Нефритовый Грааль

Глава третья Удача Торнов

Анни много размышляла о той беседе с Бартелми и его гипотезе относительно зачатия Натана. С одной стороны, она отнеслась к ним как к чудачеству, вроде теорий мистицизма Нового века, силы кристаллов, геомантии или рассказов о переселении душ. С другой стороны, Бартелми был человеком совсем иного склада, а шов в своей памяти — недоступное мгновение вне времени — ощущала она сама: быть может, теперь не так живо, и все же совершенно реально, даже по прошествии тринадцати лет. Анни отчетливо помнила глубокое потрясение, которое испытала, — не столько от смерти Даниэля, сколько от степени собственной вовлеченности, от путешествия в иное место, забытого, но до сих пор ощущаемого, навсегда ставшего ее частью, изменившего ее самое. Оно было самым ярким событием в ее жизни, основанной… на чем? На фантазии — заблуждении — игре собственного воображения, переутомленного в попытках затянуть зияющую рану той утраты? Нет, решила Анни. В конце концов, придется поверить себе, иначе кому еще остается верить? К тому же она видела их, слышала их шепот. Тихим вечером Анни сидела за компьютером в книжной лавке, пальцы порхали над клавиатурой, и в сознании оживали воспоминания, неизменно возвращающие ее к одному и тому же: к тайне Натанова отцовства. Удивительно, как она научилась принимать его много лет спустя — не утруждая себя напряженными раздумьями. И вот снова…

Анни впервые поймала себя на том, что норовит вернуться в глубины памяти, в прошлое, в запертые комнаты подсознания. Она подумала, что прежде, наверное, боялась вспомнить, даже попробовать; теперь это стало необходимостью, неотложным делом… Она мысленно нарисовала себе больничную палату, лежащего на кровати Даниэля, кровоподтек на его лице — темный, резко контрастирующий с белизной кожи, белыми бинтами, белой подушкой… Даниэля, ускользающего от нее… и вдруг — открывшего глаза; и ту любовь, что читалась в них, пронзающую ее даже теперь, вновь и вновь, бередящую старую рану. Анни цеплялась за тот миг и одновременно отталкивала его, ибо в сравнении с ним остальные моменты ее жизни казались размытыми и бесцветными. Только теперь она знала, что должна пойти дальше, вскрыть боль, дотянуться до самой смерти. Пальцы соскользнули с клавиатуры; лицо потеряло всякое выражение. Вернулись ощущения: цвета, чувство кружения и полета, падение во что-то мягкое, теплое прикосновение… Ее объяла любовь, подчинив разум и тело, наполнив собою все до последней поры, затмив и душу, и мысли, охватывая своей страстью и мощью. Любовь Даниэля — наверняка Даниэля! Но Даниэль многое отдал и мало взял; а эта любовь брала все — все, чем она была, и все, что у нее было, и отдавала лишь на собственных условиях, по своему усмотрению. Великий дар — дар, стоящий заплаченной за него цены, хотя платить пришлось собственной жизнью и душой…

Вдруг все содрогнулось: в забытьи Анни уронила голову на руки; теперь мир медленно возвращался на круги своя. Она подняла взгляд и увидела книжную лавку, и рыбок, плавающих сквозь коралловые заросли, — заставку на мониторе, и пылинки, кружившиеся в луче солнечного света, что лился из маленького бокового окошка. Постепенно пульс пришел в норму, но Анни по-прежнему сидела неподвижно. Минул час или больше, прежде чем она наконец встала и пошла заваривать чай.

С чашкой она вернулась к столу и села за компьютер; нажала несколько клавиш и набрала электронное сообщение о том, что разыскивает по заказу клиента редкое первое издание одной книги. Мыслями Анни была далеко отсюда. Она выслушала теорию Бартелми, но внутренне никак не могла принять ее скрытого смысла. Некто — нечто — овладел ею в миг смерти Даниэля, и она забеременела. В нее вторглись и изнасиловали, когда она была открыта и уязвима, когда предлагала всю себя Даниэлю, для Даниэля, — но не Даниэль принял ее. Некая посторонняя сила схватила и использовала ее, воздвигнув плотный барьер в сознании и оставив ей… Натана. В Анни медленно нарастал гнев, которого она не ощущала прежде, — белый огонь, способный спалить стены между мирами и позволить ей пронестись по многомирью в поисках обидчика. Тот осенил ее печатью своего духа — Анни вырвет из себя этот дух и вернет отобранную жизнь, и отравленную любовь, и душу, которую он оставил надломленной или оцепенелой…

Пока в сердце бушевала ярость, чай совсем остыл; а потом пламя внутри погасло, и слезы градом покатились по лицу.

В таком состоянии ее застала Хейзл Бэгот, заглянувшая в лавку за учебником.

— Что случилось? — перепугалась она. — Анни, Анни, что не так?

— Ничего, — всхлипывала Анни, изо всех сил стараясь взять себя в руки.

Хейзл неловко обняла ее; девочка никогда не видела, чтобы взрослые так рыдали, хотя ее мать плакала довольно часто. Детский браслет запутался у Анни в волосах и сильно дернул, так что Анни вздрогнула от боли. Хейзл попятилась к двери, бормоча извинения, и вылетела на улицу. Навстречу шел Майкл, и девочка почти без борьбы затолкала его в лавку, чтобы он как-нибудь успокоил Анни. Сама же Хейзл отправилась домой: ей нужно было поразмыслить над этой тайной; на браслете так и осталась зацепившаяся прядь волос.

Уткнувшись лицом в плечо Майклу, Анни долго плакала, пока наконец не затихла.

— В чем дело? — спросил он. — Могу я чем-нибудь помочь?

— Нет. Спасибо. Просто… вспомнилось кое-что давно забытое, чего я никогда не понимала… не могла осознать.

— Поделишься со мной?

— Нет. Извини, это слишком…

— Личное?

— Слишком запутано. — Она подняла на него красные заплаканные глаза, по-детски вытирая ладонью нос. — Прости, мне бы не помешала салфетка. Даже не одна.

— Я принесу. — Майкл поднялся. — А где?..

— Туалетная бумага. В ванной. По лестнице вверх и налево. Не стоит беспокоиться…

Он взбежал по лестнице и вернулся с рулоном туалетной бумаги.

— Спасибо, — еще раз поблагодарила Анни, чувствуя себя беспомощной и угодившей в глупое положение. Она энергично высморкалась, думая, как объясниться: не хотелось лгать человеку, который к ней так добр.

Но Майкл ни о чем не спрашивал.

— Если я могу что-то сделать…

— Нет, в самом деле теперь все в порядке. Просто мне надо побыть одной.

Он стоял и смотрел на нее — впервые без привычной кривоватой улыбки на губах.

— Хорошо. Если что-то понадобится — только попроси. Ты всегда можешь на меня рассчитывать.

«Я ему действительно нравлюсь», — подумала Анни, и мысль эта согрела ей душу и взволновала больше, чем она могла предположить, унеся с собой последние остатки спокойствия.

Анни едва не спросила его: а как Рианна отнеслась бы ко всему этому? И, разумеется, промолчала.

Вскоре после дня рождения Натан гулял по лесу в окрестностях Торнхилла. Мальчик не стал брать с собой Гувера — якобы потому, что хотел понаблюдать за птицами и белками; на самом деле ему нужно было побыть наедине с самим собой и подумать. Хейзл поведала, как застала Анни всю в слезах, и Натан спросил мать, что ее так расстроило; она ответила лишь, что теперь это уже не имеет значения. «Я плакала о прошлом — и напрасно. Все знают: сделанного не воротишь. Не беспокойся». Он не хотел давить на Анни, но инстинктивно чувствовал: что-то пошло не так — что-то очень важное; похоже, стряслась какая-то беда, угрожающая привычному укладу жизни. Видение чаши… сны об ином мире… незаконный иммигрант… Эффи Карлоу… Майкл Аддисон… звезда… Натан выбрал уединенное местечко вдали от людских тропинок и опустился на поваленное бревно. Отсутствующий взгляд его скользил по дрожащей игре теней, что бросала на лесную подстилку листва деревьев, по россыпям первоцветов вокруг пня, по голубой дымке колокольчиков, сливающейся вдали с зеленью. Сюда не доносился дорожный шум, повсюду звучало лишь пение невидимых птиц. Красота пейзажа успокаивала душу — только не беспокойную душу тринадцатилетнего Натана. Ему столько всего хотелось знать…

Из щелки между веткой и стволом дерева на него кто-то смотрел: Натан довольно долго сидел, уставившись прямо в это лицо: так смотришь на картинку-головоломку, пока не проявится узнаваемое изображение. Сначала Натан решил было, что это какой-то зверек вроде куницы, которую ему всегда хотелось повстречать; однако лицо, хотя тоже заостренное, было безволосым, цвета древесной коры с белесыми крапинками; существо косилось на мальчика темным глазом. Наконец Натан разглядел тоненькие конечности, которыми удивительное создание цеплялось за ствол, и одежду из лиственных лохмотьев. Миновало несколько минут, прежде чем он тихо позвал:

— Лесовичок?

Лесной обитатель отшатнулся, укрывшись в тени дерева.

— Пожалуйста, не уходи! Это я, Натан. Лесовичок, прошу тебя…

— Натан? — донесся из-за ствола дуба едва различимый шепот.

— Да, это я. Честное слово…

— Натан… был маленьким. Не больше меня.

— Я вырос, — объяснил Натан. — Я тут ни при чем. Так всегда происходит с людьми. Теперь я подросток.

— Ты ушел. — Лесовик по-прежнему не показывался; лишь голос доносился из гущи листвы.

— Я знаю. Прости меня. Мне твердили, что ты вымышленный, и… я постепенно поверил.

— Твердили? Кто? — Возник кончик длинного носа, за ним сверкнул глаз, потом показалось настороженное ухо.

— Люди. Моя мама. Друзья. Их вины тут нет: они просто не были с тобой знакомы.

— Ты слишком сильно вырос, — с сомнением в голосе произнес Лесовичок. — Ты слишком большой, чтобы с тобой разговаривать.

— Я остался прежним, — переубеждал его Натан. — Взгляни же на меня, Лесовичок!

Тот внимательно изучил мальчика: сначала одним глазом, потом другим.

— Ты Натан, — наконец заключил он, — но ты изменился. Тебя стало… больше. Даже, наверное, чересчур много…

— Иногда мне тоже так кажется, — кивнул Натан. — И все же ты можешь со мной общаться. Честно-честно. Пожалуйста, выходи, Лесовичок! Прошу тебя.

Медленно и неуверенно лесной обитатель показался целиком, стараясь держаться поближе к дереву; из беззаботного друга, каким Лесовичок был Натану в детстве, он превратился в нервное, недоверчивое существо, готовое в любой миг если не кинуться наутек, то раствориться в спасительном лесу.

— А у тебя не осталось конфеток «Смартиз»? Я помню, как ты однажды приносил их — в трубке с крышкой. Они были маленькие и цветные, все разных цветов и очень вкусные.

— Обязательно принесу в следующий раз, — пообещал Натан. — Я скоро приду снова. А что… что делал ты все эти годы?

— Был здесь, — ответил лесовик. — Ждал.

— Меня?

— Я… да. Ты — единственный, кто у меня есть. Ты сам так сказал. Мои родители и мой друг. — Немного помолчав, Лесовичок продолжил: — А что значит «воображаемый»?

— Это значит, что я тебя выдумал. Ты родился в моем сознании. А откуда ты взялся на самом деле, Лесовичок?

— Наверное, из твоего сознания.

Натан вспомнил, как вытащил человека из моря другой вселенной на пляж залива Певенси. Может быть, он просто не помнит, как нашел Лесовичка — тоже во сне, в лесах некоего иного мира? Подобная возможность почему-то причиняла беспокойство, хотя пока Натан не успел разобраться в причинах. Некоторое время двое старых друзей сидели, почти как в прежние времена, наблюдая за ползущим по опавшей листве жуком, и танцующими на стволе дерева солнечными зайчиками, и крохотной пичугой, издающей попискивающие звуки, — Натан никогда бы ее не заметил, если бы Лесовичок не указал ему, где она сидит.

— Постарайся быть осторожным с тем, что кажется… непонятным, — наконец проговорил Натан. — Сейчас происходят странные вещи. Я не могу объяснить как следует, потому что сам их не понимаю. И все же, думаю, тебе стоит быть настороже. Если увидишь — не знаю, что именно, — что-нибудь необычное, потустороннее…

— Потустороннее? — не понял Лесовичок. Ему недоставало словарного запаса.

— Странное, особенное. Неправильное. — Натан на минуту замолчал, ошеломленный внезапно пришедшей мыслью. — А почему ты говоришь на моем языке, Лесовичок? Ведь он тебе не родной?

— Видать, у тебя научился, — ответил лесной житель. — Ведь больше я ни с кем никогда не разговаривал.

На этом Натан распрощался с другом и пошел к Бартелми. В душе поднималась волна ужаса — оттого, что он через собственный сон привел Лесовичка сюда, в свой мир, а потом бросил на произвол судьбы; и вот теперь у Лесовичка нет ни друзей, ни прежнего дома, ни языка. Тяжесть свалившейся ответственности пугала Натана, но еще страшнее были возможные последствия. Он не контролировал собственные сновидения. (О чем предупреждала Эффи Карлоу? Будь осторожнее со снами.) Вдруг, если Натан впрямь обладает подобной силой, он так и будет приводить сюда других людей или существ — несчастных изгоев, которым не суждено вернуться домой, пока он не придумает, как с помощью сна отправить их назад? Подобная мысль была столь ужасна, что голова у мальчика пошла кругом. Он заставил себя мыслить рационально и постарался проанализировать, что именно позволило ему во сне перенести тонущего человека из одного мира в другой, если так и произошло на самом деле. Порыв помочь, спасти — огромный волевой порыв. В конце концов, ведь он перенес в свой мир лишь одного человека — не крылоящеров с их наездниками и не человека в белой маске. Быть может, и Лесовичок оказался в Торнхилле в силу подобного импульса — чтобы стать Натану товарищем? Импульса по-детски эгоистичного: желания найти тайного друга. «И я не смогу отправить его назад, — размышлял он, терзаемый раскаянием, — даже если бы у меня и была нужная сила. Я не помню, откуда он». Натан твердо решил, что впредь будет осторожнее со снами, станет подавлять подобные порывы, не позволит чувствам управлять его поступками.

Он хотел рассказать обо всем Бартелми — поделиться с кем-нибудь, но боялся, что к нему отнесутся как к ребенку со слишком богатым воображением, что взрослые с их скептицизмом не оценят всей важности его слов. Эффи Карлоу — другое дело, она так стара и эксцентрична, что он смог пережить ее насмешку, если то впрямь была насмешка. А Бартелми, знающего и мудрого, Натан уважал больше всех на свете, и при одной мысли, что тот ему не поверит, сердце у мальчика сжималось в комок.

И все же необходимость поделиться возобладала бы, застань он Бартелми одного по возвращении в Торнхилл. Однако в гостиной оказалась еще и Ровена Торн — вернее, миссис Ванстоун. Они с Бартелми пили чай и говорили о чем-то серьезном. Миссис Ванстоун была длинной, худой, непритязательного вида дамой шестидесяти с лишним лет; лицо ее, когда-то простенькое, преобразилось благодаря твердости характера и чувству юмора, наложившим на него отпечаток. Большую часть времени она посвящала заседанию во всевозможных комитетах, организации благотворительных мероприятий и верховым прогулкам на лошадях друзей, поскольку собственных держать перестала. В промежутках между этими занятиями миссис Ванстоун отпирала двери своего антикварного магазинчика в Чиэзлдауне. Рассеянно поздоровавшись с Натаном — хотя обычно она не забывала поинтересоваться, как у него дела в школе, — она вернулась к прежнему предмету разговора.

— Происхождение несомненно: у них есть все необходимые документы. Вещь подлинная, я совершенно уверена. Ты знаком с нашими архивами. Тот несносный мелкий прыщ Роуланд продал ее Бирнбауму перед самой войной (он тоже был немцем, по мне — так с отвратительными манерами); а потом отправился на фронт, и его убили — ужасно глупо, ей-богу: пережил Сомму, а за неделю до окончания войны его переехал танк или что-то вроде того. Генри умер от эпидемии гриппа — приблизительно в то время семейная линия пресеклась. Мой отец был тогда еще ребенком, да к тому же приходился им двоюродным братом; в наследство ему достались только долги. Моя прабабка всегда говорила, что, утратив чашу, мы потеряли удачу. Лично я никогда в это особо не верила. Помню, как двоюродная бабка Верити утверждала, что чаша — наше проклятие, бремя зла, которое суждено нести нашей семье. Может быть, все это глупости, почем знать? Главное — чаша принадлежит нам, и если она действительно снова всплыла, я, черт побери, ее верну.

Заинтересовавшись темой разговора, Натан сбегал на кухню, налил себе настойки из бузины (собственного приготовления Бартелми) и незаметно устроился рядом с Гувером.

— Но если, как ты утверждаешь, Роуланд Торн ее продал, — тем временем рассуждал Бартелми, — то я не вполне понимаю, каким образом ты собираешься заявить свое право, — разве что удастся выкупить ее у нынешнего владельца?

— Господи, нет! Ведь она практически бесценна. Насколько я знаю, за ней охотится Британский музей, только их бюджета вряд ли хватит. Конечно, исход будет зависеть от остальных участников торгов: может уйти за бесценок, а может — за миллионы. Нет, я намерена доказать, что продажа была на самом деле изначально незаконна.

— И как же образом?

— Как тебе известно, старик Джозевий обрел чашу в далеком средневековье. По одной версии, ее даровал ему Дьявол, по другой — ангел.

— Я где-то читал, что она считается священной реликвией, — вступил в разговор Натан. Говорить о чаше оказалось удивительно тяжело, будто к языку подвесили груз. И все же ему хотелось высказаться. Он силился произнести: «Я нашел часовню, и я видел чашу», — и не мог. Натан заметил, что Гувер смотрит на него слегка вопросительно.

— Смотря какой гипотезы ты предпочитаешь придерживаться. Не знала, что тебя интересует история моей семьи, Натан. Молодец. Насколько мне известно, подавляющее большинство твоих сверстников только и делают, что играют в компьютерные игры и слушают поп-музыку. История очень важна. Прошлое принадлежит всем нам. Так на чем я остановилась?

— Джозевий, — подсказал Бартелми.

— Верно. Итак, тем или иным способом он заполучил чашу. Согласно некоторым источникам, он сам изваял ее, — только я в это не верю. В нашей семье никогда не рождались ремесленники: у нас нет способностей. Как бы то ни было, история гласит, что Джозевий наказал потомкам хранить чашу во имя веры — одному богу известно, веры в кого и во что, — и никогда не продавать, не одалживать и не отдавать, или же мы все потеряем. Ее надлежало хранить в древней часовне; когда та обрушилась, сосуд перенесли сюда и укрыли в потайном шкафу в дымоходе — ты наверняка нашел его…

Глаза у Натана округлились от удивления.

— Я не подозревал, что там…

— Да, — кивнул Бартелми. — Да, я нашел его. Никогда не мог понять, зачем он нужен.

— Я сама его никогда не видела, но двоюродная бабка о нем упоминала. Обязательно покажи мне то место — как-нибудь. Там и хранили веками чашу; чужакам не дозволялось даже взглянуть на нее. Она обросла множеством удивительных легенд, большинство из которых родились внутри самой семьи. Кто-то в роду окрестил ее Санграалем: парочка историков, уцепившись за эту версию, заявили, что «Санграаль» значит «Saint Grail», то есть «Святой Грааль», хотя этимология слова совсем иная: оно произошло от «sang» — «кровь». Это по-французски, Натан, хотя звучит похоже и на десятке других языков. Молва гласит, что человек, которому грозила неминуемая смерть или иное бедствие, заглянув в чашу, видел ее полной крови. В этом нет ничего святого. Время от времени в семье велись обрывочные записи — теми из моих предков, кто умел читать и писать. Боюсь, Торны никогда не блистали умом. На каком-то этапе в пятнадцатом веке поднялся вопрос о продаже, и тогда один из предков наложил на нее запрет. У меня нет соответствующего документа, зато есть две независимые ссылки на него: одна — в дневнике современника, другая — в оценочном отчете, что составляли при попытке купить чашу в викторианскую эпоху. В том, что бумага действительно существовала, нет никаких сомнений. Надеюсь, существует и до сих пор. Я подумала, не разрешишь ли ты поискать ее здесь?

— Разумеется. Тем не менее, я совершенно уверен, что просматривал все хранящиеся в доме документы и ничего подобного не встречал.

— А я не смогу вам помочь? — спросил Натан. — Возможно, она спрятана в каком-то тайнике, вроде того шкафа, что вы упомянули?

— Возможно, — отозвалась Ровена. — Буду благодарна за любую помощь. Думаешь, это как в приключенческом романе? Вроде «Гарри Поттера и Кубка крови»?

В ответ Натан лишь улыбнулся, добавив про себя: «Гарри Поттер умеет колдовать. Его друзья тоже. А мне… мне надо быть осторожным со снами». Он умирал от желания рассказать о часовне и явившемся ему видении — если то было лишь видение; однако язык не повиновался. Настоящие приключения — не те, где борются плохие и хорошие, думал Натан. Настоящие приключения — те, где присутствуют полутона, замешательство и сомнения и еще пугающая личная ответственность.

«Быть может, существует запрет и на то, чтобы я говорил о чаше? Только не юридический, а магический? Или своего рода гипноз…»

— А у кого она сейчас — чаша? — поинтересовался Натан. — Прошу прощения, если вы уже говорили об этом дяде Барти, я пропустил ту часть разговора. Или это секрет?

— Секрет? Боже упаси! Чаша хранится у какого-то австрийца; отец его был дворянин, граф, а прадед служил в «СС». Бирнбаумы были очень богатой еврейской семьей, крупными коллекционерами живописи и антиквариата. Естественно, нацисты с ними разделались, и прадед — граф фон Хольстен-Пилс или как там его — прикарманил большую часть добычи. После его смерти следующий отпрыск графского рода старался сидеть тише воды ниже травы, надеясь, что украденное останется незамеченным в общем потоке фамильных ценностей предков. В прошлом году графа разбил паралич, что сильно ударило по благосостоянию семейства, и его сын решил пустить часть богатств с молотка. Связался с «Сотбис» — не знаю, почему он выбрал именно Лондон; быть может, в Германии о наследстве вынюхивает какой-то потомок Бирнбаумов или здесь он надеется продать товар подороже. Очевидно, большинство предметов, выставляемых на аукцион, английского производства. В общем, граф предъявил «Сотбис» некую чашу с родословной — возможно, он считает, что прадед приобрел ее законно. Один мой знакомый, который там работает, обратился ко мне. Он понятия не имел, что я могу заявить на чашу права, просто хотел навести справки. Само собой, я ему ничего не сказала. Я намерена добраться до того запрещающего документа первой. Как говаривал мой отец, никогда не стреляй, пока не увидишь белков глаз. Прошу заметить, он имел в виду охоту на оленей, а не ведение военных действий.

— Так, значит, война, да, Ровена? — вкрадчиво спросил Бартелми. — Ты впрямь веришь, что эта чаша — удача Торнов?

— Я торгую антиквариатом, — ответила она. — Этот предмет принадлежал моей семье. Его необходимо вернуть. Не знаю насчет удачи. Мой отец в нее верил, и дед тоже. Я ко всему отношусь скептически, и все же эта вера есть: она у меня в крови. Когда говоришь о чаше, обязательно встает вопрос крови. Если предположить, что она и впрямь Грааль и подобная вещь вообще существует…

— В том-то и вопрос, — согласился Бартелми. — Кровь Христова, кем бы он ни был…

Голос его доносился до мальчика словно бы издалека.

Натан сидел, будто кол проглотил, не в силах пошевелиться. Казалось, язык прилип к небу. Мальчик хотел произнести хоть что-нибудь — закричать и нарушить чары или транс, которые его сковали; но чем усерднее он старался, тем труднее становилась борьба.

— Ты скептик, как и я, — продолжала Ровена Торн. — Ни единого доказательства существования Грааля — ничего, кроме легенд. Двоюродная прабабка Верити говорила, что Джозевий вполне мог быть Иосифом Аримафейским — тем самым, что якобы отыскал черепки Грааля и вывез их в Англию. «Откуда ты это взяла?» — спросил ее мой отец. Мы знаем, что Джозевий умер около 660 года нашей эры — точная дата не так важна, хотя где-то она зафиксирована. Если он причастен к событиям, связанным с Распятием, то, значит, он порядочно задержался на земле.

— И как же сей факт объясняет семейная легенда? — поинтересовался Бартелми.

— Якобы он жил несколько веков, продав душу Дьяволу, — я же говорила, что где-то тут вмешался черт. Даже рассказы звучат нелепо. То ему доверены святые останки, а то вдруг он заключает сделку с Сатаной. Ни то, ни другое не правдоподобно.

— И что же пришлось ответить твоей прабабке? — полюбопытствовал Бартелми. — Ты не помнишь?

— Она сказала, что Грааль — зло, а не святыня. Король Артур со товарищи все не так поняли. Прабабушка была убежденной христианкой: считала чашу языческой вещью, неким сувениром с места преступления — самого страшного преступления в истории мира. Она считала, что мы должны беречь сосуд, чтобы он больше не причинил никому вреда. В старости прабабка немного тронулась рассудком. И все же ей это казалось логичным.

— Чашу когда-нибудь датировали по углероду? — задумчиво проговорил Бартелми.

— Не думаю. Если только графы этого не сделали. Забавно, о том же мне твердил приятель из «Сотбис». Ведь если чаше две тысячи лет, она вполне достойный претендент на легенду о Граале. С другой стороны, если она изготовлена в средние века…

— Именно.

— В любом случае для меня ничего не меняется. Так или иначе, чаша принадлежит Торнам. — Упрямая складка залегла вокруг рта, потеснив ироничное выражение лица. — Я должна вернуть ее.

Натан, почувствовав, что снова способен двигаться, заерзал на стуле и потянулся, чтобы потрепать Гувера за загривок.

— Еще не пропало желание помогать? — спросила у мальчика Ровена Торн. — Конечно, искать клочок бумаги — это тебе не клад выкапывать; но для меня он может оказаться истинным сокровищем. За него ждет достойная награда, обещаю…

— Все в порядке, — отозвался Натан. — Вознаграждение меня не интересует. Я и так буду искать.

— Молодец парень. Видно, вас правильно учат в Ффилде, а? Лучше, чем в школе Кроуфорда. Похоже, там ученики только и делают, что колются и избивают учителей.

Поскольку и Хейзл, и Джордж ходили в ту самую школу, Натан знал, что Ровена несколько преувеличивает, но решил не возражать.

— Он унаследовал принципы поведения от матери, — вежливо вступил в разговор Бартелми.

Ровена Торн поставила чашку.

— Пожалуй, мне пора. Спасибо тебе за все, Бартелми. Ты настоящий друг.

— Надеюсь, ты не возражаешь, чтобы я жил тут? — полюбопытствовал он. — В доме твоих предков…

— О небо, конечно, нет! Его ведь не назовешь имением. На такое у Торнов никогда не хватило бы денег. Всего лишь неудобный дом, который чертовски трудно поддерживать в порядке. Кстати, никак не могла набраться храбрости и спросить тебя о состоянии канализации. Не то чтобы я когда-то сама тут жила. Так что никаких особых чувств он у меня не вызывает.

— Но ведь и чаша тебе никогда не принадлежала, — заметил Бартелми.

— Это совсем другое, — ответила Ровена. — Я уже сказала: тут вопрос крови.

В тот вечер за ужином Натан рассказал Анни о чаше Торнов — похоже, то, что он поведал, без упоминания собственного видения чаши и снов о крови, не составляло особую тайну. Хейзл ужинала с ними; позже заглянул Джордж. Оба с жадностью выслушали рассказ Натана и твердо решили заняться поисками пропавшего запрета.

— Интересно, как он выглядит? Вроде свертка пергамента? — спросил Джордж. — Что-то такое желтое, исписанное угловатым почерком?

— Он пятнадцатого века, — объяснил Натан. — Думаю, в то время уже существовала бумага. Когда этот, как его там, изобрел печатный пресс?

— Кэкстон, — подсказала Анни, — как раз в пятнадцатом веке. Тогда много чего развивалось. Кто-нибудь хочет мороженого?

Как и ожидалось, все ответили утвердительно.

— А у вас здесь когда-нибудь была книга той эпохи? — спросила Хейзл, обеспечив всех мороженым.

— Нет. Лишь однажды попался двухтомник истории семнадцатого века — самое старое, что сюда поступало. Наверно, образцы пятнадцатого века можно найти лишь в музее. А Ровена хотя бы примерно представляет, как выглядит тот документ?

— Сомневаюсь, — сказал Натан. — Нам придется просто-напросто перерыть весь Торнхилл.

— Ну, если дядя Барти не возражает…

— Может быть, он спрятан в какой-то книге, — продолжал рассуждать Натан. — Туда часто прячут тайные бумаги.

— В Торнхилле горы книг! — в ужасе воскликнула Хейзл. — Мы будем искать всю жизнь. — Внезапно идея поиска документа перестала казаться ей столь уж заманчивой. — Возможно, мистер Гудман будет возражать против того, чтобы мы там копались, и предпочтет заняться этим сам…

— А нашедшему будет вознаграждение? — спросил Джордж.

— Да, — ответил Натан; потом смущенно добавил: — Только я сказал миссис Торн, что оно нам не нужно.

— А мы такого не говорили, — в один голос пропели Джордж и Хейзл.

— Сначала найдите бумагу, — напомнила друзьям Анни, — а уж потом думайте о вознаграждении. Вы уверены, что документ вообще в Торнхилле?

— Он должен быть там, — заявил Натан. — Пожалуйста, не усложняй все еще больше! По крайней мере, так предполагает миссис Торн.

Забравшись в Логово, друзья обсуждали вопрос поисков до тех пор, пока Хейзл наконец не сменила тему разговора: она хотела, чтобы Натан пошел с ней на предстоящую вечеринку.

— Там будет дискотека, — сообщила она.

— Я не люблю дискотеки, — поделился своим мнением Джордж, — они тупые.

— Ты просто до смерти боишься пригласить кого-нибудь на танец, — с убийственной проницательностью объявила Хейзл. — Натан, ну пожалуйста, пойдем со мной. Не как… мой парень, а для моральной поддержки.

— Ты — с парнем! — Джордж покатывался со смеху.

— Не вижу причин, почему бы Хейзл не завести себе молодого человека, если ей хочется, — заметил Натан. — Только дело в том, что в следующую субботу я собирался начать поиски…

— Не вечером же, — возразила Хейзл. — Можем поискать этот запрет днем, после обеда, а потом отправимся на вечеринку.

— Ладно, — сдался Натан. Дискотеки его не вдохновляли. Он надеялся, что, хотя они и стали подростками, Хейзл не будет вести себя слишком уж по-девчачьи. — А наркотики и драки? Послушать миссис Торн, так в кроуфордской школе ничем иным и не занимаются. Вот облом, если нас ждут одни лишь танцы, — пошутил он.

Хейзл хихикнула.

— В прошлом полугодии Джейсона Викса застукали при попытке продать «экстази», — сообщила она. — А потом выяснилось, что это таблетки для чистки контактных линз.

«Может, мне что-нибудь принимать, чтобы контролировать сновидения о другом мире? — задумался Натан. — Например, снотворное…»

Правда, какое-то время странные сны не беспокоили его.

Друзья ушли около одиннадцати. Забравшись на чердачное окошко и усевшись на подоконнике, Натан принялся разглядывать неизвестную звезду. Он так и не нашел ее ни на одной карте, а пару недель назад все его одноклассники по курсу астрономии провели целую ночь на башне Ффилде, внимательно изучая небо, — и ничего! Звезда была здесь из-за него: следила единственным бледным глазом, легко теряющимся среди созвездий. Натан осознавал, что должен испытывать страх, но бояться в такую чудесную, исполненную волшебного звездного блеска ночь оказалось нелегко: он почти убедил себя, что там — заботливый глаз какого-то тайного стража или доброго ангела, не просто наблюдающий, а наблюдающий за ним, охраняющий его. Только зачем его охранять — и от кого или чего? И почему Натан чувствовал, что все взаимосвязано: звезда, сны о другом мире и чаша Торнов — шепчущая чаша, Санграаль?

— Натан, — донесся снизу мамин голос, — пора спать!

— Мне тринадцать лет, — запротестовал Натан, спрыгивая с подоконника. — Я уже большой.

— Ты ужасно дряхлый, — согласилась Анни, — и тебе необходимо спать, особенно в период учебы. Спускайся немедленно.

— Иду.

Улегшись в постель, Натан легко погрузился в сон, несмотря на все проблемы, маячащие где-то на границах помыслов. А потом, в какой-то момент, туман сна расступился — и мальчик перенесся в свет. В свет другого мира, в пылающий закат с прожилками цикламенового облака над озером расплавленного золота, что разлилось по краю неба. Натан смотрел с вершины башни — наверное, самой высокой в городе; другие шпили и верхушки посверкивали далеко внизу, отражая пылающее солнце. На площадке соседнего здания он заметил двух привязанных крылоящеров — издали они казались маленькими; еще один взмыл в воздух между ними. Один за другим, по мере того как сгущалась тьма, в окнах зажигались огни, карабкаясь по домам все выше и выше вслед за тенью; и вот уже каждое здание было опоясано сияющими цепочками, и подвижные маячки далеких кораблей перемигивались зеленым, синим или розовым. Потом незаметно для себя Натан перенесся внутрь башни и опустился в некоем подобии лифта. Проплыв сквозь закрытые двери и через знакомую уже галерею с изогнутыми колоннами, Натан попал в полукруглую комнату. Только теперь за окнами стояла непроницаемо-черная ночь; щиты закрывали почти весь полукруг стекла. Человек в белой маске — правитель, диктатор, президент, кем бы он ни был, — сидел за столом спиной к двери. Вошла женщина. Что-то в ее внешности потрясло Натана, и лишь минуту спустя он осознал причину. На женщине не было маски.

— Возможно, дневной свет еще не совсем померк, — не оборачиваясь, предостерег ее человек. — Не стоит ходить с незащищенным лицом.

— Свет уже погас. — Ее голос звучал спокойно и отличался от голосов наездника и голографического изображения в лиловой сутане единственной, но существенной деталью: в нем не было покорности.

Теперь Натан видел гостью в профиль и невольно подумал, что она удивительно красива. Волосы ее скрывал белый головной убор наподобие мантильи; женщина была облачена в белую тунику и брюки, а кожа имела бледно-золотистый оттенок, в нашем мире присущий людям Востока. Линии подбородка напомнили Натану очертания головы Нефертити, что он видел на репродукциях; однако шея женщины была длиннее, а когда она повернулась в его сторону, пропорции лица показались ему немного другими, хотя мальчик не мог объяснить себе, в чем состояло отличие. Миллиметр здесь, миллиметр там слегка искажали черты, хотя не умаляли их красоты.

— Да и вообще, — продолжала женщина, — какая разница? Я почти не боюсь смерти — даже солнечной смерти, иссушающей все живое. Медлительность времени утомляет меня. Если бы я могла найти смерть, я распахнула бы ей свои объятия.

— Не надо так торопиться разрушить свою красоту, — сказал человек, оборачиваясь, чтобы взглянуть на женщину. — Я по-прежнему испытываю наслаждение, любуясь ею, а в нынешней жизни осталось мало наслаждений.

— Чтобы быть красивой, нужен мир, в котором быть красивой. Однажды, в далекие дни юности и надежд, ты писал мне в письме о том, что само мироздание существует ради меня. Земля, луны, солнце, море были созданы лишь для того, чтобы обрамлять твою прелесть. А теперь земля заражена, и солнце отравляет море, а три луны Эоса наливаются красным. Без мироздания, без места для существования — я ничто. Грандир, ты так умен: сотвори для меня мир, в котором я могла бы жить.

— Я не способен творить миры, но возможно… какой-нибудь удастся взять. Наберись терпения, Халме, и еще какое-то время прячь лицо от дневного света. Я обещаю, что найду для тебя мир.

Женщина по имени Халме подошла к окну и сдвинула щит; тот скользнул в сторону, и Натан убедился в правдивости ее слов: там, в небе, висела громадная луна, почти полная — и красная; а с восточной стороны от нее, также будто залитый кровью, маячил месяц.

— Задвинь щит! — приказал человек. — Луна слишком яркая. Возможно, она опасна.

Гостья неохотно подчинилась. Чем дольше Натан смотрел на нее, тем прекраснее она ему казалась — как будто глаз постепенно привыкал к необычным пропорциям лица; с этих пор женщины его мира всегда будут казаться ему малопривлекательными. Он наблюдал за ее уходом: Халме двигалась стремительно и вместе с тем удивительно грациозно; белые края мантильи развевались за ее спиной. Натан был совершенно уверен, что Халме — ее имя; однако, решил он, Грандир — скорее обращение, как «господин» или «превосходительство». Пока он размышлял об этом, мир вокруг переменился.

Правитель в маске шел вверх по лестнице. Лестница двигалась, как эскалатор, но по спирали, кружа и кружа внутри цилиндрической шахты, и человек поспешно шагал по ней, словно раздраженный малой скоростью подъема. Наверху оказалась круглая комната без окон: в этом мире архитекторы явно предпочитали изогнутые формы. Единственным источником света служили прозрачные сферы — одни гладкие, другие состоящие из сегментов, — как бы подвешенные в воздухе. Однако, приблизившись, Натан не заметил никаких нитей или проволоки, которые бы их удерживали: шары просто парили, недвижимые или кружащие по орбите.

Правитель прошел в середину помещения — туда, где на одном месте медленно вращался шар немного больших размеров, чем прочие, и состоящий из множества сегментов. Лучи света вырывались из него и таяли в темноте, не достигая стен. Человек протянул к шару руку и произнес единственное слово: «Фиа!» Белая вспышка озарила комнату — так ярко, что Натан на миг ослеп, хотя то был всего лишь сон; потом сияние вернулось внутрь сферы, а над ней, будто проекция на потолке, возникло изображение.

Поначалу Натану оказалось нелегко разобрать, что оно показывает, тем более что мальчик смотрел снизу вверх; наконец он понял, что видит крышу (и даже может различить черепицу) с квадратной дырой — открытым чердачным окошком; затем появились мальчик и девочка; они смотрели и указывали пальцами куда-то за пределы изображения, вниз, на шар. Прошла минута или больше, прежде чем Натана озарило. Ведь это он сам — они с Хейзл, глядящие на звезду, которой не должно быть…

Натан проснулся глубокой ночью; сон, отпечатавшийся в сознании, не спешил терять яркость. Мальчик тихо-тихо встал и, прокравшись вниз, к кладовке между полками, забрался по лесенке в Логово. Распахнув окошко, он увидел звезду — только теперь он знал, что это вовсе не звезда, а шар, светящий и в этом, и в ином мире, зоркое око человека, всегда прячущего лицо. Ангел-хранитель или страшная угроза? Единственный способ все выяснить — продолжать видеть сны. А вдруг это лишь фантазия, плод подсознания, объясняющий то, чего он не в силах постичь? Ведь если сон — правда, тогда почему правителя, столь могущественного и явно стоящего на пороге космической катастрофы, из жизни всего множества миров вдруг заинтересовал он, Натан?

Закрыв окно, мальчик вернулся в кровать. Но вопрос неотступно следовал за ним, вгрызаясь в разум, не давая уснуть: невообразимое, не имеющее ответа почему.

Целых две недели Натан никак не мог найти времени, чтобы обо всем рассказать Хейзл.

— Когда начнутся летние каникулы, будет проще, — уверял он. — Мы сможем проводить больше времени вместе — чтобы найти пропавшую запрещающую бумагу и разобраться в этом вопросе.

— А разве в нем можно разобраться? — с сомнением спросила Хейзл. Днем звезды не было видно, однако друзья терялись в догадках: означает ли это, что и она их не видит. — Что ты намерен делать?

— Я кое-что придумал. Надо разыскать человека с пляжа. Раз его считают незаконным иммигрантом, значит, наверняка где-то удерживают. Я сделаю вид, что готовлю внеклассное задание по просителям убежища в Англии: в таких случаях люди всегда готовы помочь. Как только мы его найдем, он сможет ответить на некоторые из наших вопросов.

От внимания Хейзл не ускользнуло, что мальчик заменил «я» на «мы».

— А как ты собираешься с ним общаться? Ведь он не знает английского.

— Во сне я говорю на его языке, — пояснил Натан. — Быть может, услышав его речь, я пойму ее. Мы как-нибудь найдем способ поговорить. Обязаны найти.

Уяснив задачу, ребята отправились за советом к Анни. Она была искренне рада, что подростков так волнуют насущные проблемы современности, но мало чем могла помочь.

— У меня внеклассное задание, — объяснил Натан. Ему не хотелось врать матери, но и открыть правду он не решался.

— Наверняка существует иммиграционная служба, — предположила Анни. — Загляните в телефонный справочник.

Ничего похожего в справочнике не оказалось. Поразмыслив еще, Анни предложила поискать среди подразделений министерства внутренних дел. Там значилось некое управление по вопросам иммиграции и гражданства; правда, дозвониться до него так и не удалось.

— Разумеется, в выходные оно закрыто, — сказал Натан, обращаясь к Хейзл. — Придется тебе попробовать на неделе. Я не могу много звонить со школьного телефона.

Сомнения одолевали Хейзл сильнее обычного. Она нервным движением закрыла лицо занавеской волос — по детской привычке, от которой до сих пор не избавилась.

— И что я им скажу? Ведь это государственное учреждение!..

В конце концов Натан решил попросить Анни.

— Ну, если это школьное задание, — предположила она, — то ты вполне можешь позвонить из Ффилде.

— Предполагается, что мы должны выполнять его в свободное от занятий время, — объяснил Натан, чувствуя себя ужасно неловко. — Мне просто хотелось бы выяснить, как связаться с тем человеком…

— Я постараюсь помочь, — пообещала сыну Анни.

В понедельник утром она отвезла Натана в школу и сразу по возвращении домой взялась за телефон. К трем часам дня она начала ощущать растерянность, озабоченность и не свойственный ее натуре гнев. Министерство внутренних дел — «строящее надежное, справедливое и терпимое общество», согласно его собственной саморекламе, — оказалось совершенно бесполезным. Когда наконец после множества длинных гудков, долгих минут ожидания, заполненных классической музыкой, и автоматических сообщений, в управлении по вопросам иммиграции и гражданства все же взяли трубку, ей отказались предоставить какую бы то ни было информацию.

— Моему сыну дали внеклассное задание в школе! — возмутилась Анни. — Он хочет знать, как функционирует наше государство, чем мы помогаем беженцам и людям, попавшим в беду.

Служащая сдалась под напором Анни и удалилась на десять минут — советоваться с начальством; вернувшись, она сообщила, что надлежит письменно обратиться в другой департамент — управление по связям.

— Могу я поговорить с вашим начальником? — спросила Анни.

Оказалось, что нет.

— А могу я узнать номер телефона, по которому надо звонить в то управление, что вы назвали?

— Его нельзя дать, это конфиденциальная информация.

— Я добросовестный налогоплательщик, — заговорила Анни избитыми фразами (хотя она платила очень немного, исходя из маленькой зарплаты), — я плачу вам зарплату. Вы работаете на меня. И вы не имеете права отказывать мне в ответе.

Тоном человека, давно привыкшего к подобного рода тирадам, служащая ответила, что ее винить бесполезно, она ни в чем не виновата.

Анни положила трубку, затем подняла снова и набрала телефонную справочную, где ей без всяких проблем дали «конфиденциальный» номер. В управлении по связям, однако, заявили, что нужно написать в иммиграционное управление. Потом она попыталась действовать через члена палаты общин от своего округа и даже через Скотланд-Ярд — и никто не мог разъяснить ей процедуру обращения с незаконными иммигрантами, не говоря уже о том, чтобы помочь найти конкретного человека. В конце концов Анни оставила телефон в покое, сварила себе кофе и вошла в Интернет. Там она обнаружила названия различных организаций по поддержке просителей убежища, действующих на юго-востоке Британии. Записав очередную порцию номеров, Анни решила продолжить телефонную атаку завтра.

Во вторник ей повезло больше. Группы поддержки в отличие от бюрократов отнеслись к ее вопросам с энтузиазмом и охотно поделились имеющимися данными. Беседуя с представителем благотворительной организации в Гастингсе, Анни наткнулась на истинное сокровище.

— Человек на пляже? — переспросила Джиллиан Сквайерс — женщина, взявшая трубку. — Человек-загадка? А чем он заинтересовал вашего сына?

— Натан услышал о нем по радио, — объяснила Анни. — Конечно, я как мать необъективна, и все же у моего сына действительно сильно развито чувство социальной ответственности. Когда я ему рассказала, как обращаются у нас в стране с иммигрантами, он очень расстроился. — Потом лукаво добавила: — Подозреваю, что Натан сам выбрал тему для своего школьного исследования. Понимаете, он всегда размышляет о тех или иных вещах, а не просто выбрасывает их из головы.

— В какой школе он учится?

— При аббатстве Ффилде. Я не так много зарабатываю, он учится по бесплатной стипендии.

— Я знаю эту школу. У нее достойная репутация. — Казалось, Джиллиан Сквайерс заколебалась. — Давайте поступим вот как. Безусловно, я не имею права давать подробную информацию о ком-то без его разрешения. Я поговорю с этим человеком. Я имела с ним дело. У него потрясающие умственные способности: прибыв сюда, он не знал ни слова по-английски, но стал запоминать язык с удивительной быстротой. Если он захочет, я дам ему ваш номер телефона и попрошу связаться.

— Это было бы великолепно! — воскликнула благодарная Анни. — Вообще-то… я думала, что он сидит где-нибудь в тюрьме.

— Нет. Просителей убежища сажают в тюрьму, лишь если они совершают преступление. Тюрьма дорого обходится: государство вынуждено кормить и содержать заключенных. Дешевле выбросить человека на улицу. Им всего лишь нужно сразу по прибытии зарегистрироваться как просителям убежища — предполагается, что они знают, как функционирует система.

— Если даже я не могла это выяснить, — возмутилась Анни, — то как могут они?

— В том-то и дело.

Закончив разговор, Анни твердо решила каждую неделю откладывать чуть-чуть денег с еженедельных хозяйственных трат — для пожертвований. Ведь не только Натану нужно учиться, подумала она.

В выходные Анни обо всем рассказала сыну.

— Твой человек с пляжа еще не звонил, — сообщила она, — но, возможно, позвонит. Нужно просто ждать. Если он не захочет с тобой разговаривать, мы его не заставим: даже если бы и могли, это было бы нечестно.

Заручившись разрешением Бартелми, Натан, Джордж и Хейзл всю субботу прочесывали Торнхилл в поисках пропавшего документа. Двое последних не то чтобы горели энтузиазмом, однако перспектива отведать стряпни хозяина дома перевесила нежелание трудиться. Ко второму завтраку Бартелми сам испек печенье с корицей и шоколадной стружкой, а на обед пожарил рыбу; за ней последовали его собственного приготовления земляничное мороженое и глазированные сдобные булочки к чаю. В промежутках между приемами пищи дети простучали панельную обшивку в надежде, что в ней найдутся полости, перерыли антресоли и некоторые из наиболее темных кладовок.

Бартелми не стал показывать им тайник в дымоходе, а Натан не стал о нем упоминать, сообразив, что сама информация о его существовании — не для всех; зато они нашли другой шкаф, спрятанный под лестницей, достаточно просторный даже для того, чтобы туда поместился человек. А на чердаке друзья раскопали неполный комплект ржавых доспехов, сундук старомодного тряпья, потемневшее столовое серебро и набор фарфоровых супниц, которые в свое время, должно быть, составляли часть гораздо более обширного сервиза. Хейзл пришла в неописуемый восторг от муфты из серого меха — шиншиллы, как определил Бартелми, — хотя прекрасно понимала, что носить меха аморально. («Такая разновидность крысы», — пояснил он, чем, с одной стороны, умерил ее муки совести, а с другой — привлекательность самой муфты.) Еще исследователи обнаружили предмет, называемый астролябией, — некое наподобие старинного телескопа, и модель планетной системы — по идее, Солнечной, однако Бартелми заметил, что либо она весьма неточна, либо изображает вообще другую систему. И повсюду были бумаги: в коробках — больших и маленьких, в комодах, в давно не открывавшихся ящиках письменных столов. Натан нашел пачку любовных писем столетней давности, перевязанных выцветшей лентой, коричневые фотокарточки жеманных викторианских девиц, открытки с обнаженной натурой времен какого-то из Эдуардов, меню, списки покупок и одежды, сданной в прачечную. И нигде ни намека на запрещающую бумагу!

— На прошлой неделе Ровена перерыла все внизу, — сообщил Бартелми. — Она наверняка просмотрела книги, так что в них можете не заглядывать.

— Если бумага не в Торнхилле, — нахмурился Натан, — у вас есть предположения, где еще она может храниться?

— Ровена тоже меня об этом спрашивала, — ответил Бартелми. — Я предложил ей навести справки о семейном адвокате, при котором в последний раз применялся запрет, — она сказала, что такое было в конце девятнадцатого века. Конечно, вам все это покажется ужасной тягомотиной. Быть может, есть какой-нибудь тайник в лесах, например, на месте прежнего дома.

— Но ведь никто не знает, где оно! — возмущенно воскликнула Хейзл.

— А кто сказал, что будет легко, — спокойно отозвался Бартелми.

Поиски в лесу они решили оставить на завтра и разошлись по домам. Хейзл несла подаренную Бартелми муфту.

— Ничего страшного, если ты будешь носить старые меха, — успокаивал подругу Натан. — Вот покупать новые — неправильно.

По возвращении в книжную лавку Натана ждала дурная весть.

— Звонила Джиллиан Сквайерс, — сообщила Анни. — К сожалению, человек с пляжа не пожелал с тобой общаться. Он не захотел ничего слушать о внеклассных заданиях. Жаль, мой милый. Понимаешь, думаю, не следует на него давить. У того человека и так нет ни дома, ни денег, он в отчаянии: жизнь у него и без нас не сахар. Так что давай не будем ему ее усложнять.

«Да уж, — думал Натан, — жизнь не сахар, еще бы. Начать с того, что он оказался в чужой вселенной».

— Не возражаешь, если я сам позвоню миссис Сквайерс? Обещаю, что не стану донимать ее. Я лишь хочу выяснить… как функционирует система.

— Полагаю, тут нет ничего дурного, — все еще несколько сомневаясь, сдалась Анни.

Вечером, когда стемнело, Натан выбрался к чердачному окошку, чтобы взглянуть на звезду — это стало почти ритуалом, исполняемым каждый раз, когда он приезжал домой. Мальчик позаимствовал у Джорджа бинокль, но в него не удавалось разглядеть ничего нового. Натан представил себе затемненную комнату с вращающимися сферами и шаром в самом центре, из множества сегментов которого вырывался и затухал свет. Потом — изображение на потолке: его лицо, и взгляд, устремленный на звезду, быть может, именно теперь, в этот самый миг, — и белая маска, изучающая его снизу. Все это было невероятно.

И все-таки Натан верил. Сон и явь переплелись слишком тесно, чтобы их отвергнуть. Он обязан поговорить с человеком на пляже, человеком из иного мира…

С разрешения Анни на следующее утро Натан позвонил Джиллиан Сквайерс.

— Извините за беспокойство, — вежливо начал он. — Мама сказала, что человек с пляжа не захотел со мной общаться. А не могли бы вы передать ему от меня кое-что? Вам мои слова покажутся немного странными, однако они впрямь важны. Если он не захочет говорить со мной и тогда, больше вопросов не будет. Только передайте ему…

— Я не знаю, что еще могу сказать, — любезно, но без энтузиазма ответила миссис Сквайерс.

Натан убедился, что мать его не слышит, и продолжил:

— Не могли бы вы передать ему, что я — тот, кто вытащил его из моря? Пожалуйста! Только это.

— Передать ему?.. Удивительно! Твоя мама ничего подобного не упоминала…

— Она и не знает, — торопливо заговорил Натан. — Я хотел сказать, что ее там не было. Я… правда не могу все сейчас объяснить. Ну, пожалуйста, скажите ему то, о чем я прошу.

— Ты все выдумал? — В голосе женщины зазвенел металл.

— Если так, — резонно возразил Натан, — то выдумка не помогла бы мне, верно? Ведь тогда человек с пляжа знал бы, что все происходило иначе? Он не захочет звонить мне, если это неправда.

— Верно, — согласилась миссис Сквайерс. — Отлично, я передам ему твои слова. Хотя…

— Спасибо, — поблагодарил Натан. — Большое вам спасибо.

Он повесил трубку, и в тот же миг в комнату вошла Анни.

Потянулась неделя школьных занятий и ожидания. Натану снилась чаша, змеящиеся узоры, что расползаются, отделяясь от кромки, и шипение — шипение над самым ухом. Он проснулся, дрожа в лихорадке, и ощутил чувство стыда от того, что так восприимчив к собственному сну. Чтобы успокоиться, мальчик попытался поразмыслить, где может быть спрятана запрещающая бумага, и согласится ли человек с пляжа с ним разговаривать, и что сказать ему, если согласится. Наконец он принялся думать о вечеринке, на которую Хейзл хотела с ним пойти, — о вечеринке с дискотекой и о том, какой ужасной она окажется. Вдруг ему придется танцевать: девчонки станут сбиваться в стайки и хихикать, а Джейсон Викс будет подпирать стенку с ухмылкой на лице. Неприятная картинка, нарисованная воображением, как ни странно, подействовала на Натана успокаивающе. В мысли о Джейсоне Виксе было что-то благоприятное для нервной системы. Он мог разобраться с Джейсоном Виксом. Викс, дискотеки и хихикающие девчонки — все они были частью этого мира. А вот другими мирами — мирами сна и тьмы — управлять было значительно труднее.

В субботу позвонил человек с пляжа. Анни неуверенно передала трубку Натану.

— Спрашивает тебя.

Натан взял трубку. Он старался говорить спокойно, хотя сердце бешено колотилось. Вот оно. Теперь его видениям предстоит испытание на истинность.

— Алло, — сказал он в трубку.

— Миссис Сквайерс передать мне, ты говоришь, что вытащить меня из моря. — Человек говорил хотя и с необычным акцентом, но удивительно бегло для того, кто учит английский лишь несколько недель. — Я думаю, невозможно. Как ты сделать это?

— Точно не знаю, — отозвался Натан, отчаянно желая, чтобы Анни вышла хоть на несколько минут. — Я спал и во сне увидел, как тонет человек. Я должен был его спасти. Я схватил его за руки и дернул на себя — и мы очутились на пляже.

— Что ты несешь? — проговорила Анни одними губами.

— Потом, — прошептал Натан, не представляющий, как будет отпираться.

На другом конце провода иммигрант из другой вселенной продолжал говорить:

— Да. Именно так все и произошло. Ты возник из воздуха, как ангел в старинной легенде. Потом принес сюда. Почему? Здесь чище, некоторые люди добрые, но общество — оно не современное. Отсталое.

— Я знаю, вам тут все должно казаться странным, — ответил Натан. — Я ничего не мог поделать. Нам пришлось отправиться сюда. Здесь мой дом. — Помолчав немного, мальчик продолжил: — Мне нужно так много у вас спросить. Мы можем встретиться?

— Важно… да. Ты найдешь меня или я тебя?

Усомнившись в том, что Анни отпустит его одного в Гастингс, Натан предложил новому другу сесть на поезд до Кроуфорда, затем на автобус и доехать до Иде, добавив, что готов оплатить гостю дорогу. Договорившись о встрече в следующую субботу, Натан повесил трубку; его слегка била дрожь. Вот человек из иного мира, которого он спас, сам не понимая, как именно, и перетащил за собой в невольное изгнание; теперь наконец они увидятся. Он узнает многое о том, другом, мире, и его обитателях в масках, и о правителе, который за ним следил, и крылатых ящерах, и разговоре о заражении, и…

— И что все это значит? — потребовала объяснений Анни.

Целую минуту Натан молчал.

— Я не могу рассказать, — произнес он. — Извини. Кое-чего я пока не понимаю и должен… сам во всем разобраться.

— С историей о том иммигранте связано что-то большее, чем внеклассное задание, так?

— Так. Пожалуйста, не расспрашивай меня, мам! Я не хочу лгать тебе, но и правду сказать не могу.

Вглядевшись в лицо сына, Анни прочла в нем мольбу. И внезапно в приступе паники спросила:

— Ты не делаешь ничего незаконного? Я понимаю, что таким людям нужна помощь, но ты не станешь ради них ввязываться во что-то запрещенное?

— Конечно, нет. Мам, я же не идиот. Если хочешь, могу поклясться.

Анни коротко покачала головой, лишь отчасти чувствуя облегчение.

— Этот человек тебе чужой, — заметила она, — и, тем не менее, у вас с ним какие-то тайны.

— Я все объясню, когда смогу, — пообещал Натан и добавил: — Если смогу.

— Мне следовало бы положить всему конец прямо сейчас…

— Нет!.. Я не делаю ничего дурного, — запротестовал Натан, искренне надеясь, что так оно и есть. — Пожалуйста, мам, поверь мне.

— Тебе-то я верю, — Анни подчеркнула первое слово, — но ты слишком юн, чтобы я доверяла твоим суждениям.

Анни решила не препятствовать встрече сына с просителем убежища. В тот вечер в одиннадцать она забрала Натана и Хейзл с вечеринки, заметив: «Вы не должны возвращаться домой одни в столь поздний час, даже если в деревне все спокойно». Когда они проводили Хейзл до дома, между матерью и сыном воцарилось молчание, которое никто не решался нарушить первым. Натан страдал: ему никогда не доводилось ощущать подобной отчужденности. Он понимал, что причиняет Анни боль, она же видела, как мальчик превращается в подростка — скрытного и враждебного; и это разрывало ей сердце. Ночью, лежа в постели без сна, она слышала, как сын поднимался в Логово, но так и не набралась смелости, чтобы окликнуть его и отправить назад в комнату. Чуть позже по звуку шагов на лестнице Анни определила, что Натан вернулся и лег, однако еще долго не смыкала глаз, погрузившись в свое одиночество; она и не подозревала, что сын тоже не может уснуть.