Вместо торжественного отплытия фараона получилась скромная церемония прощания на пристани. Быть может, неприязнь придворных ко мне перешла и на Сети — ведь он позволил сыну взять меня в жены, хотя и знал, что, продлись в Фивах засуха или случись мор, обвинят, скорее всего, меня. Царица Туйя, обнимая сына, едва сдерживала слезы, Рамсес хранил торжественное выражение лица. Кто знает, что случится, когда уйдет флотилия Сети; за криками чаек я расслышала, как он сказал Рамсесу:
— Половина войска остается у тебя. Если пройдет только слух о мятеже…
— Мятежа не будет.
— Пусть твои люди все время ходят по городу, — не успокаивался Сети. — Здесь остаются четыре советника. Пошли одного походить по улицам, послушать, что болтают в народе. Теперь Фивы — твоя столица.
Позади него в темнеющем небе светился, словно жемчужина, дворец Мальката.
— Пусть твое царствование прославит этот город. Нужно восстановить храм в Луксоре, дабы народ видел: для тебя нет ничего важнее почитания богов. — Сети поманил меня пальцем с драгоценным перстнем. — Малышка Нефертари!
Я крепко обняла фараона.
— Будь осторожна на восточном берегу. Будь терпелива с людьми.
— Постараюсь, — пообещала я.
Сети взял меня за руку и отвел в сторонку. «Он, конечно, хочет поговорить о том, что случилось вчера в городе», — подумала я. Но фараон заговорщицки прошептал:
— Заботься о моем сыне. Рамсес такой безрассудный, и рядом должен быть кто-то благоразумный.
Я вспыхнула.
— Наверное, тут больше подойдет Аша…
— Аша будет оберегать моего сына в сражении. А я опасаюсь дворцовых интриг. Не все живут по законам богини Маат[48]. Я знаю, за этими зелеными глазищами кроется разум, который все отлично понимает.
Сети отступил; я шагнула к Туйе, чтобы обнять ее на прощание, и Аджо дернулся на поводке и злобно клацнул зубами.
— Ну все, все, — отстранила меня Туйя. Послав мне из-под своего нубийского парика долгий взгляд, она добавила: — Он больше ни на кого не лает.
Загремели трубы, воздух наполнился звоном систров. Сети и Туйя поднялись на ладью и махали нам.
Рамсес и я помахали в ответ.
— И что чувствует полновластный повелитель Фив? — раздался позади голос Исет.
Рамсес посмотрел на нее, словно хотел спросить, как она додумалась задать такой вопрос.
— Одиночество, — сказал он.
До приема в тронном зале оставался еще час. Мы вернулись во дворец; Рамсес взял меня за руку, и все сразу поняли, куда мы пойдем. В конце концов, мы только вчера поженились!
Когда Мерит постучала в нашу дверь и сообщила, что просители собираются, Рамсес уже не чувствовал себя таким одиноким. Держась за руки, мы отправились в тронный зал, где глашатаи возвестили наше появление.
В зале собрался весь двор. Придворные у курильниц играли в бабки, вокруг возвышения музыканты исполняли мелодию на лирах и двойных флейтах. В дальнем углу смеялись женщины; несколько стариков в отороченных мехом одеждах играли в сенет. Все это больше походило на какое-то празднество, чем на прием, где решаются государственные дела. Я опешила.
— Здесь всегда так весело?
— Пока не начнется прием, — рассмеялся Рамсес.
— А куда все денутся?
— Большинство останется здесь. Музыканты уйдут, все замолчат.
За столами посреди зала сидели советники. При нашем появлении они встали; я кивнула Пасеру.
— Приветствую тебя, государь, приветствую тебя, царевна Нефертари, — бормотали сановники.
Увидев красный глаз Рахотепа, я подумала: «Верховный жрец пошлет мне самые запутанные дела. Он непременно постарается поставить меня в глупое положение».
Исет в новом широком оплечье восседала на троне. Теплую накидку она распахнула, выставляя напоказ растущий живот. «Пять месяцев, — подумала я. — Осталось только четыре. Если она родит до того, как будет названа главная жена, ее сын будет считаться наследником трона — если Рамсес не объявит свою волю». Я знала, что все смотрят на меня, и поднималась на возвышение очень осторожно. Троны стояли близко друг к другу, и Рамсес мог при желании протянуть руки и коснуться обеих жен. Никогда в истории Египта рядом с троном фараона не стояло сразу двух тронов для жен-соперниц.
— Вы готовы? — обратился Рамсес к нам обеим, и я кивнула. Он ударил жезлом об пол и объявил: — Пригласите посетителей.
Придворные ринулись выполнять приказ. Широкие двери, что вели во внутренний двор, открыли настежь и ввели первых просителей.
Трое вошедших подошли к столу визирей и протянули свитки. Пасер, Рахотеп и Анемро прочли прошения и сделали внизу пометки. Просители приблизились, и самый старший с поклоном протянул мне свой свиток.
— Госпоже Нефертари, — объявил он. На свитке был нарисован знак моей семьи, но сделал это не Пасер. Старик смотрел на меня с явным недоверием. — Я просил, чтобы мое дело разбирала госпожа Исет, однако верховный жрец послал меня к тебе. Я так просил, а…
— Просил или не просил, все равно рассматривать твою жалобу буду я.
Уосерит наставляла меня, что если я позволю хоть одному просителю обращаться со мной так, словно я по положению ниже Исет, то, выйдя из дворца, он немедля разболтает об этом тем, кто дожидается своей очереди. Я посмотрела в развернутый свиток. Старик просил позволения войти в храм Амона в Карнаке. Простолюдинов туда не допускали, а он добивался особого разрешения, хотел поговорить с верховным жрецом.
— Зачем тебе нужно в храм? — спокойно спросила я.
— Дочка у меня хворает. Сделал я приношения, да, видно, мало.
Прищурившись, старик смотрел, как я беру тростниковое перо и пишу на свитке.
— Можешь войти в храм, — сказала я.
Старик отступил назад, словно хотел меня рассмотреть.
— Я жил тогда в Амарне, — заявил он. — Видел, как Еретик разбивал статуи Амона и убивал жрецов.
Я крепко сжала перо.
— А при чем здесь я?
Старик пристально смотрел мне в глаза.
— Уж больно ты похожа на свою тетку.
Я подавила желание спросить, чем именно. Что у нас общего: нос, губы, скулы, телосложение? Впрочем, я понимала, к чему он клонит, и потому просто протянула ему свиток и хмуро сказала:
— Ступай. Ступай, пока я не передумала.
Рамсес смотрел не на своего посетителя, а на меня, и во взгляде его было лишь сочувствие, а не гордость за меня. Внутри у меня все пылало.
— Следующий!
«Что бы ни случилось — улыбайся!» — говорила Уосерит.
Ко мне приблизился крестьянин, и я ласково улыбнулась. Он протянул свой папирус. Я прочитала и взглянула на пришедшего. На нем была повязка в аккуратную складку, сандалии не соломенные, а кожаные.
— Ты пришел из Фив требовать, чтобы тебе позволили брать воду из колодца твоего соседа? С какой стати сосед должен давать тебе воду?
— А его коровы пасутся на моих полях. Должен же я что-то за это иметь. У меня-то колодца нет.
— Если он не дает тебе воды, не пускай его коров пастись.
— Да мой сынок согласен и скотину уморить. Лишь бы мне назло сделать!
Я откинулась на спинку трона.
— Так сосед — твой сын?
— Дал я ему кусок земли, когда он женился, а он теперь меня туда не пускает, хотя там колодец. А все из-за жены своей!
— Почему из-за жены?
— Да невзлюбила она меня! Я сыну говорил, что такую потаскуху не приму, а он все одно женился. Вот она теперь меня и изводит!
Советники прислушивались к нашему разговору, но я поборола искушение посмотреть, кто направил ко мне этого жалобщика.
— В чем провинилась твоя сноха? Отчего ты считаешь ее развратницей?
— Да она с половиной Фив переспала, всякому ясно! Нарожала моему сыну наследников неведомо от кого, а теперь не пускает меня на мою же землю.
— А ты уже переписал землю на сына? — спросила я.
— Отдал я ему.
— Но не письменно?
Крестьянин явно не понимал, о чем речь.
— Твоего обещания недостаточно. Это должно быть записано.
Жалобщик радостно осклабился.
— Ничего я такого не писал!
— Тогда колодец твой, — твердо сказала я. — А снохе придется потерпеть — пока ты не перепишешь участок на сына или он не наживет себе собственную землю.
Лицо старика выражало настоящее изумление. Я взяла тростниковое перо, записала внизу свитка свое решение и протянула крестьянину папирус. Проситель настороженно посмотрел на меня.
— А ты… Ты не такая, как болтают.
«Так будет каждый день, — сказала я себе. — Всю оставшуюся жизнь со мной будут разговаривать как с племянницей Отступницы. И если я не заставлю их относиться ко мне по-другому, ничего не изменится».
Ко мне подошел третий проситель, а у меня уже заболела от напряжения спина. Он протянул мне свиток, и я пробежала его глазами.
— Расскажи мне все полностью, — велела я.
Юноша затряс головой и с сильнейшим акцентом пробубнил:
— Я просил дозволения обратиться к фараону, потому что он знает мой язык, а советник Пасер послал меня к тебе.
— Чем же я тебе не угодила? — поинтересовалась я на хурритском языке.
Чужеземец отступил назад.
— Ты знаешь наш язык! — прошептал он.
— Так зачем ты пришел?
На каждого просителя, взиравшего на меня с недоверием, приходился другой — из Вавилона, Ассирии, Нубии — чужеземец, язык которого я знала. К концу дня я уже ловила на себе заинтересованные взгляды визирей. Я старалась сидеть прямо. Даже без подписи на свитках я догадывалась, кто из советников направил мне каждого просителя. Чужеземцев посылал ко мне Пасер, а самых вздорных и сварливых просителей — Рахотеп.
Где-то заиграла труба, и в зале началось какое-то оживление. Слуги внесли стол и расставили вокруг него кресла с подушками на сиденьях.
Я повернулась к Рамсесу.
— К чему они готовятся?
— Не видишь разве? С просителями на сегодня кончено, — ответила Исет.
Рамсес, не обращая на нее внимания, тихо объяснил:
— В полдень прием заканчивается, и мы обсуждаем государственные дела.
Оставшихся посетителей выпроводили, а в небольшую боковую дверь вошли несколько женщин. Среди них были Хенуттауи и Уосерит, но друг на друга они не смотрели. «Словно пара коней в шорах», — подумалось мне. Все уселись вокруг стола, и Рамсес ударил жезлом об пол.
— Приступаем к обсуждению, — объявил он. — Пригласите зодчего Пенра.
Вошел Пенра — крепкий человек с узкой выдающейся нижней челюстью и прямым носом, который на всяком другом лице казался бы слишком большим. На нем была перетянутая желтой лентой длинная набедренная повязка, на груди — золотое украшение, подарок фараона Сети. Пенра походил скорее на воина, чем на зодчего. Он с достоинством поклонился и, не теряя времени, развернул свиток.
— Государь, ты затеял дело, которого не выполнял еще ни один зодчий: внутренний двор храма в Луксоре со столь высокими обелисками, чтобы сами боги могли их коснуться. Я изобразил для тебя, как я это вижу.
Пенра передал свиток Рамсесу и тут же достал из висевшей на плече сумки еще два и вручил их мне и Исет.
Я развернула папирус. Рисунок зодчего был прекрасен: из розового песка вздымались известняковые колонны, покрытые рельефами и письменами.
— Что это? — надменно спросила Исет. Она посмотрела на Рамсеса. — Я думала, что сначала нужно сделать пристройки во дворце.
Рамсес покачал головой, и на его широких плечах шелохнулись концы немеса.
— Ты же слышала — мой отец велел восстановить луксорский храм.
— Но живем-то мы во дворце, а не в храме, — не унималась Исет. — А как же родильный покой для нашего наследника?
Рамсес вздохнул:
— Во дворце есть родильный покой. Народ должен видеть, что для меня превыше всего — почтить Амона.
— Все еще помнят, чем кончилось, когда некий фараон строил все только для себя, — вставил Рахотеп.
Исет взглянула в сторону Хенуттауи.
— Тогда, быть может, перестроить храм Исиды?
Рамсес не понимал ее упрямства.
— Но ведь мой дед его уже перестроил!
— Это было много лет назад. Храм Хатор с тех пор перестраивали. Народу важно знать, что фараон чтит Исиду не меньше, чем Хатор!
Рахотеп кивнул и выразительно посмотрел на Исет.
Такая настойчивость только озадачила Рамсеса.
— Понадобится много времени и денег, — коротко ответил он. — Если смогу, я восстановлю все храмы — отсюда до Мемфиса, но первым будет храм Амона.
Исет поняла, что проиграла.
— Хорошо, значит, луксорский храм… — Исет погладила пальцами руку Рамсеса, и жест у нее получился какой-то похотливый. — Подумай, если храм восстановят к месяцу тоту, твой отец увидит его, когда прибудет на празднество Уаг.
Это Рамсесу и хотелось услышать. Он выпрямился, держа в руках папирус.
— А здесь вы хотите что-нибудь изменить? — спросил он, обращаясь к нам обеим.
Исет быстро сказала:
— Я бы не стала ничего менять.
— А мне хотелось бы.
Окружающие выжидательно смотрели на меня. Проект Пенра был очень хорош: рядом с воротами два обелиска во славу правления Рамсеса пронзали небо. Но мне хотелось добавить что-то, что напоминало бы о деяниях фараона. Если они нигде не будут записаны, то откуда людям, которые будут жить через сто лет, узнать о том, как правил Рамсес? Время может уничтожить ворота дворца, но каменный храм Амона простоит вечность.
— Думаю, здесь неплохо бы построить пилоны, — сказала я. — Есть ведь рядом с карнакским храмом стела для записи важнейших событий. Так почему же не поставить такую и в Луксоре?
Рамсес посмотрел на Пенра.
— Ты сумеешь воздвигнуть пилон?
— Конечно, государь. И на нем можно будет высекать сообщения о важнейших событиях.
Рамсес одобрительно посмотрел на меня, но Исет сдаваться не хотела.
— А если построить галерею? Галерею с колоннами перед храмом?
— Для чего она нужна? — спросила я.
— Да ни для чего! Просто будет галерея — и все! Да, Рамсес?
Рамсес перевел взгляд с меня на нее, потом устало спросил у Пенра:
— Можно построить галерею?
— Конечно. Все, что пожелает государь.
Начиная с этого вечера — уже на следующий день после нашей свадьбы! — Рамсес должен был провести десять ночей с Исет. И хотя все цари Египта всегда делили свои ночи между женами, я уселась перед зеркалом и стала гадать: а не ушел ли он к Исет, потому что любит ее сильнее?
— Глупости! — убежденно заявила Мерит. — Ведь в тронном зале она только капризничала — ты сама говорила!
— Но в постели-то она не такая! — Я представила, как Исет, обнаженная, сидит перед Рамсесом и умащает груди маслом лотоса. — Наверное, Хенуттауи обучила ее всему, что сама знает. Вдобавок Исет красива, это всякий скажет.
Мешок на шее у Мерит раздулся.
— Сколько можно любоваться красотой? Час? Два? Прекрати жаловаться, а то будешь, как она.
— Если не пожаловаться тебе, тогда кому?
Няня перевела взгляд на наос с маленькой статуэткой богини Мут.
— Попробуй расскажи ей. Быть может, она услышит…
Я сложила руки на груди. Мне очень хотелось посидеть у себя в туалетной комнате, поплакаться няне, но я пообещала Уосерит, что каждую ночь, когда у меня не будет Рамсеса, я буду разговаривать с Пасером. По тускло освещенным коридорам, через внутренний двор, я отправилась к советнику. Слуга Пасера отворил передо мной дверь; мой бывший учитель сидел у жаровни рядом с Уосерит. Они сразу отпрянули друг от друга, но вид имели такой влюбленный, что я невольно отступила. Распущенные волосы Пасера в полумраке казались черными, как вороново крыло. «А ведь он красив», — поняла вдруг я. То же самое я подумала о Уосерит, лицо которой неожиданно помолодело. Ей всего двадцать пять, просто заботы наложили ей морщинки у глаз. Ночь стояла прохладная, и Уосерит надела самую теплую накидку.
— Здравствуй, царевна!
Пасер встал, приветствуя меня. Покои у него были большие, расписанные фресками и завешанные дорогими тканями из Митанни. Над ложем стояли фигурки сфинксов, чьи мелко завитые бороды выдавали их ассирийское происхождение. От дверей в туалетную комнату на нас смотрели деревянные изваяния вавилонских богов. Неужели Пасер бывал во всех этих странах?
Я села на свободный стул.
— Ты сегодня отлично справилась, — сказала жрица. — Особенно удачно получился выход: всем сразу стало ясно, что ты — настоящая царевна и по рождению, и по воспитанию.
— И дела ты разбирала мудро, — добавил Пасер.
— Это тебе я обязана самыми простыми тяжбами.
Пасер поднял брови.
— А вот Исет было бы не просто разбирать дела чужеземцев. Когда весь двор узнает о твоих способностях к языкам, тогда и попробуем направлять таких просителей к ней. — Пасер улыбнулся жрице. — Если Рахотеп думает, что он один умеет играть в эти игры, то очень быстро поймет свою ошибку.
— Тебе самой-то понравилось? — спросила Уосерит.
Я переводила взгляд с одного собеседника на другого, пытаясь понять, о чем речь.
— Там много интересных людей, — осторожно заметила я.
— Тебе не скучно было? — спросил Пасер.
— Какое там! Столько посетителей!
Пасер посмотрел на жрицу.
— Это тебе не Исет, — заметил он и обратился ко мне: — Дай время, люди тебя оценят, и их безумной любви к Исет поубавится.
— Особенно если забеременеешь, — добавила Уосерит.
Мы обе посмотрели на мой живот, однако усыпанный янтарем пояс лишь подчеркивал стройность моей талии. И Пасер, и Уосерит знали ставшую при дворе легендой историю моей матери — историю о том, как ее отравили по приказу Еретика и она потеряла своего первенца. Она была высокая, с широкими бедрами — только бы и рожать, но прошел целый год, прежде чем богиня Таурт[49] вновь благословила ее чрево и моя мать понесла моего брата. Ей хотелось много детей, и можно только догадываться, что она испытала, когда ее третье дитя явилось в мир бездыханным. А когда она носила меня, во дворце случился пожар. С содроганием я думаю о том, как ее нежное сердце приняло известие о гибели всех, кого она любила: ее матери, отца, сына, супруга и двух последних дочерей Нефертити. Неудивительно, что после моего рождения у нее уже не оставалось сил жить.
— Мы не всегда повторяем судьбу матерей. — Уосерит догадалась, о чем я думаю. — Сестра твоей матери родила фараону шесть здоровых дочерей.
— Выходит, лучше, если я похожа на тетку? — прошептала я.
— В этом отношении — да.
Помолчав, я спросила:
— А если я вообще не забеременею?
Уосерит метнула взгляд на Пасера.
— К чему говорить такие вещи?
— Нефертари, дать фараону сына — первейшая обязанность главной супруги, — заметил советник.
— А у моей тетки сыновей не было.
— Все равно у нее были дети, — настаивала Уосерит. — Шесть царевен, которых можно выдать замуж за царевичей. Рамсес женился на тебе ради детей, которых ты родишь.
— Он женился, потому что любит меня!
— И ради сына тоже, — сказал Пасер. — Не забывай об этом.
Я поднялась.
— Значит, для него важнее сын, чем жена?
Все молчали; потрескивание углей казалось неестественно громким. Пасер тяжело вздохнул. Уосерит коснулась моей руки.
— Ни один мужчина не выбирает между детьми и женой. Всем нужно и то и другое. — Жрица встала и обняла меня. — Ты вовсе не обречена умереть во время родов.
Я отступила и заглянула ей в глаза.
— Откуда тебе знать?
— Чувствую. — Уосерит пожала плечами. — Ты создана для долгого царствования. Если родишь Рамсесу наследника. И если он выберет тебя главной женой.
— А он это сделает, только если я рожу сына.
— Иначе нельзя.
Я вернулась к себе, вышла на балкон и стала смотреть на луну, плывущую среди тонких перистых облаков. Несмотря на холодный ветер, в воздухе не чувствовалось запаха пыли, предвещающего ливень. Значит, не будет нам спасения от засухи, от надвигающегося голода. Кое-где люди, чтобы накормить своих детей, воровали приношения из заупокойных храмов. Однажды таких воров изловили, но старейшины их оправдали, решив, что важнее накормить живых, чем мертвых. Впрочем, так недолго и прогневать богов; кроме того, скоро начнут голодать богатые, и народ взбунтуется. Какая тогда разница — забеременею я или нет? Будь у меня хоть семеро сыновей, народ обвинит в голоде меня.
В дверном проеме появилась приземистая фигурка.
— Госпожа, у тебя был тяжелый день. Тебе нужно поесть, — проворчала Мерит.
Няня принесла жареного окуня. Я вернулась в комнату, и она протянула мне тарелку, а потом захлопнула деревянную дверь.
— Стоишь в потемках, на холодном ветру, — бурчала она. — Где только у тебя голова!
— Там так красиво, — сказала я. — Наверное, так же чувствовал себя всемогущий Амон, когда в начале бытия возник из темных вод.
— Вот интересно, может ли всемогущий заболеть? Потому что ты-то именно этого, видимо, и дождешься. Садись-ка поближе к огню.
Няня вынула из деревянного ларца покрывало и набросила мне на плечи.
— Знаешь, — сказала она, — во дворце о тебе уже ходят разговоры.
Я отодвинула тарелку.
— Какие разговоры?
Мерит скрестила руки на груди.
— Прежде всего поешь!
Чтобы ее успокоить, я проглотила кусочек рыбы. Мерит улыбнулась.
— Такие, как нам и нужно. О приеме в тронном зале. Ты, наверное, отлично справилась. Во дворце удивляются — такая молодая, а знаешь столько языков, да еще судишь по справедливости. Так говорят и в банях, и на кухне.
Я поставила тарелку.
— Это только слуги болтают.
Няня смерила меня долгим взглядом.
— А каким толкам, по-твоему, поверит народ? Болтовне придворных или тому, что слуги будут рассказывать?
— Думаешь, я смогу завоевать любовь народа?
— Это было бы нетрудно, — тихо отозвалась она, — если бы разлился Нил.
Я подошла к наосу и посмотрела на статую богини Мут. При таком освещении полоска на шее не различалась.
— Мут тебя охраняет, — прошептала Мерит. — Но если у тебя не будет телесных сил, она тебе не поможет. — Няня пододвинула ко мне тарелку. — Ешь!
Я посмотрела через ее плечо и чуть не задохнулась от удивления.
— Что ты тут делаешь?
В дверях стоял Рамсес. При виде фараона Мерит втянула носом воздух и замерла — даже пеликаний мешок на шее куда-то делся.
— Государь!
Она бросилась подавать ему лучшее кресло.
Фараон был в короткой набедренной повязке и простых сандалиях.
— Что ты здесь делаешь? — повторила я.
— Да вот, решил зайти, — как-то неуверенно сказал он. — Ты не возражаешь? Исет укладывается спать, а мне захотелось побыть с тобой.
Изумленная Мерит тут же извинилась и исчезла. Я села напротив Рамсеса у жаровни.
— Сегодня ты впервые принимала просителей, и о тебе говорят все Фивы. У тебя удивительные способности. Я тут подумал… ты, конечно, не обязана… я просто подумал, что ты можешь просмотреть донесения наших лазутчиков.
Я скрыла разочарование. Так вот зачем он пришел!
— Ты не доверяешь своим визирям?
Рамсес смущенно задвигался в кресле.
— Взятка — сильное искушение. Откуда мне знать, что они переводят все точно? Что они ничего не пропускают, ничего не утаивают? При дворе полно предателей.
— Среди твоих советников? Обманывая фараона, они подвергают опасности свое ка.
— Ка никому не видно. А вот ларец, полный вавилонских золотых монет, видно отлично. Даже за целый день работы я не успеваю прочитать все письма, вот и приходится доверять визирям и писцам. Но самые важные донесения — из страны хеттов и из Кадеша… лучше, чтобы их читала ты.
Вот она — возможность стать для него нужной.
— Конечно, — улыбнулась я. — Хоть каждую ночь приноси.