Нечестивый Консульт

Двадцатая Глава The Unholy Consult (окончание)

Зрелище подобно ремням, стягивающимся на твоей груди.

Ты видишь поблёскивающий чёрный осколок, парящий за завесой, словно бы сотканной из бесцветных искажений и пульсирующей вокруг уцелевшего Рога. Ты видишь как пыльные завихрения, наконец, прекращают своё беспорядочное плутание и теперь движутся вокруг огромного чёрного блюда Шигогли. Ты видишь как люди, словно железные опилки или кварцевый песок, высыпаются наружу из тех же самых проломов, что они проделали несколькими стражами ранее. Ты видишь магов, подобных семенам, летящим в порывах какого-то иного ветра — дующего не по кругу, а прямо тебе в лицо. Ты видишь Орду, скопившуюся после своего чудесного отступления возле дальнего края Окклюзии, а теперь убийственным катаклизмом устремляющуюся назад. Ты видишь всеобщее паническое бегство в том самом направлении, куда дует тот — второй ветер.

И ты знаешь, ибо чувствуешь это — яму, провал, который люди ощутить не способны, некое отсутствие, находящееся по ту сторону рассудка и за пределами ужаса. Ты знаешь, что грядёт Вихрь.

Не-Бог возвратился.

— Ты должен что-нибудь сделать!

Ты выкрикиваешь эти слова, но твой отец неподвижен, как изваяние, за которое ты бы его непременно и принял, если бы от этой неподвижности не исходила такая неистовая ярость. Безразличие, абсолютное безразличие, пребывающее в тени обиды столь бездонной, что, столкнувшись с нею, оробели бы и сами боги. Отцова жажда отмщения не могла быть более личной — в большей степени опутанной волосами и кровью гнева, обращённого на конкретного человека, и всё же, каким-то образом, она была направлена на нечто, находящееся внутри разворачивающегося катаклизма.

Цурумаха…Мурсириса…Мог-Фарау…

— И что же? — с едким уничижением в голосе восклицаешь ты. — Великий Король Племён будет просто стоять и, глупо разинув рот, смотреть на происходящее? Напрочь сокрушённый крушением мира!

И когда твой отец — твой настоящий отец — наконец поворачивается к тебе, ты попросту пятишься, ибо ледяной взор его разит будто острие клинка. Губ не видно — настолько его оскал напоминает волчий. Зубы такие маленькие, такие ровные и белые. И ты, наконец, понимаешь, что ты для этого человека то же, чем являются для своего настоящего отца твои братья и сёстры— меньший светоч, обёрнутый тканью более грубой.

Он разворачивается к вождям своего народа, и кажется, что вместе с ним движется и окружающее пространство, словно бы все его бесчисленные шрамы в действительности представляют собою стежки, коими он пришит к этому самому месту. И с ужасом ты понимаешь, что отец более не принадлежит к роду человеческому. Грех и ненависть отсекли его душу от смертной плоти, и теперь Преисподняя заполняет его без остатка.

— Не имеет значения, — речёт он своим гордым вождям, — что вы видите, когда смотрите на этого юношу. Он! Он теперь ваш Король Племён!

Он обводит взглядом всех исполосованных шрамами воинов, поочерёдно ухмыляясь каждому из них. В его бирюзовых глазах ты не видишь признаков безумия — скорее там, напротив, сияет пламя абсолютного здравомыслия.

— Посмейте только усомниться в моих словах…Взгляните! Взгляните на меня, собратья, и признайте, наконец, то, что вам и без того всегда было веломо — то, о чём ваши упившиеся родичи перешёптываются возле гаснущих костров. Взгляните на меня и познайте всю мощь моего проклятия. Посмеете изменить ему, крови от моей крови, и я навещу вас!

Эти слова сжимают твоё сердце. А затем он словно бы поворачивается спиной ко всему на свете, и ты остаёшься стоять, пребывая в том же изумлении, как и остальные, только будучи при этом ещё сильнее сбитым с толку, нежели они. Вместе вы наблюдаете за тем, как ваш легендарный господин, Найюр урс Скиота, Укротитель-коней-и-мужей, спускается по внутреннему склону Окклюзии и в полном одиночестве идёт к затмевающим все пространства и дали явлениям гибельного рока. По щекам твоим даже текут слёзы.

Лишь внушаемый твоим отцом страх удерживает их от того, чтобы без промедлений лишить тебя жизни.

Нет постижения, укоренённого глубже, нежели осознание бедствия, нет понятия более первобытного — и окончательного. Это то, о чём кричат младенцы и о чём, впадая в неистовство, хрипят душегубы. То, о чём стонут старики, когда гаснет свет их очей, и о чём вопят роженицы. Именно его поэты рассыпают жемчугом и выхаркивают плевками. Бедствие — наш творец, враг, что, гоня и терзая, лепит нас, словно глину. Поразмысли над этим! Росказни об убийствах не увлекали бы нас до такой степени, не будь мы детьми тех, кто выжил.

Мужи Ордалии чувствовали это в нарастающем слиянии ветров. Они слышали это в стоне, пробирающем без остатка всё сущее. И чуяли это в тошнотворной пустоте, льнущей к их позвоночникам и остающейся там навсегда, независимо от того насколько далеко они уже смогли убежать…преощущение, предчувствие…чего-то…чего-то…

Огромное стадо Аспект-Императора мчалось и ковыляло по Чёрному Пепелищу, бросая оружие и срывая с себя доспехи. Многие из-за вызванного шоком опустошения не способны были испытывать вообще никаких эмоций, превратившись в нечто, лишь немногим большее, нежели переставляющие ноги механизмы. Другие рыдали, бушевали и верещали, будто малые дети, у которых отобрали какой-то желанный трофей. Оставшиеся же, стиснув челюсти до зубовного скрежета, отказывались дать волю снедающим их страстям.

Беснующиеся потоки песка вскоре не оставили на поле Шигогли ни единого спокойного места. Кровь стала чёрной как масло. Гримасы искажали лица, прожимая их вплоть до почерневших зубов, так что каждый из людей казался одновременно и уродцем и передразнивающим этого уродца фигляром. Всё большее и большее их число, содрогаясь, падало на колени.

Так бежали мужи Ордалии всё сильнее окутываемые облаками песка и пыли, всё яростнее терзаемые порывами ветра — огромная толпа, растянувшаяся по Чёрному Пепелищу словно комета. Немощные и неудачливые отставали от удачливых и здоровых, но все они бежали в сторону лагеря, который, как было видно, горел. Позади них Орда уже охватила Голготтерат — насекомообразный потоп, простирающийся насколько хватало глаз. Вихрь, оседлав взвивающиеся до неба шлейфы Пелены, начал впитывать её в себя, и чёрные завесы тут же завращались вокруг Голготтерата и Воздетого Рога. Могучая воронка, закрыв от взора поблёскивающий Карапакс, вздыбилась из налившихся непроглядной тьмой оснований Вихря. Рёв поглотил все прочие слова и звуки, кроме громоподобного:

— СКАЖИ МНЕ…

Потоп, завывающий глотками тысяч и тысяч шранков неумолимо преодолевал расстояние, отделяющее его от раненых и обременённых. Эти несчастные уже были обречены, хотя они и продолжали небольшими кучками и целыми группами, спотыкаясь, ковылять, а порой и ползти по утрамбованной пыли Шигогли. Адепты и ведьмы — единственные души, чья помощь могла бы дать им возможность спастись, были уже так далеко, что их даже не было видно.

Мужи Ордалии, оказавшиеся в авангарде этого панического бегства, достигнув, наконец, горящего лагеря и начав карабкаться вверх по склонам, вдруг остановились и издали вопль ужаса. Взгляды их приковало к себе чудовищное видение вращающегося вокруг Рога Вихря, вздымающего источаемую Ордой Пелену до самого Свода Небес. Они казались неспособными даже двинуться с места. Лагерь для них был не столько неким остаточным символом дома, внушающим, как место уже знакомое, иллюзию безопасности, сколько точкой принятия решения, и теперь, по её достижении, никто не знал, что следует делать дальше и куда идти. И тем самым, вскоре все они оказались бы уничтоженными собственной нерешительностью, ибо внизу, у периметра лагеря, уже начали возникать всё усиливающиеся заторы.

— Бегите! — прогремел колдовской голос — тот же самый, что погнал их прочь из Голготтерата. — На ту сторону Окклюзии.

Мятущиеся взгляды отыскали его фигуру, парящую над забитыми беженцами просторами — фигуру облачённого в шкуры, одичавшего отшельника. Святого Наставника…

Волшебника.

— Спасайтесь!

Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.

Это был иной вихрь.

А он больше не был ребёнком.

Он относился к Народу — был одним из тех, кто пожирает Землю, чтобы стать Землёю. Он был вождём Народа — одним из тех, кто отдал грязи так много душ, что числа давно забылись. Он был Королём Племён — потомком Унгая, некогда расколовшего древнюю Киранею, словно горшок, и наследником Хориоты, превратившего имперскую Кенею в погребальный костёр. Их кровь была его кровью! Их кости были его костями! Он был утемотом — представителем неистовейшего и святейшего племени среди всех бесчисленных племён Народа.

Найюр урс Скиота спустился по склону и двинулся по равнине, не обращая никакого внимания на огибающие его массы беглецов. Он шёл, глядя только на длинный нож в своей руке, которым он часть за частью срезал с себя доспехи и одежду, являя устрашающую сумму того, что было отобрано им у Мира — следы тысяч умерщвлённых им сыновей и дочерей, тысяч остановленных сердец, тысяч погашенных глаз. Наконец, прижав клинок к безволосому лобку, он рассёк свою набедренную повязку, открыв мужское естество укусам ветра. И так он и шёл — одинокий и полностью обнажённый, не считая иссекающих его торс и конечности свазондов — бесчисленных тотемов, отмечающих людей им убитых и не просто убитых.

Ветер омывал его исполосованную кожу и развевал косматую гриву его волос. Всё сущее гремело и завывало, укутанное непроглядными завесами пыли и поглощённое тьмой. Небеса являли взору проблески яростного сияния, низ же представлял собою непроницаемую беспросветность — кружащуюся и кромсающую. Сам мир будто бы противостал циклопическому круговороту. Казалось, размытые потоки овеществлённого разложения хлещут высверки Воздетого Рога.

Щурясь в яростных порывах ветра, он продвигался вперёд, словно бы погружаясь в нутро надвигающегося Вихря. Из его свазондов струился дым, напоминающий кровь, сочащуюся из рыбьих жабр, а затем разносящуюся мутными потоками в стремительных водах.

— КЕЛЛХУС! — проревел он нечеловеческим голосом. Крик, перекрывший вопль Орды и отбросивший во все стороны облака пыли.

Вихрь продолжал расти, впитывая в себя Пелену, извлекая, вбирая и вдыхая её из чрева Орды, а затем формируя из её шлейфов огромный, пузырящийся чёрными выпуклостями столб. Существа были уже рядом.

— Я ГРЯНУ НА ТЕБЯ НЕНАВИСТЬЮ!

Мужи Ордалии по-прежнему целыми сотнями появлялись перед ним, выныривая из темноты и клубов пыли. Все они были ранены или тащили раненых на себе, а лица под давлением ветра искажались какими-то обезьяньими гримасами, но каждый при этом был таким же живым и ярким, как любое «здесь и сейчас» — каждый был серебрящейся складской Творения.

— ГРЯНУ ГНЕВОМ И ВСЕСОКРУШАЮЩИМ ГОЛОДОМ! — ревел нечеловеческий голос.

Шрайский рыцарь показался из крутящейся и хлещущей тьмы, его некогда белое сюрко давно превратилось в лиловую тряпку. Воин стоял на месте, уже утратив способность двигаться — то ли из-за ветра, то ли в силу того, что ноги его были почти полностью занесены песком. Небеса превратились в пыточное колесо, выворачивающее наружу нутро, и человек застыл, выглядя так, будто изо всех сил пытается что-то прочесть. Губы его шевелились. За ним — там, где всё сущее тонуло во мраке, всюду кишели мерзостные массы, рвущие на части трепыхающихся мужей Ордалии — всех и каждого. То ли не замечая этого, то ли не обращая на происходящее никакого внимания, рыцарь Бивня продолжал стоять всё также бездвижно, до тех пор, пока лавина нечеловеческих тварей не хлынула на него.

Когда первые бледнокожие фигуры бросились в его сторону, Найюр урс Скиота захохотал, и продолжал смеяться даже тогда, когда вопящие, бледные как рыбье мясо массы хлынули прямо на звук этого смеха — тысячи вослед беснующимся тысячам. Он хохотал и плевался.

— МОЯ ГРУДЬ СТАЛА ТОПКОЙ, А СЕРДЦЕ ПЫЛАЮЩИМ УГЛЕМ!

Казалось, весь Мир без остатка заполонили визжащие, белесые или же замаранные грязью формы — чудовищная волна, поглощающая всех ковылявших перед нею беглецов и превращающая каждого из них в трясущийся и трепыхающийся под этим свирепым напором цветок. А позади наводнения воздвигался Вихрь — исполинская пузатая воронка, вырастающая и постепенно отделяющаяся от гигантских, курящихся пыльными столбами завес.

— МОИ МЫСЛИ ПОЛЫХАЮТ КАК ПРОМАСЛЕННЫЙ ЛЁН! ТАК БЫСТРО! И ТАК ГЛУБОКО!

Нагой и безоружный Найюр урс Скиота, неистовейший из людей, хохоча, шагал прямо в чрево Орды Мог-Фарау…

И она разделилась…не из-за дыма, источаемого его бесчисленными свазондами, и не из-за ядовито-алого свечения, которым налились его некогда бирюзовые глаза, и даже не из-за тёмного марева — видения четырёх рогов, вздымающегося у него над головою. Не столько шранки сходили с его, объятого Адом, пути, сколько сама Орда уступала ему дорогу. Мерзкие существа продолжали всё так же визжать, потрясать конечностями и нестись со всех ног, только они теперь делали всё это в стороне от него.

Найюр урс Скиота же, хохоча, надсмехался над ними и плевался огнём.

— АНАСУРИМБОР! — ревел он нечеловеческим голосом. — УСЛЫШЬ МЕНЯ, ЛЖЕЦ!

С каждым сделанным им шагом визжащая толпа расступалась перед ним, и посему он шёл, разделяя Орду надвое какой-то незримой и не оставляющей следов сущностью.

Порывы ветра начали изжевывать его нагую кожу.

— Я ЗАБЕРУ СВОЮ ДОЛЮ! СВОЮ ДОБЫЧУ!

Казалось чистым безумием одновременно взирать на столько итерации одной и той же вещи, тем более такой мерзкой, как шранки — целые их поля, целые равнины неестественно прекрасных лиц, корчащихся в чудовищных гримасах. И поля за полями скрежещущих зубами пастей!

Варвар хохотал, стоя нетронутым и невредимым среди всех этих громадных и находящихся в бесконечном движении звериных стай. Он плевал на них огнём и смеялся всё громче, в то время как существа пинались и безжалостно топтали друг друга.

— ТЫ БУДЕШЬ СТРАДАТЬ ТАК, КАК ДО ТЕБЯ НЕ СТРАДАЛ НИ ОДИН ИЗ СЫНОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ! — гремел он, обращаясь к чёрной воронке, попирающей небеса. Глаза его теперь испускали клинья алого сияния.

И тут в самом сердце Вихря он разглядел это — некий проблеск, намекающий на присутствие чёрной, мерцающей драгоценности. Запрокинув лицо, он воздел к небесам руки — иссечённые шрамами и курящиеся инфернальными дымами.

— ВСЯКОЕ СУЩЕЕ В КОНЦЕ КОНЦОВ НИЗВЕРГНЕТСЯ В ЯМУ КАК ЛАКОМСТВО!

Порывы ветра уже начали, словно наждак, скрести его кожу. Из свазондов вовсю сочилась кровь. Дым заструился из тысячи разрезов, возникших на его теле.

А Не-Бог шествовал… шествовал прямо к нему.

— АНАСУРИМБОР, — ревел он голосом, налитым чудовищной яростью. — ЯВИСЬ ПРЕДО МНОЮ!

И миллион глоток ответили:

— СКАЖИ МНЕ…

Вихрь запятнал весь лик Творения, по мере своего продвижения швыряя тела наружу и засасывая их вверх. Миллион губительных игл соскребали шрамы с его кожи, превращая наветренные участки тела в полосы живого огня. И они полыхали внутри него, как горящий жир — унижения, что ему довелось претерпеть, испытанные им оскорбления и обиды! Обиды, жар которых могло унять лишь убийство!

— ЯВИСЬ МНЕ ВО ПЛОТИ, ДАБЫ Я МОГ СРАЗИТЬ ТЕБЯ!

Его кожа уже отслаивалась от мяса, отрываясь будто пергамент. Струящаяся из ран кровь превратилась в облако багрового тумана.

— ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

И, наконец, порывы ветра, просто содрав с него внешние пласты и пожрав их, явили взору его пылающее нутро. С полыхающей в глазах Преисподней Найюр урс Скиота воззрился в разверзшуюся над ним пустоту и увидел там…ничто.

— ЯВИСЬ! ЯВИСЬ МНЕ!

Плоть распалась. Зловещая чернота, поправ всё сущее, заставила его онеметь.

— ЧТО Я ЕСТЬ?

Трепет есть ужас сердца, ждущего отовсюду удара.

Мы трепещем, оказываясь во власти того, что превосходит наше разумение.

Трепет заполняет пустоту, оставшуюся на месте нашей собственной воли и силы, позволяя нам надеяться и ненавидеть, как надеялись и ненавидели наши отцы, и тем самым, находить прибежище в тех вещах, которые искреннее сердце способно постичь. Трепет позволяет душам воспрять, пребывая где-то за пределами горизонта, позволяет отвлечься от всех этих безумных итераций и обрести веру в то, чего невозможно увидеть. Трепет призывает нас быть теми, кем мы были и кем остаёмся — людьми, что могут убивать ради сказок.

Посему мы способны до самого конца наших унылых дней обретаться в оболочке застарелой убеждённости.

Посему мы способны содрогаться, лицезря красоту, и цепенеть, сталкиваясь с истиной.

Ядовитые шлейфы закрыли последний ещё остававшийся свет, вычернив лик Неба. Рёв стал ещё громче, хотя уже и без того причинял настоящую боль, и Орда, сомкнувшись перед Вихрем, хлынула к основанию Окклюзии океаническим потопом из железа, кремня и когтей. Мужи Ордалии целыми тысячами исчезали в этих вздымающихся волнах, вовсю напирая на своих поспешающих братьев, во множестве пробирающихся через выпотрошённый лагерь, а затем сбивающихся на Семи Перевалах в огромную неуправляемую толпу. Мерзкие скопища ринулись к основанию склонов пронзительно визжа и завывая, их изогнутые фаллосы прижимались к впалым животам. Сыны человеческие испуганно озирались, их рты превратились в разверзшиеся в бородах в ямы, а взгляды были полны ужаса и безысходности. В их глазах отражалась круговерть, ставшая окончательным итогом всех минувших кровавых событий. Беснующийся гребень волны вскипел и поднялся над ними. Шранки набросились на них, как шершни на мёд, заключив воинов в трясущуюся и молотящую клетку. Глубокие раны фонтанировали кровью. Черепа крушились, а лица вдавливались в головы как подушки…

Пока, наконец, не разверзся Ад и Смерть не явилась за ними.

Орда мчалась впереди Вихря наводнением, заливающим основания внутренних склонов Окклюзии, и мужи Ордалии начали сбивать с ног и затаптывать своих братьев — столь отчаянно они напирали. Все обличия мук и безумия мчались к ним, неспособным двинуться с места, их сальные лица являли взору все формы обречённости — трагедии отчаявшихся душ: тут стоял инграул с костяшками пальцев, вплетёнными в его длинную бороду, верхние зубы его при этом отсутствовали; а там ждал смерти кариотец, обвязанный лубками и раскачивающийся подобно надломленному и кренящемуся подсолнуху, сажа на его щеках потекла, запятнав чёрными разводами заплетенную бороду, а карие глаза, казалось, пронизывали взором весь континент — ибо он улыбался своим детям, продолжающим, хихикая, играть в дядюшкином саду в то время, когда им уже полагается спать.

Орда прирастала в числе, отдельные вырвавшиеся вперёд банды сменились хлынувшими в лагерь плотными массами, накатывающие волны белесых тварей поглощали палатки и груды поклажи…волны, внезапно начавшие сгорать в геометрических хитросплетениях чародейского света.

Многоцветная полоска ведьм и адептов, повисла над перевалами, голоса их хрипели от беспрестанного напряжения этого дня, блистающие чародейские песнопения пронзали мрак серебрящимися иглами — крохотными в сравнении с чёрной необъятностью Вихря. И всё же искры эти как сияющие маяки озаряли своим светом всё Шигогли, являя взору неистовые белые лица, неисчислимые словно песчинки на морском берегу.

Оказавшиеся на узостях Окклюзии в ловушке, мужи Ордалии было возрадовались, издав крик, который можно было если не услышать, то хотя бы увидеть. Некоторые даже посмели обернуться, дабы насладится зрелищем предаваемых пламени беснующихся скопищ.

Но следом за шранками шествовал Вихрь, и Орда, которая ранее бездумно ринулась бы прямиком в уже распалённые гностические печи, вдруг остановилась… Кишение мерзостных масс замерло, и теперь на Чёрном Пепелище перемещалась лишь громокипящая круговерть Мог-Фарау.

Пелена, лига за лигой, втягивалась в нутро Вихря, являя взору миллион бесстрастных и богоподобных лиц и миллион безучастно стоящих под сенью всеобъемлющего катаклизма белесых фигур.

Ликование сынов человеческих сменилось отупелым удивлением.

Вихрь Мог-Фарау шествовал облачённый в бурю и увенчанный короной из молний. Орда вдруг с визгом ринулась вперёд, подстёгнутая каким-то проявлением его ужасающей воли. Адепты вновь начали выкрикивать и выкашливать свои песнопения, низвергая на волны мерзости пылающие огни и раскалённые, вращающиеся решётки. В ужасе они наблюдали за тем, как шранки толпами врываются в их сверкающие устроения, продолжая бежать, невзирая на муки, и останавливая бег лишь получив фатальные повреждения. Они надвигались как неостановимый тлетворный потоп, нагромождая из своих тел дымящиеся груды обугленных костяков и горящего жира — костры, становящиеся всё яростнее и мощнее. Обменявшись предупреждениями, адепты отступили, заняв, как им показалось, более безопасные позиции. Однако же, они не ведали того, что из-под руин Голготтерата были извлечены тысячи хор, которые шранки раз за разом швыряли вперёд — так, что безделушки, пройдя, будто облако, сквозь тело Орды, оказались у подножия Окклюзии, где их уже вложили в пращи.

Внезапность была полной, а итог окончательным. Колдовские огни — и сцены яростного насилия, являемые ими у изножий темноты — всюду на Чёрном Пепелище исчезли. Плоть королей и их полководцев во всей своей славе и великолепии простёрлась у ног Произведённых пищей, призванной утолить их ненасытный голод.

Так Великая Ордалия Анасуримбора Келлхуса сгинула в резне и соли.