Не той стороною

На его предложение о подписании заявления ответили немедленным согласием не только Юсаков и Семибабов, но и заведующий Культотделом союзов Нехайчик, секретарь союзов Травлов, богатырь Уралов и заведующий Губернской совпартшколой Воеводин.

Отвели предложение Кердода, Лаврин, экономист Зарницкий. Людям, деятельность которых была тесно связана с деятельностью лиц, и официально и фактически возглавлявших руководство партией, бесцельно было предлагать подписаться под этим заявлением. Они если и не считали положение совершенно нормальным, то объясняли нежелательные явления партийной жизни отрицательными общими причинами, а не промахами руководства со стороны центрального партийного органа.

Заявление, подписанное в конце концов сорока шестью партработниками различного удельного веса, было на другой же день Антоном передано по назначению и произвело на деятелей партийного центра впечатление дикой раскольнической выходки профессиональных склочников.

В один из ближайших же дней на собрании актива в одном из районов вопрос о заявлении был поднят с целью обличения группы протестантов и суда над ними перед партийной массой. О заявлении стало известно и в ячейках. Началась тряска партаппарата. Низы стали требовать информации.

Группа инициаторов оппозиции образовала нечто вроде неоформленного политического штаба своих главарей, которых то-и-дело требовали теперь на собрания для выяснения их взглядов. Года два уже собрания ячеек происходили без каких бы то ни было споров. Теперь же для словесной горячки и критики будто открылась отдушина.

Стебун, Антон, десятки партийных руководителей из различных наркоматов, профессионалы-работники, практики и теоретики различной величины и популярности оказались вынужденными забросить свою обычную работу в возглавляемых ими аппаратах и учреждениях и должны были заняться выступлениями на собраниях.

Общепризнанной, возглавляющей партию группе лиц с решающим политическим опытом и стажем руководства, складывавшейся еще тогда, когда партия открывала только первопутки своей деятельности и роста, с первых же дней дискуссии ясна стала угроза разложения и падения как партийной дисциплины, так и их личного авторитета и влияния в партии в случае безучастного отношения к начавшейся тряске. Значение каждого из них было поставлено под сомнение тем более опасное, что в этой очередной партийной горячке первый раз не выступал с своими решающими разъяснениями снова охваченный приступами болезни, для всех авторитетный вождь партии. Отсутствие же вождя теперь-то больше всего и чувствовалось. Массы не представляли себе, в каком он состоянии, ждали, что в самую последнюю минуту споров Ильич все же выступит и все сделает ясным.

Между тем, дискуссия перекинулась и в провинцию. Она началась поздно осенью и закончилась только зимой. И все это время состав актива обоих течений нервно дергался, ведя борьбу из-за каждой ячейки. И все время руководители обеих сторон мыкались по вызовам агитпропов и секретарей. Приспособленность ко всяким выступлениям у наспециализировавшихся большевиков заставляла каждого из них быть как на пружинах. Разбуди того или иного агитатора в два часа утра дежурный губкома и скажи ему, что нужно туда-то в интересах партии отправиться и выступить, — агитатор только крякнет и начнет обуваться.

Стебун вместе с другими своими единомышленниками проводил время изо дня в день на собраниях и обостренно полемизировал против сторонников партийного большинства. Его видели то в каком-либо из вузов, то на собраниях заводов, то, затем, в ячейках советских аппаратов.

Сперва неясно было, насколько организация устоит против этого штурма оппозиции. Но вот в отчетах и разговорах все чаще и чаще стали произноситься имена выступавших против оппозиции Тараса, Емельяна, Статеева, Диссмана, Захара и имена лидеров центра, завершавших своими выступлениями устные бои.

Оппозиционеры стали проваливаться, и это почувствовалось уже на бурных районных конференциях. Губернская конференция выявила этот провал окончательно. После этого у оппозиции оставалась еще надежда на некоторые успехи на общепартийной конференции, хотя бы в виде проведения своей линии путем протаскивания ее в поправках к предложениям Центрального комитета.

Общепартийная конференция, однако, не только не дала вовлечь себя в половинчатые решения, а, наоборот, поставила вопрос о самой оппозиции и вынесла ей безоговорочное осуждение. Лозунги оппозиции и ее выступления, требовавшие изменения хозяйственной политики, конференция характеризовала как мелкобуржуазный уклон. Дальнейшее ведение дискуссии по возбужденным вопросам прекращалось.

Было, конечно, неизвестно, успокоятся ли после этого ропотники. Врагам партии казалось, что взаимный спор между большевиками — это знамение времени. Те, кому любо было потрясение железных рядов партии, радовались, предвкушая подрыв авторитета советской власти в якобы безучастно наблюдавших за борьбой масс. Им казалось, что междоусобица у партийцев отшатнула от них рабочих, и партия начала терять в массах опору.

Так мнилось тем, кто и в стакане воды готов был бы утопить всю революцию. Жизнь, однако, посвоему меряла события. Безжалостным судьей она вмешалась в распутицу человеческого бытия.

Как раз тогда, когда сумерки сгустились, дохнуло смертью.

Умер, не сказав спорившим большевикам своего умиротворяющего слова, Ленин.

Массы потрясло.

Каждому, кто с Лениным совершал революцию, стало страшно за свое невмешательство в партийные дела. Ленинское ополчение рабочих с заводов, фабрик и мастерских стало под партийное знамя. Так верней был успех дела Ленина.

Споры оказались не к месту. Довлело надо всем незабвенное прощание масс со своим умершим вождем, а затем началось равнение рядов новых армий партийцев.

Стебун опал на некоторое время, что-то в нем заскрипело как-будто. У него так же, как и у Шаповала, сердце работало скверно. Он не замечал раньше, что живет за счет растраты собственного здоровья, теперь же дело дошло до того, что ему пришлось наведаться к доктору.

Доктор заботливо стал успокаивать его.

— Ничего, ничего! Поживете еще. Вылечить вас нельзя, но отдохните недельки две, месяц, серьезно отдохните — и еще повертитесь.

Стебун пробовал отдыхать. Но он никуда не поехал, на бездельничанье же его хватило ненадолго.

Пересилил себя и, решив, что недомогание — результат временного упадка духа, взял себя в руки.

Он и теперь продолжал жить у Файманов.

Файман и Файн продолжали цвести.

Побездельничав дома несколько дней, Стебун сделался свидетелем некоторой временной размолвки между двумя компаньонами. Из случайного разговора с одним из соседей узнал, что ссора у друзей «принципиальная».

Магазин Файмана однажды был под угрозой пожара.

В это время Файман с семьей был на даче, Файн же жил в «Централе», где находился и магазин.

Разбуженный комендантом Файн, зная, что Файмана в городе нет, бросился на улицу к магазину, чтобы распорядиться на пожаре вместо компаниона.

Возле начавшего гореть дома собралась толпа. Горело что-то в кухне в квартире, смежной с магазином. Комендант набросился на Файна, считая его причастным к предприятию Файмана:

— Открывайте магазин, выносите что можно!.. Товар спасти можно, если распорядиться.

Паника уже началась. Из дома выбегали жильцы с вещами.

— Ключей нет! Ключей нет! — охал Файн.

— Сломайте замок! — посоветовал кто-то.

Файн ухватился за предложение.

— Кто сломает? — попробовал найти он добровольцев.

— Трешницу за фокус, я открою дверь! — подскочил какой-то тип из зевак.

Файн отступил от него, не желая тратиться, но, заслышав звонки приближающейся пожарной команды, решил разориться, думая потом предъявить счет Файману.

— На трешницу, ломай!

Тип извлек немедленно из кафтана фомку, подступил к двери, и через три минуты замок был сломан.

Файн соображал, что ему делать.

— Гражданин милиционер, покараульте возле скамейки, мы будем со сторожем вытаскивать товар, да отгоняйте публику.

Но публику стали отгонять и пожарные и несколько сбежавшихся милиционеров.

Файн и сторож ворвались в магазин, схватили по нескольку кусков мануфактуры и выбежали с ними на тротуар.

— Ой, сгорим! Ой, завалится верх! — заохал не рискнувший вторично вбежать в магазин Файн, увидев пожарных, ринувшихся наверх, где бился огонь.

— Помощь наймите! — крикнул сторож. — Дайте людям по целковому, и пусть вытащат товар...

И он тоже отступил.

— Зовите, заплачу! — решил Файн.

— Эй, кто поможет выносить?! — зыкнул сторож. — Помогайте, хозяин заплатит...

В магазин рванулось человек двадцать добровольцев.

— Ой, довольно, довольно! — завопил Файн. — Никого не пускайте, граждане милиционеры!

Пожарные орудовали там, где был огонь.

Подозрительные зеваки, бросившиеся на заработок, моментально половину мануфактуры перебросили на тротуар.

Но огонь удалось наверху погасить, пожарные начали слезать, и милиционер объявил Файну, что пожару конец.

— Все, хозяин! Потух пожар! Сгорели обои, да на кухне занялось...

— Как потух? Зачем же пугали зря?! — воскликнул Файн, удостоверяясь, что его хлопоты действительно ни к чему. И он отер с лица трудовой пот.

— Потух! — подтвердил милиционер. — Складывайте все обратно.

Добровольцы-носильщики во главе со сторожем остановились.

— Сумасшедшие люди! — вышел из себя Файн. — Магазин разорили! Попортили зря товар! Фараоны угорелые!

Он забегал возле горы выброшенного товара, охая и хватаясь за голову.

Но делать было нечего. Он отер еще раз на себе пот и повернулся к зубоскалившим по поводу происшествия помогавшим ему добровольцам.

— Носите обратно!

Но у тех уже отбило охоту к работе.

— Э, хозяин, рассчитайтесь прежде!

Да отнесите же прежде!

— А заплатите по сколько? Ведь это работа — не то что за столиком копаться! Как сумасшедшие бегали туда и оттуда!

— Ну, побегали, и заплачу... Сколько вы хотите?

— По три рубля.

У Файна подкосились ноги.

— Что? Вы взбесились?

— Да это еще кто, спрашивается, сбесился! Чего лаешься? Давай деньги да сам носи назад, если хочешь богатеть!..

— Гражданин милиционер, это что же такое за грабеж, когда у человека бедствие! И зачем же я буду платить, когда магазин Файманов, а я Файн.

— Платите, платите, гражданин! Сам слышал, когда горело, обещали...

— Он хочет, спекулянтская душа, еще на этом эксплоатировать! Плати по трешке, если заставил зря таскать свое тряпье! Сам виноват, что в штаны наделал с переполоху!

Милиционер скомандовал.

— Ну, еще долго торговля будет? Надо тротуар очистить.

Файн закружился, кляня себя за вмешательство в чужое дело, вынул деньги и рассчитался. Добровольцы, поживившиеся на несчастьи, рассеялись, его же и ругая.

Проводив их взглядом, Файн уставился на кучу кусков мануфактуры и галантерейных коробок. Из толпы смеялись над происшествием.

Исчез куда-то и сторож.

Файн схватился за куски материи и начал таскать их в магазин.

Два часа кряхтел он над перетаскиванием обратно товара. Водворив его, наконец, на место, он достал где-то замок, кое-как запер магазин, дал еще три рубля явившемуся сторожу, сговорился с ним об охране лавки и пошел к себе.

Прибывший утром Файман вскипел, когда узнал о том, как хозяйничал его компанион, и вместо благодарности готов был собственноручно вцепиться в волосы Файну. Компанион натворил делов. Пришлось Файману весь следующий день сортировать в магазине товар.

Однако Файн тоже не мог отнестись спокойно к произведенным им из-за пожара затратам. Имея в виду возмещение его расходов Файманом, он присоединился к нему, когда тот шел в магазин, и взял компаниона за руку.

— Давид, вы же мне сегодня отдайте двадцать пять рублей.

Файман чуть поднял снисходительно брови.

— Какие?

— Так я же истратил, потому что вас не было при пожаре. Слесарю — за то, что сломал замок, три рубля, рабочим, что выносили куски, восемнадцать, милиционеру рубль и сторожу три рубля. Я уже не говорю, что сам я работал больше всех и, может быть, не согласился бы двадцать пять рублей получить за такую работу. Пускай мой труд пропадает.

Файман и без того чувствовал себя разоренным, а тут еще эта претензия. Но будучи благодушно настроен, он решил только поиздеваться над компанионом.

— Ах, Соломон, Соломон, вы же знаете, что товар у меня застрахован!

— Это же ничего не значит. Потому что если у нэпача пожар и если бы все сгорело, а магазин закрыт, то еще советские страховики дело могли повернуть так, что вы же и виноват были бы, а то я же и свидетелем был бы, что у вас сгорело много.

— Какой вы умный, Соломон! И как вы вмешались, я не понимаю! И как вы успели столько дел наделать в бедной моей лавчонке! Только из-за вас и потух пожар.

— Так ведь не лучше было бы, если бы сгорело

все...

— Я же и говорю, что вы не дали огню даже заглянуть в лавчонку, так распорядились... И раньше я замечал, что вы такой дока на все, а теперь уж я думаю, Соломон, что вы не иначе как тайный брандмейстер у нас, в Краснопресненской части. Оттого и пожаров так мало... Видите, какой вы проворный!

Файн стал сердиться на компаниона.

— Вы смеетесь, но деньги-то я потратил на ваши дела?

— Ну, я заплачу вам, Соломон, когда высчитаю, на сколько еще у меня убытку. Только вы мне заплатите за подмоченный и за порченый товар.

— Э, не хочу!

— Как хотите... Вы же известный практикант на то, чтобы получать с каждого, что вам не полагается.

— Это вы, Давид Абрамович, практикант не платить долгов.

— Ну, что хотите, думайте обо мне...

Оба торговца не на шутку рассорились и прервали сношения.

Помирились они странно — в связи с смертью Ильича.

Файн в это время почувствовал под собой прочную почву, вылезши из вечных мелких сделок по покупке в провинции ненужной захолустью галантереи, бритвенных лезвий и шелковых чулок. Ему улыбнулось счастье на подряде с поставкой для Мосстроя заказанного в Георгиевске чугуна, и он открыл бельевой магазин.

У Файмана дела шли хуже, потому что его беспрестанно подсиживал руководимый Бухбиндером объединенный кооператив, который теперь в числе десятка других магазинов не только раскинул одно торговое заведение прямо напротив торговли Файмана, но сплошь и рядом из-под рук у нэпмана вырывал партии товара от разных контор и представительств, будто специально выслеживая, где и что покупает Файман.

Галантерейщик, правда, духом не падал, оборачивался, но сделалось теперь это много трудней, чем прежде.

А его коллега без него стал отличаться.

Когда Москву ударило вестью о смерти Ленина, Файн по токам настроения, охватившего все население, понял, что эта смерть из числа тех, которые потрясают миллионы людей.

И он проникся сочувствием к общей скорби.

Но почтение перед трауром большинства жителей— это дело душевной деликатности, мешать же коммерции не должна была даже эта катастрофа.

Файн прежде всего добыл экземпляр плаката, изображавшего во весь рост Ленина с призывно поднятой рукой.

Он принес плакат в только что открытый им собственный галантерейный магазинчик. Взобрался на окно, пристроил плакат на витрине и, воображая, что проявляет верх ударной коммерческой мудрости, прицепил к протянутой руке изображения умершего вождя революции пару дамского белья.

После этого, оставив в магазине жену, он пошел к Дому союзов, где находилось тело Ленина и куда теперь тянулось большинство московского человечника.

Файн решил отметить, что он — не враг партии и тоже верен Ленину. Но, зная, что другие торговцы будут над ним смеяться, он хотел сделать это украдкой, надеясь не дать заметить себя кому-нибудь в очереди. В душе он был за то, чтобы большевикам удалось в других государствах свергнуть правительства.

Он знал, что здесь на жгучем морозе стоят очереди желающих бросить последний взгляд на Ленина, и хотел сам выстоять, сколько бы ни пришлось, лишь бы увидеть хотя бы на смертном ложе того, кто при жизни вел за собой народ и своей смертью колыхнул массы.

Выйдя на Столешников, он увидел, что очередь значительно больше, чем он ожидал. Но он и представлял себе по разговорам, что не так скоро удастся вернуться домой, и поэтому пошел мимо хвоста ожидающих, к тому месту, где хвост нарастал новыми присоединяющимися к нему людьми разных общественных классов. Он убедился, что большинство ожидающих составляют рабочие, служащие и неопределенное какое-то простолюдье. Успокоившись, он занял в очереди место, провел взглядом по другим ожидающим и вдруг поймал на себе взгляд Файмана.

Файман, очевидно, также недавно занял место, стоял бочком недалеко и сделал было неловкую попытку стушеваться. Но таиться было уже поздно.

Компанионы снова посмотрели друг на друга. Файн стоял уже вне очереди, будто он здесь находился случайно.

Оба торговца шевельнулись друг к другу.

— Вы, Соломон, гуляете? — с политичной любезностью подсказал Файман. — Ой, сколько народу любило Ленина! Сообща у них все — хорошо. А мы один на другого дуемся! Здравствуйте.

— Здравствуйте, Давид Абрамович... Я же тоже гуляю, как и вы, — уклонился с хитрой неопределенностью

Файн. — А дуемся, вы же знаете... Вы нехорошо, Давид Абрамович, отнеслись к моей заботе о вашем добре, когда этот пожар напугал всех в «Централе»...

Файман хорошо, будто путешественник полярных стран, был упакован в теплые одежды. Немного ослабил шарф на подбородке, чтобы разговаривать.

— Ну, чтобы не сердились, Соломон, я отдам вам все, только давайте не портить компании.

У Файна отлегло на сердце, и он потряс головой.

— Что ж, я теперь и не требую уже, Давид Абрамович, не обеднею. Компанией мы больше можем сделать, понятно. И у вас торговля, и у меня теперь торговля. Я зайду к вам в гости завтра. Ой, холодно как!

— Холодно, Соломон! Пристал я, хоть постою здесь послушаю, что говорят о Ленине.

— Я тоже, Давид Абрамович, хотел послушать. Да холодно, не уйти ли?

Файн вопросительно покосился на очередь и на Файмана.

Файман нерешительно поглядел на очередь, со своей стороны. На полшага отодвинулся от Файна и рассудил:

— А почему бы нам не пойти к Ленину, Соломон? Все равно гулять. Вас же не побьет дома никто за это?

— Я намеревался пойти, да все скажут, что нэпачи пошли к большевикам...

— Фуй, нэпачи! Мы же не хотим капиталистами сделаться и не открываем банка, а честно торгуем. Государству больше от этого пользы, чем если бы мы были нищими.

Файн растроганно подергал носом.

— Ох, Давид Абрамович, какой вы всегда... на что-нибудь толкнете меня. Я же за этим тоже пришел сюда, да боюсь, если не пустят...

Файман успокаивающе качнул головой.

— Я смотрел уже. Пускают и торговцев, какие не

отличились чем-нибудь. Относятся ко всем вежливо, пускают. Пойдемте!

— Я теперь не догоню вас. Вы ближе.

— Это ничего, вместе выйдем. Я обожду вас возле дома, и вместе пойдем.

Файн кивнул головой в знак согласия и стал в хвост. И он и Файман стоически дождались пока их пустили в дом. Прошли мимо гроба и наклонением головы почтили покоящегося в нем великого человека.

Файман ожидал Файна на углу. Они побеседовали. Файн пошел в магазинчик и здесь узнал новость. Плакат, из которого он соорудил рекламный фокус, лишь только он ушел, привлек внимание проходивших мимо коммунистов. Они собрали публику и заставили снять с плаката рекламное безобразие. Милиция составила протокол.

У Файна заболел живот на несколько дней, пока он не убедился, что других последствий его выдумка не принесла.

Стебун, после всего, что он узнал о компанионах, не мог пройти мимо них без скрытой улыбки. Но торговцы были людьми иного мира. У них — коммерция, а у него — свои дела, и касаться нэпманов ближе ему не было никакого повода.

Пробездельничав около месяца, как внушил ему доктор, и почувствовав жажду к работе, Стебун заинтересовался тем, куда он будет назначен после снятия с работы в агитпропе. Пошел к Захару.

Захар подумал, щекотливо поисповедывал оказавшегося снова не у дел партработника, поговорил о том, о сем и, наконец, предложил:

— Что вы скажете о работе в партиздательстве?

— С Семибабовым?

— Да.

— В качестве кого?

— Ответственного редактора. Дополнительно еще дадим вам работу в Главполитпросвете, будете участвовать от губкома в комиссии по заочному образованию. Надо организовать это дело.

Стебун прикинул в уме предложение. Решил:

— Согласен. Сговоритесь с Семибабовым.

— Я сговорюсь, но пойдите и вы к нему.

Издательство Семибабова пухло. Открыт был теперь под щегольской вывеской магазин новейших книжных соблазнов. Понадобились один и другой склады. Функционировали во всех районах Москвы книжные базы издательства, а на крупнейших заводах — прилавки с книгами.

Из комнаты, находившейся возле уборных губкома,

Семибабов передвинулся было в те помещения, где был дискуссионный клуб. Но ненадолго вместился и в них. На самой улице возле помещения издательства тесно стало от грузовиков и подвод, то подвозящих книжные тюки из типографий, то увозящих издательский груз на вокзалы для транспортированья в разные части Советской страны. Семибабов отвоевал себе по этой же улице большущий особняк, принадлежавший некогда издательству газеты «Копейка». Вселился в него.

И вот сидит — не сидит красный книготорговец, а больше вертится в кресле за письменным столом, постоянно отговариваясь от книжных агентов или представителей провинциальных издательств, постоянно торгуясь с ними, навертывая один на другой крендели сделок.

И уже не разверстщик литературы он при книжном шкафике губкома, а председатель правления издательства.

Ратнер, перетаскивавшая в губкоме книги с латышом и фронтовиком, — не регистраторша редких бумажек, а деловитый, подстать председателю, секретарь. Фронтовик Морозов — заведующий складом.

Длинный, как ходуля, латыш Дрейфус оказался обладателем бухгалтерской премудрости и ведает финансовой частью. Кроме сотрудников — десятки чужого народа, ищущие в издательстве работы редактора, беллетристы и поэты.

Для руководства редакционной частью работы в издательстве Семибабов просил уже не раз у Захара ответственного работника. И вот Захар, сговорившись с Центральным комитетом и проведя вопрос на бюро губкома, предложил эту роль Стебуну.

Пришел Стебун.

У Семибабова — Дрейфус с бумажками, главполитпросветчик с книжного распределительного сектора, выпрашивающий, чтобы ему отпустили товар под облигации займа или в кредит, и выжидательно насторожившаяся Ратнер, которая должна будет сделать в склад распоряжение, лишь сговор кончится.

Увидев Стебуна, Семибабов разом отмахнулся от главполитпросветчика и кивнул Дрейфусу, беря для подписи бумажки.

— Отпустите! — распорядился он, обращаясь к Ратнер. Стебуна обдал довольным взглядом. — Садитесь, дядя!

Подписал счет. Подписал несколько платежей и требований. Остановился на паре бумажек.

— Авансы?

— Да... Работают, а есть надо что-нибудь?

— Кочергин... Евграфова... — прочел Семибабов. — Упаковщики со склада?

— Да. Еще ни разу аванс не брали.

— Выдайте, но скажите, что вперед пусть стараются обходиться получкой.

Семибабов повернулся с улыбкой к Стебуну, но тут же принял серьезно-деловитый вид. Он знал Стебуна со всех сторон, но только не как подчиненного. Как он будет работать? Естественно, возникла потребность убедиться в том, что Стебун пришел не для времяпрепровождения и обузы, а для заинтересованного в развитии всего дела сотрудничества с ним и остальными работниками издательства. Приветственно возгласил:

— Работать, дядя?

Стебун набил трубку. Поджег заряд своего зелья, ткнул в пепельницу спичку и облокотился на стол в полоборота к лицу Семибабова.

— Да, ходят слухи, что у вас большая работа.

— А если не большая?

— Все равно, лишь бы работа, а не видимость.

— Нет, дядя, тут у нас такая хозопляска, что только винти да винти — час на час, день на день. Можно сейчас вам денька на два дать одну малограмотную штуку, чтобы вы ее просмотрели?

— Что же, я не белоручничать пришел. Покажи.

— Секундочку...

Семибабов вышел в соседнюю комнату, через минуту возвратился с несколькими ученическими тетрадками, сшитыми в одну папку.

— Вот. Это продукция некоего участника империалистической войны. Дневник солдата. Замечательная вещь, но не только сырая, а совсем неграмотная. Мы ее, может быть, и не издадим, но с Военного издательства выручим деньги за нее для поддержки коммуниста из солдат и сделаем полезное дело.

Стебун понял, что это — проба. Кисло перелистав несколько страниц плохо исписанных тетрадок, споткнулся на чем-то. Вернулся к первой странице.

Потом оглянулся.

— За этот столик сесть можно? Машинистка у вас есть? Позовите ее сюда, да пусть даст мне бумаги.

Семибабов, угадывая, что Стебун хочет работать, воспрянул, зазвонил, вызывая к себе Ратнер, предоставил редактору и машинистку и все остальное.

Стебун с машинисткой расположился в углу кабинета за секретарским столиком и, не обращая ни

на что внимания, утонул в рукописи, одновременно и исправляя ее и диктуя в исправленном виде машинистке.

Он понял, что Семибабов хотел проверить его редакторскую работоспособность; решив, что работать в издательстве, являвшемся узлом центровых партаппаратов Москвы, будет уж не так дурно, пошел навстречу желанию мастера издательских дел, чтобы тут же покончить с вопросом о своей персоне.

Проработав около часа, он на мгновение оторвался, воззрился на осаждаемого, по обыкновению, посетителями Семибабова и спросил:

— Чай у вас бывает, дядя?

Семибабов довольно дакнул и, немедленно приоткрыв дверь, кому-то крикнул в коридор:

— Товарищ Хренов, чаю, конфект, лимон, халвы, кондитерскую и кофейную товарищу Стебуну!

Стебун с одобряющей улыбкой покосился на товарища и продолжал работу.

Через три часа он сдал дневник обработанным так, что тщательно прочитавший его после этого Семибабов не нашел ни одной фразы, к которой можно было бы придраться с точки зрения редакторского контроля. Но, уже прислушиваясь к диктовке дневника, Семибабов убедился, что редактором Стебун в издательстве будет именно таким, какого он не мог бы придумать и нарочно.

Он пожал руку Стебуну, когда тот собрался уходить.

— Ну, дядя, завтра значит будем продолжать уже вместе? Как вас звать подомашнее? Илья...

— Илья Николаевич.

— Хорошо. Компанию теперь мы с вами составим. Я рад, что вы будете комиссарствовать надо мной, а не бюрократа какого-нибудь прислали.

Стебун ушел, чтобы со следующего дня засесть за работу в издательстве окончательно.

Придоров и Льола приехали в Москву весной, С расчетом, что пробудут здесь около недели. Т. ак Придоров намечал в первые дни приезда, а затем сам же начал затягивать отъезд.

Льола не столько думала о покупках, сколько спешила разыскать хоть какую-нибудь ниточку, за которую можно было бы уцепиться, чтобы найти в Москве службу.

Разыскала одну из бывших подруг по педагогическим курсам, на которых училась перед замужеством. Подруга жила в Первом советском доме и была знакома со всем домом. Она предприняла атаку на члена правления недавно учрежденного Госбанка Кирпичева и познакомила с ним Льолу.

И вот судьба Льолы почти решена, кружится голова от радости. Льола завтра должна сговориться по поводу работы.

Придоров целыми днями где-то пропадает. Льола взволнована, ей в стенах гостиницы тесно и душно; она вышла на улицу погулять по городу.

И вот она в центре Москвы. Она идет по пышным кварталам Петровки. Гипсовые колоссы, поддерживающие веранду в каком-то старинном доме, салютуют ей наклонением головы; цементные амуры, украшающие на домах узоры карнизов, посылают воздушные поцелуи. В зорких, сеющих огоньки глазах молодой женщины мелькают убранство выставок и рекламные надписи магазинов, перед ней и за ней потоки столичных модников и модниц.

Мужчины с дерзко замедленными шагами вглядываются в лицо сияющей красотой незнакомки, которая с видом гордой чужестранки шествует мимо, не удостаивая их взглядом.

Сияют магазины.

Но магазины — не для Льолы. Она — нищая, хотя и имеет вид королевы. Перед ней новая жизнь, а пока во всем потоке щегольской уличной массы нет ни одной души, связанной общими интересами с прибывшей из провинции и ищущей себе в столице житейского причала молодой женщиной.

Переоценив еще раз свое сожительство с Придоровым, ненадолго воскреснув после полученного ею анонимного сообщения в надежде разыскать мужа, пережив потерю ребенка и упав опять духом по приезде в Москву, Льола была уже близка к тому, чтобы возвратиться в Одессу ни с чем.

И вот, как ни было это неожиданно, судьба развязывала ей руки. Отдавая себе в этом отчет, Льола силилась сдержать радость, чтобы не сиять ею, как влюбившаяся в первый раз девочка. Против ее воли, ее лицо светилось улыбкой.

Льола торжествовала.

Но игра улыбки вдруг исчезла, червячок тревоги заставил ее озабоченно потемнеть, и она крепче стиснула в руке ручку ридикюля.

Ведь теперь приблизилось время сведения счетов с Придоровым.

Льола вышла погулять, собраться с духом и посмотреть Москву. Она ее любила больше какого бы то ни было другого города и особенно больше этой торгашеской, с авантюристически непостоянным населением Одессы.

В Одессе, правда, Льола пережила самые тяжелые годы голода и разрухи, но по Москве с ее особой домовитостью скучала всегда и находила утешение в том, что временами хоть мечтала о ней.

Теперь, чувствуя, что она в ближайшие дни сделается снова москвичкой, Льола впитывала в себя биение жизни столицы.

По Столешникову она поднялась в Козьмо-Демьяновский переулок и здесь очутилась в недавно разбитом скверике. Чем-то свежим и новым дохнуло на нее, лишь только она поднялась на верхнюю площадку сквера. Она оглянулась и поняла, что это впечатление свежести — от однотонной кумачево-красной с белыми промежутками отделки домов, окружающих площадь тысячью окон.

Льола пробежала по ним взглядом, перенесла глаза на памятник революции, на арки сквера, на клумбы— и не могла не признаться:

— Хорошо!

Привычка оценивать красивое сделала свое, и к советским деятелям, позаботившимся о том, чтобы привести в порядок площадь, у ней шевельнулось уважение.

Льола осмотрела и публику сквера.

Было предвечернее время весеннего дня. Скверик был оживлен.

Дети. Несколько парочек на скамьях. Двое-трое мужчин с ребятами. Но больше всего матерей и проводящих время на свиданиях или в ожидании свиданий юных прелестниц.

Льола присела на минутку передохнуть и пробежать неуловимым взглядом по каждой из наиболее эффектных прелестниц сквера, мысленно сравнивая их с собой.

Скептически усмехнулась.

Коротенькие юбки, кричащая безвкусица, примитивная падкость к заграничным шаблонам и к килограммам косметических средств.

Дешевка!

Сейчас же, как только Льола села, несколько модных особ обернулись к ней, одни — с любопытством, другие — с демонстративным пренебрежением к ее неопороченной крикливыми подробностями костюма внешности.

Льола в ответ на это выражение женской кични высокомерно повела носиком.

Дешевка!

Льола не знала, что этот примитив нарядов и манер создан людьми нэпа, но чувствовала, что это не то, что дала ей самой тренировка ее собственного вкуса к нарядам и уходу за своей наружностью.

Вблизи нее сидели девица и два молодых человека, вслух с аппетитными комментариями перечислявшие курорты Крыма и Кавказа, очевидно в предвидении летней поездки на них.

В это время в скверик вошла и прошла через него, направляясь на Тверскую, какая-то чахоточная явно увядающая красавица.

— Сарра Рупп! Сарра Рупп! Звезда балета! — оповестил один из юношей своих собеседников, тотчас же уставившихся на артистку.

Льола посмотрела в сторону знаменитости и чуть-чуть скосила глаза вслед прошедшей. Запечатлела в себе штришок нерадостного наблюдения:

«Пшикни из спринцовки на несчастную звезду — и она зачадит, как огарок! ».

Группа детей перебрасывала друг дружке мяч. Какое-то маленькое существо в ярко-голубом вязаном костюмчике, в таком же колпачке с кистью, как козявка, ползло со ступеньки на ступеньку с нижней площадки сквера. За ним беспомощно передвигалась, расставив на всякий случай руки и панически вскрикивая при неверных движениях ребенка, мать.

Полуостанавливаясь возле клумб и бегавших детей, шли прохожие.

Льола хотела подняться и уходить и вдруг приросла к скамье, словно ей рухнуло что-нибудь на голову. У нее в глазах забегали зайчики гнева, губы слегка сжались, и уголки зрачков, несмотря на то, что она сама не шевельнулась, остановились на вошедшей в сквер паре, направившейся к освободившемуся местечку на скамье нижней площадки.

Льола вся превратилась в слух и внимание.

Это был Придоров с вызывающе раскрашенной девицей в костюме амазонки.

Они сели у гранитной стены нижнего плаца, в то время как Льола сидела на другом плацу, вверху, и могла слышать все, о чем заговорит муж.

Льола едва сдержала вздох, чтобы не выдать своего присутствия.

Лавр Придоров был барски безмятежен.

Обвисшие щеки, фуражка с белым верхом, с иголочки костюм, с замшевым верхом лаковые ботинки, обилие колец на пальцах обеих рук, в зубах сигара.

От его самодовольного вида отдавало набитым червонцами бумажником.

Спутницей его была Фирра, с которой Придоров в этот свой приезд познакомился, немедленно же начав делать предприимчивой дочери торговца авансы.

Фирра в сюртуке и сапогах имела походный вид. Со стэком и перчатками в руке, она развязно скрещивала свои играющие взгляды со взглядами Придорова и откровенно дразнила его. Придоров, продолжая, очевидно, разговор, как только они сели, возразил:

— Флиртовать с собственной женой! Чорт возьми, Фирра Давидовна! Еще интерес тоже! Она недурна, и если б еще знала, где раки зимуют... хоть сейчас в султанши... ха-ха! Но правил и принципов в каждом взгляде столько, что я чумею... А попробую, что выйдет из флирта.

— Она — жена! — объяснила вполголоса снисходительно галантная Фирра. — И провинциалка разве может догадываться о том, чего ждет от женщины знающий жизнь мужчина? Французский стиль и в Москве знают не все. Ха-ха!

Что-то гадкое и прямо касающееся Льолы было в этом разговоре.

Льола не могла бы теперь подняться со скамьи, если бы даже хотела, так подкосило ее услышанное. Показалось, что красные здания всей тысячью своих окон уставились на нее и обдают ее стыдючим жаром позора.

Без кровинки в лице она продолжала слушать.

Фирра же чуть прищурила вызывающе один глаз и ожидала.

— Хе-хе! Французский стиль!

Придоров всосал в себя фразу, сияя от удовольствия. Придвинулся к собеседнице.

— Но что же вы, Фирра Давидовна... Сюда приходят сидеть те, кому деваться некуда. Проедемтесь на Воробьевы, оттуда — в гостиницу. Кутнем сегодня, а то, смотрите, ручки увяли даже у вас...

И Придоров взял руку девицы.

Фирра, очевидно, ждала, что последует приглашение. Но она испытывала настойчивость Придорова и, не отняв руки, играла равнодушием. Придоров же с видом чувственника увлекся пальцами Фирры, будто играя ими, и, остановившись на безымянном пальце, украшенном кольцом с едва поблескивающим бриллиантиком, он пренебрежительно кивнул на него.

— Пхе! — негодующе произнес он и сделал жест презрения.

Фирра упрямо опровергла:

— Никакое «пхе»!

Она стала перебирать пальцы, поднимая их к лицу Придорова:

— Это — мизинец. Это — перстневик. Это — средний. А вот этот «пхе»!

С уверенностью в том, что последует поцелуй, она вытянула указательный палец.

Придоров ухватился за него.

— Хе-хе! Этот значит «пхе»? Жулик! Я должен его поцеловать... — он нетерпеливо заерзал. — Га! Идемте к Страстному. Возьмем такси. Поедемте...

Льола видела и слышала достаточно.

Решительно встала со скамьи и с видом идущей по своим делам женщины стала спускаться на нижнюю площадку, где неизбежно должна была очутиться перед сговорившейся парой.

Придоров, продолжавший говорить что-то амазонке, на полуслове осекся и остолбенело поднял на жену глаза.

Льола с гордым спокойствием окинула его взглядом, будто только что увидела:

— А... вы здесь?

С гримаской допускаемого вежливостью пренебрежения она скользнула взглядом по спутнице мужа и, как будто все происходило именно так, как полагалось, сделала шаг к Придорову.

— Вы собирались куда-то? Посвоевольничайте, я не хочу мешать вам, но имейте в виду, что я буду ждать вас дома не более двух часов.

Придоров недоумевал и готов был провалиться сквозь землю. Он не понимал предупреждения жены. Во всяком случае нужно было что-нибудь делать с амазонкой.

— Это мадемуазель...

Он запнулся. Он хотел поправить дело представлением жены Фирре, со вспышкой любопытства и недоумения оглядывавшей обоих супругов.

Льола презрительно чуть скосила глаз и успокоила:

— Да? Вы собирались куда-то... Сговоритесь с мадемуазель о свидании на следующий раз. Я зайду еще в один магазин и буду вас ждать затем дома.

И Льола, кивнув, хотела уйти.

Придоров вдруг решил проявить характер и предотвратить решимость женщины дерзостью.

— Что ты хочешь?! — прошипел он вдруг. —На обоих вас хотел я...

Он не досказал. Льола с исказившимся от вспышки гнева лицом широко раскрыла глаза и сделала угрожающее движение рукой, чуть приподнимая ее перед собой.

Придоров, как предостереженный от нападения на прохожего понтер, опал, смолкнув на полуслове.

Льола повернулась и пошла прочь.

Вышла из себя и Фирра, увидевшая, что кое-кто из сидящих на скамьях начинает оборачиваться в их сторону.

— Босяк! — прошипела она, передернув в руке стэк. — Жену не может заставить сидеть дома!

И, не дав Придорову сказать слова, юркнула вверх по лестнице.

Придоров скрипнул зубами, посмотрел вслед и жене и своей новой знакомой и, взглянув на смеющуюся публику, быстро повернул с площадки.

Опозоренный происшедшим, он кляцал зубами, шагая по Столешникову. Он понял, что жена, пользуясь свободой советских порядков, решила или взять его в руки или оставить. Но это не входило в его расчеты. Он знал, что у нее не было денег, и зловеще предостерегал ее в уме:

«Посмотрим, посмотрим, Льолочка!.. Приди только сегодня домой! »

И он с злобой мелочной мстительности придумывал способы воздействия на жену.

«Это не прежнее царство большевистских карточек, когда — ткнись к какому-нибудь комиссару, продайся за паек и живи. Теперь, кроме пайка, нам нужны юбочки с бантиками и шляпки с газами. Без червончиков ничего не сделаете. Нэп-с! Ха-ха! »

Он шагал по Петровке, где недавно проходила Льола. Но нервозная горячка центральных кварталов дергала его не меньше скандала, на который он нарвался.

Прохожие, казалось, знали, что произошло, и как-то особенно злоехидно, иронически осматривали его, беся своими ухмылками. Тошнотное чувство растерянности заставляло цепляться за что-то его ноги, несмотря на разутюженность нового асфальта. Машины, извозчики и люди как будто нарочно сбивались в дергающиеся очереди и пробки, чтобы загораживать ему дорогу. Перед одной из таких пробок он остановился и вскипел на самого себя:

«Что же я иду плеваться домой? Под благословение? По крайней мере приготовлюсь. Пусть обождет».

И он повернул в ресторан на Тверскую отвести душу за коньяком и намеренно притти в гостиницу, лишь когда Льола заведомо будет уже дома.

Льола между тем думала о своем положении.

Теперь Придоров сам доставил ей повод для злого разрыва с ним. Надо было дождаться его, заставить его дать ей средства хоть на первые дни существования и после этого оттолкнуть от себя самую память о нем.

Чтобы сжечь за собой все корабли, молодая женщина сейчас же направилась в случайно замеченную ею еще раньше дешевенькую гостиницу у Страстного монастыря. Ей удалось закрепить за собой на несколько суток номер. После этого она, сохраняя невозмутимый вид гордой красавицы, пошла домой. Только щурились от гнева под длинными ресницами глаза.

Самой себе Льола созналась, что она, разоблачая мужа, поспешила.

Что она будет делать в Москве без денег, пока не получит хотя бы аванса, когда станет работать? Если Придоров ей ничего не даст? Чем расплатиться за гостиницу? Как устроиться с квартирой? И что, если обещанная работа завтра получена не будет?

Гудели, несясь по спуску проезда на площадь, трамвайные вагоны. Льола, задыхаясь от потрясающего ее негодования, спешила скорей достигнуть дома; не передохнув, вошла в гостиницу.

Ключ висел на нумераторе. А она ходила около часа. Значит Придорова нет?

Льола на мгновение вздрогнула, но взяла ключ и прошла на второй этаж.

Гневно подумала:

«Фокус какой-то выдумывает, мудрец одесский! Ну, я дождусь... Прежде рассчитаемся».

И она вошла в номер, стала собирать в чемоданчик вещи и свертывать в ремни постель. Когда это было готово, задумалась.

Еще два часа назад Льола смеялась.

А теперь?

Она выключила свет и, зажмурив глаза, закрыв их руками, откинулась на спинку кресла.

Только блики рекламного фонаря с дома-небоскреба напротив, дробясь через листву уличного дерева, вместе с тенями этой листвы колеблются на полу и на стенах. Тяжело чернеют портьеры, в складках которых свисают шеренгой немые бездушные тени. Молчат загадкой расплывшихся силуэтов обесформленные мраком очертания обстановки. Жутко.

Вошло в номер горе, облюбовало место, разлокотилось.

У Льолы оказалось время, чтобы подумать и приготовиться к необходимому разговору.

Придоров пришел с видом деланой и веселой непринужденности.

Постучался сперва решительно и с вызовом.

Льола не ответила; тогда он толкнул дверь и открыл ее сам.

— Гм! Спит мадам-барыня, что ли?

Открыл выключатель.

Свет, качнувшись вместе с комнатой, ринулся во все стороны. Отстоялось в нем высокое помещение, сверкнула позолота багетовой рамы на стене.

У выключателя — сделавший вид, что он не взглянул на жену, Придоров. У него груз хорошо завернутой гастрономии и бутылок. Положив тючки на стол, сбросил фуражку и начал не спеша разворачивать свертки.

— Та-так! Так-так! — полупротянул, полуподдакнул какой-то своей мысли легоньким напевцем.

Взглянул на свернутую в ремне постель.

— Так-так! Так-так! — продолжал возню с гастрономией и делал вид, что не может отвязаться от мотивца.

Бросил еще раз взгляд на Льолу.

— Так-так, так! Так-так!..

Пожевал губами.

Видно, хитрил и ждал, чтобы начала жена.

Льола поднялась, сняла с вешалки пальто и положила его к свертку постели, тряхнула сумочкой, останавливаясь перед столом.

— Ну-с, позвольте надеяться, что вы уже понимаете, чего мне недостает, чтобы я ушла отсюда и закаялась когда-нибудь еще раз встретиться с вами?

Придоров крякнул и прочно сел в кресло.

— А чего же еще недостает? — невинно уставился он. — Постель увязана. Вы собрались уходить? Можете... Я не мешаю.

Он делал вид, что равнодушен, а насчет денег не понимает: или ждал просьб или решил поиздеваться.

— Подлец! Вы безвыходностью моего положения хотите воспользоваться, чтобы еще хоть немного оттянуть и неволить меня, пока я не вынуждена буду броситься под трамвай! Вам за один подлог телеграммы, по которой вы хотели обмошенничать финотдел, собьют тон. Или вы хотите, чтобы я обратилась в какой-нибудь комиссариат?

— Обратитесь — попробуйте!.. Не обратитесь! Не дамское дело, сударыня-с! На это я мастер. И я шататься по Москве с одной постелькой не буду. Комиссариаты — штука крючкастая. А впрочем, все это — гниль! Я, Льолочка, тебя никуда не пущу! Что я шуры-муры развожу при случае — это верно. На то я Придоров. Такая вкрючливая натура у меня... погибло все от большевиков, а Придоров вертится возле них и вывертывает всякие, знаете, ажурны. Но пил вот я сейчас в «Звездочке» и решил, что не любить такую раскрасавицу нельзя. Все мне о тебе прожжужали уши, а ты моя собственность, и я без всяких порфир тебя почти и не видел. Брось-ка ты сумку да разденься... ляжем спать... Я спущу штору. Ха-ха!.. Червончики женочке потребовались! Покорной женочке и червончиков не жалко. У Придорова хватит... Ту-та!

Он, балаганничая, прихлопнул себя по грудному карману и повернулся за шнуром оконных штор.

— Согласна, Льолочка?

И любопытно-похотливые глаза с стеклянеющей серой мутью всосались в Льолу.

У Льолы ходуном ходила грудь и подкашивались ноги.

«Подлец! Что с ним сделать? »

И Льола растерянно стояла, то схватываясь за пальто, то с ужасом роняя его из рук. Не заметила, как щелкнул выключатель.

— Х-х!.. Согласна, Льолочка? — обдал ее похотливо охмеленным шопотом Придоров, очутившись возле нее.

И она почувствовала на себе его руку.

— Лезет, животное! Я не подпущу тебя, пока ты не отдашь половину своих денег, чтобы я могла после этого от тебя убежать... Деньги давай, если хочешь лезть! Зверь!

И Льола толкнула прочь мужа, чувствуя, что она готова впиться в него зубами.

Придоров прохрипел что-то и, взбешенно зашуршав бумажками, снова оказался возле нее, суя ей в руку деньги и охватывая ее.

— На... Га!

— Подлец!

Льола, не дав опомниться Придорову, оттолкнула его, вскочила, накинула пальто и, когда Придоров попытался загородить ей дверь, так выразительно приготовилась крикнуть, что он отскочил.

Она бежала.

В кабинете правления Партийного издательства работали Семибабов и Стебун. Семибабов вел обычные сговоры с клиентами и сотрудниками издательства. В углу кабинета за столиком сидел несколько отдохнувший от вертушки аппарата, но и сейчас своим сухим видом напоминающий атамана контрабандистов — Стебун.

Латыш — бухгалтер с документами, по которым нужно было произвести платежи, перечислял Семибабову счета и ждал подписания нескольких последних бумажек. Ждал еще, пока освободится Семибабов, стоя возле стола, похожий на юркого приказчика конторщик из цинкографии, в которую издательство сдавало большинство своих иллюстрационных работ.

Вошла новая посетительница, красивая и со вкусом одетая особа.

Взглянув на нее и поймав ее беспокойно дрогнувший при виде многолюдья взгляд, Семибабов успокаивающе оглянулся и жестом указал на кресло в стороне:

— Присядьте пожалуйста.

Это была Льола. Она села. Повела взглядом и вдруг поймала на себе вздрогнувший взгляд Стебуна. Что-то было в этом, потянувшемся к ней взгляде. Льола мгновенно вспомнила эпизод встречи с Стебуном на Харьковском вокзале и переезд с ним в купэ до Москвы, когда она приезжала с Придоровым для получения справок о Луговом.

Льола вспыхнула, пряча глаза, и почувствовала, что также вспомнил встречи с ней и неспокойно напрягся Стебун, чуть передвинувшийся на стуле и переведший в сторону глаза.

Она помедлила и снова беспокойно метнула бросок взгляда в сторону крепкожилого мужчины.

Стебун, читая рукопись, делал вид, что, не заинтересовался посетительницею больше обычного. Казалось, он не отрывался от чтения.

В самом же деле его что-то приподняло. Он угадал вдруг, что молодая женщина пришла к чужим людям, спасаясь от какого-то бедствия. Впервые понастоящему он почувствовал в ней женщину, и пульс забился у него дикой стукотней.

Не подавая вида, что с ним что-то происходит, он полистал еще с полминуты рукопись., что-то обдумывая, потом подтянул к себе клочок бумаги и, будто продолжая делать пометки на тетрадке, черкнул на клочке несколько слов. После этого свернул записку и стал ожидать, украдкой наблюдая за происходящим.

На Семибабова напирал цинкографский конторщик, рыжий юноша, выпрашивавший аванс в счет заказанных работ.

— Павел Васильевич, — изображая комическое отчаяние, молил он вместе с тем серьезно, — выручайте!

— Вот прорва! — отшучивался Семибабов, пробегая глазами копию заказа. —Почему не обратитесь в Госиздат или в Наркомфин? Вы же для них работаете в сто раз больше.

— Э, Павел Васильевич! Если и следует получить, так там от подписи управдела до ящика кассира такая Военно-грузинская дорога, что по ней только ишак не заблудится. Сам зав сможет разыскать там, что ему надо, если на трех языках путеводитель по отделам с примечаниями Рязанова издадут и в фотографиях все этажи изобразят. Бюрократия!

— Ха-ха! А у них вы, наши порядки тоже так расписываете?

— Ваши порядки, Павел Васильевич! Эх, что там равнять!

— Сколько вам нужно?

Семибабов взглянул на Льолу:

— Простите, товарищ, вы не очень спешите?

— Пожалуйста.

Конторщик радостно заволновался:

— Да пустяк: десять червонцев. Нужно двадцать, но десять я уже добыл в Агитпропе за плакаты.

— У Диссмана?

— Да.

— Ха! Дал? Как же это вы его подковали?

— Подсыпался... Он, знаете, спит и во сне видит, будто похож на Ленина. Даже говорить старается под Ильича. Вот я болтал-болтал, а сам все разглядываю его, будто картину какую. Он, наконец, спрашивает: «Что вы? » — «Да, — говорю, — на Ленина вы, товарищ Диссман, похожи — поразительно! Вам еще никто этого не говорил? » Он расцвел, приосанился и скромничает: «Да намекали, намекали! » — и по бородке себя рукой и глаз прищурил. Ну, после этого я пожалел, что не попросил сразу двадцать червонцев: дал бы.

— Ха-ха! Ну и жулье же! Давайте подпишу да уходите, а то и я окажусь у вас похожим на Маркса.

Семибабов со смехом подписал заявление.

— Только работу, смотрите, — предостерег он, — ощупывать буду своими руками.

— Да, Павел Васильевич! Любому спецу покажете.

Семибабов пожал руку рыжему молодцу и полупоклоном пригласил Льолу сесть ближе.

Льола подала записку и пересела, вопросительно ожидая, что ей скажет хитро владычествующий из-за своего стола человек.

Еще не дочитав записки, в которой подательница рекомендовалась на должность секретаря издательства, Семибабов вдруг заерзал, отчего на сердце у Льолы похолодело.

— Чудак, Кирпичев, вот чудак!

И он живо повернулся к Льоле.

— Ведь он же знает, что мне мужчина нужен. Мне нужен грамотный толковый парень, способный и сеять, и жать, и на дуде играть. А вы... простите вы же на нашей мельнице не будете знать даже, что делать...

Льола растерянно опустилась и убито предупредила:

— Мне Кирпичев говорил, будто он с вами сговорился, что пришлет меня на должность секретаря. И он считал, что это вещь решенная.

— Но я говорил о мужчине... Ах, чудак, Кирпичи-ще! Что же нам делать?

Семибабов вопросительно перевел глаза с Льолы на Стебуна.

Стебун воспользовался этим, чтобы предупреждающе шевельнуть своему сотоварищу взглядом, и бросил ему записку.

Семибабов схватил в действиях товарища что-то относящееся к просьбе посетительницы и, прежде чем сказать еще что-нибудь ей, мелькнул глазами по записке. Он растерянно захлопал глазами, прочитав в записке сообщение Стебуна:

«Эта особа будет моей женой. Второй раз вижу ее и начинаю балдеть. Кто она? Если надо, выручите ее. Имейте в виду мою помощь. Узнайте о ней больше».

Семибабов оглушенно замер, на мгновение, но не повел бровью, соображая, как теперь поступить. Мигнул взглядом в сторону Стебуна и, сочувственно вглядываясь в Льолу, сам себе растерянно повторил:

— Что же тут делать?

Льола сидела как на огне, чувствуя, что у нее в глазах начало все двоиться. Теряя веру в помощь, она поднялась.

— Простите, что обеспокоила вас по вине Кирпичева.

Но Семибабов движением руки горячо остановил ее.

— Нет, стойте, товарищ, так не годится! Сядьте-ка еще на минутку. Это же не решение вопроса.

Льола разбито подняла глаза, неуверенно садясь снова. Но сами собой у нее губы сжались в жесткие складки, как у человека, над которым кто-то захотел поиздеваться.

Семибабов угадал катастрофичность положения просительницы и взметнулся.

— Вы не горячитесь-ка, товарищ, и не спешите думать, что все на свете чурбаны... Если дело в том, что вы нуждаетесь в немедленном получении работы, то я считаю себя обязанным устроить так, чтобы ваши интересы не страдали, если даже к Кирпичеву вам обращаться снова неудобно... Работали вы где-нибудь до сих пор?

Льола несколько успокоилась, но могла говорить только со сдержанной официальностью, чтобы этот хозяйничающий из-за стола человек не подумал, что она подделывается к нему. И особенно еще при Стебуне просить...

— Я до сих пор работала только в качестве учительницы в Одессе. И когда Кирпичев направлял меня к вам, то я предупредила об этом его. Советских порядков совершенно не знаю. Жила последнее время праздной дармоедкой. Единственно, что у меня есть, — отчаяние, которое может толкнуть на что угодно. Могу ручаться только, что если мне дадут работу — я буду работать, а не дуть на пальчики. Вам нетрудно научить работать меня, если вы верите, что я гожусь на что-нибудь.

Семибабов скрыл улыбку. С интересом спросил:

— Вы думаете, это так просто, что все вас будут учить?

Льола вопросительно посмотрела на него.

— Где вы учились?

— Кончила педагогические курсы.

— Ну вот, а говорите ничего не знаете и дармоедка. И языки знаете?

— Знаю два.

— И педагогику?

— Да, в теории.

— И литературу?

— Очень хорошо иностранную, преимущественно по подлинникам. Немного хуже русскую. Можете проэкзаменовать... Литературой я жила.

— Га, чудесно! Вы простите, но виновником недоразумения с этим секретарствованием являюсь все-таки, должно быть, я, а не Кирпичев. Я говорил ему про секретаря для издательства, но была речь и о другом секретаре... Чудак! Тут в Главполитпросвете, где работает товарищ Стебун, — Семибабов кивнул в сторону своего идеолога, — организуется Комиссия по заочному обучению, и им нужен секретарь. По существу — организатор всего этого дела. Кирпичев, должно быть, об этом думал, а пишет — в издательство. Чудак!

Льола внимательно следила за начавшим было снова ерзать во время своих объяснений Семибабовым. Он говорил о разговоре с Кирпичевым, очевидно, импровизируя. Путал следы, чтобы его участие в судьбе Льолы не показалось столь горячим, каким оно было в самом деле. И Льола это поняла. Кирпичев слишком ясно говорил о самом Семибабове, у которого Льола должна была секретарствовать, чтобы теперь она не сомневалась, что Семибабов сочиняет. Не могла только угадать мотива, который побуждал Семибабова делать это. И, удивляясь быстрой смене в этом некабинетном человеке официального отношения к ней на заинтересованное и отзывчивое, она ждала.

Семибабов обратился за поддержкой к Стебуну.

— Что вы скажете, Илья Николаевич, если мы поможем устроиться товарищу в Главполитпросвете? Кстати, —перебил он себя, — как же ваше имя, отчество или фамилия?

— Елена Дмитриевна.

Льола чуть покраснела снова, решив фамилии пока не называть.

— Елену Дмитриевну устроим, а? — кивнул Стебуну Семибабов.

Стебун, оторвавшись от рукописи, полминуты помедлил и одобрительно заметил:

— Что ж, там секретарь нужен. Вашу знакомую, очевидно, сообща надо спасти из какого-то зверинца... Устраивайте!

— Но тут нужна будет ваша помощь, Илья Николаевич.

Стебун вопросительно скосился, будто не понимая, о чем говорилось.

Льола также перевела на него взгляд.

— Дело в том, — объяснил Семибабов, — что Елена Дмитриевна, если ее ткнуть к нескольким бюрократам, не объясняя, что она должна будет в комиссии делать, конечно, растеряется первое время, и все это кончится ничем, а я не прочь Кирпичеву услужить понастоящему и думаю, что Елену Дмитриевну несколько дней подряд не мешало бы проинструктировать. Мы с Еленой Дмитриевной будем рассчитывать на вас... Вы ведь там не меньше бываете, чем в издательстве.

Стебун остановился взглядом на Льоле и серьезно всмотрелся в нее.

Льола взволновалась, теряясь, и умоляюще воскликнула:

— Ох, если столько хлопот, то я не имею никакого права! У вас же у каждого своей работы...

Семибабов, прежде чем ответил что-нибудь Стебун, успокаивающе отмахнулся:

— И мы люди, Елена Дмитриевна!

Стебун усмехнулся располагающей улыбкой.

— Раз вы, товарищ, к нам обратились, то теперь несите и все последствия вашего шага... Кажется мне, что где-то я уже встречался с вами? Не ошибаюсь?

И Стебун остановился прищуренным взглядом на женщине.

Льола вспыхнула.

— В поезде, мы ехали в одном купэ! — воскликнула она, делая движение приподняться со стула.

И почему-то на мгновение все растерянно смолкли.

Стебун, будто и не коснулось его волнение, прежде всех вспомнил, о чем шел разговор до этого, и, продолжая его, ответил на предложение Семибабова:

— Все мое инструктирование сведется к нескольким разъяснениям и к тому, что я у Елены Дмитриевны побываю в первые дни ее работы раз-другой, когда захожу в Главполитпросвет. Пустяк. Сделаю это с удовольствием.

— Тогда все можно считать решенным! — тоном, не допускающим никаких отступлений, объявил Семибабов. И он предложил Льоле: — Завтра пораньше утром вы зайдете сюда и с товарищем Стебуном вместе отправитесь, чтобы без проволочек приступить к работе. Обо всех формальностях я сегодня же сговорюсь с тем товарищем, которому подотчетна будет ваша комиссия. Это с Резцовой надо будет иметь дело? — повернулся издатель к Стебуну.

— С Резцовой. Вы сегодня сговоритесь, а я завтра сделаю остальное, — предупредил Стебун.

— В какой комнате эта комиссия?

— Шестьдесят третья, кажется. Да вы Резцову там найдете...

— Ну вот, — удовлетворенно повернулся Семибабов к молодой женщине, —значит все сделано, как хотел Кирпичев. С завтрашнего дня работаем.

— Ах, спасибо вам! — поднялась счастливая и тронутая Льола, бросая взгляд на Стебуна, в котором чувствовала решившую ее судьбу силу. — Спасибо! До завтра.

Она поклонилась, не подавая руки, и вышла.

Семибабов поднял вопросительно смеющиеся глаза на Стебуна.

Тот улыбкой подтвердил о своих матримониальных намерениях. Этим у обоих определилось отношение к Льоле. Художник, принесший рисунки Семибабову, не дал им перекинуться объяснениями, но когда посетитель сговорился с издателем и вышел, Стебун сам поднял голову, объясняя:

— Я на семейных делах один раз растряс половину самого себя, дорогой. Вы не знаете этих моих дел. Гнить от собачьей старости еще рано. Есть смысл обзавестись женой. А эта Елена Дмитриевна, видно, испечь что-нибудь толковое сумеет. Попробую смычку устроить. Огонь высекают из камня.

— Интеллигентка она, избалованная барством, и внешностью играет. Конкурентов из-за ее юбки не отобьетесь.

Стебун с сомнением покосился.

— Юбку она отдавать в заклад уже пробовала, видно. И сластенов на юбки видала. А поглубже — это я ковырну. Попробуем.

— Ну, лад да счастье вам!

— Спасибо!

Стебун решил подвергнуть Льолу испытанию прямолинейного и беспокойно взметнувшегося порыва своих мужских чувств.

Льола действительно получила работу, и как ново, сгоряча даже счастливо, почувствовала она себя, придя на третий день после разговора у Семибабова в ту комнату Главполитпросвета, которая была отведена для работ Комиссии по организации заочного образования.

Перестали пугать тысячи вопросов, связанных с переменой жизни. Странно, но почему-то, если верить Стебуну, многие из ее очередных забот принял близко к сердцу Семибабов.

Стебун при первом же появлении Льолы в Главполитпросвете свел ее с каким-то товарищем Ржаковым, отдавшим в канцелярию распоряжение провести приказом назначение Елены Луговой в секретари комиссии. Он же предложил ей на следующий день быть

уже в комнате комиссии и самостоятельно ознакомиться с делами по тем бумагам, какие она найдет в столе, пока он придет.

А он приходил на два часа перед окончанием занятий.

Льола чувствовала, что на проявлении самостоятельности можно в первый же день работы провалиться, обнаружив полное непонимание того, что она должна была делать.

Только что она недоуменно расположилась над извлеченными из ящиков стола протоколами и несколькими незначащими бумажками, не зная, как из них создать для себя какое бы то ни было занятие, как Стебун заглянул в дверь, чтобы убедиться, что она пришла. Но, кивнув ей предупреждающе головой, он не зашел, а закрыл сейчас же дверь и куда-то зашагал.

Через четверь часа снова пришел и привел с собой маленькую женщину с острым носиком и подстриженной куделью на голове.

Стебун, подойдя с ней к Льоле, поздоровался и отрекомендовал приведенной женщине нового секретаря.

Льола поднялась.

Маленькая женщина, с мужчинской удалью пройдя по комнате, простецки оглядела сотрудницу с головы до ног, подступила к ней вплотную и с размашкой шлепнула Льолу по руке.

— Вы значит главной зачинщицей будете в этой комнате теперь? Здравствуйте!

— Вот, Елена Дмитриевна, — отрекомендовал Стебун Льоле пришедшую, — товарищ Резцова, приятельница моя и Семибабова. Семибабов просил ее, чтобы она помогла вам во всем... Она тут верховодит везде и за вас при надобности заступится. А я сейчас разберу с вами эти бумажки и посоветую, с какого конца начать работу.

— Не знаю, какое спасибо говорить и вам и товарищу Семибабову... Я уж начала падать духом. Наработаю я, если мне не объяснят...

— Объясним! — бросил Стебун, взяв со стола бумажки и пробегая их.

— Этот стряпальщик, если захочет, то каждая комиссия у него завертится посвоему! — махнула безапелляционно рукой на Стебуна Резцова. — Вы, Елена Дмитриевна, с самого же начала берите все в свои руки, если дело вам по душе. Теперь в провинции в каждом городе есть много такой публики, которая хотела бы сделаться поученей. Комиссии надо открыть всю эту публику и накормить ее всем, чем мы можем, а главное — нашим пониманием общественной жизни. Комиссия уже несколько» месяцев как назначена, но никто до сих пор ничего не сделал. Теперь назначен председатель, а секретарствовать будете вы. Человека опытного на это дело не найдешь. Придется тут вам все самой изобретать. Если сумеете — вы герой, а не секретарь будете. Пока значит оставайтесь, а если что надо вам будет — прямо ко мне. Поучайтесь от Стебуна...

Она ушла.

Стебун показал на протоколы.

— Вы это читали?

— Читала.

— А эту словесность?

Он указал на копии отношений в различные учреждения.

— Читала, — повторила Льола.

— Так... Ну, из этого вы почерпнуть что-нибудь едва ли сумеете. Я вам расскажу, что вы должны сегодня сделать. А вы возьмите бумаги и записывайте.

Льола, немного волнуясь оттого, что они остались теперь только вдвоем, хлопотливо приготовилась.

Стебун с сухой замкнутостью деловито выждал несколько секунд, пока она положила на стол бумаги и, скрывая легкую неловкость, села. Не позволяя себе никакого отступления от роли бесстрастного советчика, Стебун распорядился:

— Я буду вам говорить, а вы записывайте... Я скажу, что вам нужно сделать сегодня и кого вызвать для того, чтобы сговориться о программах и других вещах. На сегодняшний день того, что я вам скажу— хватит, а завтра увидим. Пишите: составить письмо в библиотеки и узнать их адреса...

Льола забегала карандашом по бумаге. Стебун объяснил, в чем смысл первого поручения. Затем предложил записать второе. Также объяснил. Велел записать третье задание.

Впродолжение четверти часа он подсказывал что-нибудь новое и новое для записи, и скоро дела оказалось столько, что Льола уже не сомневалась в заполненности всего дня работой. Кое-что захватывало и следующие дни.

Наконец, Стебун исчерпал наметку программы работы и кивнул головой.

— На сегодня довольно. Теперь работайте.

— Спасибо вам! — вырвалось у Льолы.

Для Стебуна наступил момент неофициальной части его посещения. Он оглянул молодую женщину, встав со стула и собираясь подать ей руку.

— А как у вас с комнатой, гражданин-товарищ? Ведь вы же говорите — только что приехали откуда-то?

Льола вспыхнула от этой новой заботы и, подняв глаза, полууспокоила Стебуна:

— Пока живу. Снимаю номерок в гостинице.

— Гм, номе-ерок!.. Это удовольствие сомнительное.

— И дорого и безобразно! — решила искренне признаться Льола. — Живут люди вместе с кошками и крысами. Не хватает только летучих мышей, но делать нечего.

— Да, это не по вас... Вот об этом меня просил передать вам Семи... бабов... Кг-кг!

Стебун как-то наполовину проглотил фамилию, пряча глаза и подчеркнуто сухо выговаривая слова.

Льола почему-то напряглась, почти краснея, и быстрым взглядом скользнула по Стебуну, не дав ему заметить некоторой вспышки своего сомнения.

Семибабов, несомненно забывший уже о ней, только о ней будто и думает. А он, Стебун, словно не при чем... Или она ошибается? А относительно того, что ее волнует близость этого человека, она тоже ошибается?

«Все большевики, вероятно, такие странные. Другие люди в их руках просто козявки! » — решила она и, успокаиваясь, с вопросительным ожиданием подняла на опекавшего ее советчика глаза.

Стебун все с той же подчеркнутой бесстрастностью объяснил:

— У Семибабова один техник имеет дачу в Малаховке, где живет семья этого техника. Летом обычно там устраивается и Семибабов, поселюсь скоро с ними со всеми и я, наверно. Зимой же все мы живем здесь, потому что утром и вечером много времени тратится на путешествия. Но у кого квартиры нет, тем там и зимовать приходится. Так вот, если у вас ничего лучшего нет, этот техник согласен предоставить вам обставленную комнату, и выйдет это весьма дешево.

— О, это же в тысячу раз, все-таки, лучше гостиницы будет!

— Да, пока вы не устроитесь лучше.

— Я с удовольствием соглашусь на все, лишь бы избавиться от гостиницы.

— Так я тогда и передам Семибабову, а вы затем зайдете к нему.

— Спасибо, Илья Николаевич!

Стебун ободряюще улыбнулся, дружески пожал руку, пробегая по Льоле сочувственным взглядом, и вышел.

Льола осталась одна. Взглянула на переписку. Подумала о том, что работы теперь хватит. И какой работы! Как близко жила она раньше от всяких государственных зачинаний и как она не чувствовала их грандиозности!

На следующий день Стебун опять с утра пришел сделать наметку заданий для нее и сказал, что Семибабов сегодня ждет ее, чтобы сговориться относительно комнаты. Новый заряд работы, но уже сделавшейся понятной, остался после его ухода. Встретившись в коридоре с Резцовой, Льола вдруг вспомнила, что ей даже не пришлось к этой деятельнице Главполитпросвета обратиться за помощью. И Резцова, видно, почувствовав, что Льола входит в работу, поощрительно хлопнула ее по руке.

— Ну, что ваш Ржаков, не сбежал еще?

— О нет, он уже с двумя какими-то профессорами сговорился о постоянной работе. Сговорился с неким Файдышем о журнале. Назавтра заседание назначил. Стебун поручил мне писать письма в Казанский, Ростовский и Ленинградский университеты. Он смотрит за тем, чтобы я не сидела без дела.

— Значит работа пойдет у вас?

— О, пойдет!

— Ну, вот и отлично! Эта комиссия — мое детище, я на заседании завтра буду сама. Если вам что-нибудь нужно будет провести через комиссию, то скажите мне, и мы сговоримся. А закапризничают Ржаков, Файдыш или Стебун да не сговорятся — опять-таки вы ко мне... Обработаем их!

Товарищ Ржаков, пропагандист-антирелигиозник губкома, по совместительству должен был руководить работой Комиссии по заочному образованию. Он тоже только что был назначен, но работой также заинтересовался, с Стебуном и Файдышем заключил союз, и вместе они решили взять в секретари кандидатку Стебуна.

— Вероятно, сговорятся, — успокоила Льола политпросветчицу. — Они, наоборот, такую программу с товарищем Стебуном развили, что скоро не одна я, а каждому из них потребуется по дюжине помощников. Я должна сговориться с библиотеками об условиях, на каких они в провинцию будут высылать пособия и книги. Ржаков тоже об этом ведет переговоры.

— Ого! — обрадовалась Резцова. — И соглашаются библиотеки давать книги?

— Вот об этом я и пишу, здесь у нас уже давно лежали запросы. Я получила каталог от одной библиотеки, сделала подписку и на-днях пошлю книги.

— Да у вас компания оказывается скорошвей-скоробрей. Молодцы! Ну, работайте, а после работы пойдем ко мне, почаюем. До свидания!

Резцова, видимо, вела курс на дружбу с молодой женщиной, и Льолу радовало, что она сама понравилась энергичной Татьяне Михайловне, приятельнице Стебуна.

Так устанавливались у нее новые связи.

Между тем Придоров еще был в Москве, ища случая увидеть жену, и однажды натолкнулся на Льолу.

Он немедленно же после всего происшедшего принял меры к тому, чтобы о скандале с женой никто из знакомых не знал. Не подал никому вида о том, что у него что-нибудь изменилось в семейном положении. Внутренне же от злобы у него мысли одна за другой шли вприсядку.

Первое время он почти был уверен, что Льола возвратится, растратив те несколько десятков рублей, которые он ей сунул впопыхах в тот вечер, когда она ушла от него.

Но вот он увидел ее выходящей вместе с другими сотрудниками из Главполитпросвета.

Он не поверил сначала своим глазам. Пользуясь тем, что Льола его не замечала, прошел несколько шагов сзади и из разговора жены, шагавшей с Резцовой, убедился, что говорят они о просвещенческой работе в каком-то отделе общего для обеих женщин учреждения.

Придорова как кипятком обдало, и он отстал.

Но, пройдя десяток шагов, он передумал и решил зайти наперед, для того чтобы сразу выяснить, чего он может ждать от жены. Его выводило из себя ее бегство. Если бы она теперь возвратилась к нему, он временно даже удержался бы от мести.

Лучше всего было бы, если бы Льола не нашла себе пристанища и убедилась, что без него не проживет. Тогда он простил бы ее, и уж она не мудрила бы впредь. И, надеясь на это, он заранее предвкушал радость того, что победа будет на его стороне. Чего он, однако, не мог ожидать — это того, что Льола уже работает с большевиками.

«Неужели она и оставила его для того, чтобы наговорить им на него? »

Придоров позеленел от одной мысли о возможности такой цели у Льолы.

«Надо вывести тебя, милая, на чистую воду! » — подумал отвергнутый муж и заспешил другой стороной улицы обогнать жену.

Льола рассталась с своей спутницей, и тогда Придоров пошел жене навстречу. Она увидела его переходящим улицу и слегка побледнела. В первое мгновение хотела повернуть назад и бежать, но одумалась, решила дать отпор. Чуть-чуть выпрямила шею, поднимая выше голову и прищурившись презрительно, продолжала итти.

Придоров подошел к Льоле, еле сдерживая под внешним спокойствием дергавшую его злобу. Чувствуя, что жена не только не даст руки, но даже не повернется, чтобы остановиться, он постарался стать с ней в ногу и зашагал рядом.

— Я не понимаю этих штучек, мадам Придорова! Объясните мне пожалуйста, вы давно уже с большевистскими комиссарами шашни ведете, что оказались в их компании?

Его распирало от бешенства.

Льола начала волноваться и, возмущенная наветом ненавистного ей человека, побледнела.

— Это не ваше дело! Если вам что-нибудь нужно от меня, то говорите, а затем оставьте меня в покое.

— А!.. Я хочу поговорить с вами.

— Что вам угодно?

— Пройдемте, сядем на бульваре, я скажу — что.

Льола, не отвечая, прибавила шагу.

— Пойдете вы?

— Нет.

— Га!.. Большевики значит бедную буржуечку приютили и пригрели... Знаем, чем за ото буржуечкам приходится расплачиваться. Думаете, они даром няньчиться будут с вами?

Вся кровь хлынула Льоле в лицо. Она переступила несколько шагов, точно вслушиваясь в то, что сказал Придоров, и оглянулась.

Они были у Трубного рынка, на пересечении бульварного кольца. На перекрестке стоял милиционер.

Увидев его, Льола остановилась, пробежала взглядом по фигурам прохожих и, чтобы не привлекать их внимания, с видимым спокойствием произнесла:

— Вот что, слушайте, вы, скот! Я знаю, что вас затронуло и чего вы боитесь... Так имейте в виду: если бы у большевиков только и заботы было, чтобы душить персидским порошком всякую дрянь, я бы уже давно кому-нибудь из них указала на вас. Но у них и дел и сил больше, чем вы думаете. Не до вас ни им, ни мне. До поры до времени подличайте. Но имейте в виду: если вы еще раз подойдете ко мне или скажете что-нибудь о людях, которые ко мне подошли, как не подходили еще никто из такой братии, как вы, вы, мосье Придоров, нарветесь!.. Уходите, иначе я позову милиционера!

И Льола пошла, оставив мужа на улице.

Придоров судорожно мигнул несколько раз глазами, но не проронил ни звука. Только опомнившись через мгновение, он вдогонку угрожающе бросил:

— Хорошо!

Льола не слышала. Она почти бежала, вся дрожа и сотрясаясь внутренне от вспышки гнева.

Если не считать скандального разрыва с женой, то во всех других делах Придорову везло.

Он приехал попытаться получить еще раз фиктивную командировку вроде той, которую получил, когда привозил Льолу с собой в Москву в первый раз. Поручение, возлагавшее на него обязанность сделать проводку электричества на заводе в Георгиевске и не потребовавшее даже его поездки туда, было очень выгодным для него, и он рассчитывал, что могло наклеваться еще что-нибудь в этом же роде.

Первые дни ему ничего не удавалось. Потом разразился скандал с женой и с Фиррой Файман. Жена оказалась бесповоротно потерянной, а с Фиррой можно было еще разговаривать. Ее можно было наконец подкупить.

Чудодейная дочь торговца деньгам не придавала особой цены, получая их достаточно от отца, но она из себя выходила от зависти к тем модницам, которые получали новые редкие наряды из-за границы. Когда Придоров встретился с ней, чтобы оправдаться за столкновение с женой, она действительно с ним легко помирилась, но только под условием, что он, немедленно разузнав, как это делается, выпишет ей заграничный костюм и те предметы для модного туалета, которые в Москве достать было нельзя.

Придоров облегченно согласился.

В один из ближайших же дней он пришел в иностранный отдел Госбанка, для того чтобы выменять

на червонцы долларов и послать деньги в Германию, которая установила с советами регулярные торговые и почтовые отношения.

Он произвел эту операцию и хотел уже уходить, но, проведя взглядом по банковскому залу, остановился.

У решотки кассы беспомощно озиравшийся иностранец, немец типа чемоданистых нуворишей, обратился за объяснением банковских порядков к спешившему из банка артельщику-русачку.

Артельщик, не поняв ломаной чужой речи иностранца, что-то попробовал объяснить, а затем заспешил уходить и, махнув рукой, оставил спрашивавшего без ответа.

Иностранец с растерянным недоумением проводил его глазами и оглянулся на Придорова.

Придоров скептически улыбнулся в сторону ушедшего, сделал шаг, чтобы приблизиться к немцу, и вышколенно поклонился с любезной готовностью помочь незнакомцу выйти из затруднительного положения.

— Welche Operation wollen Zie machen, lieber Herr, in dem Reichsbank? *) — спросил он предупредительно.

Немец обрадовался.

— О, у меня всякие дела здесь, но я ничего не могу добиться. Разрешите отрекомендоваться — Фридрих Эйншток, германский подданый, прибыл по делам концессии... Я русский язык немного знаю.

И немец поклонился и подал руку, не усложняя этой церемонии особыми объяснениями.

— Лавр Придоров! — представился совнархозовский эксперт.

— Сейчас не могу никак послать в Айзенах брату пятьсот фунтов... Мне экстренно надо перевести деньги, а мне говорят — нельзя. Я с братом поспешил перевести сюда капитал, потому что марка падает. Но разве мы знали, что сюда перевести можно, а отсюда

*) Какое дело у вас в банке?

нельзя? Говорят, Валютное управление так распоряжается... Это такой советский закон?

Придоров заметил в немце что-то для себя много обещающее. Не перебивая его, сочувственно потемнел, но чтобы не проявить пристрастия к советам и спасти от ошибки концессионера, объяснил:

— Это недоразумение. Деньги за границу переводить можно, но только ограниченными суммами и с разрешения, которое надо взять в Валютном управлении. На такую сумму, которую вы хотите послать, разрешения не дадут.

Эйншток застыл взглядом на Придорове.

— Как же быть? Где это Валютное управление?

— Валютное управление здесь близко, но вы там ничего не добьетесь. Большевикам или приказ нужен или еще что-нибудь...

Придоров делал вид, что колеблется. Полминуты смотрели они друг на друга. Эйншток — на Придорова, Придоров — на Эйнштока.

Наконец, с видом самопожертвования, Придоров решился.

— Пойдемте, я знаю, как все это делается, и помогу вам. После этого успею свои дела сделать.

— О, обяжете меня! Какая благодарность! — схватился Эйншток. — Как я рад, что такое полезное деловое знакомство случайно получаю.

Придоров, шагая с немцем к выходу, скромно молчал.

Эйншток же, проникшись верой в то, что теперь его дела будут сделаны, выразил возмущение тем, что вообще в Москве оказалось делать все сложнее, чем они себе это представляли с братом. До сих пор не могут вложить в какое бы то ни было предприятие денег. Не мог он найти себе доверенного, который, зная советские порядки, вел бы дела с властями от лица фирмы. Первый деловой человек, вообще, которого Эйншток, по его словам, встретил, был Придоров.

Придорову это растерянное состояние и неуменье повернуться среди советской обстановки было на-руку. Он постарался себя выдать за знатока порядков всех правительственных учреждений, а попутно — изобразил и их неразбериху.

Рассказал, пожевывая губами, о том, как некий муж, желая положить жену в родильный приют, возил ее на извозчике с докторским приказом по учреждениям Мосздравотдела, пока женщина дорогой не родила. Назвал еще ряд случаев неладицы в учреждениях и, не ругая прямо большевиков, дал понять немцу, что частная инициатива и предприимчивость только еще и могут оживить население, дав ему товар, заработок и рынок. Делясь, однако, с немцем своими суждениями, он узнал и о его делах.

У Эйнштока с ним нашелся общий язык, так как немец оказался также инженером, служившим в довоенное время на одном из рижских теплотехнических заводов. Во время мировой войны он находился с младшим, но более денежным братом в Германии на производстве кухонь для фронта. Послевоенные события заставили братьев закрыть дело и жить на проценты с капитала. Но с некоторого времени в Германии стал угрожающе падать курс марки, а это вело братьев к разорению. И вот, прослышав, что в восстанавливающемся Советском государстве червонец крепнет, капиталу же иностранцев советское правительство идет навстречу, если это обещает Советской стране хоть какие-нибудь выгоды, братья решили попытать счастья с применением своих средств на русской почве.

Но, очутившись в Москве, нувориш оказался беспомощным человеком настолько, что и некоторое знание русского языка, на которое он больше всего рассчитывал, ему не помогло.

Эйншток понял, что при таких условиях не обойтись без помощи русского дельца — юрисконсульта или компаниона. Но он боялся положиться на тех посредников, которых мог ему рекомендовать Союз совторг-служащих. Германское же посольство, в которое он обратился, требуемого знатока деловой русской жизни на виду не имело.

Случай столкнул теперь его с Придоровым. И Эйн-шток сообразил, что Придоров, если сам не пойдет к нему в помощники, то поможет найти какого-нибудь подходящего дельца.

Придоров произвел на него впечатление вполне солидного и денежного человека. В Валютном управлении по крайней мере у него оказался какой-то знакомый, который для Придорова в два счета сделал то, что не удалось бы иностранцу и за неделю. Но воспользоваться разрешением на перевод валюты можно было только на следующий день, проведя операцию через Госбанк.

Тут снова понадобилась помощь Придорова, и Придоров обещал немцу помочь и в банке.

При состоявшейся на другой день встрече знакомство было закреплено посещением ресторана, и в ресторане опять — деловой разговор.

Узнав, что Эйншток, намеревавшийся заняться производством калориферов, еще не поместил своих средств, Придоров выразил удивление.

— Почему же вы не берете концессии на производство, пока кому-нибудь другому не предоставлена монополия?

— Э, легко сказать! — вознегодовал Эйншток. — Кто-то получает концессии, я же до сих пор от секретаря комиссии никакого толку получить не мог, а председателя концесскома в глаза не видел. Кого-то может быть, купить можно вместе с концессией, но — заговори об этом не с тем, с кем надо, — откажешься от концессии на алмазы, а не только на калориферы.

— Да, трудно, Но не невозможно же! — подтвердил Придоров. — Не нужно Только полагаться на советских деятелей. Подведут. Дело удивительно выгодное.

Хуже всего, что русские не имеют права на концессии. Я сам принял бы в таком деле участие. К сожалению, не найду столько средств. Я бы все это живо обделал, концессию для вас я получил бы в два-три месяца, потом пустили бы производство... а заработать можно так, как советским директорам и не приснится!

— О, если вас интересует дело, герр Придоров! Средств у нас с братом хватит, но мы и со средствами слепые люди... Возьмите на себя все хлопоты и дела с большевиками — и оплатите этим компанионство. Мы с братом будем просить вас, потому что управляющим, если бы мы на жалованье вас пригласили... это может оскорбить вас...

Придоров о таком предложении мог только мечтать, но сделал вид, что колеблется.

— Да, но ведь это дело же! Оно, знаете, пойдет, если только его сразу пустить хорошо и бросить на него, скажем, ну не менее ста тысяч.

— Не меньше и мы думали.

— Если такой капитал вложить, то доход... Обождите, прикинем! Если взять, знаю я тут один заводик, бывший Грагама... В первое производственное полугодие дохода предприятие не даст. Следующие полгода реализация изделий — двадцать процентов. Значит в год десять... Да... Это с карандашом можно проверить точнее... Знаете, — прервал он свои исчисления, — согласен! Положите мне условно по тысяче в месяц за хлопоты, с условием, что вы мне их не платите, если за два месяца мы не получим концессию. Тогда же, когда концессию получим, вы предоставляете мне это жалование и право компаниона с участием в прибылях. Если это вас устроит, то я берусь, и мы капитал выгоним... Спишитесь с вашим братом, и если он согласится, скрепим формально соглашение. Мне дело представляется золотым, если только мы не опоздаем. Я-то уж знаю, что можно делать с русскими заводами...

Эйншток схватился за предложение, радуясь, что наконец дело может сдвинуться с мертвой точки. Придоров стал вести все его дела.

Стебун сперва откладывал, а затем и вовсе воздержался от переезда на дачу, где поселилась Льола. Юсаков же и Семибабов жили уже там.

Стебун никак не мог вложить свои городские дела в такое расписание, чтобы у него оставалось время для ежедневных поездок из Москвы на дачу и с дачи в Москву. Но кроме того он с какой-то преднамеренной осторожностью держал себя на расстоянии от Льолы.

Он знал, чего хотел. Льола должна была стать его женой. Возле него пустовало место для того женского существа, без которого мужчина, не живя полной жизнью, становится брюзгой или нелюдимом. Огонь высекают из камня. Стебуна потянуло к огню любви.

Но он бережно заботился о том, чтобы Льола не поставлена была его поведением в такие условия, при которых ее отношение к нему должно было определяться ее признательностью за его заботы. Прояви Стебун в чувстве некоторую неосторожность, она не могла бы не подумать, что Стебун рассчитывает на ее взаимность, как на компенсацию за протежирование ей.

Боязнь подобного истолкования его поведения со стороны Льолы останавливала Стебуна от всякой попытки приблизиться к молодой женщине, и он сам создавал такое положение, при котором Льола не могла перешагнуть рамок официального отношения к нему.

Свои посещения для инструктирования ее Стебун прекратил, лишь только Льола поняла, что от нее требуется в качестве секретаря комиссии, и стала проявлять самостоятельность в работе. Заходил только, если это необходимо было ему, как члену комиссии.

Он, кроме работы в издательстве, до отказа нагрузился работой в заводских ячейках и в комсомольских школах политграмоты.

Но с партийными товарищами у него были и особые дела.

В это время один из наиболее популярных деятелей партийного центра, в своей очередной книге, излагавшей его взгляды на захват пролетариатом власти, обрушился с обличениями на некоторых из соратников Ленина за шатания, проявленные ими в критический момент революции. Между тем, верность большевизму со стороны самого автора этой книги в руководящих кругах партии расценивалась различно.

Понятно, что напоминание о преданных к этому времени уже историческому забвению промахах партийных руководителей могло быть расценено только как намеренное политическое выступление, а в таком случае оно не могло оставаться безответным.

И вот актив партии еще раз должен был вынести неладицу в своих рядах.

Для Стебуна это выступление было неожиданным, и он повернулся против него, заставив резко осудить автора книги во всех ячейках, в которых он работал. Он считал это выступление антипартийным. Но таким оно было для него только по форме, а не по существу. По существу он считал оценку руководителей партии правильной. Это должно было сказаться рано или поздно. И это сказалось. Автор книги подвергся обстоятельному осуждению. Прошло после этого около года, и неожиданно в рядах той же самой группы, которая возглавляла движение против антипартийного выступления, обнаружились трения. Наметилось обсуждение выдвинутых жизнью вопросов с тем подходом к их разрешению, который больше всего был присущ осужденному. Разногласие затронуло нескольких руководителей партии и всколыхнуло партийно-середняцкий актив.

Духовному укладу Стебуна перетряхивание спорных вопросов было любо, и он стал сговариваться по поводу создавшейся обстановки со своими друзьями и единомышленниками. Варясь в котле партийной среды, он не мог не встречаться с деятелями обоих течений партии. Но по собственным настроениям он ближе был к Антону Евгенову, автору обличительной книги, и к своим друзьям: Семибабову, Нехайчику, Акопу. Будущая схватка между большинством партии и ее расшатывателями еще только намечалась. Но Стебун уже ее чувствовал и толкался среди товарищей, чтобы угадать, к чему она может привести. Встречи с Льолой для него отошли временно на задний план. Заходя поздороваться к ней, Стебун лишь удостоверялся, что Льола продолжает с успехом работать, и уходил. Но его тяготение к молодой женщине сделалось явным, и однажды это вылилось в разговоре, который у него произошел с Льолой.

Юсаков устраивал у себя пирушку на именины жены, и Льола от его имени передала об этом Стебуну при одном из его появлений в комиссии.

— Илья Николаевич, Матвей Федорович зовет вас на именины.

Стебун присел, прощупал внимательным взглядом молодую женщину и перевел на другое разговор, испытывая приязнь Льолы.

— Именины не именины, но меня тянет туда. Все на свете бросил бы... Знаете, чего мне хочется?

Он посмотрел с открытым вызовом.

— Что? — смутилась Льола.

— Побывать у вас! — бросил как что-то необыкновенное по значению Стебун.

Льола вспыхнула и мгновение молчала.

Она дала подошедшей машинистке черновик какого-то документа, пересилила собственное волнение и,

подтверждая движением глаз согласие именно на тот тон, которым говорил Стебун, тепло возразила:

— Так почему же? Только сомневаюсь, интересно ли вам это будет.

— Сомневаетесь? — переспросил Стебун, медля продолжать.

Льола рылась в бумагах, скрывая, что она в самом деле чувствует.

Он отложил карандаш, передвинул почему-то пепельницу и вдруг спросил:

— Скажите, Елена Дмитриевна, вы мышей и крыс боитесь понастоящему? Так... не для женского жеманства только, а так, что пищать начинаете, когда наткнетесь на мышонка?

И Стебун полунасмешливо, полусерьезно насторожился.

— Ой, боюсь! — искренно вырвалось у Льолы.

— Стебун выдохнул что-то довольно.

— Ха-ха!

Внутренно разлившаяся радость, — так что обрадовалась и Льола, — на мгновение преобразила его бесстрастное и официальное обычно лицо.

— Хорошо! — удовлетворенно объяснил он. —Вы не удивляйтесь, что я у вас это спросил. Я спрашиваю это, если только уважаю женщину. Когда-нибудь объясню, в чем тут дело. До свидания!

Льоле нелогичное поведение Стебуна ничего не объяснило, но что-то обдало ее радостью и заставило почувствовать себя после этого разговора приподнято, будто на крыльях...

Молодая женщина чувствовала себя как дома на главполитпросветской работе. Ее подстрекали явная осмыссленность и деловой дух внешкольного отдела, где работала Резцова. Льола заинтересовалась, почему у Резцовой в отделе бьется жизнь, и узнала, что Резцова добилась этого после устройства совещания провинциальных внешкольников. Благодаря этому совещанию между отделом и провинциальным активом деятелей внешкольного образования во всех начинаниях установились тесная спайка и необходимая ясность. Резцова и ее помощники знали лично почти каждого из тех, к кому они обращались в провинции. От этого промахов и казенщины в работе не было, все шло как на винтиках.

Льола сговорилась с Резцовой и начала в свою очередь при случае намекать Файдышу и Ржакову на желательность созыва совещания группок и кружков самообразования.

Ржаков и Файдыш смотрели на дело иначе. Они поручили Льоле созвать расширенное заседание комиссии.

Льола предупредила Стебуна во время его визита об этом заседании и через несколько дней снова увиделась с ним.

Расширенное заседание происходило впервые. На него пришли, кроме работников и организаторов комиссии, представитель губкома, лысый бородатый агитатор от Агитпропа Центрального комитета, по одному, по два человека от Комсомола, профсоюзного центра и Пура.

Льола села секретарствовать, сияя оттого, что собралось представительство таких организаций и что осуществление задуманного плана работы во многом будет зависеть от ее энергии. В прениях, в постановке вопросов ловила каждое слово. Всматривалась в собравшихся. Она заметила, что Стебун не поздоровался с одним непринужденно державшимся на заседании партийным деятелем, свободно вступавшим со всеми в разговор и бросавшим беспрестанно критические реплики. Льола узнала только, что это работник губкома Диссман. Имя это ей ничего не говорило о самом человеке.

Диссман же позировал, будто сановная особа. Льола почувствовала, что он старается обратить на себя ее

внимание. Избегая его упорного взгляда, она сделала вид, что занята записыванием прений и ничего не видит.

Диссман спросил потихоньку про нее у Резцовой.

Льоле во время обмена мнений пришлось поднять голову, чтобы подтвердить одно из заявлений Резцовой об интересе к работе по заочному образованию в провинции. Она горячо сослалась на материалы, имевшиеся по этому вопросу в комиссии. Стало ясно, что она ведет невидную, но проникнутую идейным интересом работу в комиссии.

Тогда вдруг воспламенился верой в дело заочного образования и Диссман. Сейчас же он попросил слова и в негодующих филиппиках стал требовать, чтобы предложения руководителей комиссии были целиком приняты и оказана всякая помощь Главполитпросвету. Он в позе Ленина поднялся из-за стола, заложил большие пальцы обеих рук в жилетные карманы и, сердито коля вопросами остальных собравшихся, стал обличать:

— Двадцать процентов неграмотного населения— это вам шуточки! А из восьмидесяти процентов грамотных половина не имеет ни учителей, ни руководителей в самообразовании, ни книжки — это вам коммунистическое государство? Нет, научите-ка их, просветите их — вот тогда вы будете коммунисты. Комиссия закладывает краеугольный камень в дело просвещения, разве мы не поможем ей? Всеми силами. Массы на это дело надо поднять, а не о пустяках спорить. Конечно, всесоюзное совещание нужно, и я первый попрошу дать мне доклад на этом совещании...

Льола, откинув первое чувство антипатии к выступившему, обрадовалась союзнику. Ей не пришло в голову, что у Диссмана что-то уже задумано на ее счет.

Стебун усмехнулся прыти товарища, в мотивах которой он не сомневался, но про-себя решил, что Диссман растаял только пока находится на заседании, выйдя же отсюда, просто не будет иметь случая встретиться с Льолой.

Он, однако, ошибся. На следующий же день от имени Диссмана Льолу подозвали к телефону.

Льола взяла трубку.

— Товарищ Луговая?

— Да.

— Говорит Диссман. Товарищ Луговая, протокол вчерашнего заседания комиссии вы составляете?

— Да, я.

— Я хотел просить вас вот о чем, товарищ Луговая... Я протокол хочу показать в ЦК и в секретариате, для того чтобы они заинтересовались этим делом. Мне очень важно, чтобы моя речь и предложения были записаны точно и чтобы что-нибудь не было искажено. Я хотел бы поэтому, прежде чем протокол будет подписан Ржаковым и вами, прочитать, как вы записали то, что я говорил.

— Как же это сделать? — растерялась Льола.

— А вы скажите, когда у вас будет готов черновик, я к вам заеду.

— Через час черновик у меня будет готов.

— Вы будете в комиссии в это время?

— Я буду здесь весь день.

— Я значит через час, через два заеду.

— Пожалуйста, товарищ Диссман.

Льола не нашла ничего неестественного в желании Диссмана прочесть черновик. Смутилась, но решила быть осторожной и стала ждать. Постаралась вспомнить все, что говорил Диссман, и несколько раз проверила протокол.

Диссман через полчаса появился, сделал широкий приветственный жест шляпой и подсел к столу.

— Здравствуйте, товарищ Луговая.

— Здравствуйте, товарищ Диссман. Вот протокол.

Диссман делал вид, что читает, а сам вскруженно

ощупывал глазами формы фигуры молодой женщины.

Перечеркнув кое-что в протоколе, он вдруг спросил:

— Вы член партии, товарищ Луговая?

— Нет, — удивилась Льола.

— Жаль... Поэтому-то я вас до сих пор не видел ни разу в Москве. Тогда вы бывали бы на наших собраниях.

— О, я не против партии, но если в партию будут итти такие, как я, то силы у партийных не прибавится. Спасибо, в Главполитпросвете поверили хоть, что такую белогвардейку можно подпустить к себе.

— Вы белогвардейка? Почему?

— Офицерская жена. Муж белый, погиб на врангелевском фронте...

Льола улыбаясь и стараясь быть вежливой, кивнула головой в подтверждение своих слов.

Диссман, делая вид, что отрывается от исправления протокола, продолжительно посмотрел в глаза молодой женщине.

— А как же вы тогда пошли работать к нам и верховодите в этой комиссии?

— Так... Была дурочкой раньше. Думала, что большевики разграбят Россию, промотают что разграбили и сами же придут поклониться тем, кто с ними воюет, мол, нагрешили мы, хоть гоните на каторгу теперь, да введите порядок!

— Ха-ха! Ничего себе программочка!.. А теперь «как дошли вы до жизни такой»?

— По семейным обстоятельствам, —отговорилась коротко Льола, не зная, как избавиться ей от гостя. Одновременно ее кольнуло, почему спрашивает о ее личных делах не Стебун, которому она должна была бы быть много понятней, чем этому антипатичному новому знакомцу.

Диссман же вступился за Льолу перед самой Льолой.

— Вы имеете право быть чем хотите! — заявил он, бросая протокол. — Знаете, у вас много данных. Советская женщина — это жрица борьбы. Вы это по себе можете видеть. Вчера вот — заседание. Дюжина большевистских столпов мудрят, а вы знаете свое. Они поговорят, а вы будете делать дело. Но только не отмахивайтесь от партии. Вот что: у вас в работе часто, вероятно, будут встречаться недоразумения и понадобится помощь не в одном, так в другом деле. Совещание, например, вы задумали. Резцова — энергичная женщина, но она плохой организатор. А вам и докладчики нужны будут, и нужно, чтобы в газетах хоть заметка появилась о совещании, — я все это помогу устроить вам. Когда наметится совещание, вы заходите ко мне, мы поговорим о вопросах повестки дня и, пока Резцова что-нибудь надумает или не надумает, мы решим и сделаем...

Льола угадала, к чему клонится это необычное участие к делам комиссии. Она готова была провалиться сквозь землю, но знала, что от Диссмана зависит многое в самой работе комиссии, и должна была сделать вид, что готовно примет всякую помощь от лица партии, буде Диссман сдержит обещание.

Не дав заметить о своих догадках, она поспешила выразить удовольствие.

— О, товарищ Диссман, раз вы беретесь помогать нам где надо... Я всегда буду помнить это и товарищу Резцовой скажу то же...

Она не кончила и повернула голову к двери, за которой почувствовала приближение Стебуна.

Диссман взял снова протокол и, сделав на нем пометку, указал Льоле:

— Это место выбросьте, товарищ Луговая, а тут я напишу сейчас вставочку.

Вслед затем он поднял голову и увидал Стебуна.

Стебун, мелькнув по нем брезгливым движением бровей, кивнул головой Льоле, секунду помедлил, соображая, что ему делать, а затем, подсев к столу Ржакова, стал ждать.

— Илья Николаевич, я скоро кончу! — предупредила его виновато Льола.

Стебун сделал успокаивающий жест рукой.

— Не беспокойтесь, Елена Дмитриевна, я на одну минутку.

Он вслушался, о чем говорил с женщиной Диссман.

Диссман, в присутствии Стебуна вдруг перекривившийся и переменивший дерзость авторитетных речений на еле выцеживаемые указания, явно заспешил, несмотря на то, что ввязался в поправки, с которыми надо было кончать.

Льола пылала. Она угадала, что Стебун и Диссман не выносят друг друга. Стебун из-за Диссмана не подошел поздороваться с ней и может подумать что угодно. Если бы она знала, что проверка протокола для Диссмана — только предлог!

И Льола готова была пропасть от стыда.

Стебун уловил из слов Диссмана, что тот исправляет предварительную запись протокола.

Он критически осмотрел бывшего редактора и безразлично задумался.

Посидев, однако, с полминуты и видя, что Диссман намерен переждать его, он круто передвинулся вместе со стулом и поднялся.

— Я зайду завтра к вам, Елена Дмитриевна, — бросил он на ходу. — Мне нужно поговорить с вами.

Не останавливаясь, он еле кивнул головой и вышел.

Льола со скрытой злобой против Диссмана поспешила внести в протокол поправки и сделала вид, что собирается написанное диктовать машинистке.

Диссман поднялся уходить.

— Мы в союзе — помните! — предупредил он, протягивая руку.

— Да, мы будем знать, что у нас есть поддержка, — заверила Льола, не оборачиваясь и начиная диктовать ждавшей ее машинистке.

Диссман оставил помещение. Льола, лишь только он вышел, поспешила найти Резцову.

— Татьяна Михайловна, скажите, Стебун и этот Диссман, что был у нас на заседании, знакомы? Вы Диссмана знаете, это хороший товарищ?

Резцова насмешливо приставила щитком руку поверх глаз и вытянула голову, будто из-под залпа солнечных лучей рассматривая что-нибудь новое в Льоле.

— Ха! Заинтересовались?

— Не заинтересовалась, но они не здороваются, а я сейчас чуть не наделала глупостей, когда они встретились.

Резцова взяла за руку Льолу.

Стебун вам нравится? —спросила она с прия

тельской простотой.

Льола кивнула головой.

— Ну, я вам расскажу, — объяснила Льоле Резцова. —Диссман был причиной безмерного несчастья Стебуна. Знаете, на балконе у Диссмана повесилась жена Стебуна года два назад.

Льола отступила.

— Ах!..

Через мгновение подняла глаза.

— Значит хороши были и его жена и Диссман! А Стебун любил жену?

— Любил ли — сомнительно. Но эта женщина увлеклась любовником и перестала смотреть, что у нее творится дома. Он мне рассказал о своей трагедии. Они жили в Одессе. И вот интеллигентные люди, а у их ребенка не привита оспа. Мальчик заражается, гниет, и Стебуну приходится дать ему яду, чтобы ребенок не мучился. После этого он жену бросил, а сам поехал сюда. Женщине деваться было некуда, она — к любовнику, а тот только шашни готов был строить, пока она жила при муже, теперь же не пустил ее к себе на глаза. Ей и осталось одно: на пороге дома любовника — в петлю.

— Аяй, жалость! А как же партия? Ничего не сделала Диссману?

— Ну, если партия в эти дела будет вмешиваться, то большевикам надо стать попами. Стебун сам по этому поводу к товарищам не обращался.

— Ох, несчастные мы, женщины! — вздохнула Льола. — И могли бы почеловечески жить, да с ума сами сходим.

Обстановка, складывавшаяся вокруг Льолы, встревожила ее. Теперь у нее была сложная забота отгородиться от Диссмана и достигнуть этого таким образом, чтобы он не заметил ее антипатии к нему и не стал мстить ей в работе, пользуясь своим влиянием и положением в губкоме.

Стебуну же надо было так или иначе объяснить, что ее положение в разговоре с Диссманом было постыдней всего для нее самой. Он, вероятно, догадался о намерении Диссмана. Но о ней он не должен был думать, как о женщине, готовой на всякое приключение.

Льола весь следующий день ждала Стебуна, рассчитывая все объяснить ему, лишь только он придет.

Однако она прождала напрасно. Стебун не пришел ни в этот день, ни на следующий. Началось очередное выступление недовольных партийными порядками, и Стебун мотался по ячейкам.

На задворках одной из окраин Москвы, словно бедный родственник у ворот дома богатой бабушки, мостится к приулкам столицы и оживает тот завод, куда назначили директором Франца Антоновича и где оказался теперь после возвращения из северо-кавказского городка Русаков.

Это завод бывший Грагама. Изготовлялись на нем прежде средства теплотехнического оборудования для казенных и частных построек, и имел он несколько отделении; теперь же на нем работал только литейный цех и кое-как восстанавливалось слесарно-механическое отделение, начавшее выполнять различные случайные поручения советских хозяйственных органов.

Начал работать здесь Русаков в качестве помощника директора, сейчас же по приезде, в ближайшие дни после смерти Ленина. Вблизи завода, в общежитии он получил для себя комнату. После этого для него встал вопрос о сыне, и он пошел к Узуновым.

Инженер жил у Каменного моста, квартируя в одном из находившихся здесь двух древних особняков. В особняке, выходившем на улицу, проживали лица административного персонала и часть рабочих электрической станции. В другом, расположенном в саду, двухэтажном доме жил Узунов и несколько других квартирантов.

Чистенькая работница открыла Русакову дверь, когда он разыскал квартиру инженера.

— Дома Яков Карпович и Любовь Марковна? — спросил Русаков, не решаясь входить в дом без предупреждения.

— Пьют чай. Пожалуйста.

С любопытством повернувшиеся к двери при его появлении Узунов и хозяйка переглянулись. Любовь Марковна поднялась, не веря появлению Лугового и не зная, что ей думать о представшем вдруг человеке, которого все считали похороненным. Инженер же кивнул жене головой и спокойно пробежал взглядом по Русакову.

— Возьмите спать Рисю, — сказал он работнице, предлагая ей увести из столовой четырехлетнюю девочку, бросившую пить чай и уставившуюся на гостя. — Ты, архаровец, в детскую! — повел взглядом он в сторону мальчика, двенадцатилетнего пионера, заседавшего за столом.

Мальчик стрельнул глазами на гостя, послушно выскользнул из-за стола и исчез.

Русаков приблизился поцеловать изумленной хозяйке руку, и тотчас же, переполненная счастьем того семейного уюта, в котором она жила, молоденькая инженерша почти горестно воскликнула:

— Всеволод Сергеевич! Всеволод Сергеевич! Говорят, чудес не бывает... Да это же настоящее чудо, что вас живого вдруг видишь!

Русаков под радостным смехом скрывал смущение и старался сохранить наружную бодрость.

Инженерша то оглядывала его со страхом сомнения, то смотрела вопросительно на мужа, не зная, как толковать неожиданный приход прежде родного им, но уже давно зачисленного в списки погибших человека.

Узунов, не подавая вида, что отвечает на этот немой вопрос жены, и зная об опасности нелегального положения Лугового, сочувственно улыбнулся Русакову и объяснил:

— У нас нет чужих, Всеволод Сергеевич. Любовь Марковна, как видите, рада будет узнать все, что вы скажете о себе. Садитесь, попьем чаю. Я рад, что вы вспомнили о нас.

Русаков, замерший было вопросительно, когда его увидели, облегченно вздохнул, оттого что Узуновы не подумали чуждаться его, благодарно кивнул головой и объяснил:

— Любовь Марковна! Яков Карпович знает, что тут никакого нет чуда, если не считать несчастий. Я думал, что Яков Карпович вам рассказал о наших встречах. Мы с ним виделись два раза...

— Да он и звуком не промолвился, что знает что-нибудь о вас, — с укором обернулась к мужу молодая женщина. — Значит погибать вы где-нибудь на фронте и не собирались, — мы сами все выдумали? Почему же о вас никто ничего не знал и не знает?

— Мне самому приходится заботиться об этом...

Я скрываюсь, Любовь Марковна, живу под чужим именем. Якову Карповичу это известно.

Узунов подтверждающе кивнул жене головой, продолжая слушать и прихлебывая с выжидательным спокойствием чай.

— Садитесь же, Всеволод Сергеевич, —пригласила Узунова. — Выпейте чаю. Но скажите, ради бога, — поразилась она опять, — почему же вы Льолу оставили на произвол судьбы?

Русаков, преодолевая тяжесть мыслей, улыбнулся как мог и, пододвинув к себе стакан, сделал рукою тоскливый жест.

— Зачем Льолу делать несчастной, если яснее ясного знаешь, что, пожелай о ней заботиться — кончится это тем, что из-за меня ее затаскают... Разве я Льоле хочу несчастья?

— А так лучше, что она то моталась — ждала вас, то отдалась в руки этому вашему Придорову?.. Неужели вы без Льолы сможете жить?

Русаков на полминуты от боли закрыл глаза, а когда раскрыл их, то сделал головой упрямое движение, словно отстраняя раз и еще раз от себя что-то, что с тяжестью рока наступало на него. Собрав через мгновение силы, он попытался уверить себя:

— Еще немного смогу... Я чего-то жду, Любовь Марковна. Надеюсь на непредвиденный какой-то поворот счастья. А если ошибусь, и придется мне или самому себе подвести итог или подведет за меня его кто-нибудь, то рад я буду уже и тому, что гибну один, а не увлек на гибель и Льолу... Так следует поступать в моем положении.

Узунов, будто гордясь крепкой закалкой мужчин хорошо вышколенной породы, к которой причислял и себя, с удовлетворением взглянул на жену.

— Прав Всеволод Сергеевич, — поддержал он Русакова. — Не много доблести быть попрошайкой счастья и соперничать с Придоровыми, рассчитывая на жалость к себе со стороны жены, когда перед этой женой муж должен предстать в таком виде, чтобы всякий Придоров казался в сравнении с ним его камердинером. Это в нас, отживающих теперь мужчинах, заложено крепко и умрет вместе с нами. Крохоборчество в таких делах не для тех, кто пережил такое время, какое пережили мы...

Любовь Марковна засветилась на мгновение хорошим чувством. Это было чувство радости за отзвук человечности в том, что сплотило их сейчас на минутку. Но и за Русакова и за Льолу ей со стороны сделалось страшно, и она кончила вздохом.

— Чудовищное положение у вас! — качнула она головой, наливая мужу чаю.

Русаков бодро встряхнулся и решил заговорить о цели своего прихода.

— Спасибо, Любовь Марковна, за сочувствие, но вы еще всего не знаете. Я к вам и Якову Карповичу с неслыханной просьбой...

И Любовь Марковна и инженер обернулись на выжидательно сникшего и колебавшегося продолжать гостя. Зная Русакова, они не усомнились ни на мгновение, что просьба, о которой он заговорил, не выйдет из рамок возможного для них, и сейчас же друг другу подсказали взглядом о том, что нужно гостю помочь.

— Говорите, Всеволод Сергеевич! — попросила Любовь Марковна.

— Говорите, говорите! — подтвердил и Узунов.

Русаков поднялся.

— Вы знаете, что по требованию Придорова Льола отдала, когда выходила за него, ребенка в приют... Это было два года назад, когда мы впервые встретились здесь с Яковом Карповичем. Яков Карпович же мне это и сказал... Ребенок в приюте если бы и не умер, то для нас с Льолой во всяком случае оказался погибшим. Я поэтому тогда же поехал в Одессу, и мне удалось его взять к себе. Все время он жил со мной в провинции, где я работал на заводе. Теперь ему три года. В провинции я дольше не смог работать и вместе с тамошним директором перевелся на работу сюда. Ленька все еще со мной, но я не знаю, что с ним делать, пока он вырастет. Могу оплатить его содержание, но боюсь, чтобы он не испортился в руках случайных нянек... В этом деле я и рассчитываю на Любовь Марковну...