. Родителям потребовалось два года, чтобы встать на ноги, и они были не готовы все потерять. Поэтому отец принял решение пять дней в неделю работать на фабрике, а по выходным сидеть в массажном кабинете. Как только у него появится достаточно клиентов, он уволится и целиком сосредоточится на собственном бизнесе. Дискуссия не прекращалась. Увольняться или не увольняться. Но когда первые клиенты пропали, отец начал сомневаться в том, что сможет когда-либо уйти с фабрики. Родители не считали нужным скрывать от меня происходящее. Как будто у них вообще не было секретов. Я в свои девять лет много чего им не рассказывал, но мама с папой любую тему обсуждали в моем присутствии и нередко обращались ко мне за советом. Они понимали, что я, несмотря на возраст, не такой чужой в этой стране, как они.

Поскольку его бизнес явно шел ко дну, отец последовал совету друзей и обратился за помощью к раввину. К нему многие обращались за помощью: Феликс, когда искал работу, Олег, когда хотел выгодно продать подержанную машину, Робик и Ида, когда им нужен был поручитель в банке. Предполагалось, что к проблемам русских евреев раввин относится с особым сочувствием. Чтобы увеличить шансы на успех, отец взял меня с собой.

Мама погладила мои штаны и выдала чистую рубашку-поло — она хотела, чтобы я произвел хорошее впечатление на раввина. Мы с отцом надели кипы и, взявшись за руки, вошли в синагогу, которая находилась неподалеку от его массажного кабинета. Я нечасто проводил время с отцом, поскольку он всегда либо работал, либо страдал из-за отсутствия работы. Пока мы шли в синагогу, я болтал про школу и свои планы попасть в отборочную команду в летней футбольной лиге. Было теплое июньское воскресенье. Наверное, на большинство людей, выбравшихся на улицу, — мужчин на лужайках перед домом, женщин с хозяйственными сумками, пенсионеров в «бьюиках» — мы производили приятное впечатление. Отец и Сын. Воскресная прогулка.

Сидя через стол от раввина, отец боролся с английским языком и чувством собственного достоинства и рассказывал о своих проблемах. Я тихо сидел рядом, приняв, как приличествовало случаю, несчастный вид. Зная, в каком положении находится наша семья, я испытывал сложное чувство стыда: я стыдился отца, стыдился того, что стыжусь отца, и даже стыдился раввина, который казался мне неплохим человеком. Он был моложе папы и, словно стремясь компенсировать недостаток лет, держался торжественно, словно на богослужении.

Отец рассказал раввину о своем опыте. О том, что много лет тренировал олимпийских атлетов, которые под его руководством поднимали невообразимые тяжести. Рассказал, что работал массажистом в лучших санаториях на Балтийском побережье. Что потратил месяцы на подготовку к экзамену. Рассказал о дипломе, который ему выдал Совет директоров ассоциации массажистов, о фабрике шоколадных батончиков, своем кабинете и о том, как сильно он хочет работать по специальности. Отец также рассказал раввину о еврейской школе и о том, какой я прилежный ученик. Предложил лично убедиться, как хорошо я выучил язык. Хотя раввину явно было неловко, он все же задал мне вопрос на простейшем иврите:

— Тебе нравится в школе?

— Да, мне нравится в школе.

— Тебе нравится Канада?

— Да, мне нравится Канада.

Отец, не понимавший, о чем мы говорим, перебил нас и сказал раввину, что еще я умею петь еврейские песни. Раввина это не слишком заинтересовало, но отец настоял на том, чтобы я встал со стула.

Выйдя на середину кабинета, я запел «Золотой Иерусалим». Допев до половины, я заметил, что раввин меня почти не слушает, и оборвал песню. Раввин с видимым облегчением приготовился хлопать, но отец поспешил заверить его, что я знаю и остальные куплеты. В подтверждение своих слов он ткнул меня в спину, и я запел с того места, на котором остановился. Раввин облокотился на стол, на этот раз уделяя моему пению куда больше внимания. Когда я наконец замолчал, он дал мне пять долларов. Отцу же он пообещал, что расскажет о его массажном кабинете своим прихожанам. Он также дал совет поработать над рекламой.

Мы оказались на улице через пятнадцать минут после того, как вошли в синагогу. Взявшись за руки, мы отправились домой. За все наши старания мы получили пять долларов и визитку человека, который за умеренную цену напечатает для отца рекламные листовки.

На следующей неделе мы с родителями собрались за кухонным столом, чтобы сочинить идеальную рекламу для массажного кабинета Романа Бермана. Мне вручили ручку и назначили ответственным за перевод и запись предложений. Отец хотел уделить особое внимание работе с олимпийскими тяжелоатлетами: это должно придать его словам весомость и сообщить потенциальным клиентам о том, что он как нельзя лучше знаком с человеческой анатомией. Мама же считала, что нужно делать особый упор на то, что мы беженцы из СССР. Вина и сочувствие, сказала она, вот к чему мы должны взывать. Вот что приведет клиентов в папин кабинет. И уже тогда он сможет поразить их своим мастерством. В конце концов родители сошлись на том, что следует совместить оба подхода. Я со своей стороны составил список стандартных рекламных фраз:

Когда пришла коробка с напечатанными объявлениями, мы с отцом погрузили ее в багажник «понтиака» и начали объезжать дома в окрестностях массажного кабинета. Я взял на себя одну сторону улицы, папа — другую. Чтобы преодолеть смущение, я представил, что мы соревнуемся, и решил во что бы то ни стало прийти к финишу первым. Я перебегал от дома к дому, запихивая листовки в почтовые ящики, или просто раздавал жильцам и прохожим, избегая встречаться с ними взглядом. Время от времени я поглядывал на другую сторону улицы — проверял, как идут дела у отца. Он не спешил. Шел от двери к двери, всегда строго по подъездной дорожке, не ступая на газон. Я старался избегать людей, отец, напротив, спокойно проходил перед окнами. Следуя маминым наставлениям, особое внимание он уделял домам, на дверях которых висели мезузы, в надежде встретиться с жильцами и завести с ними разговор. Но люди в большинстве своем даже не смотрели на нашу рекламу, за исключением одного человека — он захотел узнать, не возьмем ли мы его сына на работу — раздавать листовки.

Закончив с рекламой, мы снова начали ждать. Теперь каждый звонок мог стать вестником спасения. Телефон обрел новый статус в доме. Мы старались не выпускать его из виду. Он был либо за, либо против нас. Отец разговаривал с телефоном. В знак солидарности я тоже с ним разговаривал. Когда телефон молчал, отец осыпал его проклятиями, угрозами и мольбами. Но стоило ему зазвонить, как папа тут же кидался к нему. Он вскакивал из-за обеденного стола, с дивана, прибегал из туалета. Телефон звонил, и папа бежал. Следом за ним бежала мама. Она прижималась ухом к свободному уху отца, словно его голова была телефонным аппаратом. И слушала, как звонили одни друзья, как звонили другие друзья, как раз за разом звонила моя тетя. Все звонили, чтобы узнать, не позвонил ли кто.

Неделя перед тем, как позвонил доктор Корнблюм, тянулась бесконечно. Я был дома один; мама должна была вернуться через час, а отец и того позже. Когда телефон зазвонил, я сидел на полу перед телевизором: на коленях у меня лежал бутерброд с венгерской салями и блестящие обертки от полудюжины черносливин в шоколаде.

Доктор Корнблюм попросил называть его Харви. Он сказал, что видел нашу рекламу и теперь хочет встретиться с моим отцом. Точнее, он хочет встретиться со всей семьей. И неважно, сколько нас человек. Доктор Корнблюм всех приглашает к себе на ужин в пятницу. И я должен передать родителям, что отказа он не примет. Места всем хватит. Удостоверившись, что я его правильно понял, доктор Корнблюм продиктовал свой номер телефона и попросил не забыть передать отцу его просьбу перезвонить.

Когда мама пришла домой, я сидел как на иголках. Мне не терпелось поделиться с ней хорошими новостями. От радости она не обратила внимания на то, сколько конфет я съел. Я отдал маме листок, на котором было записано имя и номер Корнблюма, и она бросилась к телефону. Тетя сказала, что точно где-то слышала об этом Корнблюме. Когда отец Виктора Гутмана поскользнулся на льду, случайно не Корнблюм его оперировал? Тот Корнблюм очень приятный человек. И очень состоятельный. Не исключено, что это он и есть. Мама принялась обзванивать знакомых. Софочка готовилась к сдаче экзаменов в медицинском колледже и знала многих докторов. Не знает ли она Корнблюма? Корнблюма — семейного врача или Корнблюма — хирурга-ортопеда? Неважно, они оба преуспевают. Если хоть один из них порекомендует отца своим пациентам, наши проблемы решены.

Помыв руки и сменив рабочие джинсы на домашние штаны, отец направился к телефону. Взяв трубку, он принял подобающий его профессии вид. Номер доктора Корнблюма набирал с предельной серьезностью. Мы с мамой сели на диван, чтобы ничего не упустить. Мама заранее проинструктировала отца, что именно следует говорить. Он не должен был сильно отклоняться от заготовленного сценария; предполагалось, что беседа будет короткой и вежливой. И Боже упаси его сказать что-нибудь не то и настроить Корнблюма против нас. Что мы тогда будем делать? Отец набрал номер, и мы стали ждать, пока кто-нибудь возьмет трубку. Когда на том конце провода ответили на звонок, отец попросил позвать к телефону доктора Корнблюма. Подождал еще немного: очевидно, пока Корнблюм подойдет. Воспользовавшись этим, мама еле слышно напомнила отцу, как нужно себя вести. В ответ он отвернулся от нее и встал лицом к стене. Через какое-то время отец сказал, что это Роман Берман, массажист, и что доктор Корнблюм просил его перезвонить. А потом сказал: «Да, конечно, Харви».

До Сталина моя прабабушка каждую пятницу зажигала свечи и пекла яблочный пирог. В воспоминаниях дедушки о довоенной еврейской Латвии свечи и яблочные пироги занимали особое место. Когда мама была маленькой, Сталин уже пришел к власти, и, хотя по пятницам по-прежнему пекли яблочные пироги, свечи уже не зажигали. К тому времени, когда родился я, не осталось ни свечей, ни пирогов, хотя для мамы яблочные пироги всегда были связаны с еврейством. С этой мыслью она отыскала рецепт и отправилась за продуктами в дорогой супермаркет. А в пятницу, сославшись на плохое самочувствие, мама ушла с работы пораньше и испекла пирог с таким расчетом, чтобы он был еще теплым, когда мы пойдем к Корнблюмам.

Отец тоже отпросился с работы и забрал меня из школы. К нашему приходу квартира уже наполнилась восхитительным ароматом яблочного пирога. Мама затолкала нас обоих в душ, чтобы мы не тратили время понапрасну. Я давно не мылся вместе с папой и не знал, куда деть глаза. Отец же не обращал внимания ни на свою, ни на мою наготу. Он намылил меня, сполоснул под душем и завернул в полотенце. Я стоял на коврике и смотрел, как папа торопливо намыливает лысину и подмышки. Выйдя из душа, он явно удивился, обнаружив, что я все еще в ванной.

Как выяснилось, Корнблюм жил всего в нескольких кварталах от папиного массажного кабинета. Его дом был на левой стороне, а значит, именно я доставил ему листовку, хотя сам этого и не помнил. Мама обратила внимание на размеры дома. Наверное, триста квадратных метров, не считая внутреннего двора. И это был отдельный дом. Для того, чтобы жить в таком, нам нужно было подняться, по меньшей мере, на две ступени. Между нашей квартирой и отдельным домом стоял дом ленточной застройки и дом, разделенный на две половины. Отдельный дом был пределом мечтаний. Никто из наших знакомых не поднялся даже на вторую ступень, хотя все к этому стремились.

Бок о бок мы шли по дорожке к двери Корнблюма. Отец надел синий венгерский костюм, побывавший на всех международных соревнованиях по тяжелой атлетике от Таллинна до Сочи. Мне выдали серые брюки и наглаженную белую рубашку, а также серебряную звезду Давида на серебряной цепочке, которую я должен был выпустить поверх рубашки. Мама нарядилась в зеленое шерстяное платье; оно замечательно смотрелось с янтарными бусами, браслетом и сережками. Мы выглядели как благополучное семейство — интеллигентные родители и их сын, круглый отличник, будущий врач или юрист. С напускной уверенностью мы шли по аккуратной дорожке Корнблюма: три беженца с теплым яблочным пирогом.

Отец нажал на звонок. За дверью раздались шаги. Нам открыл мужчина в широких брюках и желтом свитере с вышитым на нем зеленым крокодилом. Это был Корнблюм. Он широко улыбался. Положив руку отцу на плечо, он сказал, кто из нас кто. Мой отец, должно быть, Роман, мама, должно быть, Бэлла, а я, должно быть, Марк. И пригласил нас в дом. Мы прошли через прихожую в гостиную, где стоял накрытый стол. За ним уже сидело шесть человек; трое из них улыбались совсем как Корнблюм. Улыбающаяся женщина поспешила к маме. Корнблюм объяснил, что это его жена, Ронда. Ронда сказала, что очень нам рада, и забрала у мамы яблочный пирог. Потом добавила, что не стоило беспокоиться, и унесла его на кухню.

Затем Корнблюм представил нас своим друзьям, которые тоже улыбались: Джерри Когену и его жене Ширли. Джерри и Ширли сказали, что очень рады с нами познакомиться. Мама ответила, что тоже очень рада. Отец кивнул, улыбнулся и поблагодарил их. Одновременно он бросил взгляд на тех, кто сидел за столом и не улыбался, в отличие от Корнблюмов и их друзей. Мужчина, женщина и мальчик. Как и мы, они были одеты чересчур нарядно.

Когда Ронда вернулась с кухни, Корнблюм знакомил нас с остальными гостями. Геннадий, Фрида и их сын, Семен, из Харькова, верно? Геннадий подтвердил, что да, все верно. Он разговаривал по-английски чуть лучше моего отца, но золотых зубов у него было больше. Мама сказала по-английски, что ей очень приятно познакомиться с Геннадием и его семьей. Фрида поблагодарила ее — тоже по-английски. Мы сели напротив них, и Джерри объяснил, что Фрида тоже медик по профессии — в России она была стоматологом. Сам он был окулистом. Таким образом, сидящие за столом охватывали почти все части тела. Глаза, зубы. Харви — кости, Роман — мышцы. Что там еще осталось? Корнблюм рассмеялся и заметил, что кое-что все-таки осталось. Джерри тоже рассмеялся, а Ронда с улыбкой сказала мужу, что он много себе позволяет. Геннадий и Фрида смеялись дольше, чем нужно. Мои родители тоже со смехом переусердствовали, хотя и не так сильно. Затем Ронда прочитала молитву и зажгла свечи.

За жареным цыпленком Корнблюм сообщил моим родителям, Геннадию и Фриде, что для него честь принимать их в своем доме. Он даже представить не может, через что они прошли. Вот уже много лет они с Рондой пытаются помочь русским евреям. И если его вопрос не покажется нам бестактным, то он хотел бы знать, что нам пришлось вытерпеть. Мама призналась, что было нелегко, особенно из-за антисемитизма. Джерри сказал, что Геннадию и Фриде отказали в праве на эмиграцию, и спросил, не были ли мы отказниками. Поколебавшись, мама ответила, что мы отказниками не были. Она знала нескольких отказников, мы чуть не стали отказниками, но отказниками нас назвать нельзя. Все согласились, что нам очень повезло, потом Геннадий и Фрида рассказали о том, как им отказали в праве на эмиграцию. Посреди истории о том, как их выселили из квартиры и вынудили делить комнату еще с тремя семьями, Геннадий задрал рубашку и показал, куда его пырнули ножом бывшие сослуживцы. Под ребрами у него был длинный шрам. Как-то вечером Геннадий шел по улице и встретился с компанией подвыпивших рабочих. Они обозвали его паршивым еврейским предателем, а потом бригадир погнался за ним с ножом.

Когда Геннадий закончил свой рассказ и заправил рубашку в штаны, Джерри и Ронда вытерли слезы. Они не могли поверить, что все было так ужасно. Родители согласились, что, действительно, это ужасно. Корнблюм назвал тех русских ублюдками, потом спросил нас с Семеном, не хотим ли мы спуститься в подвал, поиграть. Дети Корнблюма, сын и дочка, к сожалению, уехали в поход с ночевкой. Им было бы очень интересно с нами познакомиться. В подвале стоял стол для пинг-понга, бильярдный стол и еще кое-какие игры. Когда мы уходили, Фрида рассказывала о своей матери, которая застряла в Харькове. Родители слушали ее молча.

Кроме стола для пинг-понга и для бильярда в подвале у Корнблюма был еще и большой телевизор и стеллаж с книгами и настольными играми. В углу стояла собранная кем-то из детей модель Звезды смерти из космической саги «Звездные войны». Там были фигурки всех героев, включая эвоков из последнего эпизода. Я подошел к столу для пинг-понга. Ракетка лежала на мячике. Я взял ее и оглянулся на Семена. Его настольный теннис не интересовал: он изучал Звезду смерти. Я спросил Семена по-русски, все ли правда, что рассказывает его отец. «Что, хочешь сказать, мой отец врет?» — огрызнулся он и взял фигурку робота R2-D2. Потом взял еще одну игрушку и сунул обе себе в карман. «Обойдется, богатая сволота», — сказал он.

Когда я вернулся в гостиную, там сидели все, кроме моего отца и Ронды. Ширли восхищалась маминым янтарным ожерельем. Корнблюм показывал Геннадию и Фриде альбом с польскими фотографиями своего дедушки. Джерри тоже разложил на столе кучу снимков. Со стороны отца его семья была из Минска. Грязную посуду уже убрали; теперь гостям предлагали пирожные и кофе. Мне захотелось в туалет, и Корнблюм сказал, что одна ванная комната на первом этаже, а на втором их целых три, так что я могу выбрать любую. Затем он перевернул страницу в альбоме и стал показывать фотографии всех родственников, которых убили нацисты.

Я вернулся в прихожую и стал искать туалет. Поднялся по лестнице на второй этаж. Первая ванная обнаружилась уже в коридоре, но тут я услышал голоса из соседней комнаты. Это оказалась хозяйская спальня, а голоса доносились из ванной. Дверь туда была слегка приоткрыта. И я увидел, что Ронда сидит перед зеркалом в приспущенной блузке. Она лежала грудью на раковине, а отец массировал ей шею. Я было попятился, но Ронда вдруг окликнула меня и открыла дверь ногой. Она сказала, что мой отец — настоящий волшебник, и она бы с радостью купила его руки. Я забормотал, что ищу туалет, и Ронда ответила, что они уже закончили. Повернулась ко мне и стала застегивать блузку. Ее тяжелые груди выпирали из бюстгальтера. Ронда сказала, чтобы я не стеснялся и делал свое дело. Харви, наверное, уже ждет, когда она принесет им еще кофе.

Пока отец отмывал руки от вазелина, я стоял перед унитазом с расстегнутыми штанами. Папа вытерся полотенцем, подобранным в тон ванной, и стал ждать, пока я пописаю. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы он постоял снаружи. Помялся и вышел из ванной. Когда я закончил, папа сидел на кровати Корнблюмов. Над ней висела большая семейная фотография, сделанная на бат мицве их дочери. Корнблюмы в парадных костюмах сидели на траве под деревом. Отец не смотрел на фотографию. Он сказал: «Скажи, что я должен делать?» Потом встал, взял меня за руку, и мы спустились вниз.

В гостиной все ели пирожные. Ширли по-прежнему сидела рядом с мамой. Теперь она примеряла ее янтарный браслет. Когда пришел папа, Ширли подвинулась, чтобы уступить нам место. Ронда объявила, что у моего отца золотые руки. Он сотворил настоящее чудо с ее шеей. Ронда заставила мужа пообещать, что он отправит к отцу кого-нибудь из своих пациентов. Корнблюм сказал, что почтет за честь. Он пообещал, что отцу позвонят уже в понедельник утром. Он и оглянуться не успеет, как забудет о фабрике шоколадных батончиков. Корнблюм всем-всем о нем расскажет. А фабрика — не место для такого человека, как мой отец. Джерри сказал, что отец всегда может рассчитывать на его помощь.

Когда мы уже стояли в прихожей, Корнблюм пожал руку отцу и мне, а маму поцеловал в щеку. Для них с Рондой это был совершенно особенный вечер. Его жена принесла из кухни мамин яблочный пирог. Она не хотела, чтобы он пропал. Хотя они иногда водят детей в «Макдоналдс», дома они едят только кошерное. Конечно, пирог пахнет изумительно, но оставить его они не могут.

Мы шли по дорожке обратно к своему «понтиаку», и было неясно, изменилось что-нибудь за этот вечер или не изменилось. Мы ушли такими же, какими пришли, и лишь остывший яблочный пирог осязаемо свидетельствовал о том, как мы провели время. Впереди стоял все тот же уродливый зеленый «понтиак». Позади высился дом Корнблюмов. Мы шли медленно, не спешили добраться до автомобиля. Где-то между Корнблюмами и «Понтиаком» была наша судьба. Она плыла над нами, подобно облаку, неуловимому, но ощутимому.

Отец остановился. Посмотрел на маму и на яблочный пирог.

— Почему он до сих пор у тебя?

— А что мне с ним делать?

— Выкинь.

— Выкинуть? Жалко же.

— Выкинь. Это плохая примета.

Мама замешкалась, тем самым подтвердив мои подозрения. Есть множество примет, сотни способов навлечь беду, но я ни разу не слышал о том, что следует избавляться от отвергнутого пирога. К тому же мама потратила на него много сил. Продукты стоили недешево, а мама терпеть не могла выбрасывать еду. Тем не менее она не стала спорить с отцом. Сейчас ни в чем нельзя быть уверенной. Нам нужна была удача, и мы были готовы совершать самые бессмысленные поступки. Есть такая примета, нет ее, от пирога следовало избавиться. Мама отдала его мне и указала на контейнер для мусора.

Ей не нужно было ничего говорить.