В сумерках зимнего вечера в начале 1991 года на дороге, что шла через леса в окрестностях Торнхилла, остановился грузовик; из него выбралась молодая женщина.
— Вы уверены? — спросил водитель. — Могу подкинуть вас до Иде.
— Уверена.
Он позволил себе положить руку ей на колено. Не следовало с ним оставаться.
— Здесь редко кто ездит, — объяснял водитель, спуская сумки из кабины — слишком неторопливо, на ее взгляд.
Женщина дотянулась и выхватила чемодан из рук водителя; покачнулась от внезапно навалившейся тяжести. От толчка проснулся малыш, подвешенный в перевязи у нее на шее, — но не заплакал, а уставился на окружающий мир широко раскрытыми глазами. Глаза эти были темными-темными, с такими огромными радужными оболочками, что казалось, белков почти нет, как у ночного зверька. Водитель грузовика не смотрел на ребенка. Он размышлял о том, что женщина выглядит слишком уж молодо для матери: почти девочка, без капли макияжа на круглом беззащитном лице, обрамленном мягким облаком волос; ее кожа была значительно светлее, чем у младенца. Водителю хотелось, чтобы она осталась в машине — по многим причинам, причем некоторые были благородными, а некоторые — не вполне.
— Я думал, вам надо в Кроули.
— Я знаю, куда мне надо. — Хлопнув дверью, женщина перекинула лямку рюкзака через плечо; за собой она тащила чемодан на непомерно маленьких колесиках. Несколько минут спустя грузовик уехал.
Теперь они остались одни. От того, что грузовик уехал, на душе полегчало, хотя прежний страх сменился новыми опасениями. Женщина в самом деле ехала в Кроули — там у нее была знакомая няня, подруга подруги, и светила возможность устроиться на работу. Вместо этого она очутилась здесь, в милях пути от всех и вся, почти без надежды на то, что кто-нибудь ее подвезет, даже если она осмелится сесть в машину. Малыш сидел тихо — плакал он так редко, что мать это даже пугало, но она знала, что он вот-вот проголодается; уже темнело, а дорога в самом деле была совершенно пуста. Чемодан с грохотом катился сзади, раскачиваясь из стороны в сторону и то и дело ударяя ее по ноге, а лес обступал все плотнее, сжимая дорогу в узенькую щелку между толщами теней.
Женщина выросла в деревне и не умела по-настоящему бояться ночи, однако в безветренном воздухе ей чудились то шепот, то хруст ломаемой рядом ветки, то странные движения и шелест в прелой листве. С тех пор, как родился ребенок, у нее на нервной почве начались грезы; женщина боялась рассказывать о них, чтобы окружающие не сочли ее сумасшедшей. Всюду на пустынных улицах ей мерещился звук шагов, сами собой открывались и закрывались двери, слышалось тихое, едва уловимое бормотание. А теперь ее присутствие будто разбудило лес; казалось, ветки шарят, стараясь схватить ее, а лоскутки мрака скользят с дерева на дерево. Они были там — всегда шли по следу, подбираясь все ближе, но не настигая…
Увидев огни, женщина решила, что это, должно быть, тоже ей мерещится. Два желтых проблеска, мигающих сквозь деревья желтизной огня в очаге — или свечи, или электрический свет. Подходя ближе, она боялась, как бы огоньки не погасли; но они разгорались все ярче, и наконец она рассмотрела источник света: окна — окна дома, и желтые лучи, просачивающиеся меж полузадернутых занавесок. Вероятно, дом стоял на полянке среди деревьев: различались коньки крыши на фоне неба и смутно выступающий деревянный каркас, крест-накрест перечеркивающий фасад. Даже в темноте дом выглядел гостеприимным; и все же сомнения оставались. «А ты как думаешь? — шепнула она малышу. — Стоит попросить у них помощи? Может, нам предложат чаю…» А вдруг это пряничный домик колдуньи, и сейчас дверь откроет крючконосая карга, которая укажет им кратчайший путь в печку?
Шаги. Звук шагов по пустой дороге. Обернувшись, она ничего не заметила. И все же на мгновение они стали слышны — тихие и отчетливые, словно ступали ноги в туфлях на мягкой подошве или подушечки лап. В сумраке возникла тьма, еще более глубокая, словно рябь пробежала по лесу, и раздалось дыхание — очень близко, будто сам ветер мог дышать и дышал ей прямо в шею… Чемодан подпрыгивал и раскачивался, пока она тащила его по тропинке к двери. Здесь был и дверной молоток, и старомодный звонок-колокольчик. Женщина воспользовалась и тем, и другим.
Дверь распахнулась; вместо старой крючконосой карги на пороге стоял крупный мужчина, всем своим видом вселяющий спокойствие: с объемным животом, плечами под стать — и неимоверно изящными руками. У него были блеклые волосы и бледно-розовый оттенок кожи; в выражении лица читалась некая благожелательность — а быть может, она присутствовала в самом сочетании черт, поскольку поначалу хозяин дома держался осторожно, если не сказать настороженно. Из-под опухших век смотрели васильково-голубые глаза.
— Мы заблудились, — неловко начала молодая женщина, — и подумали…
Он смотрел куда-то ей за спину, в ночь, где остались шаги и дыхание ветра. На одно мимолетное мгновение женщине почудилось, будто и он что-то слышал или видел. Затем мужчина снова перевел взгляд на нее; губы тронула улыбка.
— Не хотите ли войти? Время уже позднее, а я как раз заваривал чай. И если вам нужно покормить маленького…
— Огромное спасибо!
Она ступила в прихожую, и дверь закрылась, отгораживая от тьмы с призраками. Много позже она поняла, что доверилась ему тогда бездумно, инстинктивно. Быть может, потому, что он был толстый и благожелательный на вид, а она — отчаявшаяся и одинокая, или же потому, что голубые искорки в глазах ее зачаровали. В конце концов, она осознала истинную причину: тогда он посмотрел через ее плечо и что-то увидел — увидел их.
Хозяин проводил женщину в комнату со стенами, сложенными из дубовых бревен. В камине горел огонь, на коврике перед ним растянулся огромный пес — с всклокоченной шерстью и вечно виляющим хвостом, совершеннейшая дворняга. Когда они вошли, зверь поднялся, потягиваясь.
— Можете оставить малыша у камина, — предложил мужчина. — Гувер приглядит за ним. Я зову его так по очевидной причине: он подбирает с пола крошки. А я Бартелми Гудман.
— Анни Вард. — Гостья вытащила ребенка из перевязи и посадила на коврик, такой же лохматый и до того похожий на пса, что, скорее всего, они приходились друг другу родственниками. — А это Натан.
Малыш и пес изучали друг друга; мокрый черный и маленький смуглый носы едва не соприкасались. И вдруг Натан рассмеялся — что делал так же редко, как и плакал, — и женщина подумала, что эти двое установили между собой связь выше биологических различий и речи.
— Я бы хотела согреть для него молока, — сказала она. — Вы… не могли бы пока присмотреть за ним?
— Этим займется Гувер. Он просто вылитая Нана из «Питера Пэна». Кухня вот там.
Выходя из комнаты, она с сомнением оглянулась и обнаружила, что пес нежно отталкивает малыша носом подальше от огня.
— Наверное, Гувер здорово выдрессирован, — заметила женщина.
— Он очень умен, — отозвался хозяин. Гораздо позднее она поняла, что в его словах тогда не было напыщенности или тщеславия.
Стены кухни были сложены из тяжелых брусьев, пол, вполне ожидаемо, из каменных плит; на старомодной плите в сосуде, напоминающем небольшой котелок, что-то попыхивало. Из-под крышки вырывалась струйка пара, донося такой насыщенный мясной аромат, что у гостьи потекли слюнки. За весь день она съела лишь бутерброд на обед и вдруг осознала, что ужасно голодна; но, прежде всего, — ребенок.
Пока она подогревала молоко в позаимствованной у Бартелми кастрюльке, сам он заваривал чай и расставлял на подносе керамические кружки, чайник, кувшин и блюдо с фруктовым пирогом. Анни едва сдерживалась, чтобы не поинтересоваться, что там, в котелке, боясь показаться слишком жадной или доведенной до отчаяния. Комната имела неправильную форму, стены и уголки были увешаны множеством полочек; те, в свою очередь, были заставлены подписанными от руки бутылочками и баночками с консервированными фруктами и странного вида овощами в масле. Пряные травы росли в горшках и сушились в пучках. В одной вазе лежали луковицы — красные и белые, в другой — яблоки и клементины. Немытая посуда не громоздилась горой в раковине, а сушильная доска блистала чистотой.
Вернувшись в гостиную, Анни протянула Натану детскую бутылочку и несколько кусочков хлеба с маслом — Бартелми предусмотрительно срезал с них корочку.
— Вы так добры к нам, — сказала она, — должно быть, вы думаете…
— На улице темно и холодно, а вы, по-видимому, оказались в затруднительном положении. Когда освоитесь, можете рассказать мне больше. Если пожелаете.
Она выпила чай с ароматом бергамота, наверное «Эрл грей», и съела большой кусок пирога. Быть может, оттого, что она была голодна, угощение показалось ей самым вкусным на свете.
— Еще не надумали рассказать мне, куда направляетесь? — поинтересовался Бартелми.
— Я ехала в Кроули, — отозвалась женщина. — Там можно устроиться на работу — по крайней мере, я на это надеюсь, — и одна моя подруга знает хорошую няню. Раньше мы… мы жили у двоюродной сестры, но потом стало неудобно — я почувствовала себя лишней, да и ей не очень-то нравилось жить с ребенком. Вот я и решила, что пора уезжать. Самой становиться на ноги.
Она не упомянула ни о преследующих тенях, ни о шепоте в ночи. В этой теплой, безопасной гавани они легко забылись.
Если здесь впрямь безопасно. И если это впрямь гавань. Анни боялась собственной слабости, трусости — она страшилась возвращаться во тьму.
— А ваши родители?
— Они живут на западе страны. Мы нечасто видимся с тех пор, как… умер мой муж.
— Мне жаль.
Больше Бартелми ни о чем не расспрашивал, да ей и не хотелось рассказывать. Они молча наблюдали, как малыш возится на коврике с собакой, таская ее за висячие уши.
— Собираетесь продолжить путь ночью? — спросил Бартелми. — Если хотите, оставайтесь здесь: у меня вдоволь места. Дверь в спальне запирается на засов — так вам будет спокойнее.
Она открыла рот, чтобы сказать, что не может, никак не может… а произнесла лишь «спасибо» и «я и не беспокоюсь».
На ужин Бартелми зачерпнул из котелка и налил в кружку что-то вроде мясного бульона с таким смешением ароматов, что Анни не могла узнать их; тепло и легкость разлились по телу. Спала она бок о бок с сыном на плотном и мягком матрасе, предварительно заперев дверь на засов: то была разумная мера предосторожности, хотя она и казалась молодой женщине излишней. И как-то так вышло, что они задержались на следующую ночь, и еще на одну, когда Анни забыла запереть дверь, а наутро их разбудил Гувер, плюхнувшийся лапами на одеяло, чтобы лизнуть Натана в лицо.
Гудманы жили в Торнхилле с незапамятных времен. Кое-кто из почтеннейших старожил деревушки Иде в двух с половиной милях дальше по дороге уверял, что помнят деда или даже прадеда Бартелми, однако люди с трудом припоминали, как сменялись поколения: всех в семействе звали Бартелми или вроде того, и все походили друг на друга — толстые, миролюбивые и любезные. Никто из Гудманов никогда не был слишком молод или слишком стар. Похоже, они женились и обзаводились детьми где-то еще, а в среднем возрасте их тянуло к родному Торнхиллу. Откуда-то у них брались деньги, и здесь они вроде как уходили от дел, обитая уединенно, в ладу с соседями, почти не вмешиваясь в местную жизнь. Их считали слегка и вполне терпимо эксцентричными, эдакой частью окружающей действительности, не вызывающей любопытства, не подающей поводов к излишним вопросам. Поговаривали, что и собаки сменяли друг друга — все как одна дворняги, наверняка бродячие псы, взятые из приютов. По мнению соседей, один пес был помесью с ретривером, другой — с волкодавом, в третьем проскальзывало что-то от немецкой овчарки или бобтейла. У Гувера были отражающие душу карие глаза ретривера, длинные ноги гончей, жесткий, лохматый мех с густым подшерстком, как у множества пород от афганца до лайки. Время от времени он гонял кошек — чтобы доказать свою принадлежность к собачьему братству — и с одинаковой готовностью обслюнявливал с ног до головы и старого друга, и незнакомца. Люди полагали, что нынешнее поколение — и хозяин, и собака — обитали в Торнхилле уже лет двадцать, мало чем занимаясь, солидные и респектабельные, как хоббиты в своей норке, вдалеке от повседневной жизни. И даже если двадцать лет — необычно долгий век для пса, то никто на этот счет не задумывался.
Когда-то Торнхилл принадлежал Торнам — семейству не столько аристократическому, сколько древнему, восходящему аж ко временам до норманнского завоевания. Местные историки утверждали, что на склоне холма, где теперь вырос Темный лес, когда-то стояли дом, построенный еще при саксах, и часовня, ныне провалившаяся под землю; там-то Джозевий Гримлинг Торн, прозванный Лютым Торном, якобы и заключил сделку с Дьяволом — впрочем, причина и предмет ее по сей день оставались тайной. Рассказы об этом человеке путаны сами и запутают любого слушателя: утверждали, будто бы он жил почти две тысячи лет назад — и притом умер около 650 года нашей эры; дом снесли, часовня исчезла, а сам Джозевий превратился в легенду, и все поросло Темным лесом.
Во времена Тюдоров более поздние представители рода Торнов построили дом, что сохранился и поныне, — на том месте, где лес редеет, становясь светлее и зеленее, а по весне землю устилают колокольчики, и слышится стук дятла, и звенят трели певчих птиц. Дом был каркасный, с проглядывающими тут и там шпаклевкой и кирпичом, оплетенный вьюнком, что вспыхивал красным огнем осенью; к островерхим крышам как попало лепились высокие каминные трубы. Там семейство обитало несколько веков, оберегая свои тайны, пока старший сын не погиб в Первой мировой, а его брат не умер во время эпидемии гриппа, прокатившейся следом; местные жители полагали, что тогда-то и пришли в здешние места Гудманы, хотя на поверку выходило, что припомнить точный момент их появления никто не мог. В деревне и окрестностях все еще жили отпрыски рода: все знали, что Карлоу были потомками Торнов — от внебрачной связи с неким отщепенцем-якобитом; а овдовевшую миссис Ванстоун, ныне почти достигшую шестидесятилетнего возраста, называли не иначе как Ровена Торн — в знак почтения к ее предкам. Время от времени она заглядывала к Бартелми, чтобы посидеть и потолковать о минувшем, и всегда поражалась тому, как много он знает о ее наиболее отдаленных пращурах. Раз или два ей на ум приходило любопытное сравнение: образ жизни Бартелми напоминал службу хранителя, однако что и от кого оберегал он, она не имела ни малейшего представления и потому приписывала подобные мысли разыгравшемуся воображению.
Нечасто — весьма нечасто — Бартелми навещали гости вовсе не из деревни или окрестностей — гости, что являлись поздно ночью, жили в доме, скрываясь от взглядов местного люда, по одному или помногу дней и исчезали в предрассветный час незаметно для чужих глаз. Случалось, кто-нибудь из местных жителей, вставших спозаранку, или гуляка, припозднившийся из пивнушки в Чиззлдауне, примечал кутающегося в плащ с капюшоном чужака, что бредет лесной дорогой, или ловил взглядом незнакомую фигуру, прошмыгнувшую по извилистой тропинке к дому Бартелми. Только подобные слухи вызывали мало интереса, поскольку тут не было ни любовной интриги, ни скандала, да и происшествия эти были слишком редки, чтобы счесть их значимыми. Теперь в окрестностях стали появляться выходцы из Лондона — довольно преуспевающие и довольно расточительные приезжие из Вест-Энда, как правило, из средних слоев общества; они платили деньги и обустраивали для себя деревенский стиль жизни, воспетый в глянцевых журналах; они устанавливали на кухнях новомодную технику, забивали холодильники шардоне и летом приглашали друзей из города на вечеринки, что устраивали в своих тщательно выстриженных садах. Некоторые из них пытались наводить справки о Гудманах и Торнхилле, однако же вопросы их оставались без ответа. Кажется, ничего не происходило в тех местах долгое-долгое время — пока Анни Вард и ее ребенок не появились на пороге дома Бартелми темным вечером 1991 года и не обрели там пристанище.
У Бартелми имелась плохонькая машинка — тупоносый «джовит джевелин» пятидесятых годов. Несмотря на неряшливый и потрепанный вид, она каким-то образом всегда заводилась; на ней Бартелми отвез Анни в Кроули и ждал, пока она заходила к няне и в центр трудоустройства, а потом вышла, расстроенная.
— А чем вы занимаетесь? — поинтересовался он.
— Я программист, — ответила Анни; выяснилось, что недостатка в программистах не было, и здесь она оказалась лишь одной из множества.
— Я собираюсь открыть в деревне букинистическую лавку, — сообщил ей Бартелми позднее тем же вечером. — Мне нужен управляющий. Я уже и подходящее здание присмотрел: на втором этаже есть маленькая квартирка. Нужен управляющий, который знаком с компьютером, — чтобы вести каталоги товара и бухгалтерию; боюсь, высокие технологии мне не по плечу.
А как же они, подумала она. Ведь они всегда там, снаружи… Но когда Анни выглядывала в окно, деревья стояли недвижно, ни дверь, не занавески не шевелились, и никакой шепот больше не тревожил ее сон.
— Не могу, — наконец ответила она. — Вы и так уже столько для нас сделали.
— Вот именно. Так что теперь и вы сможете кое-что сделать для меня.
Она понимала, что Бартелми лукавит, — и все же он говорил совершенно будничным тоном, и великодушие его было таким скромным, почти невидимым… Как-то сама собой материализовалась нужная собственность: узкое зданьице между антикварным магазином и гастрономом для лондонцев, с комнатушками, уходящими вглубь, и удивительными маленькими лестницами, ведущими в никуда, и спаленками размером с буфет, и буфетами размером со спальню — словом, в лучших традициях букинистических магазинов. Анни въехала в квартирку, за которую не нужно было платить, так что ее скудной зарплаты хватало на все. Деревенские жители решили, что она приходится родственницей Бартелми — племянницей или еще какой водой на киселе; и в конце концов она почти поверила в себя, почти позабыла под чарами его заботы, что когда-то бездомной скиталицей постучала в его дверь по чистой случайности, если и впрямь то была случайность. Натан рос и привык называть Бартелми дядей, а Анни летними ночами гуляла по лесу, откуда исчезли — улетучились они, словно дурной сон в миг пробуждения; и она уже едва помнила, что они когда-то существовали.
И все же, несмотря на все ее доверие, минуло много месяцев, прежде чем она могла полностью положиться на Бартелми. Снова пришла зима, и вечерами, согретыми пламенем камина, Анни наблюдала, как подрастает Натан.
— Он похож на отца? — однажды поинтересовался Бартелми.
— Нет. — В комнате повисло ожидание. — Он похож на себя. Даниэль…
— Ваш муж?
— Он не был мне мужем. Мы просто… жили вместе. Когда он погиб, я взяла его фамилию — наверно, ради Натана. Я хотела, чтобы у моего сына было что-то, чего держаться, некое напоминание об отце. А может, так вышло, потому что моя семья… они были недовольны, что мы с Даниэлем не поженились, а когда родился Натан, они… не обрадовались ему.
— Почему? — спросил Бартелми. — Ведь он красивый умный ребенок. Я бы сказал, исключительно красивый и умный.
— Правда, да? — На минуту ее лицо озарилось радостью; и снова его омрачили воспоминания. — Беда в том, что… — Внезапно Анни посмотрела ему прямо в глаза; в ее взгляде читалась невысказанная мольба. — Даниэль был светлокожим. Натан гораздо смуглее — как будто он наполовину индиец или вроде того. Мы прожили вместе восемь лет, и я никогда ему не изменяла. Мне не хотелось быть вертихвосткой. Когда уже после смерти Даниэля я узнала, что беременна, я была очень счастлива. А потом родился ребенок — чудесный, такой чудесный… но с тех пор, кажется, я все бежала и бежала. Пока не очутилась здесь.
Спустя несколько минут она снова заговорила:
— Пожалуйста, верьте мне. Я не могу объяснить, почему Натан так выглядит. Я вообще ничего не могу объяснить.
— Как это все захватывающе, — наконец произнес Бартелми. — Не переживайте: я знаю, что вы бы не стали придумывать подобное. Вы совсем другой человек. Да и зачем?.. Можете рассказать, как погиб Даниэль?
— В автомобильной аварии. Он работал допоздна — так часто бывало; в полиции сказали, что он уснул за рулем. Я не верю. Расследование показало, что, по-видимому, на него налетела другая машина — фургон или грузовик — и скрылась. Маленький «рено» вышибло с дороги и ударило о дерево…
Она мысленно вернулась в бесцветную больничную палату — бесцветную, словно склеп, к лежащей на кровати неподвижной фигуре — с изувеченным лицом, почти неузнаваемым из-за бинтов; только она узнала бы его, как бы он ни выглядел, как бы ни был изувечен. Она держала Даниэля за руку — крепко-крепко, и по липу ее катились неосушен-ные слезы; и она умоляла его жить — умоляла торопливым шепотом, который (она знала и боялась) он не услышит. Сейчас, вспоминая, она думала, что просидела там целую вечность и что часть ее до сих пор остается в той комнате, запутавшаяся в ловушке времени, и держит его за руку, тщетно умоляя: «Не уходи, не сдавайся, живи. Живи».
И тогда он открыл глаза.
Ему вкололи обезболивающее, морфий; медсестры думали, что он уже не проснется. Но каким-то образом тело его отвергло наркотик, и он очнулся; взглянул на нее с любовью — такой любовью, что ей показалось, ее сердце вот-вот разорвется; и тут нахлынула боль — цена за тот миг, за ту любовь, за то, что он стряхнул с себя действие морфия. Лицо Даниэля исказила судорога, искривив черты в предсмертной агонии. Всем, что в ней было, всем своим существом, всем разумом, сердцем и душой Анни потянулась и проникла в его боль, его смерть; и в тот миг она все бы отдала, лишь бы спасти его, избавить хотя бы от толики страданий… Боль отступила, унося с собой жизнь; и когда она наконец отпустила его, вокруг был другой век, другой мир.
— Натан родился ровно через девять месяцев. Я почему-то думаю, что…
— Что вы забеременели в тот момент, когда умер Даниэль. Понимаю.
— В тот миг что-то случилось — то, чего я не помню. Я не имею в виду какие-то провалы в сознании: все было иначе. Словно появился шов — шов в самой ткани времени, и внутри него зашито воспоминание, какая-то забытая вещь. Потом я сделалась другой. Я знала, что меня стало… больше. Я поняла, что беременна, поняла сразу же. Я даже не могла скорбеть, как положено. Недоставало Даниэля — и всегда будет недоставать, — однако меня переполняла иность, сознание того, что меня вдруг сделалось больше.
— Жизнь из смерти, — проговорил Бартелми. — Да. Умирая, мы ступаем сквозь Врата, — она буквально услышала заглавную «В», — Врата, ведущие прочь из этого мира. Что лежит за ними, неведомо. Религия измышляет, философы рассуждают, а нам, всем прочим, приходится лишь надеяться. Если существуют иные вселенные, иные формы бытия, значит, таков единственный путь их достичь — единственный известный нам путь. Никому не дано переступить Врата живым или когда-либо вернуться. Так говорят. Но ведь даже Высшие Законы могут нарушить самые злые, или самые отчаянные, или те, чья любовь заставляет превозмочь страх, — или же сами Силы.
— Такова ваша философия? — спросила она. — Врата, проход между мирами, и неземные силы, созидающие законы, по которым мы живем?
— Я не так уж оригинален. Давным-давно за меня все придумали другие. Я лишь следую проторенной дорогой.
— Мне нравится, как это звучит, — заметила Анни. — Люди говорят, что видят туннель, но мне больше по вкусу Врата. Дверь открывается в обе стороны. Быть может, я прошла сквозь нее и вернулась… Почему же тогда Натан не похож на Даниэля? Для этого у вас есть какое-нибудь объяснение?
— Нет, — ответил Бартелми. — Пока нет. Возможно множество объяснений. Мне нужно поразмыслить.
Детские годы Натана напоминали идиллию. Разумеется, недостаток счастливого детства в том, что ты слишком юн, чтобы оценить его. Натан с бездумным восприятием юности полагал, что счастье — доля большинства людей: несчастные среди них встречались мало и редко, и, пройдя через полосу страданий, они также обретут свою радость в жизни.
Отца у него никогда не было, так что он не тосковал по нему, но мамины рассказы о Даниэле вселяли в Натана чувство защищенности, уверенности в том, что за ним присматривает добрый дух, хотя — удивительное дело — у нее не сохранилось ни одной фотографии, чтобы показать сыну. Что до остального, то дядя Барти заполнял собой все возможное пространство — заполнял и переполнял; за ним, с его надежностью, тихой силой, скрытой за мягкими манерами, мальчик чувствовал себя как за каменной стеной. Анни, изо всех сил стараясь быть твердой и справедливой, поставила перед собой цель ни за что не выходить из себя ни при каких потрясениях и переживаниях, сопутствующих материнству; и это далось ей неожиданно легко. Денег всегда хватало, хотя не оставалось излишков, а мелкие дрязги и распри деревенской жизни не нарушали ее покой. Натан ходил в местную школу и отлично учился, играл в футбол зимой и в крикет летом. Другие дети восхищались им, правда, относились к мальчику с некоторой настороженностью, слегка обижаясь на его врожденный интеллект и нечто в нем самом, отличающее от остальных, — какое-то спокойствие, внутреннюю уверенность. Те немногие, что стали действительно близкими его друзьями, чувствовали себя отличными от других, обособленными, хотя Натан относился ко всем одинаково дружелюбно и вроде бы никого не выделял. Чаще всего он общался с Джорджем Фавном и Хейзл Бэгот, к искреннему недоумению одноклассников — ведь он мог выбрать себе в приятели самых популярных парней в школе. Джордж, застенчивый пухлячок, служил объектом насмешек других учеников и даже некоторых учителей; разволновавшись (что случалось с ним частенько), он начинал заикаться. Однажды его припер к стенке школьный громила Джейсон Викс; Натан заступился за друга:
— Оставь его в покое. Он не сделал тебе ничего плохого. Зачем обижаешь?
По толпе Джейсоновых дружков прокатился гогот.
— Да ведь он жиртрест и з-з-заика, а мамаша его…
— Не говорите так, — произнес Натан без злобы, но с решительным выражением на лице. — Я просил вас оставить его в покое.
— Хочешь вступиться, а? — Джейсон показал большой кулак.
— Попробую.
Взметнулся кулак, отшвыривая Натана к стене. Джордж бросился было на помощь своему заступнику, однако замер, побоявшись ввязываться в драку.
Натан распрямился; губа его кровоточила.
— А теперь пошел на… — приказал Джейсон. Хорошим манерам поведения и речи его обучали старшие члены семьи.
— Нет.
На сей раз Натан увернулся от удара, перехватил летящую руку и направил мимо себя в стену, добавив сверху вес собственного тела и навалившегося сзади Джейсона. Костяшки врезались в стену — Джейсон заорал, когда острая каменная крошка поранила руку до кости.
— Извини, — сказал Натан, — только на будущее оставь Джорджа в покое.
Дружки из шайки Джейсона могли бы наброситься на него, но не набросились. Быть может, они прочли достаточно подходящих книг или посмотрели достаточно фильмов, чтобы понять, что так поступают герои. А Джордж не задумываясь, по собственной воле, стал бы с той минуты рабом Натана — если бы только тот захотел.
Что же до Хейзл, то они с Натаном жили совсем близко друг от друга и дружили с пеленок — ссорились и мирились, вместе пускались в приключения, будь то вымышленные или настоящие. Миссис Бэгот работала в гастрономии, так что Хейзл частенько оставляли в книжной лавке, как бы под присмотром Анни; дети носились друг за другом вверх-вниз по лестницам, играя в шумные игры, или таинственно затихали, разглядывая чудесные книги, которые показывал своей гостье Натан: в тканевых переплетах, с желтеющими страницами и иллюстрациями. Если бы не он, Хейзл мало что прочла бы в своей жизни: в их семье чтение считалось занятием чуждым; мать предпочитала смотреть телевизор, а отец — посещать паб. Единственный ребенок, она часто замыкалась в себе и могла не разговаривать ни с кем часами; или же залезала на дерево и отказывалась спускаться — «наблюдала» или «думала», отвечала Хейзл, когда ее спрашивали о причинах подобных поступков. А вот с Натаном она разговаривала всегда. Порой у нее случались вспышки ярости, отпугивающие других детей; впрочем, такое происходило нечасто. Хейзл была чуть ниже своих сверстников, крепкая, с копной непокорных каштановых волос, которые мать вечно пыталась собрать в косичку, хвостик или пучок, но более короткие пряди упрямо выбивались, и девочка смахивала их на лицо, прячась за этой завесой. Мальчишки из класса не признавали ее лучшим другом Натана, потому что она была девчонкой, однако его это не трогало. И товарищи, и мать мальчика знали: если он что-то решил, его ничто не поколеблет.
А до Джорджа и даже до Хейзл существовал некий Лесовичок. «Твой воображаемый друг» — называла его Анни; Натан не возражал, хотя и не без тени сомнения, ибо считал, что «воображаемый» значит «ненастоящий», а Лесовичок был самым что ни на есть настоящим. Они виделись в саду Торнхилла; сад казался гораздо больше своих истинных размеров: с решетками, увитыми плетьми фасоли, с клумбами, целиком засаженными пряными травами, беспорядочно разросшимся кустарником, статуями, причудливо замаскированными под хитросплетениями листвы, и вовсе дикими уголками, где лес и сад смешивались воедино, — так что детская площадка маленького Натана не имела границ. Анни привыкла не беспокоиться о нем: если мальчик забирался куда-нибудь далеко, с ним рядом неизменно был пес. Но даже Гуверу никогда не доводилось видеть Лесовичка: тот был очень-очень пугливый — странное маленькое существо с удлиненным лицом, на котором доминировал огромный нос, и раскосыми глазами, глядящими в разные стороны от головы, как у животных. Тело его, худенькое, словно тростинка, было обтянуто коричневатой кожей, слегка пятнистой, меняющей тон в зависимости от окружения. Волоски топорщились на голове и спускались вниз по спине. Если Лесовичок и носил одежду, то Натан никогда этого не замечал — так, должно быть, она напоминала цветом кожу. Существо пояснило, что оно — житель леса, и если даже у него когда-то было имя, он его не помнит; так что мальчик и прозвал его Лесовичком.
— Ты давно здесь живешь? — как-то спросил Натан.
— Я жил тут всегда.
— А всегда — это сколько?
— Точно не знаю. Наверное, не очень долго. Но я не помню, чтобы жил где-нибудь еще.
— А родители у тебя есть?
— Родители?..
— Мама и папа. У меня есть мама, а папа умер. И еще есть дядя Барти и Гувер. А у тебя?
Похоже, у Лесовичка никого не было.
— Тогда у тебя могу быть я, — предложил Натан.
С тех пор они вместе пробирались через просветы в густом подлеске в глубь леса, где вымышленный друг открывал Натану тайные миры в дуплах деревьев или под слоем прошлогодней опавшей листвы; вместе следили за тем, как тянутся вверх побеги, и наблюдали за крошечными насекомыми. Порой неожиданно налетали птицы: они садились на пальцы Лесовичка, длинные, коричневые и узловатые, или на плечо — словно он был всего лишь ростком, пробивающимся меж корней деревьев.
Узнав о приключениях сына, Анни пришла в ужас.
— Ему ни в коем случае нельзя разгуливать вот так одному! Ведь может стрястись что угодно!
— Похоже, за ним приглядывают, — заметил Бартелми. — Не стоит так волноваться. Здесь с Натаном ничего не случится.
И она ему отчего-то верила.
Когда дружба Натана с Хейзл окрепла, он рассказал ей о Лесовичке — но и ей не довелось встретиться с ним. Постепенно, уделяя все больше внимания школе и прочим занятиям, сам Натан стал все реже и реже видеться со своим удивительным товарищем; и Лесовичок начал растворяться в прошлом, в раннем детстве, пока наконец Натан не поверил в справедливость маминого определения: леший — плод воображения, не имеющий собственной сущности.
Когда Натану сравнялось одиннадцать, он поступил в частную школу при аббатстве Ффилде, находящемся примерно в часе езды от Иде. Преподавали там монахи. Анни откопала где-то давно забытый католический катехизис времен своей юности, чтобы Натан мог подать документы. Одна из лучших школ в округе, она славилась тем, что обучала детишек богатых и привилегированных, но также давала превосходное образование тем, кто желал его получить, и отличные возможности для занятий спортом — всем остальным. Натан жил в пансионе: добираться домой каждый вечер было слишком далеко. Ребята из шайки Джексона Викса сперва поддевали его, называя зубрилой, потом устали от собственной шутки: Натан, похоже, не замечал их издевок и не поддавался на провокации.
В новой школе мальчик обзавелся новыми друзьями и все реже виделся с ребятами из деревни; только дружба с Хейзл и Джорджем оставалась нерушимой. По выходным они по-прежнему собирались в книжной лавке, в особом месте встреч, именуемом Логовом. В магазине между двумя рядами полок имелось что-то вроде кладовки, похожей на высокий узкий шкаф, и дети обнаружили, что если пробраться внутрь и вскарабкаться по стремянке наверх, то очутишься на малюсеньком, придавленном крышей чердачке, откуда через окошко можно выбраться наружу. Здесь была их тайная штаб-квартира, где они придумывали игры и приключения — или же просто сидели и болтали о том о сем, недосягаемые для взрослых. В Логове у них была припрятана металлическая коробка из-под печенья с провизией, три кружки для «колы» или лимонада и фонарик с цветными стеклами по бокам — чтобы зажигать его темными зимними вечерами. Натан даже соорудил из картонки специальный заслон для чердачного окошка, дабы никто из случайных прохожих не заметил наверху свет. Время от времени Анни, убедившись, что детей поблизости нет, тайком пробиралась в Логово и протирала там пыль — чтобы не слишком пачкались. Она справедливо полагала, что родители Хейзл или Джорджа вряд ли обрадуются, если каждый раз после общения с Натаном дети будут возвращаться домой в грязной одежде.
Иногда безоблачными ночами ребята тушили огонь в фонарике и открывали окошко, чтобы смотреть на звезды.
— Вот если бы у нас был телескоп, — говорил Натан, — тогда мы разглядели бы их гораздо ближе и лучше. — Он изучал основы астрономии в Ффилде. — Смотрите, вон там — Большая Медведица.
— Она никогда не казалась мне похожей на медведицу, — заметила Хейзл. — Скорее уж на кастрюлю с погнутой ручкой.
— А может, мы увидели бы комету, — с надеждой произнес Джордж. — Дэвид (так звали его старшего брата) однажды показывал мне ее в бинокль, но я так ничего и не разглядел. Я думал, она будет яркой-яркой, с хвостом, как фейерверк, а увидел просто клочок тумана.
— А где Орион? — Хейзл назвала единственное созвездие, о котором где-то слышала.
— Я покажу. — Забравшись вместе с ней на ящик и прислонившись к косяку окошка, Натан указал пальцем вверх. — Там. Вот та цепочка звезд — его пояс.
— А где все остальное?
— Точно не знаю… — Указательный палец дрогнул. Никто из друзей не заметил, как Натан нахмурился. — Любопытно.
— Что любопытно? — спросил Джордж. На ящике места уже не осталось, потому он безуспешно пытался разглядеть созвездие, всунув голову между друзьями.
— Там, чуть ниже Ориона, — еще одна звезда. Раньше ее не было, я совершенно уверен. Я поднимался сюда только вчера вечером.
— Покажи мне, — попросила Хейзл. — Может, ты неверно запомнил? Или ее заслонило какое-нибудь облако?
Небо было ясное.
— А может, там комета! — взволнованно воскликнул Джордж.
— Если бы это была комета, о ней сообщили бы в новостях, — отозвался Натан. — К тому же она выглядит именно как звезда.
— Она не очень сверкает, — пояснила Хейзл.
Натан спустился, включил фонарик и раскрыл карту звездного неба.
— Здесь ничего нет. Не должно быть никакой звезды.
— Наверное, это НЛО! — провозгласил Джордж. — Иногда они выглядят как звезды. Дайте-ка мне посмотреть. — Остальные слезли, так что он взгромоздился на ящик. — Сейчас инопланетный корабль пронесется по небу за одну минуту и исчезнет!
Но звезда не исчезала.
— Это может быть совершенно новая звезда, — предположила Хейзл. — Я слышала, в космосе происходят сильные взрывы, и появляются новые звезды.
— Сверхновая, — со знанием дела сообщил Натан. — Если так, то о ней точно будет рассказывать Патрик Мур.[1]
Однако ни по одной программе не говорили ни о какой звезде. Следующим вечером Натан взглянул на небо — звезда исчезла. Он не обсуждал случившееся с друзьями, хотя про себя не переставал удивляться; а порой поздно ночью тайком взбирался по стремянке, чтобы взглянуть на небо — на всякий случай. И только следующей весной, когда Натан почти забыл историю со звездой, он увидел ее вновь.
В ту зиму из Лондона приехала новая пара, вызвав некоторое оживление среди наименее гламурных местных жителей. Обоим было за тридцать: он преподавал историю в университете Восточного Суссекса и писал романы для избранных — достаточно популярные, чтобы их продавали в большинстве магазинов; она была актрисой интеллектуального типа, довольно регулярно появлялась на сцене по телевидению, Его звали Майкл Аддисон, ее — Рианна (предположительно сокращенно от «Марианна») Сарду; их считали мужем и женой, хотя ее часто не бывало дома: она то выезжала на гастроли, то отправлялась на съемки очередной телевизионной мелодрамы или эпизодической роли в кинофильме. Майкл же большую часть времени проводил здесь; деревенские жители сошлись во мнении, что человек он приятный и дружелюбный, и стали звать его Майком, Случалось, он пропускал вечерком пинту пива в пабе или заходил поболтать с Лили Бэгот в гастрономии и с Анни в книжной лавке. С виду Майкл был мужчина довольно привлекательный, с небрежным видом и кривоватой улыбкой, которая могла бы быть неотразима, если бы того пожелал ее хозяин. Носил он подходящую для загородной жизни одежду: вощеные куртки, высокие сапоги, кроссовки — и очки для чтения и вождения. Его супруга, напротив, при ближайшем рассмотрении скорее разочаровывала. Помятый, неухоженный вид, что так шел Майклу, — вовсе не то, чего ждали в деревне от актрисы, в особенности с именем Рианна; кроме того, здешнее общество нашло ее надменной и неприветливой. Что до ее внешности, то правильной формы скулы казались скорее резкими, нежели красивыми; волосы, длинные и темные, обычно были зачесаны назад и собраны в тугой пучок, а свободные концы торчали во все стороны от макушки. Ходили слухи, что Рианна пренебрегала Майклом, и его появление среди местного населения неизменно вызывало некое невысказанное сочувствие.
Пара купила хмелесушильню на краю деревни: две круглые башни под остроконечными крышами-колпаками и между ними — длинное строение, обитое деревянными панелями и обставленное старомодной мебелью, задорого отремонтированное. Мимо дома, извиваясь, несла свои воды через заливные луга река Глайд; сад спускался к самому берегу, где был пристроен небольшой причал для пары лодок; хотя у четы имелась лишь маленькая моторка, да и та осталась от прежнего хозяина. До приезда Майкла и Рианны дом некоторое время стоял пустой; Натан, Джордж и Хейзл однажды позволили себе «позаимствовать» лодку и едва не пожалели о своей проделке, угодив в водоворот, с которым не смогли справиться. Пришлось направить лодку в берег, чтобы ее не утащило течением или вовсе не затопило, так как выяснилось, что обшивка отнюдь не герметична. Однажды, встретив Майкла в магазине, Натан решил, что нужно предупредить его об опасности, хотя, несомненно, мальчик предпочел бы, чтобы мать не слышала их разговора.
— Ты взял лодку без разрешения?! — Анни едва не задохнулась от гнева и тревоги.
— Мы не крали! — запротестовал Натан. — Ведь мы потом вернули ее — и к тому же тогда мы думали, что она ничья.
— На лодках опасно, — сказала Анни, оставив пока в стороне вопрос кражи. — Вы могли утонуть. И о чем только вы думали?
— Мы ведь умеем плавать. Мы бы не утонули, честное слово!
— Под водой есть водоросли, которые могли утащить вас в глубину…
— Ничего страшного, — вмешался Майкл. — Спасибо за предупреждение, Натан. Очень заботливо с твоей стороны. Вообще-то я подумывал купить другую лодку, небольшую, может, даже надувную, с мотором. Если мама не будет возражать, как-нибудь прокатимся вместе.
— Конечно, я не против, когда он под присмотром. Вы очень любезны… То есть зачем утруждать себя…
— Мне будет приятно, — заверил ее Майкл, приподнимая в улыбке один уголок рта.
— А можно мне позвать друзей? — попросил Натан.
— Натан!
— Ничего, — успокоил Анни Майкл. — Пусть берет друзей — если лодка достаточно большая, а их не слишком много.
— Только Хейзл и Джордж. А когда вы купите лодку?
— О… Полагаю, весной. Сейчас на воде слишком холодно. Не переживай, Нат: обещаю, что не забуду прокатить тебя. Я не из забывчивых.
— Да я и не переживал, — отозвался Натан. — А меня никто Натом не называет — это звучит несколько по-американски.
— И я не буду, если тебе не нравится.
Натан немного поразмыслил.
— Я не против, — наконец решил он, — но только для вас. И если мама не против.
— Твое имя, тебе и решать, — улыбнулась Анни.
На следующей неделе, в выходные, он все рассказал друзьям в Логове. Джордж обрадовался, но и порядком испугался перспективы опять отправиться в путешествие на лодке; а Хейзл задумалась.
— В чем дело? — спросил у нее Натан.
— Как ты считаешь, ему нравится твоя мама? — поинтересовалась Хейзл, пряча взгляд за занавеской волос, как будто закрываясь от ответа.
— А почему она не должна ему нравиться?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Он ведь уже женат…
— Не говори глупостей. Женатым людям часто начинают нравиться другие люди; они разводятся; потом женятся на ком-нибудь другом. — Глухим голосом девочка добавила: — Иногда мне хочется, чтобы мама с папой развелись. Он не очень-то ее любит. Прабабушка Эффи говорит, что всегда был дрянь, а не человек.
Последовала неловкая пауза. Упоминание об Эффи Карлоу, прабабке Хейзл, всегда вызывало уважение: мало кому посчастливилось застать прабабушку, а с возрастом ее суждения приобрели ауру мудрости — пусть даже не вполне заслуженно. Никто не знал, сколько в точности ей лет: заколотые в пучок волосы по-прежнему оставались густыми, походка — энергичной, а лицо — хоть и морщинистым, но не потерявшим цвет. У Эффи был острый нос и еще более острый язык, а глаза из-под тяжелых век смотрели по-ястребиному зорко.
— Даже если так, — сказал Натан, — не думаю, что тебе стоит презирать отца.
— Это только между нами. — Хейзл не стала бы делиться секретами с Джорджем, но Натан ввел его в их компанию, так что она относилась к нему как к любимому домашнему животному. С Джорджем считались не больше, чем с Гувером. Может, даже меньше.
— Как бы там ни было, — вернулся к изначальному вопросу Натан, — маме… маме не нужен чужой муж.
— А вот моя мама говорит, что Майкл очень привлекательный, — сообщила Хейзл, — и Анни красивая. У нее должны быть поклонники.
Натан не ответил. Он сам время от времени с беспокойством задумывался об этом. У многих его приятелей и в деревенской школе, и в Ффилде были только матери — иногда даже отцы-одиночки, чьи новые пассии являлись вечной проблемой. Детям приходилось отбирать и поощрять хороших, отпугивать нежелательных. Пассии были склонны покупать детям роскошные подарки на Рождество, пичкать их гамбургерами, а потом шикать и выгонять из комнаты, чтобы приступить к поцелуям и тисканью, пока отпрыски давились за дверью беззвучным смехом. Некоторые новоявленные родственники прихватывали с собой нежданных братьев и сестер. Таковы были опасности современной жизни. Натан понимал, что тут ему повезло, но… но…
— Хочешь, чтобы у тебя был отец? — спросила у него однажды Анни.
— У меня есть отец, — ответил Натан. — Он мертв, и все равно он мой отец. И другой мне не нужен. Только… в общем… если у тебя появился поклонник, все в порядке. Если он приятный человек и любит тебя. У тебя есть… есть кто-нибудь?
— Когда он появится, — сказала Анни, — ты узнаешь об этом первым.
И вот теперь появился Майкл Аддисон. Приятный. И по утверждению Лили Бэгот — привлекательный. Жена его была актрисой, а всем известно, что актрисы вечно крутят романы и часто разводятся: такова уж их профессия. И все же… быть может, он любил жену и тосковал, когда она уезжала, а к Анни обращался лишь за сочувствием. Натан решил, что ситуация ему не нравится, с какой стороны ни посмотри. «Если он начнет дарить мне подарки и водить есть гамбургеры, тогда я узнаю наверняка».
Годы, прожитые в Иде, превратили Анни из девочки в женщину. Время укрепило ее мягкость и отточило грани лица; пушистые волосы, теперь коротко постриженные, падали на лоб витыми каштановыми перышками. Она по-прежнему почти не пользовалась косметикой, а бледная кожа на деревенском воздухе засияла здоровьем. Изредка какой-нибудь мужчина начинал вести себя чересчур дружелюбно; она же лишь вежливо улыбалась в ответ, давая понять — если не с помощью слов, то своим поведением, — что желает сохранить дистанцию, мысленно уверяя себя, что делает это ради сына, и зная — на уровне более глубокого изучения самой себя, — что Натан лишь отговорка. Быть может, сердце ее по-прежнему целиком принадлежало Даниэлю; быть может, в той складке времени затерялось еще что-то, что отделяло и отдаляло ее от всех, делало безразличной к любому мужчине. Когда Майкл Аддисон стал заглядывать к Анни — взглянуть на новые книги на полках и поболтать, он сразу пришелся ей по душе, однако она пребывала в полной уверенности, что дальше искренней симпатии дело не пойдет. Она не была холодна — просто как бы отсутствовала, словно монахиня, повенчанная с божественной идеей и не ищущая себе смертного супруга. Правда, Анни всегда с сомнением относилась к Богу — католическому Богу ее детства: требовательному, слегка надменному, погрязшему в церковных обрядах. Ей скорее импонировала теория Бартелми о Высших Силах, сохраняющая некое равновесие всех миров, но не взыскующая ни слепого поклонения, ни бесконечного покаяния. С того самого мгновения, как умер Даниэль, Анни не испытывала ни малейшего сомнения в том, что там, за гранью обычного человеческого знания, существует нечто еще: другие измерения, вселенные, существа; и часть этой уверенности прочно опиралась на ее память.
На Рождество Майкл и Рианна отправились в гости к друзьям в Глостершир, а потом уехали кататься на лыжах; отец Хейзл напился и избил Лили, после чего впервые в жизни та отправилась на консультацию с адвокатом; Джорджу подарили бинокль, почти такой же мощный, как телескоп. Анни и Натан провели праздничный день так же, как всегда, — с Бартелми и Гувером, наслаждаясь лучшим рождественским ужином, равного которому не было во всей деревне. Бартелми умел проделывать с едой таинственные и удивительные вещи: стоило ему приготовить овощи — и дети едва не вырывали тарелки друг у друга из рук; индейку он запекал так, что она покрывалась хрустящей корочкой, внутри оставаясь мягкой, источающей золотисто-коричневый сок; картошка всегда была тщательно взбитой и пушистой, а в сливовом пудинге волшебным образом сочетались воздушная легкость и насыщенный фруктовый вкус. Натан вспоминал то Рождество как самое замечательное. Пусть не было снега, и на улице шел дождь — он ведь остался там, снаружи, а они сидели дома, и огонь камина наполнял комнату теплом и радостью, и обширный обед без следа исчез в эластичном желудке и растворился в стройном теле. Телевизор Бартелми принимал каналы, которых не было больше ни у кого; смотрели сказку на иностранном языке о горделивом короле, который был вынужден скитаться среди своего народа в обличье нищего и так познал унижение и мудрость; потом играли в шахматы, и Натан почти выиграл; а Анни смотрела на них с любовью и думала про себя: «Я так счастлива. Так счастлива». И внезапно она испугалась — впервые за все время, — что удача вдруг отвернется от нее.
А в новом году Натан нашел провалившуюся под землю часовню и увидел шепчущую чашу, и тогда все изменилось.