Наташа и другие рассказы

Хоински Пер. О. Кулагина

Доктор из паллиативной помощи, молодой еврей в очках, прощупал бабушкин живот и сказал, что вздутие образовалось не только из-за скопившейся жидкости. Причина крылась в самой болезни. А она уже затронула почки и поджелудочную железу. Очень страшная болезнь, сказал доктор, но в комнате все, кроме бабушки, уже примерно знали, какая она страшная. Бабушка смогла выговорить «спасибо» и несколько раз повторила слово хофф. Английского она не знала, а доктор, я думаю, не настолько владел идишем, чтобы понять: она повторяла слово надеюсь.

За дверью, в прихожей, доктор объяснил мне, что ждать бесполезно. Она может прожить месяц, может — меньше, но нет смысла сдавать билет на самолет. Я поблагодарил его и вернулся в гостиную досматривать второй период хоккейного матча. В соседней комнате мама и тетя изворачивались, пересказывая бабушке, что сказал доктор.

Тем же летом, когда нам сообщили диагноз, я поехал в Канастоту на церемонию чествования боксеров в «Международный зал боксерской славы». Там мне и посоветовали наведаться к Чарли Дэвису — он хотя и перенес недавно инсульт, но жил самостоятельно у себя дома в Сан-Франциско. О Джо Хоински никто, в общем-то, ничего не знал, но если кто и знал, то только Чарли Дэвис.

В этот день имя Джо Хоински внесли в списки «Зала Славы» в категории «выдающиеся боксеры» прошлого. Хризантема Джо, Малыш Джо, Профессор, Калифорнийский Ужас — имя этого величайшего тяжеловеса, так и не получившего официального титула, было знакомо только горстке людей, которые еще помнили его. Он был первым выдающимся еврейским боксером Америки. Цитировал в письмах Шекспира. Осуждал расизм. В доках Сан-Франциско кули научили его укреплять кисти рук, опуская их в бочку с рассолом, благодаря чему он ни разу их не отбил себе, ни в перчатках, ни голые. Ходила легенда, что именно Джо первым применил левый хук.

Я позвонил из Лос-Анджелеса домой и узнал, что у бабушки три дня не было стула, а после клизмы вышел один катышек, да и то за час. Она так намаялась, что потом до утра не могла встать с постели. Звонил ее дантист и сказал, что зубной протез, который я, как было велено, завез ему перед отлетом, починить нельзя, его придется менять, и тетя согласилась заплатить сколько надо, потому что никто не решился бы сказать бабушке, что новый протез ей больше не понадобится.

Тетя хотела понять, куда же смотрит Бог, и это после того, что дедушка два раза в день молится в синагоге. А бабушка сказала, что Бог поможет, что акулий хрящ поможет, что профессор-натуропат поможет, что хорошим клеткам нужно еще немного времени, чтобы начать бороться с плохими клетками там, внутри.

Чарли Дэвис жил в Южном Сан-Франциско недалеко от ЗКом-парка[17]. В те времена, когда ЗКом-парк еще назывался Кэндлстик-парком, Чарли Дэвис писал о выдающихся тяжеловесах и боксерских поединках для «Сан-Франциско кроникл». Его дом стоял примерно в километре от шоссе, в конце улицы, застроенной точно такими же домами. Чарли открыл мне дверь и предложил пройти в гостиную. На нем был линялый коричневый халат, надетый поверх синей пижамы. Он приволакивал левую ногу, а его левая рука висела, не сгибаясь, как крыло пингвина. Весь дом был обклеен плакатами боев прошлых лет и фотографиями парней, которых я узнавал и с которыми поменялся бы жизнью — пусть никого из них уже не было в живых. Пока Чарли потихоньку опускался в кресло и устраивал свои конечности, я разглядывал фотографию поединка между Джонсоном и Джеффрисом, висевшую в рамке на стене.

Когда Чарли наконец расположился, я сел на кушетку напротив него и сказал, что мое исследование о жизни Хоински забуксовало. Имя я произнес так, как мне велел Чарли во время телефонного разговора: Коэн-ски. Он спросил, узнаю ли я Хоински на одной из фотографий боя Джонсон-Джеффрис. В том поединке в Рино Хоински отработал секундантом Джеффриса — «Великой белой надежды». Испытание я выдержал, и мы пробежались по всему, что знали о Хоински.

— Он работал тестоводом.

— Ага.

— Ты представляешь, что это такое?

— Не очень.

— Я тоже.

— До кондитерской фабрики работал кузнецом.

— Это он добился от клуба «Калифорния» той встречи с Корбеттом на барже.

— Когда работал на кондитерской фабрике, тренировался в клубе «Голден гейт».

— Его отец издавал какую-то еврейскую газету.

— Позже открыл собственную. «Паблик опинион». Изадор Н. Хоински. Еще у него был книжный магазин. Он закончил Йель.

— Его мать не одобряла занятий боксом.

— Он носил длинные волосы и вечно ввязывался в портовые драки.

— Те два поединка с Годдардом в Австралии он проиграл.

— Он научил Джека Джонсона всему, что нужно знать, чтобы стать чемпионом, пока они месяц сидели в тюрьме Галвестона в 1901 году.

Чем дольше мы говорили, тем сильнее нам хотелось броситься друг другу в объятия, так нас переполнял восторг. То есть я бы бросился, но Чарли даже двигался с большим трудом. На общенациональном марафоне меня больше не увидят — так он выразился.

Сведений о Хоински было мало, и я знал о нем даже больше, чем Чарли. В то время специалиста крупнее меня по Джозефу Б. Хоински не было, но он по-прежнему оставался для меня загадкой. Я сказал Чарли, что не знаю, куда еще обратиться: я все обегал и не хочу верить, что так никогда и не разберусь в нем.

Меня очень интересовала и другая сторона жизни Хоински, но об этом я Чарли говорить не стал. Мне хотелось вечером пройти следом за Хоински до самого дома, уловить его запах, услышать его голос, разглядеть фигуру его жены. Хотелось узнать, не потому ли у него не было детей, что его много раз били ниже пояса.

— Боксеры жили как бродяги. Бои были запрещены практически везде. Вот они и кочевали с места на место. В те времена не было никаких комитетов, всех этих WBO, WBC, IBF[18] — ни хрена в них не разберешь. Пойми, почести боксерам доставались редко, в основном они просто пытались подзаработать.

Мы договорились, что завтра я зайду к Чарли и возьму фотографию Хоински, чтобы снять с нее копию. Конечно, он мог бы приготовить ее к моему приходу, но кто бы поручился, что я не окажусь полным дерьмом, а он не хотел тратить время на болванов.

Проведя день с Чарли, я отправился на экскурсию по Сан-Франциско. Разыскал номер 1209 по Голден-гейт-авеню, где когда-то находился дом Хоински. Дом разрушился во время землетрясения 1906 года. Теперь здесь были новые постройки, возвели их, руководствуясь фотографиями и общей идеей, но немного осовременив. Кондитерской фабрики на Третьей авеню и Стивенсон-стрит как не бывало, а где искать клуб «Голден гейт», никто не знал, хотя в конце 1880-х он был на этом самом углу.

Я пошел в публичную библиотеку Сан-Франциско и еще раз просмотрел микрофильм со старыми номерами «Сан-Франциско кол булетин». Прочитал о шестидневном велосипедном заезде в Механическом павильоне. Победил в нем парень по имени Миллер, который 18 тыс. раз объехал трек на велосипеде фирмы «Элдридж», накрутив в общей сложности 3527 километров. Дело было в феврале 1899 года, Хоински тогда дрался с Малышом Маккоем и проиграл по очкам. После боя Эдди Грени, «спортсмен, политик и лучший друг Джо», посоветовал ему больше не выступать: он считал, что Джо стал не тот, что прежде.

Бабушка угасала день за днем, как будто болезнь знала, что миновали еще одни сутки. Сегодня она сидела в кресле у себя в комнате, завтра — не могла встать с постели, а через день у нее не было сил повернуться на бок. Три раза в неделю приходила медсестра, каждое утро еще одна женщина убиралась в доме и мыла бабушку. Как-то раз, когда все считали, что ей уже не подняться, бабушка ночью пошла в ванную, но на полпути упала и рассекла скулу об угол комода.

Я звонил, и мне передавали слово в слово все, что она сказала за день, хотя ближе к концу она больше молчала. Однажды мама услышала, что бабушка стонет, и спросила, что у нее болит, и бабушка сказала: сердце. Мама запаниковала, потому что доктора про сердце ничего ей не говорили. Бабушка сказала, что у нее болит сердце за дедушку, что же с ним будет. Мама, как обычно, стала уверять, что бабушка поправится. Идиотка, сказала бабушка, не смейся над матерью, довольно-таки скоро ты будешь плакать.

Чарли отвел одну комнату в доме под свои боксерские реликвии. Здесь он держал приз «Американской ассоциации журналистов, пишущих о боксе» — он получил его в 1982 году — и фотографию с церемонии вручения. Он хранил репортерские пропуска на поединки, проходившие в свое время в Атлантик-Сити, Токио, Сакраменто и в других городах. Там же висели снимки с автографами и портреты в рамках боксеров, которые давно закончили выступать. В шкафу Чарли завел картотеку, разместив ее в коробках из-под сигар, пластиковых контейнерах и ящиках для инструментов. На стенах кое-где виднелись следы от фотографий, которые он продал: из стены торчали гвозди, белесые прямоугольники выдавали пустующие места. Пяти снимков Танни и Демпси[19] ему хватило, чтобы оплатить медицинские счета.

Когда Чарли принялся рыться в поисках нужной коробки из-под сигар, его хватил второй удар, и все посыпалось на пол. Я не успел поддержать его, но он упал правым плечом на деревянную стенку и поэтому не так сильно ударился головой. Он дышал, но, по-видимому, был без сознания. Падая, Чарли рассыпал репортерские пропуска. Один, с фотографией семидесятых годов, спланировал на его правую пижамную штанину. Судя по снимку, Чарли был когда-то хорош собой.

До болезни бабушки я часто заходил к ней и слушал, как она болтает на идише с друзьями по телефону. Я сидел с бабушкой, дедушкой и их ровесниками, когда они говорили о войне. До войны они умели мастерить коньки из проволоки, деревяшек и веревки. Дедушка делал их в Латвии точно так же, как бабушкин брат — в Литве. В те времена, вспомнила бабушка, был такой чудак — шарманка. Он ходил из города в город, носил с собой гармошку, маленькую белую мышь и умел предсказывать будущее. (По-русски он назывался катаринщик, перебил ее дедушка.) Когда шарманка приходил в их местечко, дети бегали к нему погадать, давали мелкие монетки. Но бабушка была уверена, что, если бы даже задала ему вопросы правильно, жизнь все равно сложилась бы так, как сложилась.

И все-таки во время войны чудо произошло — ведь они выжили, а немцы погибли. Бог подтвердил им, что Он есть, хотя гораздо больше фактов было за то, что Его нет.

Мне предложили поехать с Чарли на «скорой помощи», и я согласился. Сел сзади рядом с двумя санитарами. В дороге Чарли был совсем плох, но к тому времени, когда его состояние стабилизировали, он уже лежал в отдельной палате, а я все еще слонялся по больнице, неизвестно чего дожидаясь. Врач решил, что я хорошо знаю Чарли, и, поскольку меня привлекала возможность стать участником последней драмы в его жизни, я делал вид, что знаю о нем больше, чем на самом деле.

Когда я позже вечером зашел в палату, Чарли был в сознании, но речь к нему не вернулась. Врач спрашивал его про семью. Нужно было подписать кое-какие бумаги, на всякий случай. Чарли мог общаться только при помощи блокнота, в котором писал правой рукой — она еще могла кое-как двигаться.

— Есть кто-нибудь, с кем вы хотели бы связаться?

В ответ Чарли закатил глаза. Точно так же отреагировал бы совершенно здоровый человек.

— Братья, сестры? Дети?

Чарли перевел взгляд с врача на другую сторону комнаты.

— Если у вас есть дети, мистер Дэвис, надо им сообщить, что с вами. Они должны быть в курсе. Сейчас самое время.

Чарли устало покачал головой. Это не значило, что детей нет; это значило, что лучше бы доктор оставил его в покое. Доктор подошел к Чарли с правой стороны с блокнотом и карандашом в руках. Он поднес их к лицу Чарли и стоял над ним, дожидаясь.

Чарли написал: ДЖИМ ФРЕСНО.

— Это его фамилия — Фресно, или город, где он живет?

Чарли закрыл глаза и отвернулся.

Во Фресно оказалось восемь Джеймсов Дэвисов, но я застал дома только троих. Ни у кого из них не было отца по имени Чарли Дэвис, живущего в Сан-Франциско. Я оставил остальным пятерым Джеймсам Дэвисам сообщения: четыре — на автоответчик, а одно — уборщице-мексиканке.

После ужина мне позвонил один из Джеймсов Дэвисов и сказал, что его отца зовут Чарли Дэвис и он живет в Сан-Франциско.

— Чем занимался ваш отец?

— Он был спортивным репортером в «Кроникл». Писал о парнях, которые пытаются снести друг другу голову.

— Я думаю, вам нужно приехать в Сан-Франциско.

На Джиме Дэвисе были полотняные брюки защитного цвета и красная тенниска с логотипом «Хранителей обещания»[20]. На стекла его очков налипли чешуйки кожи и выпавшая ресница. Он работал в брокерском агентстве недвижимости; в больнице Джим появился сразу после полуночи.

Чарли в это время спал, и доктор не разрешил его будить. К этому моменту я уже отлично знал, где в больнице все автоматы с бутербродами и кофе.

Джим первым делом спросил меня, принадлежу ли я к какой-нибудь церкви. Я ответил, что нет. Он спросил, есть ли у меня личная связь с Христом. Его отец, добавил он, никогда не пускал Христа в свое сердце и так и не принял любовь Христа.

Мы сидели в коридоре, ели морковные кексы из пластиковой упаковки и пили кофе.

— У меня в церковной группе есть друг, в детстве он был трудным ребенком, и отец беспокоился за его будущее. Его отец никогда не был очень религиозным, он работал в телефонной компании в Сакраменто. Но он заключил с сыном сделку. Сказал, что если тот будет ходить с ним целый год по воскресеньям в церковь, то получит в подарок все, что захочет. В разумных пределах, но все, что угодно. И мой друг согласился ходить, но только в те воскресенья, когда не будет бейсбольного матча «Малой лиги». И сдержал обещание. Ходил с отцом каждое воскресенье, кроме тех, когда шли бейсбольные матчи. Через год отец спросил его, что он хочет в подарок, и знаешь, что мой друг сказал? Он сказал: «Обещай мне и дальше ходить со мной в церковь». Захотел, чтобы они вдвоем продолжали ходить в церковь. Вместе.

Пока он говорил, я пытался угадать, чем закончится эта история. Что-то похожее я слышал от одного из учителей в еврейской школе.

Завершив рассказ, Джим написал список библейских стихов, которые, по его мнению, должны были помочь мне установить личную связь с Христом.

Когда Чарли проснулся, врач позвал Джима, и я решил, что мне пора. Но медсестра успела догнать меня, пока я стоял у лифта, и попросила вернуться к Чарли. Он меня зовет, он очень разволновался, просит меня зайти к нему сейчас же.

В палате Джим стоял на коленях возле постели отца. Он всхлипывал и повторял:

— Папа, я люблю тебя; Иисус любит тебя. Иисус любит тебя очень сильно, папа! Ты знаешь, что Иисус любит тебя? Иисус любит тебя очень сильно, папа!

Медсестра подала Чарли блокнот. Не обращая внимания на истерику сына, Чарли написал: «ПОЗАБОТЬСЯ О МОИХ ВЕЩАХ». Я пообещал. Он написал: «ПОЗАБОТЬСЯ, ЧТОБЫ ОНИ НЕ ДОСТАЛИСЬ ИИСУСУ».

Пока я спускался в лифте, зазвонил мой мобильный. Было далеко за полночь, и у меня сжалось сердце. Я немного подождал, хотя мог бы ответить сразу. Мужской голос без русского акцента произнес «алло». Врач, подумал я, понимая нелепость такого предположения.

— Это Джим Дэвис.

— Да, Джим, чем могу помочь?

— Что значит — «чем могу помочь»? Что с моим отцом?

— В каком смысле?

— Что значит — «в каком смысле»? Ты мне звонил или нет?

— Не понимаю. Ты где?

— Во Фресно. Где еще мне, по-твоему, быть? А вот ты-то где?

— Я…

— Что вся эта фигня означает?

— Ты уверен, что не ошибся номером?

— Ты что, спятил? Понятия не имею, придурок, кто ты такой, но ты разговаривал сегодня с моей служанкой.

Как только я разъединился, звонок раздался снова. На этот раз звонил мой двоюродный брат.

— Почему у тебя телефон был занят?

— Не знаю.

— Возвращайся домой.

Я слышал, что рядом с ним все плачут. Трубку взяла мама. Она сказала по-русски:

— Котенок, бабушка умерла. Нет больше бабушки.

Дом Чарли был в пятнадцати минутах от аэропорта. Я поехал туда и нашел фотографию, которую он мне обещал. У меня такой не было. Фотографию сделали в начале 1890-х, когда Джо был на вершине. На снимке он в черном трико, на плечах и руках упруго проступают мышцы. Меня не смущало, что я забираю фотографию, ведь Чарли наверняка хотел мне ее отдать. По поводу остальных вещей я собирался позвонить в Канастоту, в «Зал Славы».

Утром был рейс на Торонто, и я поспал несколько часов у Чарли на кушетке, прежде чем ехать в аэропорт. Мне пришло в голову, что современная техника позволяет никогда не опаздывать на похороны.

В самолете я прочитал список стихов, предназначенных для личной связи с Христом, который написал для меня Джим.

От Иоанна, 1:12 дал власть быть чадами Божиими

К Римлянам, 3:23 потому что все согрешили и лишены славы Божией

К Евреям, 9:27 и как человекам положено однажды умереть, а потом суд

Откровение, 3:20 сделаем свой дом, сердца свои, домом Господним

Внизу он оставил свой номер телефона и нарисовал крестик.

Я ему не позвонил и стихи эти читать не стал. У нас дома нет Нового Завета, но я нашел молитву, которую полюбил еще в еврейской школе. Ей научила меня красивая женщина из сефардов — она была у нас учительницей иврита в четвертом классе. Мы пели эту молитву каждое утро.

Из тесноты воззвал я к Господу — простором ответил мне Господь. Господь со мной, не устрашусь. Что сделает мне человек? Господь мне в помощь, и увижу я (гибель) ненавидящих меня. Лучше уповать на Господа, чем надеяться на человека. Лучше уповать на Господа, чем надеяться на знатных. Все народы окружили меня, но именем Господним я уничтожу их. Окружили меня, окружили, но именем Господним я уничтожу их. Окружили меня, как пчелы, (но) угасли, как огонь (в) колючках, — именем Господним я уничтожу их. Ты сильно толкнул меня, чтобы упал (я), но Господь помог мне. Сила моя и ликование — Господь, и стал Он спасением мне. Голос радости и спасения в шатрах праведников, десница Господня творит силу. Десница Господня вознесена, десница Господня творит силу[21].

Это была молитва человека, готового постоять за себя.

Бабушку похоронили в простом сосновом гробу. Перед смертью она истаяла. Последнюю неделю не могла есть, а под конец ей было больно проглотить даже воду. Мне сказали, что она умирала, не приходя в сознание, хрипло втягивала воздух, а из ее руки все еще торчала внутривенная игла от капельницы. На похоронах я плакал только из-за мамы и еще заплакал до похорон, увидев дедушку — он был совершенно потерянный и рыдал, как старый еврей. Даже когда сосновый гроб загудел от первых комьев земли, словно басовый барабан, я держался.

Это потом, ночью, когда я на четвереньках стоял на кладбище и искал бабушкин зубной протез в глубоком сугробе, я завыл по-русски: «Бабушка, бабушка, где ты, моя бабушка?» Я ревел бесстыдно, нащупывая по локоть в снегу новые вставные зубы, которые забыли похоронить вместе с ней. Пока я вез протез, начался буран, какого не случалось с 1944 года, а я не взял с собой ни фонаря, ни лопаты. Я поехал на кладбище, несмотря на мамин запрет, да и еврейский закон требует, чтобы никто не ходил на могилу целый месяц. Но я подчинялся другому закону. И вот я копал, сначала целенаправленно, потом в панике. Руки горели и постепенно немели. Ботинки и брюки намокли от снега. Под конец я уже хотел не похоронить зубы, а просто не потерять их.