Нечестивый Консульт

Глава двенадцатая Последнее Наполнение

Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.

Народы отличны друг от друга сутью своего процветания. Высшая точка каждого уникальна и зависит от его обычаев, веры, а также готовности применять силу, подавляя обычаи, веру и могущество соседей. Это влечет за собой разорение, в конечном итоге лишающее все народы обилия и роскоши, разорение, отнимающее цветастые излишества, дарованные их собственной мощью и искусностью. Страдания, будь то голод, войны или эпидемии перемалывают народы словно жернова, так, что стенания одного превращаются в плач и вопли другого.

Такими и явились на эту войну народы Трёх Морей — связанными общими молитвами и знамениями, но разделёнными и надмевающимися всем тем, чем отличаются от собратьев. И посему айнонские лорды раскрашивали лица белым — в насмешку над серебряными масками, что носили конрийские аристократы. И посему галеоты смеялись над бородами туньеров, которые глумились над гладко выбритыми щеками нансурцев, а те, в свою очередь, высмеивали туньерсое разгильдяйство, и так далее. Такими и явились на эту войну короли Трёх Морей и Среднего Севера, каждый будучи отпрыском древнего и непростого наследия, каждый будучи родом из городов, в силу своей дряхлости насквозь пропитавшихся изощрённым хитроумием и пораженных упадком. Такими они и явились на эту войну — развращёнными и переполненными гордыней, сияющими блеском своего происхождения, гордо явленного всему миру в их повозках, их одеянии и оружии, каждый, будучи цветком, взращённым различной почвой и разнородной землёй.

Такими они вышли за пределы Черты Людей, преодолели несчётные лиги пустошей, оказавшись невероятно далеко от дома — во всех смыслах.

Кошмарный путь…оказавшийся переходом в той же мере, в какой и нисхождением.

И они достигли Пепелища, пройдя через пепелище Эарвы, став чем-то вроде награбленной добычи в человеческом облике — сборищем древних реликвий, разломанных на куски и переплавленных фамильных сокровищ, перекованных в нечто такое, чего Мир никогда ещё прежде не видывал — в людей переделанных и отлитых заново. Проклятых, когда им должно быть блаженными. Обречённых, когда им должно быть спасёнными. И единых, когда им должно быть многими.

Новые люди, помрачневшие от ужасов, что им довелось свидетельствовать, освирепевшие от терзающего их души отчаяния и полные благочестия в силу высушившего их желудки голода. Они выбросили все свои пышные украшения. Одеяния их были запятнаны грязью тысяч пройденных ими земель, а оружие и доспехи забраны у мёртвых родичей. Единая нация, рождённая безумными месяцами, а не безмятежными веками.

В ночь после Великого Соизволения, Святой Аспект-Император явился к каждому из своих наиболее прославленных военачальников, дабы наедине всмотреться в их души. Но он не явил милости и не даровал прощения за совершённые ими злодеяния, не дал им ничего, что смогло бы унять вцепившийся в их сердца ужас. Он отверг все их возражения, а в ответ на мольбы выразил одно лишь недовольство. Он явился к ним во гневе и ярости, будучи суровым в указаниях и нетерпимым к ответным речам. Ходили слухи, что он даже сразил графа Шилку Гриммеля, ибо тот никак не мог унять свои рыдания. Из всех на свете грехов неспособность взять себя в руки стала самым непростительным.

Завтра, поведал он им, Школы будут спущены с поводка и растопят Ковчег будто печь!

— И когда мы выпотрошим его, как бычью тушу, — скрежетал он, сияя во тьме под провисшей холстиной их палаток, — то соберём всё, что осталось от наших разорванных в клочья сердец…и вернёмся домой.

И, будучи после его ухода едва способными даже просто дышать, владыки Юга поражались причудливой странности этого слова…и оплакивали её.

Ибо все люди тоскуют о доме.

Мать и дочь отвели Ахкеймиона в покои императрицы, выделенные ей в Умбиликусе. В их воссоединении ощущалась напряжение, ибо оно было отягощено недоверием и опасением растревожить старые обиды. Новое сочетание душ, когда-то ранее уже соединённых друг с другом, всегда сопровождается тягостной болью множества взаимосвязанных ран, когда шрам трётся о шрам, а один нарыв давит на другой. Поэтому, когда Эсменет поначалу отказалась просить милости для Пройаса, Ахкеймион решил, что причина этого кроется в её раздражении, с которым можно справиться одним лишь пониманием и терпением. Ведь, в конце концов, каждый взгляд, брошенный им на носящую его ребёнка Мимару, был для Ахкеймиона болезненным, и посему он полагал, что и взгляды, которые в сторону дочери то и дело бросала сама Эсменет, в свою очередь, заставляют её терзаться от гнева, сопоставимого по степени мучительности с его стыдом.

Но чем больше он умолял и упрашивал её, тем чаще и яростнее скорби, обрушившиеся на Пройаса, заставляли его исходить желчью и брызгать слюной. Эсменет же, как это всегда происходило ранее, во время их сумнийских споров, напротив, всё сильнее преисполнялась снисходительности, ибо, чем более исступлённое беспокойство о Пройасе проявлял Акка, тем больше возрастала её жалость к нему самому. Она рассказала, что ей доводилось видеть тысячи «вздёрнутых», в особенности в Нильнамеше — после первых успехов восстания Акирапиты. Люди, связанные и подвешенные таким способом, ни разу не протянули дольше нескольких часов, задушенные весом собственных тел.

— Он и так уже продержался дольше их всех, — сказала она с жёсткостью в голосе, вполне соответствовавшей свирепости её взора. — Ты не можешь спасти его, Акка. Не больше, чем ты был способен спасти Инрау.

До этого момента Мимара спорила с ним; теперь же она смотрела на него широко распахнутыми глазами бывшего союзника.

— Тогда я просто сниму его.

— И что? — вскричала Эсменет. — Спасёшь Пройаса лишь для того, чтобы сгинуть вместе с ним.

В этот миг он почувствовал себя очень старым.

Обе женщины взирали на него с печалью и опасением, став в этом мраке и общности чувств ещё более похожими друг на друга. Он понял, что, несмотря на противоположность их взглядов они видели сейчас перед собой одного и того же человека. Они знали. Побуждение вырвать собственную бороду охватило его.

Бремя было слишком тяжёлым.

— Акка! Сейчас наша цель — спасение Мира… мы пребываем в тени Голготтерата!

А плата слишком высокой.

Слишком.

— В той самой тени, в которой умирает мой мальчик! — вскричал он. Его сердце разрывалось, его чувства и мысли переполняли ощущения и образы мучений Пройаса. И вот он, вскочив на ноги, уже мчится сквозь обтянутые холстиной коридоры и залы, отбрасывая в сторону лоскуты кожаных клапанов и не обращая внимания на несущиеся следом женские крики. А затем старый волшебник оказывается снаружи, хотя воздух там слишком мерзок, чересчур пропитан какой-то прогорклой вонью, чтобы он способен был ощутить пьянящее чувство свободы. Небеса были слишком серыми, чтобы можно было понять день стоит или ночь, а прямо перед ним открывалось видение, заставившее его рухнуть на колени.

Голготтерат.

Верхушка Воздетого Рога уже тлела солнцем нового дня, и пока он смотрел туда, первый луч подступающей зари вонзился сверкающим копьём и в кончик Склонённого. Укрытия и палатки Ордалии, напоминающие застигнутые полным штилем обломки кораблекрушения, равно как и простёршиеся перед ним мили и мили голых пустошей Шигогли окрасились в сиянии этого ложного рассвета в какой-то желтушный цвет.

Словно бы раздвоившись, он одновременно и уже стоял на четвереньках, неотрывно уставившись на мощь зачумлённого золота, и всё ещё падал на колени, глядя на то, как мерцающими нитями свисают его собственные слюни.

Маленькие ладошки подхватили его под каждую из рук и со смутившей Ахкеймиона лёгкостью подняли его на ноги.

— Лишь я могу спасти его, — произнесла Благословенная императрица Трёх Морей, прислонившись лбом к его виску, — я — единственный изменник, которого мой муж когда-либо оставлял в живых… — она смотрела на них с изумлением и страхом… — Так надолго.

Юный имперский принц, схватившись за голову от дезориентации, вскочил на ноги под громкий звон Интервала. Комната, в которой он находился, была просторной, но забитой всякой всячиной. Свободного места возле его постели было маловато, поскольку слева к ней вплотную примыкали кожаные панно, а по его правую руку были свалены груды разного рода пожитков и припасов. Затем он вспомнил — вернулась эта сучья Мимара и они отправили его спать в кладовую.

У пробуждения есть любопытное свойство — готовность человека иметь дело с событиями, чересчур беспокоящими и хаотичными, чтобы он был способен даже просто постичь их, пока те ещё происходят или сразу же после того. Они бежали прочь от развалин Андиаминских Высот, пересекли само чрево Мира и всё это время у него подгибались ноги от тревоги, ужаса и сожалений. У него попросту не хватало духу, чтобы как следует обдумать случившееся.

Казалось, что способность дышать осталась единственным даром, по-прежнему доступным ему.

Мы проиграли эту игру, бра…

Нет!

Поначалу он просто сидел, понурившийся и удручённый — твёрдая, напряжённая оболочка, застывшая поверх безмолвных, но яростных споров. Кто-то придёт, сказал он себе. Кто-то обязательно должен прийти к нему, даже если это будет всего лишь гвардеец или раб! Он же маленький мальчик…

Ничего. Никого.

Его светильник прогорел за ночь. Утренний свет единственным тоненьким лучиком проникал внутрь сквозь шов в потолке и просачивался тусклой полоской вдоль верхнего края наружной стены. Этого было более чем достаточно для его глаз — в комнате на самом деле оказалось гораздо светлее, нежели во чреве Андиаминских Высот. Он разделся и разложил на походной кровати свою одежду — алую тунику, расшитую роскошными золотыми нитями — а затем снова взял и одел её, будто она была свежей. Он плакал от голода.

Он же маленький!

Но ничего не происходило. Никто к нему не пришёл.

Какое-то время он, постукивая по полу босыми пятками, сидел на краю тюфяка, вслушиваясь и перебирая звучащие голоса, выискивая… преимущество…ему нужно было обнаружить хоть какое-то преимущество в катастрофе, поглотившей его Мир. На Андиаминских Высотах он всегда заранее знал обо всём, что должно случиться. Он мог лежать тёплым и сонным, наслаждаясь тем, как место и действие словно бы расцветают, вырастая из едва слышимых звуков. Всякая спешка непременно выбивалась из ленивого звучания текущей рутины, любая целеустремлённость заставила бы умолкнуть бормотание сплетничающих рабов, и тогда он сыграл бы в игру, смысл которой заключался в том, чтобы угадать характер и цель всех этих приготовлений. Умбиликус в этом отношении отличался от Андиаминских Высот лишь тем, что его тонкие стены из холстины и кожи предоставляли гораздо больше свободы его пытливому слуху. Дворцовые мрамор и бетон заставляли всякий звон или шёпот застревать в позлащенных коридорах. Здесь же, стоило ему закрыть глаза, и кожаные стены становились кружевом, прозрачным для всех скребущих и попискивающих звуков, исходящих от душ, в нём обитающих.

Тишина становилась мерой пространства, пустотой, в которой проявлялись разбросанные там и сям участки одиночной или совместной деятельности. Два человека, препирающиеся из-за недостатка воды. Мирскату, экзальт-капитан Столпов, разбрасывающийся небрежными указаниями. Какой-то грохот, раздавшийся в огромной полости зала собраний.

Он уловил чей-то голос, произнёсший — «Который из них?» — где-то неподалёку, в одной из комнат, расположенных в дальней от входа части этого громадного, запутанного павильона.

Звучащие в этом голосе нотки благоговения, выходящего за рамки обычного подобострастия или даже раболепия, привлекли его внимание.

«С волчьей головой…», — ответил кто-то ещё.

В то время как первый голос принадлежал юноше, чей шейский был исковеркан гнусавым варварским выговором эумарнанского побережья, второй голос выдавал человека более опытного и уверенного, говорившего с небольшим айнонским акцентом, свидетельствующим о долгих годах, проведённых в Нансурии. Оба голоса, при этом, звучали приглушенно и даже испуганно, будучи подавленными присутствием кого-то третьего…

Юный имперский принц резко выпрямился, крепко обхватив плечи.

Отец здесь.

В панике, он ощупывал слухом мрак Умбиликуса в поисках малейших признаков присутствия матери — сочетания звуков, известного ему лучше любого другого букета и ценимого пуще всех прочих звуков на свете.

Может, она спит?

Или сбежала?

Это ты сделал! Ты прогнал её!

Нет….

Она где-то рядом — она должна быть тут! Ведь он её милый мальчик!

Совсем ещё малыш…

«Хорошо», — произнёс второй голос, — «а теперь дай сюда щётку».

Звуки резких взмахов. Глазами своей души Кельмомас видел Его, неподвижно стоящего с вытянутыми в стороны руками, пока угрюмый слуга, склонившись, вычищает складки и швы его шерстяных одеяний.

— Отец… — осмелился он пискнуть во мраке, — никто не пришёл ко мне.

Ничего.

Словно бы что-то вроде крохотного обезьяньего когтя вцепилось ему прямо в глотку. Он нервно царапал лицо.

— Отец…пожалуйста!

Мы же ещё маленькие!

Ритмичные звуки очищающей ткань щётки ни на миг не прекращались, напоминая шум, когда-то доносившийся до его слуха из подметаемого рабами лагеря скуариев.

Предатели, населявшие душу мальчика, взбунтовались. Его глаза обожгли слёзы. Он раскашлялся от неудержимых рыданий, забрызгав капельками слюны темноту. Из распахнутого рта вырвалось нечто вроде кошачьего визга…

Он всеми покинут! Брошен и предан!

И тогда его отец, Святой Аспект-Император сказал:

— Уверовавшие короли собираются.

Звуки щётки прервались.

— Тебе следует пообщаться с сестрой или братом?

А затем возобновились, ускорившись от удивления и ужаса…

— Прислушайся к ним, Кель.

Звуки, издаваемые рабом, пытающимся без остатка раствориться в порученной ему работе.

— Им известна сущность твоих преступлений.

Они вместе двинулись в путь через предрассветные просторы Шигогли, зеркальные отблески Инку-Холойнаса озаряли их путь. Они решили, что как только доберутся до Обвинителя, Благословенная императрица просто прикажет обрезать верёвку и снять Пройаса. И вновь Мимара отказалась оставить свои чёртовы безделушки, не дав Ахкеймиону проложить их путь напрямик через небеса.

— Ну, конечно! — кричал старый волшебник, взмахами рук словно бы пытавшийся поцарапать лик безучастного неба. — Давайте не по….

— Смотрите! — вскрикнула Эсменет. Палец Обвинителя виднелся вдалеке, всё ещё оставаясь в тени Окклюзии, благодаря чему отдалённые бело-голубые вспышки гностического колдовства казались ещё более яркими и заметными…

— Свяйали, — сказала Мимара — самая остроглазая из них.

Старый волшебник разразился ругательствами, проклиная как само присутствие ведьм, так и факт, со всей неизбежностью из этого следовавший — он действительно ничего не мог поделать без помощи Благословенной императрицы Трех Морей. Его мысли неслись и распухали, словно пузырящаяся пена в бурном потоке. Он начал ходить кругами, настаивая, как ему казалось вполне разумно, на том, что он и Эсми могли бы пойти напрямик…

— И что? — рявкнула Эсменет. — Ты оставишь свою беременную жену в одиночку тащиться через Шигогли? — Резко повернувшись к Голготтерату, она, умерив ярость, крикнула, — Ты что, позабыл где мы?

Друз Ахкеймион издал вопль, голос его надорвался, словно извлечённый прямиком из ада папирус. Он взревел, оглашая пустоши криком человека, столкнувшегося с почти непреодолимым препятствием; человека растерянного и, прежде всего, человека, совершенно не понимающего, как ему дальше быть.

Женщины хмуро посмотрели на него, а затем Эсменет с непроницаемым выражением на лице повернулась к дочери…и обе они покатились со смеху. Старый волшебник задохнулся от возмущения и в ужасе воззрился на них, видимо рассчитывая одной лишь свирепостью своего взгляда согнать с их лиц эти возмутительные ухмылки. Но они прижались к нему — к той вонючей груде шкур, которой он был — и крепко схватили за руки. И внезапно он тоже рассмеялся, квохча, словно старая гагара и всхлипывая от облегчения — от признательности человека, обнаружившего себя в окружении душ, которых по-настоящему любит…

Память о прежней живости наполнила его, словно душистый пар. С кивком человека, пришедшего в себя от приступа, на миг затуманившего его ум и похитившего мужество, он освободился из их хватки.

— Сперва убедимся в том, что он ещё жив, — сказал старый волшебник, признав, наконец, возможность, о которой Эсменет твердила с самого начала.

Его чародейский голос окутал их подобно туману. Он увидел отблеск белой искры своего рта в их глазах. Простёртыми в стороны руками он направил колдовскую Линзу на овеянный легендами Химонирсил, Обвинитель, испытывая при этом чувство удовлетворения, как, собственно, и всегда, когда ему доводилось проявлять свою силу. Округлое искажение сфокусировалось на отдалённой точке и чудесным образом приблизило её — явив его взгляду то самое, что он жаждал увидеть, тот самый ужас…

Пройаса висящего голым…и напоминающего влажное тряпьё, какой-то хлам — бесформенный и блестящий…

И дышащий…

Глубокая тень словно бы продавливает его бок — медленно и неуклонно…и неоспоримо.

— Сейен милостивый, — задыхаясь, воскликнул Ахкеймион.

— Келлхус не…не вздёрнул его, — сказала Эсменет, ошеломлённо всматриваясь в изображение, — Видишь…как верёвка, обвязанная вокруг пояса, идёт затем к локтям? Видишь, как это распределяет его вес? Он хочет, чтобы Пройас оставался в живых…чтобы он не умер.

Они переглянулись, вспомнив о том, что здесь, в этом месте, не бывает случайностей.

— Чтобы Пройас мог увидеть завтрашнее сражение? — спросил Ахкеймион, — Чтобы показать ему праведность своего дела?

Эсменет медленно кивнула.

— Этот вариант лучше, чем другой.

— Какой ещё другой? — спросил он.

Мимара стояла, положив руки на белую выпуклость своего живота, будучи в каком-то смысле более осведомлённой и менее заинтересованной, нежели любой из них.

— Чтобы он страдал.

Но Благословенная императрица Трёх Морей нахмурилась. Подобно Ахкеймиону, она далеко не сразу готова была согласиться с тем, что её муж в дополнение к своей безжалостности ещё и злобен.

— Нет. Чтобы заманить нас…заставить убраться прочь от Великой Ордалии.

Ахкеймиону почудилось, будто острие кинжала скребёт по его грудине.

— Зачем? Что произойдет сегодня?

Эсменет пожала плечами.

— Великую Ордалию надлежит подготовить…

Казалось, будто какая-то бездонная пустота щекочет его нутро.

— Как? — донёсся голос Мимары откуда-то сбоку.

— Сегодня днём лорды Ордалии соберутся в Умбиликусе, чтобы принять Его благословение, сказала она, взглянув им в лицо, — он называет это Последним Наполнением.

Сын Харвила наблюдает за тем, как он сам оборачивается, чтобы увидеть себя наблюдающего за тем, как он пробирается сквозь заполнившие Умбиликус толпы, в тот самый момент, когда адепт Завета хватает его за руку.

— Г-где… — бормочет Эскелес, — где же вы скрывались, Ваше Величество? — он не просто отощал, он попросту измождён, но его улыбка всё также сладка, как и прежде. — Я пытался разыскать вас, после вашего возвращения, но…но…

Такой одинокой маленькой флейтой…

Он был.

Эскелес хмурится, в то время как они с Му'миорном хохочут над его бедной, забитой лошадкой. Он пробирается сквозь кишащие толпы, хватает его за локоть и говорит:

— Где же вы скрывались, Ваше Величество?

Такая тихая, одинокая песня…робкий плач, звучащий над бездной.

— Я пытался разыскать вас, после вашего возвращения, но…

Свет солнца — сверкающий и сверкавший. Воин Доброй Удачи хмурится, а затем усмехается в знак узнавания.

— Эта земля пожирает наши манеры.

Они обнимаются, ибо что-то в том, как держит себя адепт, требует этого. Он смотрит мимо леунерааль и зрит себя, стоящего коленопреклонённым перед Святым Аспект-Императором, склонившимся, чтобы поцеловать его возвышающееся словно гора колено и сжимающим в правой руке древний мешочек. Чёрные паруса Умбиликуса скрывают собой безбрежную синеву.

— Этот узор… — говорит Серва, — Троесерпие…

— И что насчёт него? — спрашивает он, вздрагивая от близости её взгляда к своему паху.

Её взгляд — холодный и отстранённый, словно взгляд старых, исполненных гордости вдов, наконец, поднимается и встречается с его собственным.

— Это знак моего рода времён Ранней Древности …Анасуримборов из Трайсе.

Он оборачивается и обнаруживает себя окружённым проклятыми лордами Ордалии, и ступающим в компании сморщенного трупа Эскелеса, говорящего:

— Я пытался разыскать вас, после вашего возвращения, но…но…

Лорды Ордалии воют от ужаса и неверия.

Воин Доброй Удачи усмехается, ожидая того, что уже случилось. Он замечает наблюдающего за ним сына Харвила, стоящего на расстоянии всего нескольких сердцебиений.

То, что было жалким, одиноким плачем стало могучим хором. Его дышащий жизнью любовник воспламеняет его плоть, творя из него жертвоприношение Ужасной Матери.

— Эта земля пожирает наши манеры.

Одетая в яркие, переливающиеся волнами церемониальные облачения Анасуримбор Серва явилась нежданной, войдя в его комнату сразу же вслед за Столпом, принёсшим ему фонарь и кусок лошадиной ноги, явно поджаренный ещё минувшим вечером. Кельмомас тут же плюхнулся на задницу и, скрестив ноги, сделался подобным сидящему на коврике псу, наблюдающему за тем как она, проходя мимо груды отцовских вещей, с беззастенчивой очевидностью изучает его.

— Ты и вправду всех их убил?

Кельмомас одарил сестру грустным взглядом, а затем вернулся к своей убогой трапезе.

— Только Сэмми, — сказал он с набитым ртом.

Похудев, она теперь выглядела по-другому, но, в целом, не слишком изменилась, если, конечно, не обращать внимания на синяк вокруг глаза и лёгкий налёт…отчаяния, быть может. Серва всегда была как бы отстраненной. Даже будучи ещё совсем ребёнком, она всегда умела показать своими манерами и чертами какую-то величавость, без усилий изобразить женственное благородство — то, что другие девочки её возраста могли лишь по-обезьяньи передразнивать. А битвы, через которые ей довелось пройти, понял мальчик, не ощущая при этом ни малейшей досады, отточили эти качества, превратив их в нечто почти что мифическое.

— Да ещё и не по-настоящему, — сказала она.

— Нет…не по-настоящему. Я убил лишь его плоть.

— Потому что ты веришь в то, что ты и есть Сэмми.

— Отец знает об этом. Он знает, что я не вру. И Инрилатас тоже знал!

— И всё же мама… — сказала она, позволив этим словам скорее повиснуть в воздухе, так и не став прямым вопросом.

Пережёвывание. Глотание.

— Винит меня за всё. За Инри. За Святейшего дядю. Даже за Телли.

Его сестра заметно разозлилась.

— А тебе то что за дело? — вскричал он.

— В нас полно трещин, братец. Словно в битых тарелках. Наши сердца — полупустые чаши, в них нет сострадания. — Она приближалась к нему с каждым шагом всё больше становясь гранд-дамой свайали, и всё меньше девушкой, которая, сколько он себя помнил, не обращала на него ни малейшего внимания. — Но у нас есть наши способности к постижению, братец. У нас есть наш интеллект. Нехватку сострадания мы восполняем нашим здравомыслием…

Он пристально смотрел на неё несколько неторопливых ударов сердца, а затем вновь набросился на свою истекающую жиром пищу.

— Значит, ты считаешь меня безумным… — сказал он, набивая рот, — вроде Инрилатаса?

Она возобновила невозмутимое изучение отцовского имущества.

— Инрилатас был другим… Он не отличал грех от божественного деяния.

— А как насчёт меня, госпожа. Какова тогда природа моего безумия?

Мгновенно последовавший ответ ужаснул его:

— Любовь.

Мальчик, казалось, обратил всё своё внимание на поблёскивающие в свете фонаря остатки трапезы, разбросанные по тарелке. Даже у мяса была собственная Безупречная Благодать. Он медленно выдохнул…так же медленно как тогда, когда шпионил за нариндаром на Андиаминских Высотах.

Его сестра продолжала:

— Мама теперь за пределами твоей досягаемости, Кель? Ты же понимаешь это?

Он продолжал рассматривать конину, надеясь, что жажда убийства не отразится на его надутом лице — надеясь, что его великая и беспощадная сестра не сумеет увидеть её.

— Она устроила заговор, рассчитывая убить Отца, — сказал он, скорее для того, чтобы умерить эту её невыносимую самоуверенность, нежели ради чего-то ещё. — Ты знала об этом?

Серва внимательно посмотрела на него.

— Нет.

— И теперь она за пределами досягаемости отца.

Ты выдаешь ей слишком многое! — вскричал Самармас.

Взгляд Сервы на краткое мгновение затуманился, а затем вонзился в него будто железный гвоздь.

— И ты полагаешь, что по этой причине сможешь вернуть себе его расположение.

Имперский принц продолжал рассматривать конину у себя на тарелке, едва заметно дрожа от обуревавшей его ярости — и на этот раз сестра без труда увидела это!

Гранд-дама Свайали присела на корточки прямо перед ним.

— Ты именно таков, как и сказал наш Отец, — сказала она с выражением лица столь же безучастным, как у спящего, — Ты любишь нашу мать как обычный мальчик, но твои колебания и привязанности во всех остальных отношениях — воистину дунианские. Мамина любовь — единственный твой интерес, единственная цель, которую ты способен преследовать. И весь Мир для тебя лишь инструмент, смысл существования которого состоит в том, чтобы с его помощью сделать мамины чувства к тебе её главной и единственной страстью…

Мальчик пристально смотрел куда-то вниз, чавкая так громко, как только мог. Он чувствовал на себе её взгляд, исполненное злонамеренности присутствие существа, обладающего ангельской внешностью, но при этом совершенно беспощадного.

— Ты создание тьмы, Кель — машина в степени даже большей, нежели сами машины.

Становилось весело.

— Что она имеет в виду? — спросил Самармас.

Мир поддавался ему слишком часто и слишком решительно, чтобы он был способен смириться с оценками его природы, исходящими от какой-то коровы…

Он поднял взгляд, доверив незамутнённой ненависти задачу стереть с его лица все прочие чувства и мысли.

— Ты можешь почуять их запах? — спросил он. — Нашей сестры и волшебника?

Серва одарила его тонкой усмешкой семейной гордости, а затем поднялась на ноги с лёгкостью, напомнившей ему о том, что она превосходит его в силе и скорости. Уступая просьбе младшего брата, она закрыла глаза и глубоко вдохнула, поражая его взор своими чертами, одновременно и столь прекрасными и такими хрупкими.

— Да… — сказала она, по-прежнему не открывая глаз. — Так значит, она просто пришла с Пустоши?

Сделав здоровенный глоток, Кельмомас кивнул. Какой же он голодный!

— Угу — причём на сносях, как на том гобелене из Пиршественного зала.

Серва пристально посмотрела на него своим холодным взглядом.

— Это как-то касается Отца? — наседал мальчик. — Она говорит, что явилась судить его.

— Мимара всегда была безумной, — сказала Серва, словно бы указывая ему на непреодолимую гору, обозначенную на карте.

В этот момент он даже ужаснулся исходящему от неё ощущению головокружительной высоты. Быть может, это было именно то, что делало их души нечеловеческими — соединёнными слишком многими заботами с вещами чересчур огромными, чтобы иметь хоть какое-то отношение к обыденной жизни. Соединёнными с чем-то, слишком напоминающим Бога… Как и говорил Инрилатас.

— Как ты думаешь, что отец собирается делать со мной? Заточит меня, как заточил Инри?

Она поджала губы, то ли и вправду задумавшись, то ли изображая раздумья.

— Я не знаю. Если бы не мама, он бы в своё время убил Инрилатаса — или мне просто так кажется. Кайютас с этим не согласен.

— Так значит, он готов убить собственного сына?

Она пожала плечами.

— А почему нет? Твои дары слишком устрашающие, чтобы доверить их капризам чувств.

— Так значит, и ты готова убить меня?

Встретившись с ним взглядом, она какое-то мгновение молчала.

— Без колебаний.

Нечто словно бы схватило и выкрутило его кишки; нечто вроде реальности, будто всё, случившееся с ним до этого мига было лишь какой-то гадкой игрой…

А вот интересно, на что похожа смерть?

Заткнись!

— А Кайютас? Он бы тоже убил меня?

— Понятия не имею. Мы слишком сильно заняты, чтобы об этом думать.

Он напустил на себя вид пригорюнившегося ребёнка.

— Тебя возмутило поручение посетить меня?

— Нет, — небрежно сказала Серва. Она вновь приоткрыла вуаль своих чувств, позволив взгляду слегка задержаться. — Я доверяю Отцу.

— Ты доверяешь отцу, способному убить собственного сына?

Её одежды взметнулись одним коротким резким движением, она встала прямо перед ним, глядя вниз своим треклятым бесстрастным взором. Отблески света заиграли на золотых киранейских крыльях — основание каждого вырастало из кончика предыдущего — которыми были расшиты шлейфы её одеяний.

— Ты имеешь в виду, что мне не стоит доверять Отцу, потому что он не способен любить, — сказала она. — Но ты забываешь, что мы дуниане. Всё, что нам требуется, так это общая цель. И до тех пор, пока я служу отцовским целям, мне нет нужды сомневаться в нём или опасаться его.

Кельмомас откусил кусок мяса от шматка холодной конины и, медленно пережёвывая, уставился на неё снизу вверх.

— А Пройас?

Это имя зацепило её, словно крюк. Он очень мало знал о том, что произошло после их прибытия — но догадался, по-видимому, довольно о многом.

— Что Пройас? — спросила она.

— Некоторые цели предполагают необходимость разрушения инструментов, с помощью которых они достигаются.

Её взгляд затуманился обновлением оценок и суждений.

Ты показываешь чересчур много.

Пусть она видит. Пусть видит, сколь острым может быть нож её младшего братика.

— Чтож, значит быть посему, — сказала прославленная гранд-дама свайали.

— Ты готова умереть ради Отца?

— Нет. Ради его цели.

— И какова же та цель?

Она снова на время умолкла. Среди всех своих братьев и сестёр имперский принц всегда считал Серву наиболее непостижимой, даже в большей степени, нежели Инри — и вовсе не из-за её Силы. Она не умела видеть так далеко и настолько глубоко как он, но при этом сама ухитрялась оставаться почти абсолютно непроницаемой.

— Тысячекратная Мысль, — ответила она, — Тысячекратная Мысль его цель.

Кельмомас нахмурился.

— И что это такое?

— Великий и ужасающий замысел, который позволит уберечь Мир от вот этого самого места.

— И откуда тебе это знать?

Да. Дави, не переставая.

— Ниоткуда. В этом я могу лишь положиться на Отца и на несравненное могущество его разума.

— Так вот почему ты вручаешь отцу свою жизнь? — недоверчиво вскричал он. — Потому что он умнее?

Она пожала плечами.

— Почему нет? Кому ещё вести нас, как не тому, кто зрит глубже…и дальше всех остальных?

— Возможно, — сказал он, раздуваясь от гордости, — нам стоит преследовать собственные цели.

Страдальческая улыбка.

— Нет лучшего способа умалиться, младший братец.

Если только, — произнес некогда тайный голос, — не подчинить этим целям весь Мир…

По её лицу скользнула тень любопытства.

— Самарсас…Он действительно внутри тебя.

Кельмомас опустил взгляд, уставившись на свою тарелку.

Он понимал, что теперь она была по-настоящему обеспокоена, хотя ничем и не выдала этого.

— Ты ошибаешься Кель, если считаешь, что цели, которые появляются благодаря каким-то порывам — твои собственн..

— Но они — мои собственные! Как мож…?

— Твои ли? К чему тогда этот вопрос, младший братец? И что же это за цели, скажи-ка на милость?

Анасуримбор Кельмомас уставился вниз, на свои сальные пальцы и пятна белого жира на серой ткани.

Чего же он действительно пытается достичь?

Его сестра кивнула.

— Желания вырастают из тьмы. Тьмы, что была прежде. Это они владеют тобою, братец. Потакать им — всё равно, что с ликованием приветствовать собственное порабощение, потворствовать им — значит делать слепую жажду своим госпо…

— А лучше быть порабощённым Тысячекратной Мыслью?

— Да! — вскричала она, наконец купившись. — Лучше быть рабом Логоса. Лучше быть порабощённым тем, что господствует над самой жизнью!

Он уставился на неё, совершенно ошеломлённый.

Умная сука!

Зат-кнись! Зат-кнись!

— И поэтому-то ты и готова убить меня, — опрометчиво воскликнул он, — пото…

— Потому что ты не имеешь представления о каких бы то ни было целях, кроме любви нашей матери.

Он взглянул на подпалённый кусок лошадиной ноги, который держал в руках, мясо ближе к кости было розовым и отслаивалось, словно разодранная крайняя плоть. То как в свете фонаря мерцали все эти хрящи и кости, казалось подлинным волшебством.

— А если я приму отцовскую цель, как свою собственную?

Он продолжал обгладывать мясо с кости.

— Ты не властвуешь над своими целями. В этом отношении ты подобен Инри.

Он проглотил очередной кусок, а затем обсосал зубы.

— И это означает, что мне стоит смириться с собственной смертью?

Знаменитая ведьма нахмурилась.

— Я не знаю, как отец намерен с тобой поступить. Возможно, он и сам пока что не знает, учитывая Голготтерат и Великую Ордалию. Боюсь, ты сейчас самая малая из всех его забот. Всего лишь соринка.

По всей видимости, Мир на самом краю пропасти.

Да! Как ты не видишь? У нас есть время!

Заткнись!

Есть время, чтобы всё исправить!

— А если бы ты была сейчас на моём месте, как бы ты поступила, сестра?

Её взгляд мучил его своим безразличием.

— Попыталась бы постичь Отца.

Это было наследием их крови, тот факт, что большего ей и не требовалось говорить, ибо кровь всегда была ответом.

Юный имперский принц снова принялся жевать.

Две тройки Лазоревок охраняли Обвинитель — одна заняла позицию у вершины скалы, а другая на каменном крошеве у её основания. Ахкеймиону не было нужды наколдовывать ещё одну Линзу, ибо он и без того знал, что ведьмы с неослабевающим интересом наблюдают за их приближением.

Вместо того, чтобы добираться до Обвинителя понизу, они вскарабкались на склон Окклюзии, выбрав путь, пролегающий через чёрные, базальтовые руины Аробинданта. Сторонники её мужа, как объяснила Эсменет, не слишком-то уважительно относились к ней даже когда она находилась на возвышении, не говоря уж о том, если бы ей пришлось взывать к ним снизу, стоя в какой-то яме. Но подъём непосредственно от основания скалы был бы для них, а особенно для Мимары, чересчур утомительным. Сердце старого волшебника и без того едва не выпрыгнуло изо рта, когда он увидел как она со своим животом, напоминающим огромную грушу, пошатываясь, карабкается по склонам, стараясь при помощи расставленных в стороны рук удержать равновесие.

Зачем? — услышал он яростный хрип скюльвенда, — Зачем ты потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг?

Лазоревки наверняка знали, что он колдун, ибо его Метка была глубока, но не предприняли никаких действий даже когда они подошли совсем близко. По всей видимости, они давно наворожили собственные Линзы и отлично знали, что его сопровождает Благословенная императрица.

Ахкеймион за руку вытянул Мимару, чудесным образом по-прежнему выглядевшую безупречно чистой, на усыпанный каменной крошкой уступ, где уже находился он сам и её мать. Основание Обвинителя было теперь прямо над ними.

— Давайте, говорить с ними буду я, — сказала Эсменет, хотя старый волшебник и не имел представления, почему она при этом бросила на него резкий, предупреждающий взгляд. — Вот если бы нам удалось застать их врасплох, — добавила она, — но, уверена, они уже всё…

Раздавшийся неподалёку женский голос оборвал её речь, а следом до них донёсся нестройный хор колдовских бормотаний. Все втроём они вскарабкались на ровную площадку, на которой некогда располагалось основание древней цитадели, тут же увидев тройку свайали, в ряд зависших в тридцати локтях над тыльной стороной Обвинителя. Глаза и рты ведьм полыхали белым, шлейфы их одеяний были выправлены и развернулись завитками золотой ткани, змеящимися в воздухе вокруг них…

Эсменет выругалась, вместе с Ахкеймионом и Мимарой поражённо взирая на открывшееся им зрелище.

— Многовато их, — пробормотал старый волшебник, — для того, чтобы стеречь клочок земли на верхушке скалы…

Зрелище ошеломляло. Обвинитель, в точности, как и говорилось в легендах, указывал не столько на Склонённый Рог, сколько на Воздетый — громадный и сияющий, словно могучая золотая ось, вокруг которой вращается вся эта пустошь. Ведьмы свайали висели будто пришпиленные к этому чудовищному видению, их шелка, несмотря на месяцы лишений, по-прежнему блестели и переливались, распускаясь, словно лишённые стебля цветы, а из их ртов и глаз изливались сияющие смыслы.

Ахкеймион повернулся к Эсменет, которая, казалось, тихонько проговаривала про себя то, что сейчас собиралась во весь голос заявить Лазоревкам. Схватив её запястье, он произнёс:

— Подожди…Эсми…

Нахмурившись, она обернулась к нему.

— Если бы Келлхус захотел…убить тебя…убить всех нас…

— То что?

— Я …я не смог бы на его месте придумать способа лучше! Сделать это вдали от лагеря, а потом сочинить на этот счёт какую-нибудь правдоподобную историю.

Она улыбнулась, словно бы поражаясь его наивности, и провела двумя пальцами по щеке волшебника вниз через жёсткую, словно проволока, бороду.

— Я жила с ним двадцать лет, Акка. Я знаю своего мужа.

— Тогда ты знаешь, что это может быть ловушкой.

Она покачала головой в ласковом отрицании, похоже, слишком хорошо замечая — так, как замечала всегда — все безнадёжные противоречия в его мыслях и рассуждениях.

— Нет, старый дуралей. Я знаю, что ему не нужны ловушки, чтобы убить кого-то, вроде нас с тобой.

А затем она зашагала вперёд — госпожа в белых шелках, подогнанных так, чтобы соответствовать её фигуре, и он задрожал от наконец-то пришедшего осознания…что стезя Эсменет пролегала вдали от лёгких путей, что на её долю выпало больше всего утрат и что из всех них именно её душа ныне была самой омертвевшей — и потому лучше всего подходила для их цели. И он продолжал трястись даже когда Мимара обхватила его за плечи и поясницу, ибо это казалось никак не меньшим, нежели подлинным чудом — наблюдать за тем, как Эсменет вот так вот проходит под свайали, парящими над нею грозным цветком, всё глубже погружаясь в безумный образ Мин-Уройкаса и шествуя при этом так, словно именно она — единственный ужас этого Мира…

— Они не причинят ей вреда, — гулким голосом сказала Мимара, её глаза также неотрывно следили за Благословенной императрицей, как и его собственные. — Но, в то же время, нипочём и не прислушаются к ней…Мы напрасно проделали весь этот путь.

— Откуда тебе знать?

Молния вспыхнула меж иссиня-бледными облаками, пойманными остриями Рогов, и они застыли на месте — старик и молодая женщина.

— Оттуда, что она и сама так считает.

Жить означает терзаться жаждой вечности.

Чёрные паруса Умбиликуса поглощают их, но и в Палате об Одиннадцати Шестах толпа не становится меньше. И на каждом измученном лице Сын Харвила видит след этой жажды.

— Я сожалею, — начинает Эскелес, — насчёт…насчёт Цоронги…

— Ныне все мы бросаем любовь в погребальный костёр, — отвечает юный король Сакарпа, — все приносим жертвы.

Адепт выглядит не до конца убеждённым.

— Значит, ты понимаешь…

— Он был ставкой своего отца.

Эскелес слегка кланяется ему, признавая мудрость сказанных слов.

— Как и все мы, мой юный король.

— Так и есть.

Жить — означает свидетельствовать как сгнивают мгновения, быть истлевающим присутствием, вечно угасающим светом — и ничего больше. Жизнь есть проклятие, предвосхищающее проклятье.

И что же, он сейчас переступает пределы жизни?

— Что за времена! — восклицает Эскелес. — Я едва способен в это поверить…

Он стал собою, следующим за собою, следующим за ним.

— Что ты имеешь в виду?

Бывшим после того, что было до…

— Представь, каково это — видеть во сне Апокалипсис, как мы — адепты Завета, а затем проснуться и…узреть всё тот же кошмар…

И каждый его вдох — самый чудесный из всех возможных бросков…

— …Голготтерат.

Добрая Удача.

Ужас. Гнёт. Преклонение.

Вот бремя Силы.

Анасуримбор Кельмомас замер в пяти шагах от Отца, а Серва стояла позади, в притворном ободрении положив руки ему на плечи. Лорды Ордалии прибывали, заходя внутрь через вход, располагавшийся от него по правую руку, и разбредались по утрамбованному земляному полу, чтобы занять своё место на ярусах Умбиликуса. У них был вид с ног до головы перемазанных грязью разбойников, долгое время преследуемых мстительными властями; головорезов, облачённых в одеяния, награбленные ими у гораздо более утончённых каст и искусных народов. Почти от самого входа все они таращили на него глаза, а многие долгое время продолжали бросать в его сторону взгляды и после того, как рассаживались по местам. Некоторые, узнавая его, кивали и улыбались. Другие тревожно хмурились. А большинство взирали на него с тягостным ужасом, или хуже того, с тоской и отчаянием. Кельмомас вдруг обнаружил, что это внимание угнетает и даже пугает его — в достаточной мере, чтобы его взгляд почти неотрывно оставался прикованным к мучительному образу Голготтерата, видневшемуся через обширную прореху в западной стене павильона.

Он понимал, почему они смотрят на него. Он был первым ребёнком, увиденным ими за всё время их тягостного пути. Более того, они прозревали в нём образ их собственных детей и внуков, оставленных ими так далеко за горизонтом. Вот почему Отец приказал ему присутствовать: дабы послужить примером того, что эти люди собирались спасти — стать сущностью всего того, о чём они позабыли.

Кельмомас дивился этой уловке. Он почти позабыл о том, как всецело его Отец распоряжался этими людьми — забыл о бездонных глубинах его владычества. Уверовавшие короли собрались, чтобы явить свою преданность и рвение и получить перед штурмом Голготтерата благословение своего ох-какого-могучего Господина и Пророка. Они явились сюда, чтобы укрепить свою веру и быть укреплёнными. Но никто среди них не был способен постичь главную цель этого собрания. Увещевая их, Святой Аспект-Император в гораздо большей степени стремился изучить их, оценить их стойкость, дабы понять, где их можно использовать наилучшим образом, как их можно…применить — так, как он применил и использовал самого Кельмомаса.

Это был тяжкий труд — все инструменты надлежало оценить и проверить.

Кельмомас от пронзившего его озарения обеими руками вцепился в складки своей шёлковой белой рубахи. Всё это время он полагал, что отец лишь более сильная версия его самого — просто некто, способный на большее, нежели сам Кельмомас. Но ни разу ему не приходило в голову, что отец в состоянии сделать нечто такое, что он сам не мог бы даже надеяться совершить и о чём не был способен даже помыслить.

Что угодно, быть может…

Святой Аспект-Император Трёх Морей вышел из тьмы к свету, остановившись перед своей скамьёй. Сверхъестественное золотое сияние окружало его голову и обе его, воздетые для благословения и молитвы, руки. Несмотря на сумрак Умбиликуса и пасмурное небо, он отчего-то был словно бы залит солнечным светом. Его белые с золотом облачения сверкали так ярко, что всякий, глядящий на него, непроизвольно щурился, а в складках этих одежд таились глубокие тени, очерченные невидимым за плотными облаками утренним солнцем.

Попытайся постичь Отца… — сказала им Серва.

Собравшиеся на ярусах Уверовавшие короли и их вассалы пали на колени. Получив от своей сестры чувствительный щипок, Кельмомас покорно опустил взгляд. Умбиликус погрузился в хор воинственных выкриков — звук глубокий и древний как море. Но в сравнении с их Святым Аспект-Императором все они казались всего лишь жалкими шутами, кривляющимися в тенях — даже Серва. Все они брели на ощупь и махали во тьме своими ручонками — все, не считая Его.

Не считая Отца.

Мы были слишком самонадеянными… — прошептал Сэмми.

Да. И жадными.

Они никогда даже близко не были Ему ровней. Теперь Кельмомас видел это совершенно ясно.

— Благословен, — разнёсся голос Отца под прогнувшимися холщёвыми сводами Умбиликуса.

— Благословен будь, Мета-Бог.

Все эти игры с простецами не были мерой его Силы. Любой дурак может повелевать собачьей сворой. Случай с Инрилатасом вопиял об этом, особенно та лёгкость, с которой его брат видел сквозь все его маски и прозревал его без остатка.

Нет. Теперь он будет делать то, что стоило делать с самого начала — будет поступать так, как поступали его братья и сёстры: станет Его инструментом. Будет полезен…

Сперва, чтобы выжить. Затем, чтобы преуспеть…и возможно даже победить.

А мама? Мама перестала быть полезной (что подтверждалось её отсутствием здесь) и теперь могла лишь надеяться отыскать хоть что-то, в чём Отец мог бы положиться на неё. Даже её чрево стало бесплодным! Пусть она теперь лебезит перед своей шлюхой-дочерью! Пусть ноет и липнет к ней! Она превратилась в дешевку. В потускневшую и забытую безделушку, что меняют на кубок вина и добрую песню! Или же вовсе отдают задаром, лишь бы не видеть как она превращается в хлам…

Мы совершим нечто грандиозное! Докажем нашу Силу!

Да… Да!

Вот тогда-то она узнает — тупая сука! Блудливая манда! Когда даже рабы откажутся подтирать ей слюни, мыть её потаённые места и отстирывать вонючее дерьмо с её простыней! Вот тогда-то она поймет и снова будет его любить — любить, как ей и положено — и гладить его, и обнимать, и приговаривать: «Ох, миленький мой, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, прости меня!»

Да. Это казалось таким очевидным сейчас, когда он наблюдал за стадом кастовой знати, мычащим под отцовым ножом.

Она будет нашей наградой.

— Ишма та сирара…

Грозное собрание по слову своего Господина и Пророка поднялось на ноги, оформившись в какое-то подобие чаши, целиком занявшей дальнюю часть Палаты об Одиннадцати шестах и состоящей из полных ожидания лиц. Заключавшееся во всём этом противоречие притягивало мальчика — страстное воодушевление некогда могучих душ, неистовая жажда восстановить свои добродетели и достоинства, и сопровождающая происходящее гнетущая аура непобедимости, присущая тем, кому довелось пережить невообразимые испытания. Они казались одновременно и призраками — существами, сотканными из дыма и кривотолков — и чем-то вроде груды неразрушимых железных слитков. Палата об Одиннадцати Шестах также несла на себе следы разрухи и небрежения — прореха в западной стене, погасшие фонари, вытершаяся кожа и гнилая холстина. Кельмомас узнал два ковра, лежащие на утрамбованной земле меж императорской семьёй и лордами Ордалии, ибо ему множество раз доводилось промерять эти ковры шагами, когда они выстилали пол Имперского Зала Аудиенций. Ему было известно, что ранее они служили декорацией, будучи щедро украшенными вышивкой, представлявшей собой наглядное повествование о Первой Священной Войне — историю о том, как его Отец обрёл свою святость — но теперь они казались лишь частью этой взрытой земли, грязью Голготтерата, а все вытканные на них яркие, живые образы превратились в мутные пятна.

— Вы… — начал Отец, — изготовились к битве. И полны усталости.

Сыны Трёх Морей смотрели на него восхищённо, как дети.

— И я спрашиваю вас…Что за чудо привело нас сюда — в это место?

Увлечённо внимая даже вопросам.

— Что за чудо привело нас к самому концу Человечества?

Пройас! — позволил себе Кельмомас молчаливую издёвку.

— Века промчались мимо, словно нож, брошенный сквозь Пустоту, — молвил Отец, слова его грохотали будто гром отдалённой, но всё же явственно слышной грозы. — Нож, что сверкая лезвием в необъятной тьме, преодолел невообразимые бездны, дабы, наконец, вонзиться сюда. В это самое место. Он сокрушил пронизавший корни Мира хребет Вири — одной из величайших кунуройских Обителей древности. Он вознёс цепи Окклюзии и исторг пламя, возжёгшее сами небеса — и те, что прямо над нами и те, что вокруг нас…

Кельмомас вытянул голову, чтобы взглянуть на отца, и вдруг обнаружил, что не способен отвести взора от невероятных глубин его Метки, от сияющего великолепия его шерстяных облачений и белых шелковых одежд, от ореола, окружающего его руки и голову…

— Но сам нож не сломался, — молвил Отец. — Оставшись невредимым, он начал источать яд. Стал отравленным шипом, воткнутым в грудь Сущего; поражённым заразой бивнем, пронзившим сей…Святейший из Миров.

Заколдованные гобелены Энкину, длинными хвостами свисавшие за отцовым сиденьем, по какой-то необъяснимой причине становились всё более яркими. Мальчик заметил, что губы декапитантов шевелятся, будто один из них что-то шепчет на ухо другому…

Ладонь Сервы легла на его щёку и, надавив, заставила смотреть вперёд.

— Проткнутые, пронзённые, веками истекали мы кровью. Тысячелетиями мы терзались недугом, различая Эпохи нашего Мира по приливам и отливам этой болезни. Целые цивилизации корчились в муках, поражённые этой порчей — сперва нелюди былого, Куйяра Кинмои и его ишрои, а затем и могучие, свирепые люди Древнего Севера — мой праотец Анасуримбор Кельмомас и его рыцари-вожди.

Услышав имя своего древнего тёзки, Кельмомас возликовал — ну разумеется, он был нужен Отцу здесь! Он воплощал собой не только дом, но и историю. Серва говорила правду: ему нужно найти свою роль во владычестве Отца. И отчего Кельмомас всегда так ненавидел и боялся его?

Оттого, что он был способен увидеть игру, в которую мы играли с мамочкой.

— Обоим этим великим королям довелось стоять там, где стоим сейчас мы — на этих ужасающих пустошах. Оба они подняли оружие, и оба пали в тени сего места.

Оттого, что он пугал нас…

— Они пали, ибо с ними не было Бога, — сказал отец.

Воинственное сборище разразилось бурей хриплых возгласов. Воплей. Выкриков. Яростных заявлений. Люди на ярусах Умбиликуса вскочили со своих мест. И Кельмомас почувствовал, как все они вибрируют словно нити, натянутые на ткацкий станок Отца. Казалось, впервые он постиг красоту, симметрию своей искажённой души и веры.

Да! — воскликнул Самармас — Отец! Отец!

Я вверю себя ему! Я вверю себя ему, и он увидит это! Увидит, что я не вру!

Это же так очевидно, каким же дураком он был. Лишь то, что Отец всегда был чересчур занят другими делами, давало Кельмомасу возможность играть в его игры. Такая Сила! Ведь именно это и восхваляли сейчас собравшиеся здесь простачки, хоть они ничего и не понимали. Владычество их Господина! Своё собственное порабощение!

— Но с нами всё иначе! — прогремел голос Наисвятейшего Аспект-Императора и лорды Ордалии согласно взревели, топающими ногами и воздетыми кулаками выказывая охватившее их воинственное неистовство.

— Мог-Фарау пробуждается — даже сейчас Не-Бог шевелится! Даже сейчас наш Враг, собравшись вокруг Его тела, завывает на языках, пришедших из Пустоты, и совершает обряды — древние, мерзкие и более нечестивые, нежели способен вообразить себе даже самый ужасный из грешников… Даже сейчас Консульт взывает к Нему!

Юный имперский принц едва не закудахтал от веселья. Это было так забавно. Как же он мог быть настолько слеп, как мог не замечать такую замечательную игру — игру, стоящую всех прочих игр? Есть ли разница между спасением Мира и его присвоением?

— Да, братья мои, мы — оплот. Я стою там, где стояли Куайяра Кинмои и Анасуримбор Кельмомас — непреклонный души! Гордые. Властные. Я смотрю на вас, мои благородные приверженцы, люди, ожесточившиеся от убийств, опалённые порочной страстью, смотрю, как взирали они на своих самых могучих и неистовых воинов. Отцовский голос резонировал, перебирая регистры и тона, и никто, кроме Кельмомаса и его сестры не слышал, что эти переливы цепляют всякую душу, точно струну, в согласии с тем, как ей должно звучать.

— И я говорю вам… Мы преуспеем там, где они дрогнули! Мы разрушим эти стены! Низвергнем нечестивые врата! Сотрём в порошок бастионы! Проломим твердыни и цитадели! И грянем на Нечестивый Консульт во всей своей праведной ярости! Ибо! С нами! Бог!

Люди, совсем недавно выглядевшие измождёнными и отупевшими, вдруг взревели, словно бы превратившись в острые мечи, выкованные из гнева и ненависти, глаза их вспыхнули, как сияющие клинки.

— Ибо мы собрали Воинство, подобного которому никогда ещё не видывал Мир! Воинство Воинств для Бога Богов, Великую Ордалию! И мы схватим врага за глотку и сбросим его труп с этих золотых вершин!

Люди Юга шатались, кричали и жестикулировали. Взгляд мальчика вновь метнулся через плоскую, как тарелка, равнину Шигогли к вонзившимся в шерстяную глотку неба Рогам. Вот это игра! — подумал он, смаргивая слёзы.

И на сей раз его брат не был жестоким.

Отец стоял недвижимо, не столько купаясь в фанатичном преклонении, сколько промеряя его и, не единым знаком того не выказав, неким образом побуждая Лордов Ордалии удвоить мощь своих завываний. А затем он просто ждал, и в какой-то момент хор начал затихать, переходя в бессвязное бормотание, пока, в конце концов, Умбиликус не погрузился в безмолвие.

— Вы… — молвил он голосом, казавшимся одновременно и таинственным и обыденным. — Всё дело в вас.

Он свёл руки перед собой в странном подкупающем жесте.

— Прошлой ночью я странствовал среди вас. Многие приветствовали меня и приглашали разделить уют своих обиталищ…ну — таковым, какой он есть…

На ярусах послышался раскатистый смех. Так Отец выдрессировал их — понял юный имперский принц.

— Но я не искал лишь общества великих имён. Я также посещал биваки ваших вассалов — могучих своею волей, если не благородством крови. Я встретил айнонского юношу по имени Миршоа, — он повернулся к Уверовавшему королю Верхнего Айнона, — думаю, одного из твоих храбрецов, Сотер.

— Ну, это зависит от того, что он тебе сказал! — выкрикнул в ответ Святой Ветеран.

Ещё один взрыв утробного смеха.

Святой Аспект-Император погрозил ему пальцем и улыбнулся.

— Он рассказал мне историю про своего родственника, по имени Хаттуридас.

Он переводил взгляд с одного лица на другое.

— Видишь ли, если Миршоа, будучи заудуньяни, присоединился к Ордалии, чтобы спасти Мир, то его кузен Хаттуридас в свою очередь сделал это, дабы уберечь самого Миршоа… — Аспект-Император сделал паузу, казалось, заставившую каждого, находившегося в Умбиликусе, затаить дыхание. — И по мере сил, Хаттуридас выполнял эту задачу, сражаясь рядом с Миршоа в каждой битве, вновь и вновь рискуя своей жизнью, чтобы спасти горячо любимого, но менее умелого в ратном деле родича от гибели или ран. А Миршоа мог только дивиться его свирепости, считая именно себя исполненным праведности и благочестия, как это присуще всем душам, верящим, что они бьются во имя Господа, сражаются ради меня…

— И всё же, его кузен сражался яростнее, нежели он сам и при этом…ради него — ради Миршоа…

Он позволил услышанному проникнуть в души и затвердеть в сердцах, внимавших ему людей.

— Я спросил его — почему, как ему кажется, так вышло, — грустная усмешка. — Воистину, нечасто видишь айнонца не знающего, что сказать в ответ…

Очередные раскаты смеха.

— Но, в конце концов, поведал мне Мишроа, его кузен Хаттуридас пал у Даглиаш, сражённый шранчьим копьём в Битве на Берегу. Эта утрата, сказал он, разорвала ему сердце и указала на то, что всё это время он тоже бился ради Хаттуридаса, а не ради меня…

Отец повернулся, словно бы вообразив себе юного Мишроа, стоящего рядом с ним.

— Храбрец, — молвил он, лучась восхищением. — То, как он стоял передо мной. То, как смотрел! Он дерзнул — Да! Дерзнул бросить мне вызов, ожидая, что я отвергну его…

Тревожная пауза, умело выдержанная так, чтобы сотни сердец могли ощутить, как они на мгновение замерли.

— Но я не сделал этого, — признался Аспект-Император. — Я не смог. Ибо в действительности он произнес самые искренние и верные слова из всех, что мне довелось услышать минувшей ночью.

Его отец опустил лицо, взглянув на свои ладони и, исходящее от его рук сияние высветило сложные киранейские плетения его бороды. Мальчик готов был поклясться, что биение сердец собравшихся постепенно замедляется.

— Самые верные слова из всех, что мне довелось услышать за долгое время.

Лорды Ордалии согласно загудели, оплакивая своих павших родичей.

Серва вдруг без видимой причины сжала его плечо и он, откинув голову назад и вверх, проследил за её взглядом до пролёгших рядом с входом теней, где…увидел маму. Её волосы были зачёсаны назад и резко, внатяг удерживались в таком положении заколками, она была одета в белые жреческие одеяния, подогнанные по её миниатюрной фигуре. Кайютас попытался удержать её, схватив за руку, но новый экзальт-генерал не был ровней Благословенной императрице Трёх Морей, которая просто прошла мимо своего старшего сына, что-то при этом ему яростно прошептав. Кельмомас едва не расхохотался. Мимара, с тревогой вглядывавшаяся в грохочущие множеством голосов просторы Умбиликуса, следовала за матерью, до крайности нелепо выглядя с этим своим пузом. Сразу за нею ковылял какой-то дряхлый попрошайка, запятнанный Меткой. Кельмомас попытался вывернуться из хватки сестры, чтобы проследить за продвижением матери, поглощенной кишащими толпами, но Серва не позволила ему даже двинуться с места.

Что происходит.

Всё больше безумия…

Словно для того, чтобы подтвердить свою оценку, отец, внезапно скрестив ноги, положил их на скамью и…воспарил — сперва на ладонь вверх от лежавшей на сиденье подушки, а затем на локоть вперёд, неподвижно зависнув воздухе…и это без всякого колдовства, насколько был способен разглядеть Кельмомас! Всякая тень, казалось, избегала его, и посему он был прекрасно освещён — образ невозможно чёткий и яркий, не считая двух чёрных мазков, пятнающих его пояс. Внезапно, сама реальность показалась ему чем-то вроде сгнившего яблока…

— Какое чудо? — спросил Святой Аспект-Император Трёх Морей голосом, щекочущим полости уха. — Какое чудо привело нас в это место?

Никто среди собравшихся не имел представления о том, что за слово собирается произнести их пророк, но всё же каждый из них, понял мальчик, уже был готов признать это слово святой истиной.

Отец покачал головой и улыбнулся, смаргивая слёзы, пролитые за этих глупцов, которых он так любил. И протянул к ним свои сияющие золотом руки.

— Вы это чудо! Вы привели в это место друг друга!

Крики вырвались из лёгких, взвыли сокрытые в бородах рты, слёзы излились из глаз, лица раскраснелись, а сжатые кулаки поднялись, словно готовые бить и крушить молоты.

Хвалы. Благословения. Проклятия.

— И потому я знаю, что вы — именно вы! — голос отца, подобно кличу божества, проник сквозь весь этот шум, — выжжете Голготтерат дотла! И потому я знаю, что именно вы, наконец, сокрушите Нечестивый Консульт! Что Мог-Фарау, Цурумах будет исторгнут из той утробы, где зреет — исторгнут мертворожденным! Воля и сила каждого из вас предотвратит Гибель Мира!

Это место.

И они тряслись и застывали, переполненные волнением — пропащие Люди Юга. Они бушевали от гнева и неистовствовали огнём возрождённой надежды…до тех пор, пока поднятый ими обезьяний хай не стал совершенно невыносимым.

Кельмомас тщетно пытался высмотреть маму среди толпящихся Лордов Ордалии. Подобно псам, надеющимся заслужить ласку хозяина, один за другим они устремлялись вперёд, оставляя ярусы Умбиликуса ради твердой земли или же верхние ступени ради нижних, словно бы они вдруг узнали — неизвестно откуда — что их возлюбленный Воин-Пророк потребует от них теперь. И когда Отец наконец воззвал:

— Подойдите ко мне, братья и будьте Наполнены! Пусть руки мои станут той чашей, что очистит вас! — все они ринулись вперёд и попадали друг на друга, сбившись в какой-то копошащийся шар, показавшийся юному имперскому принцу одновременно и забавным и отвратительным. Он снова посмотрел в сторону выхода, а затем даже склонился вперёд в очередной тщетной попытке отыскать взглядом маму, но Серва, болезненно щёлкнув его по уху, строго шепнула:

— Веди себя прилично!

Однако, она теперь и сама вовсю глядела туда же, куда и он. Кельмомас всмотрелся в её бесстрастное лицо, закрывавшее от его взора толпу препирающихся королей и великих магистров, но прежде, чем он успел задать вопрос, Серва присела рядом и единственным резким взглядом напомнила ему о нависшем над ним роке.

— Оставайся…на месте, — прошептала она, а затем, отведя в сторону гобелены Энкину, оставила его, поспешив к выходу… Быть может, чтобы помочь Кайютасу совладать с мамой?

Он едва сумел подавить смешок. Ему нравилось волнение и беспокойство, присущее подобным обстоятельствам, решил он. Всегда остаётся место для неожиданностей — не так ли? — неважно сколь велика Сила…

Никакое мастерство не является совершенным. Всякое действие было ставкой, даже исходящее от Отца.

И мы тоже были такой ставкой… — шепнул голос.

Да.

Та часть кастовой знати, что всё ещё оставалась на нижних ярусах, затянула какоё-то гимн, который принцу прежде не доводилось слышать. Слова зажгли толпу, как искры воспламеняют трут и вскоре вся Палата гремела:

Восьмилетний мальчик обратил взор к парящему в воздухе сиянию — своему могучему отцу, Анасуримбору Келлхусу Первому, Аспект-Императору Трёх Морей — плечи выгнуты назад, колени расставлены, запястья лежат поверх них, а от всей фигуры исходит яркий, нездешний свет. Живот мальчика бурлил, протестуя, что кто-то может вот так вот запросто парить в воздухе — тем удивительнее был тот факт, что у него без особого труда получалось не поддаваться путам, столь безнадёжно оплетавшим всех этих скачущих вокруг него мартышек. Что он может настолько превосходить сынов человеческих.

Даже сейчас он бросает счётные палочки.

Да.

Он наблюдал за тем, как первобытная ипостась лорда Сотера склонилась, чтобы поцеловать правое колено Отца. Кельмомас по-прежнему силился отыскать хоть какие-то признаки присутствия мамы или Мимары, но ничего не мог разглядеть сквозь завесу кишащих тел. Он повернулся к своре благородных псов, состязающихся невдалеке за внимание своего хозяина, и впервые за этот день ощутил накатывающую скуку. А затем он увидел его…

Открыто и до нелепости дерзко стоящего там — среди них.

Неверующего.

Всякий миг — не более чем узелок на нити, из которой соткано ошеломляющее полотно. Вот почему Воин Доброй Удачи уже мёртв, хотя ещё продолжает дышать. Вот почему миг-некогда-звавшийся-Сорвилом подходит к самому себе так, как подходят к двери. Жизнь — всего лишь пылинка в сравнении с тем, что следует за ней. Быть Вечным значит быть мёртвым.

Эскелес одним из первых чует, что наступает время получить благословение, и потому миг-некогда-звавшийся-Сорвилом уже внизу, когда остальные ещё только толпятся на ярусах, нетерпеливо ожидая своей очереди. Лицо Эскелеса озарено какой-то кровожадной радостью — его мягкость, терпимость и добродушие отступают под натиском религиозного варварства.

— Я никогда не забуду, Ваше Величество, что именно вы спасли меня тогда…

— Как и я… — отвечает миг-некогда-звавшийся-Сорвилом.

Время пожирает впереди стоящих; их очередь близится. Миг настаивает, чтобы его спутник шёл первым, Эскелес упорно возражает, но владеет собой недостаточно, чтобы суметь скрыть нечто вроде жадного ликования.

Они приближаются к парящему Демону — душа за душою, двигающиеся, словно ничем не скреплённые чётки. Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом вместе с остальными распевает гимн. Эскелес служит ему чем-то вроде дрожащего занавеса, волосы колдуна растрёпаны и взъерошены. Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом оказывается на виду лишь когда его спутник преклоняет колени.

Демон взирает на него.

Воздух вокруг потрескивает и шипит — такова мощь его голода.

Демон улыбается.

Оно поглощает то, чем может напитать его Эскелес, но оно недовольно, как недовольно всегда — недостаточностью даже самых крайних, самых безраздельных человеческих чувств. Оно благодарит адепта за его долгое голодание, заставившее того так сильно похудеть, даёт ему советы и одаряет благословением, а также напоминает о достоинствах интеллекта — о ложном могуществе Логоса.

Затем Эскелес, спотыкаясь, растворяется в небытии, и Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом преклоняет колени прямо перед сифрангом, вдыхая исходящий от него сладковатый аромат смирны. Адские декапитанты накриво свисают с пояса Демона, будучи направлены лицами друг к другу. Тот, что принадлежит зеумцу, обрубком шеи трётся о ковры. Длинные шлейфы Энкину обрамляют Посягнувшего — чёрная основа, расшитая золотом, образующим бесчисленные, идущие сверху вниз строки змеящегося текста, который никто, кроме него самого и Демона не способен прочесть. И тень Серпа лежащая поверх всего.

— Благословен будь Сакарп, — возглашает Нечистый Дух, голос его звучит так, чтобы остальные тоже могли слышать.

— Вечный бастион Пустоши. Благословен будь самый доблестный из его королей.

Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом благодарно улыбается, но он благодарит не за слова, произнесённые Мерзостью. Мешочек, выскользнув из рукава, цепляется за кончики пальцев. Его голова склоняется вперёд, в то время как руки поднимаются, чтобы обхватить колено явившейся из Преисподней твари, коснуться его так нежно, как мог бы вернувшийся с войны дядюшка коснуться щеки расплакавшейся племянницы. Лорды Ордалии распевают гимн, всячески выказывая при этом свою воинственность. Мешочек переворачивается вниз горловиной. Губы вытягиваются для поцелуя. Хора соскальзывает в правую ладонь.

Демон уже знает — но миг безвозвратен.

Правая рука ложится на его колено.

Мир это свет.

Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом отброшен назад — навстречу изумлённым лордам и великим магистрам.

Демон стал солью.

Матерь издаёт пронзительный вопль: Ятвер ку'ангшир сифранги!

Лорды Ордалии отчаянно кричат, а дочь Демона видит его, видит творение Благословенной Матери — её дар людям.

И наконец, волшебный огонь уносит его навстречу освобождению.

Нахмурившись, Анасуримбор Кельмомас, всмотрелся внимательнее. Этот человек стоял у рыхлого основания импровизированной очереди жаждавших получить благословение Святого Аспект-Иператора. Высокий. С правильными чертами лица. Светлые волосы, некогда подрезанные для битвы, теперь отросли и выглядели спутанным сальным клубком. Борода и усы представляли собой нечто лишь немногим большее, нежели юношеский пушок. И глаза — такие же ярко-синие как у Отца, даже в большей степени подобные им, чем его собственные.

Мальчик взглянул на Отца, желая убедиться, увидеть какой-то знак, свидетельствующий о том, что этот человек не ускользнул и от его внимания, но тот был занят, нашептывая слова ободрения королю Найрулу, только что поцеловавшему его колено. Кельмомас не видел ни Сервы, ни Кайютаса, только услышал сквозь пение лордов, крик какого-то старика: «Пройас умирает!», донёсшийся из той части Умбиликуса, где он ранее заметил маму.

Хотя Отец едва глянул в том направлении, мальчик точно знал, что он отследил этот крик с точностью, превосходящей его собственную.

Кельмомас стоял недвижимо, недоверчиво следя за продвижением Неверующего в очереди жаждущих благословения. Человек был одних лет с Инрилатасом, хотя из-за лишений трудного пути и выглядел старше. На нём была оборванная кидрухильская униформа со знаками различия капитана полевых частей, но при этом держался он с манерами и повадками, свойственными кастовой знати. Он пел вместе с остальными, во всём подражая их виду и благочестию, но, если хорошенько присмотреться, можно было углядеть намёки на то, что он делал это подобно актёру, презирающему своё ремесло.

Имперский принц даже начал подпрыгивать, настолько отчаянно ему захотелось обнаружить в толпе свою сестру или брата.

Отец продолжал оставаться поглощённым людьми, преклоняющими перед ним колени. Мальчик видел, что время от времени он бросает на процессию просителей короткие взгляды. Конечно же, он заметил этого человека — и множество раз. Конечно же, он знал!

Он знает! — прошептал его брат. — Он просто зачем-то подыгрывает ему.

Возможно…

Больше всего имперского принца смущала полнейшая наглость предателя — а он не мог быть никем иным — то, что он совершенно не беспокоился, наблюдают ли за ним его собратья. Подобное презрение выглядело бы глупым, или даже идиотским, если бы не тот факт, что никто — включая владеющих Силой — не обращал на него ни малейшего внимания!

Но могут ли и все остальные тоже подыгрывать?

Самармасу нечего было на это ответить.

Что-то не так.

Матерь отдаёт.

Матерь уступает…давит и душит.

Воину Доброй Удачи нужно заглянуть вперёд, чтобы увидеть её.

— Иногда, Сорва, — воркует она, — Голод из глубин вырывается на свободу.

Он сидит у неё на коленях — одна нога поджата, а другая свисает. Он ещё маленький мальчик. Солнце заливает террасу ослепительным светом, рассыпая сверкающие отблески по керамическим плиткам, обожжённым ещё в древнем Шире. Воздух столь чист и прозрачен, что око зрит до самого Пограничья. А его отец ещё жив.

— Сифранг, мама?

Аист, белый как жемчуг, наблюдает за ним с балюстрады.

— Да, и, подобно пузырю в воде, он поднимается…

— Чтобы отыскать нас?

Она улыбается его испугу и медленно, словно бы лениво, мигает — так, как это делают лишь сонные любовники или умирающие.

— Да, они поглощают…овладевают нами, стремясь утолить свой голод.

— И поэтому ты ударила меня? Потому что это…это была не ты?

Слёзы льются ручьём.

— Да. Это была н-не я…

Она крепко прижимает его к себе, и они рыдают, словно одна душа.

Плачут вместе.

Он вопит:

— Пусть-оно-уберётся-пусть-уберётся-пусть-уберётся!

Она на мгновение отстраняет его.

— Ох, милый! Как бы я желала этого!

— Тогда, я заставлю его! — свирепо заявляет он.

Эскелес, некогда бывший пухлым колдун, преклоняет колени, открывая миг.

— Я сделаю это, мама!

Демон улыбается.

— Ох, Сорва, — улыбаясь, плачет она, — ох ты мой любимый маленький принц!

Тыужеэто сделал.

— Тебя что-то беспокоит, юный принц?

Лорд Кристай Кроймас возник перед Кельмомасом словно бы из ниоткуда — настолько мальчик бы поглощён дилеммой, связанной с предателем. Кроймас был конрийцем — одним из тех льстецов, что инстинктивно умеют использовать любую возможность угодить нужным людям — вплоть до того, что готовы ради этого заискивать перед рабами или детьми. Во всех отношениях он был полной противоположностью своего знаменитого отца Кристая Ингиабана. Кельмомасу показалось удивительным, что подобный человек вообще сумел пережить поход Великой Ордалии, учитывая все истории, которые ему уже довелось услышать. И всё же он был здесь — исхудавший, одетый в массивную кольчугу и пластинчатый хауберк. Из-за своих отросших, давно не чёсаных чёрных волос он напоминал какого-то медведя и, невзирая на все, выпавшие на его долю невзгоды, похоже, нисколько не поумнел.

От его дыхания несло тухлым мясом.

— Ты понёс множество утрат, как я слышал, — сказал он, очевидно имея в виду случившееся в Момемне, — Но теперь ты…

— Кто это? — Перебил Кельмомас — Вон тот молодой норсирай, что идёт за отощавшим адептом — капитан кидрухилей.

Какая-то малая часть его желала, чтобы предатель заметил, как он указал на него, и из-за нежелательного внимания отказался от своих планов — чего бы он там ни задумал. Но нет.

— Это король Сорвил, сын Харвила, — дружелюбно нахмурившись, ответил лорд Кроймас, после того, как вновь обратил на него взор, — один из самых прославленных сре…

— Прославленных? — рявкнул мальчик.

Гримаса дружелюбия сошла с теперь уже просто хмурого лица лорда. Будучи неотесанным чурбаном, да ещё родом с востока, Кроймас не относился к числу тех, кто готов спокойно терпеть детскую дерзость.

— Он спас жизнь твоей сестре, — сказал он тоном одновременно и льстивым и укоризненным. — А ещё целое войско — часть Ордалии.

Имперский принц упорно продолжал разглядывать этого глупца.

— Он отчего-то тревожит тебя? — спросил палатин Кетантеи.

— Да! — раздражённо воскликнул Кельмомас. — Неужели никто из вас, дураков, не видит?

— И что же мы должны увидеть?

Злоумышление.

Что происходит?

Я не знаю! Не знаю!

Лорд Кройнас распрямился с видом отца, забирающего назад ранее сделанный им же подарок.

— После того, как твой отец благословит Сорвила, я позову его сюда.

Кельмомас нанёс ещё одно оскорбление этому болвану, отстранив его со своей линии зрения.

Лишь двое теперь отделяли сына Харвила от Отца… Кельмомас изгнал из фокуса своего внимания и конрийского лорда и вообще всё, что было вокруг, сосредотачивая на Предателе все свои чувства, каждую свою Часть — до тех пор, пока тот не сделался всем, что можно было услышать, всем, что можно было увидеть и о чём помыслить…

Сыном Харвила не владело ни одно из тех беспокойств и тревог, что приводили в такое возбуждение людей, находившихся рядом с ним. Он не потел. Его сердце не колотилось с вздувающей вены силой или поспешностью. Он дышал ровно, в отличие от многих других, чьё дыхание распирало им грудь …

Он вёл себя как-то…обыденно. Казалось, что свежесть, новизна происходящего, не говоря уж о грандиозности, странным образом оставляет его совершенно безучастным.

Его взгляд не бегал из стороны в сторону, будучи неотрывно сосредоточенным на Святом Аспект-Императоре, и в этом взоре читалась смехотворная самоуверенность — и чистая ненависть.

И юный Анасуримбор Кельмомас вдруг понял, что Сорвил, сын Харвила не просто предатель…

Он убийца.

Я боюсь, Кель…

Я тоже, братик.

Я тоже.

Павший Серп. Демон, обращённый в соль.

Демон с лживой приветливостью улыбается и произносит:

— Благословен будь Сакарп. Благословен будь славнейший из его королей.

Воин Доброй Удачи поднимает взгляд и видит себя, стоящего на коленях и склонившегося вперёд, чтобы поцеловать парящее в воздухе колено Мерзости.

Демон, обращается в соль. Лорды Ордалии захлёбываются воплями.

Он оглядывается через плечо и видит себя — так случилось — восклицающего с радостью и ликованием: «Ятвер ку'ангшир сифранги!»

Он стоит в очереди, терпеливо ожидая того, что уже случилось. Того, что было всегда. Зная и зная и зная… Вскоре Серп падёт.

Стена толпящихся Уверовавших королей, вождей, генералов, палатинов, графов, великих магистров и их советников — смертельно бледных и взирающих с каким-то вожделением — обступила их едва ли не со всех сторон. Несколько напряжённых мгновений Кельмомас всматривался в фигуру Отца, парящего сбоку от него — в его властный львиный лик, казавшийся имперскому принцу одновременно и близким и далёким. Воплощением Судии. Вокруг гремела гортанная песнь…

Вот бы Кельмомас мог одним только криком изгнать весь этот шумный карнавал из движений и звуков, что разворачивался сейчас перед ним. С места, где он находился, верхний край огромной дыры в западной стене Умбиликуса казался чем-то вроде рамы, проходящей над головами и плечами стоящих в очереди просителей. Там — снаружи имперский принц мог видеть лишь Склонённый Рог, тускло сияющий на фоне хмурого неба, ибо фигура убийцы на несколько сердцебиений застыла прямо под мерцающим изгибом, заслонив собой мрачные укрепления Голготтерата. Это произошло быстро — так быстро, что никто ничего не заметил, за исключением Кельмомаса…

Аист — хрупкий и девственно-белый — пронёсся прямо перед отверстием…широко распахнув свои крылья.

Что?

Это было столь неожиданно и столь…неуместно, что его внимание переключилось на происходящее в непосредственной близости от Предателя.

Кельмомас увидел, как изнурённый голодом адепт, стоявший в очереди перед убийцей, поднимается на ноги и удаляется, унося с собою столь необходимый ему кусочек отцовой заботы.

Сын Харвила сделал шаг вперёд и преклонил колени на месте ушедшего просителя, взирая на своего поразительного Господина и Пророка снизу вверх. Губы его кривились в презрительной усмешке, а глаза сияли безумной ненавистью.

Но Отец приветствовал его — приветствовал, как одного из своих Уверовавших королей!

И лишь Анасуримбор Кельмомас, младший сын Святого Аспект-Императора, заметил, что юноша прячет от взглядов руку, пальцы на которой собраны в горсть. Лишь он увидел, как мешочек со знаком троесерпия падает в эту горсть из рукава…

Мимара собирается покончить с разговорами. Всё это время они стояли поодаль, ожесточённо споря сперва с Кайютасом, а теперь с Сервой, и бросали из сумрака взгляды на сверкающую сердцевину палаты собраний.

— Довольно! — громко восклицает она, перекрикивая поющих лордов. Она никогда не любила Серву, даже когда та была только начинавшей ходить малышкой. Мама постоянно упрекала её за то, что она воспринимает обычного ребёнка как соперника, но Мимара всегда знала, что какой — то частью себя Эсменет понимает враждебное отношение дочери к прочим её отпрыскам, или, во всяком случае, побаивается его.

Они никогда не были людьми в полном смысле этого слова — её братья и сёстры, всегда оказываясь чем-то большим или же, напротив, меньшим.

И вот она здесь, Анасуримбор Серва, великолепная в своих ритуальных одеяниях, взрослая женщина — гранд-дама! Могущественнейшая ведьма, которую когда-либо знал этот Мир. И это раздражает её — хоть и по мелочам. Раздражает, что она выше — по меньшей мере, на ладонь. Раздражает, что она такая чистая и ухоженная. Бесит даже то, как её красота идёт вразрез с неистовой мерзостью её Метки.

— Мы пойдём туда, куда пожелаем и когда пожелаем!

— Нет! — ответила Серва сухо и отстранённо. — Вы пойдёте туда, куда пожелает Отец.

— И Мать? — рявкнула Мимара. Мама вела себя непримиримо до тех пор, пока им противостоял лишь Кайютас, но с появлением Сервы её решимость увяла. — Как насчёт её пожеланий?

— Как насчёт мо…?

— Отец встретится с тобой, — поспешно и примиряюще встрял Кайютас. — Тебе нужно лишь подождать, сестра.

До чего же нелепо он выглядит сейчас — облачённый в дядюшкину мантию и его регалии. И как же мерзко и трагично!

— Как вы оба можете вот так вот отбросить прочь свои чувства? — кричит она с яростью достаточной для того, чтобы ощутить на своём предплечье мамино осторожное касание. — Пройас умирает! — вновь исступлённо вопит она, в её голосе теперь слышно лишь отвращение. — Прямо сейчас, пока мы разговариваем!

Это заставляет их умолкнуть, но они по-прежнему упорно преграждают им путь, а когда Мимара делает попытку обойти их, Серва хватает её за рукав.

— Нет, Мим, — твёрдо говорит ведьма.

— Что? — кричит Мимара, вырывая руку. — Разве мы не такие же Анасуримборы, как и вы?

— Ты никогда не верила в это.

Мимара свирепо смотрит сестре в глаза, все прежние обиды взметаются вихрем в дыму её ярости. Как могла она не ревновать? Дочь, проданная работорговцам, к дочери, взращённой в роскоши и великолепии. Дочь, отвергнутая и росшая в вечном небрежении, к дочери балуемой и с рождения окружённой заботой! Она была настоящей находкой для борделя — девочка так похожая на Императрицу. Ей было позволено оценивать и словно женихов выбирать себе тех, кто будет трахать её. Единственной вещью, которую её мать так и не смогла понять — было то, на что она обрекла её, когда думала, что спасала. Мимара стала растоптанным сорняком, пересаженным в самый прекрасный на свете сад. Её кровь, угущённая грязью черни, нипочём не могла сравниться с золотым блеском её сестёр и братьев. Как могла она быть кем-то ещё, кроме как уродцем, заточённым в клетке Андиаминских Высот?

Как могла она со всей очевидностью не быть разбитой и сломленной…

Она яростно смотрит Серве в лицо, вновь поражаясь ужасающей глубине её ведьмовской Метки — столь гнусной и бездонной, невзирая на её юный возраст. Неконтролируемое раздражение требует, чтобы Око открылось, и она узрела Проклятие своей младшей сестры… С ужасом в сердце, она отвергает эти мысли.

Существовала ли когда-либо на свете семья настолько ненормальная, насколько искорёженная и исковерканная, как Анасуримборы?

На миг перед её глазами встаёт видение костей матерей-китих — лежащие в пыли позвонки, рёбра, громоздящиеся над ними, будто сломанные луки.

Мимара внезапно смеётся, но не так, как нарочито пронзительно смеются те, кто хочет использовать смех в качестве защиты, а так, как это делают люди, умудрившиеся до нелепости глупо споткнуться на ровном месте. К чему играть с дунианином в словесные игры? Она удивляет свою сестру-ведьму, решительно протиснувшись мимо неё и ринувшись прямо в пышущую воинственным жаром толпу. Возможно, это не такое уж и проклятие — быть единственным сорняком в саду, единственной разбитой на части душой. Они ничего не могут ей сделать. Нет на свете скорбей, которые они могли бы на неё обрушить, не убив при этом. Нет на свете страданий, что ей уже не пришлось на себе испытать.

А она знает, что убить её Бог не позволит.

Она служит высшей силе и власти.

Мимара, неучтиво толкаясь, пробирается сквозь расступающуюся галерею поражённых, но по-прежнему воинственных мужчин, облачённых в доспехи и источающих крепкую вонь давно немытых тел. Казалось, они уступают ей путь в той же мере благодаря её беременности и полу, в какой и по причине её принадлежности к императорской семье — изумляясь чему-то, имеющему отношение к дому, к давно забытому миру запугиваемых или обожаемых ими жён, внезапно воздвигшемуся прямо здесь, в ужасающей тени Голготтерата.

Серва кричит и сыпет ругательствами у неё за спиной. Она хватает Мимару за плечо как раз тогда, когда она, растолкав мешающую её продвижению кастовую знать, вторгается в круг исходящего от её отчима света. Гранд-дама свайали пытается затащить её обратно, но она успешно сопротивляется…

Вместе они свидетельствуют сцену, достойную Священных писаний. Лорды и адепты взирают на Святого Аспект-Императора — некоторые торжественно или восторженно, другие, сотрясаясь от обуревающих их чувств, третьи же по-прежнему поют, запрокидывая головы и широко раскрывая рты, зияющие в их спутанных бородах, словно какие-то забавные ямы. Её отчим, скрестив ноги, парит окружённый своими последователями и озарённый лучами света, словно бы падающими на его фигуру со всех сторон. Он облачен в ниспадающие, безупречно-белые одеяния, вокруг его головы сияет ослепительно-золотой ореол. Юный кидрухильский офицер стоит перед ним на коленях, собираясь коснуться руками императорского колена и поцеловать его. И Кельмомас вдруг срывается со своего места рядом с повелителем…так быстро, что его движение едва удаётся увидеть…

Удивлённые взгляды распевающих лордов. Нож, появившись из ниоткуда, вспыхивает отблеском отражённого света. Прыжок…невозможный для человеческого ребёнка.

Кельмомас отскакивает и уверенно приземляется прямо перед Сервой и Мимарой, стоя спиной к делу рук своих. Клинка в его руке уже нет.

Мимара ловит его взгляд, а коленопреклонённый норсирай позади него дёргается и шатается.

Убийца — вот единственная мысль, посещающая Мимару. Серва, вскрикнув с подлинным ужасом в голосе, бросается мимо младшего брата к падающему наземь кидрухильскому офицеру. Тревожные возгласы и крики беспокойства поглощают ещё гремящий гимн. Она замечает рукоять ножа, торчащую из виска юноши за мгновение до того, как фигура Сервы скрывает от неё умирающего. Кельмомас оборачивается, следуя за изумлением в её взгляде.

Она понимает, что Серва влюблена в этого человека…

А затем невероятный лик Святого Аспект-Императора Трёх Морей воздвигается перед нею — могущественный муж её матери стоит достаточно близко, чтобы она могла коснуться его. И, как всегда, он кажется ей выше ростом, нежели она помнит. Одной рукой он держит брыкающегося и извивающегося Кельмомаса.

— Он был ассасином! — визжит маленький мальчик. — Отец! Отец!

И внутри своей души она кричит Оку: Откройся! Откройся! Ты должно открыться!

Но Око отказывается прислушаться. Оно столь же упрямо, как и она сама.

Беспощадно-синие глаза её отчима взирают на неё…и, внезапно подёрнувшись восковой поволокой, вспыхивают белым.

Колдовские слова вонзают когти в каждое место — зримое или незримое.

Сияние, подобное высверку молнии. И Святой Аспект-Император исчезает, оставляя её смотреть на то, как множество людей — лордов Ордалии — беспорядочно бросаются со всех сторон к месту событий.

— Дыши!

Возглас её сестры?

Мама хватает Мимару за плечи и что-то кричит, уставившись ей под ноги.

— Мимара? Мимара?

Она глядит вниз, вытягивая шею, дабы рассмотреть то, что находится ниже живота, и видит, как блестят её голени и икры, а пыльная поверхность у ног пропитана чёрным. И лишь тогда она чувствует, как по бёдрам и ступням струится тёплая влага.

Первый приступ острой боли, судорожный спазм чего-то, чересчур глубинного, чтобы оно могло быть её собственным. Слишком рано!

Потрясённая, она хрипит и издаёт жалобный вскрик.

Пройас мёртв.

Мать обнимает её.

Мать обнимает её.

Сорвил падает. Земля сминает его щёку. Кровь струится, вытекая из раны, будто из уха.

Жизнь это голод. Дышать значит мучиться, изнывая от невозможности объять и прошлое и будущее… Дышать значит задыхаться.

Поверженный, он корчится на коврах. Лорды Ордалии изумлённо кричат. Он замечает среди переступающих ног мешочек с вышитым на нём Троесерпием, и видит, как чей-то пинок отбрасывает вещицу назад в то небытие, откуда она когда-то явилась. Изо всех сил он пытается приподнять от земли щёку, но голова его — железная наковальня.

Теперь он может лишь наблюдать, как миг сгнивает за мигом. Может быть лишь истлевающим присутствием, вечно угасающим светом.

Он всегда сгорал так, как сгорает сейчас. Зеваки бросаются вперёд сборищем беспокойных теней. Сквозь огонь на него с ужасом смотрит прекрасная ведьма. Серва. Она баюкает его голову у себя на коленях, что-то утешающее шепчет и требует:

— Дыши!

Матерь — сама щедрость…рождение…

— Он мёртв, принце….

— Дыши!

Матерь вынашивает всех нас…

— Дыши, Лошадиный король!

Тёплые руки. Колыбель, сплетённая из солнечного света. Колышущиеся на ветру зеленеющие поля — бесконечные и плодородные. Земля, терзающаяся муками невероятной плодовитости.

— Сорвил!

Женское щебетание.

— Ты должен дышать!

Кости его источают ужас.

Шшш.

Шшш, Сорва, мой милый.

Отложи в сторону молот своего сердца…спусти парус своего дыхания…

Заверши труды…прекрати свои игры…

Я обнимаю тебя, милый мой…

Усни же в моих священных объятиях.