Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Пролог

Дождливой ночью с двадцатого на двадцать первое мая у Олега Закутарова сгорело фотоателье. Под утро, часа в четыре, на дачу, где с похмелья он крепко спал, держа руку на груди приблудной подруги, дозвонился сосед и прокричал, что ателье горит давно и что работают пять пожарных расчетов. «Пять — это радует», — машинально пошутил Закутаров. «Я всю ночь дозваниваюсь!» — со слезами в голосе кричал сосед. Он жил этажом ниже, и его квартиру, видимо, сильно залило…

Если горело всю ночь и свое отработали пять пожарных расчетов, то торопиться особенно было некуда. Но Закутаров все-таки решил, что надо ехать сейчас. Он поднял подругу — поднял, но не разбудил: накинул на нее одежонки, сонную, подхватил за талию, довел до машины, и она, вряд ли соображая, что происходит, тут же свалилась и уснула на заднем сиденье. Подруга была славная, соблазнительно губастенькая молоденькая русоволосая журналисточка. Вчера он снял ее после «Свободного слова» на НТВ, где все мололи вздор о ближайших выборах… Они ушли вместе и в конце концов оказались у него на даче в Раздорах, довольно быстро, меньше чем за полчаса, прикончили бутылку коньяку, после чего подруга решительно отправилась в ванную, вернулась оттуда в его махровом халате, отважно села к нему на колени и потребовала, чтобы они легли тут же на широком диване. И когда они действительно легли, взяла его руку, положила себе на грудь — и в ту же секунду словно потеряла сознание, отрубилась, уснула. Ей, видимо, хотелось быть взрослой и самостоятельной, но была она совсем юной и глупой. Иначе чего бы так напиваться с малознакомым мужиком? И вчера вечером, и сейчас он по-отцовски жалел ее…

Погрузив подругу в машину, он вернулся в дом, поднял ее мешкообразную сумку, небрежно брошенную в прихожей на полу, и снял с вешалки большой овчинный тулуп, всю зиму провисевший здесь больше для стиля, чем для какой-либо практической надобности, — но вот в мае оказался кстати…

Хоть и под дождем, но по пустынным дорогам и улицам доехать в половине пятого от Раздор до Маросейки заняло бы минут тридцать, но сразу за кольцевой у пикета Закутарова остановил гаишник. Взяв водительские документы, он даже не взглянул на них и молча направился в будку. В кармане у Закутарова была всего тысяча рублей, и гаишник сел писать протокол, демонстративно отказываясь брать деньги: он давал понять, что штука за езду в нетрезвом виде со скоростью сто восемьдесят километров — это не разговор. С полчаса, не меньше, прошло в объяснениях и уговорах, и Закутаров уже подумывал позвонить кому-нибудь, чтобы привезли денег и выкупили его (позвонил бы он, конечно же, Карине, и она, матеря его за вечную бесцеремонность и эгоизм, все-таки приехала бы и привезла — сколько там нужно, баксов двести ли, триста). Но в какой-то момент медлительный гаишник вдруг сдался и, открыв ящик стола, смахнул туда злосчастную тысячу. «А грузом не поделишься?» — спросил он вполне дружелюбно, возвращая документы. «Какой груз?» — не понял Закутаров. «Да вон, на заднем сиденье.» «Ты, мент, знай свою службу», — рассердился вдруг Закутаров. И сам удивился: с чего бы это его задело? Обычно на дурацкие шуточки он не реагировал…

Вообще его реакции в последний час были странны: ателье горит, а он думает о вчерашней мерзкой тусовке на телевидении, о подруге, спокойно препирается с гаишником; а то вдруг, отъехав от пикета, вспомнил, что при нем нет камеры, а надо бы снимать вот этот дождь на пустых московских улицах ранним майским утром. Может, нужно как-нибудь специально выехать из дома в половине пятого. Как-нибудь… Это было какое-то отупение — ясное и светлое: все видишь, все понимаешь, но ничего не чувствуешь — защитная реакция, много раз уже спасавшая его в критические моменты, когда, казалось, он должен взорваться от эмоционального перенапряжения. В таком состоянии он доехал до места и, бросив машину со спящей подругой за углом, подошел к дому, возле которого все еще суетились пожарники. И только когда он с трудом протиснулся между стеной и стоявшей вплотную к двери пожарной машиной и вошел в подъезд, и сразу же, уже на первом этаже ощутил сильный запах гари, у него остро, не вздохнуть, заболела грудь и ноги сделались ватными.

Лифт не работал. Мимо каких-то полуодетых людей на площадках (все они возбужденно разговаривали и жестикулировали, но увидев его, замолкали и молча провожали взглядом), мимо пожарных, скатывавших уже опавший без воды рукав, он с трудом дотащился до последнего, шестого этажа.

Ателье выгорело полностью. Стоя в пустом дверном проеме (дверь была снята с петель и стояла рядом), он увидел совершенно чужой, незнакомый, огромный черный вонючий сарай с закопченными остатками стекол в сломанных оконных рамах, с проломанной в потолке дырой, из которой с чердака свисали какие-то провода и балки. Пожарище почему-то остро воняло мочой, словно пять пожарных расчетов всю ночь мочились на пламя. Или так вонял развороченный стояк уборной. Вообще все помещение сделалось похоже на мерзко развороченную уборную, на черную дымящуюся и смердящую помойку. Огонь уничтожил все, остались лишь обгоревший до черноты дубовый стол и шесть обуглившихся стульев вокруг него. Чуть поодаль торчали голые пружинные ребра любимой тахты. Проволочный остов сгоревшего старинного абажура качался под потолком рядом с проломом на чердак…

Смотреть, что там в соседнем помещении осталось от лаборатории, Закутаров не пошел. Он стоял в дверях и вообще не мог сделать хотя бы шаг вперед. Весь пол перед ним был засыпан мелко битым стеклом и обгоревшими обрывками его собственных работ и всегда висевших по стенам таких разных, но одинаково любимых им Картье-Брессона, Хельмута Ньютона, Саудека. Хороший кусок жизни превратился в слой инфернального мусора на полу — залитого водой и затоптанного сапогами. В слой черной грязи.

Вот что такое мерзость запустения: это мерзость черного пожарища.

Из пяти пожарных расчетов на месте оставался только один — что-то они там под крышей заканчивали гасить, и сверху слышался грохот кровельного железа и молодой веселый мат. Шумно дыша, причитая и постанывая, так, что его слышно было еще за два этажа, по лестнице поднялся пожилой следователь из райотдела милиции. Его вынули из постели, и он, извинившись, начал с того, что достал из «дипломата» маленький термос, прямо на ступеньках лестницы, ведущей на чердак, расстелил бумажную салфетку и налил себе кофе и предложил Закутарову. Закутаров молча покачал головой: ему было плохо и хотелось поскорее уйти отсюда. Но только покончив с кофе, следователь принялся за дело. Составили протокол. По предварительным данным, пожар начался в 23 часа. Общая площадь возгорания 150 квадратных метров. Пожарных вызвали только после полуночи, когда пламя выбилось на крышу и его заметили из дома напротив. Рабочая версия — неисправность электропроводки. «А поджечь некому было?» — на всякий случай спросил следователь. Закутаров молча пожал плечами. Он подписал протокол, оставил номер своего мобильного телефона и сказал, что торопится. Со страховой компанией он свяжется из офиса. И с нижним соседом разберется позже…

Спускаясь по лестнице, он подумал, что, если мерить деньгами, утрата не так уж и велика: он никогда не оставлял в ателье ничего ценного. Никакого архива он здесь не держал. Те же полсотни работ, что были уже заделаны под стекло или в паспарту и приготовлены к близкой выставке, можно восстановить за две, ну, за три недели. Куда тяжелее была иная утрата — эстетическая, что ли. В его гармонично размеченном и аккуратно обустроенном мире образовалась (была прожжена) черная дыра. И из этой невидимой дыры тянуло инфернальным смрадом — холодной гарью, сыростью, мочой…

Ателье (мастерская, лофт) под крышей старого, еще дореволюционного дома занимало важное место в его жизни. Для всей российской политической тусовки он, Олег Закутаров, был успешным и влиятельным политологом, политтехнологом, пиарщиком, президентским советником (все знали, что и советчиком), создателем прочных политических репутаций и разработчиком стремительных административных карьер. Его образ был хорошо знаком миллионам телезрителей: коротко стриженный, круглоголовый, совсем еще не старый, но уже седеющий человек, несколько небрежно, почти по-домашнему одетый (каждый раз детали этой небрежности продумывались вместе со стилистом), с едва-едва заметной аристократической картавинкой в речи, говорящий всегда негромко, спокойно и со значением, вдумчиво глядящий на жизнь поверх съехавших на кончик носа маленьких старомодных очочков — такой мудрый папа Карло, увещевающий миллионы простодушных Буратино… Но была у него и иная, параллельная жизнь, о значении которой в его судьбе знали только самые близкие ему люди. В этой параллельной жизни он смотрел на мир без всяких пижонских очков — глазами внимательного художника, через видоискатель фотокамеры. И ателье под крышей дома в Покровском переулке как раз и было основным рабочим местом этого, мало кому известного Закутарова.

Нет, он ничего не скрывал и ни от кого не таился. Время от времени он и на людях появлялся с камерой в руках, даже на многолюдных политических тусовках, и все к этому привыкли: думали, что ему, великому политтехнологу, снимать нужно для пиаровской работы. Но никто, конечно, не мог догадаться, что к занятиям фотографией он относится куда серьезнее, чем ко всем этим политическим играм, в которых понимал себя и соответственно принимал участие всегда как рефери, лишь иногда как тренер и никогда — как игрок.

Он был художник по преимуществу. И его ателье, его мастерская, где все было удобно устроено для работы и где раз в год он снимал со стен чужие работы и развешивал полсотни своих последних фотографий — не столько для зрителей (которых, впрочем, здесь на вернисаже бывало до двух сотен человек), сколько для себя самого, чтобы осмыслить сделанное за год, — этот угол пространства на шестом этаже дома в Покровском переулке занимал в его жизни куда более важное место, чем роскошный, на «золотой миле» Остоженки расположенный офис созданного и раскрученного им знаменитого АПРОПО — Агентства продуктивной политики. И вот теперь этот потаенный угол, где пребывала самая нежная, самая беззащитная и в то же время самая отзывчивая часть его души, превратился в дымящуюся и смердящую помойку…

Выходя из подъезда, он забыл, что здесь две ступеньки вниз, неловко оступился и чуть не упал под пожарную машину, которая, с ревом разворачиваясь, заехала на тротуар. Шофер едва успел резко затормозить и, открыв дверцу, выматерился. Закутаров, улыбаясь, помахал ему рукой, — мол, все в порядке. Движения и мысли были как-то разорваны и заторможены, и он с пол минуты простоял на месте, не понимая, куда должен идти. Он не сразу вспомнил, где стоит его «бумер», и только после некоторых усилий сообразил, что ночью за неимением места у подъезда оставил его за углом соседнего дома… В машине было пусто, только тулуп валялся на заднем сиденье, и это его огорчило. Губастенькая подружка могла бы его отвлечь, позавтракали бы вместе. Но она убежала, бросив на водительское сиденье визитку. Черным косметическим карандашом на обороте было жирно написано: «Позвони, пожалуйста». Ее звали Алена Гросс. Значит, у нее белесые брови, и она подкрашивает их косметическим карандашом. Кремлевский корреспондент «Делового человека». Ну, да, да, он давно заметил ее: уже года два она мелькает на разных светских тусовках, и в последнее время ее злые корреспонденции и репортажи начали входить в моду… Но позвонил он не ей. Сев в машину и запустив двигатель, он позвонил Карине. «Проснись, — сказал он, — у меня мастерскую сожгли. Дотла. Давай позавтракаем, что ли, вместе».