Некрофилия: психолого-криминологические и танатологические проблемы

Проблема смерти относится к числу самых важных для человека, наверное, она самая важная, хотя и нельзя сказать, что она активно обсуждается, поскольку люди как бы договорились между собой, что не будут обращаться к этой теме, во всяком случае, часто. Это понятно, поскольку смерть вызывает страх и отторжение, в ней всегда таится yгpoза самому существованию человека. Поэтому люди не желают вести о ней разговор, даже научную дискуссию, тем более что ничего о ней не знают. Не знают даже ученые, потому что смерть, возможно, непознаваема в принципе, а эта ее непознаваемость тоже рождает страх. Как своих самых главных врагов причинителей смерти всегда преследовали, во всяком случае, как-то отмечали, стараясь не общаться с ними, поскольку они соприкасались со смертью.

Страх перед ней никогда не пройдет, и войны XX в. придали ей необычайную остроту и неимоверный масштаб в силу присущих этому веку глобализации и индустриализации. Какое-то время после войны мы тешили себя тем, что кроме несчастных случаев и отдельных убийств осталась лишь естественная кончина, но действительность самым решительным образом опровергла нее наши надежды.

3. Фрейд слишком верил в людей, утверждая, что даже психоаналитики не верят в смерть. Тем не менее все люди в нее верят, может быть, за исключением диктаторов, объявивших себя богами, но конечно, не любят говорить о ней, особенно о массовых убийствах; не любят говорить о себе сексуальные некрофилы и некрофильские убийцы, о виновных же в таких преступлениях говорят с ненавистью и презрением. Но уже много веков назад люди убедились, что смерть другого не продлит твою жизнь. Мы не критикуем умершего человека, даже если он ранее был недругом, разумеется, смерть постоянно не предстает перед нами во всех деталях, мы заботливо укрываем ее гробами, цветами, могилами, мавзолеями, эпитафиями и т. д. Но вот когда умирают близкие, особенно наши дети, мы как бы опускаемся вместе с ними в одну могилу, понимая тогда, что из нашей жизни пропал смысл и интерес к ней.

Для многих людей, особенно игроков со смертью и с судьбой, жизнь может потерять свою сущность, если из нее исключить высшую ставку — их жизнь. Это совершенно иная категория людей, потому что у них иное отношение к жизни и смерти: если у всех людей жизнь наполнена жизнью, а смерть предощущается в далекой дымке, то у игроков жизнь заполнена смертью. То же самое у сексуальных убийц — некрофилов, сексуальных некрофилов и некрофильских убийц — «обычных» и держанных, все они тянутся к смерти. Для тех, кого тянет к смерти, кто не способен убить человека необоснованно, даже не помышляет об этом, не способен рискнуть своей жизнью и т. д., выходом могут стать книги, фильмы, театр, музыка и др.: когда умирает другой, мы невольно и обычно бессознательно ставим себя на место усопших персонажей.

У тела умершего или при воспоминании о нем человек может подумать о душе, бессмертии, почувствовать вину перед ним и, возможно, испытать страх смерти. Вина чаще возникает больше по этическим каналам, если субъект вспоминает случаи, когда был несправедлив, по его мнению, к усопшему; вина может возникать и «просто так», потому что «я жив, а он, хороший и мудрый, умер». Страх смерти может проявиться от того, что покойный зримо олицетворяет смерть и актуализирует органически присущее человеку неприятие своего законного конца. Человек никогда не утрачивал это предощущение и поэтому появление такового способно разрушить его мировосприятие и самого себя, чаще всего лишь на какое-то время. Скорее всего, это организмический уровень, то есть уровень бессознательной психики, которая не знает пределов, и следовательно, не способна ставить вопрос о смерти или бессмертии.

Это очень древний, наверное, древнейший инстинкт, когда первые люди лишь смутно, очень смутно, догадывались о своем смертном конце, или просто не ставили перед собой такой вопрос — возможно, в те сверхдалекие времена такие вопросы вообще не возникали. Но инстинкта смерти у древнего человека не могло не быть, он же видел, как умирали (погибали) другие люди и животные, в том числе от его рук. Повышенная тревожность могла сигнализировать о возникающей или возникшей опасности.

В одной из своих наиболее известных работ «По ту сторону принципа наслаждения» 3. Фрейд писал, что, скорее всего, целью жизни должно быть старое исходное состояние, когда-то живым существом покинутое и к которому оно, обходя все достижения развития, стремится возвратиться. «Если мы признаем как не допускающий исключений факт, что все живое умирает, возвращается в неорганическое, по причинам внутренним, то мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть, и, заходя еще дальше, что неживое существовало прежде живого»[62].

Как представляется, это положение нуждается в существенном уточнении. Действительно, неживое существовало прежде живого и все живое умирает. Но почему целью всякой жизни является смерть? Думается, что это не цель, цель ставят перед собой живые люди, поэтому смерть представляет собой не цель, а конец жизни. О таком конце знают все люди, достигшие определенного возраста.

Далее 3. Фрейд утверждает, что «когда-то в неживой материи каким-то еще совершенно невообразимым силовым воздействием были пробуждены свойства жизни. Может быть, это был процесс, примерно похожий на другой процесс, пробудивший позже в известном слое живой материи сознание. Возникшее тогда в до тех пор неживой материи напряжение, стремилось уравновеситься; так был дан первый первичный позыв — возвращения в неживое. Жившая в те времена субстанция еще легко умирала; жизненный путь ее был еще, вероятно, краток, направление его предопределялось химической структурой молодой жизни. Возможно, что в продолжение долгого времени живая материя все снова создавалась и снова легко умирала, пока руководящие внешние воздействия не изменились настолько, что принудили оставшуюся в живых субстанцию к все более широким отклонениям от первоначального образа жизни и к все более сложным окольным путям достижения конечной цели — смерти. Эти окольные пути к смерти, в точности удержанные консервативными первичными позывами, дали бы в настоящее время картину жизненных феноменов. Если считать природу первичных позывов исключительно консервативной, то нельзя прийти к другим предположениям о происхождении и цели жизни»[63].

Науке в целом известно, каким образом возникла жизнь, но и здесь ответ неокончательный. Смерть, конечно, можно рассматривать как одну из попыток уравновешивания, но в этом случае следует признать, что природа обладает неким разумом и, что-то давая, потом отбирает. Представляется все-таки, что это происходит отнюдь не разумным путем, охватывая человека, животных и растения. Человек страшится смерти, не размышляя — цель ли это; его занимает, охватывает всего главное — что это смерть, то есть конец.

Людям свойственен инстинкт самосохранения, что и рождает страх смерти. Совместное существование людей служит не нахождению ими пути к смерти, а усиливает их инстинктивный страх смерти и угрозы, исходящие от других людей. Человек убивает другого человека потому, что хочет сохранить свою власть, свою самость, роль и значимость, свою общину, нацию, веру и ее приверженцев, а возможно, и для того, чтобы обеспечивать собственный путь к смерти. Но тем самым он живет, продолжает путь к концу, противостоя всем опасностям, которые могут ускорить этот его путь. Страх смерти возникает не только вследствие естественных причин, но и в результате воздействия других людей, особенно на войне.

Мы не умираем лишь по внутренним, природным причинам, смерть может причинить многое другое. Но закономерность есть и во внутренних механизмах, и во внешних нападениях, даже если это были несчастный случай или техногенная катастрофы. Наличие причин и закономерностей внутреннего порядка означает, очевидно, приспособление к внешним условиям жизни, поскольку бессмертие повлекло бы бесконтрольную и бесконечную жизнь всех живых существ, чего не смогли бы выдержать внешние условия жизни, и живые существа неизбежно стали бы наносить друг другу ни с чем не сравнимый ущерб. Поэтому о смерти можно сказать, что она целесообразна, но не с позиций данного человека, а живой жизни вообще. Тем не менее она не станет менее страшной для конкретной личности, даже несмотря на то, что люди, заботясь о себе, придумали душу и загробный мир. Смерть не позднее приобретение природы, она была всегда, с самого начала, поскольку природа «не могла допустить» безграничное размножение живых существ.

Единственную движущую силу жизни К. Г. Юнг назвал либидо, но 3. Фрейд полагал, что помимо инстинкта самосохранения действуют еще и другие инстинкты, либидозные инстинкты соединяются с другими инстинктами «Я». 3. Фрейд признавал, что инстинкт «Я» включает в себя либидозный компонент, но ничего больше доказать не смог.

Смерть в современном мире отнюдь не вытеснена из общественного сознания, и напрасны опасения, что якобы общество ведет себя так, будто никто не умирает. Дни траура, похороны, некрологи, вечера и концерты памяти усопшего и другие такого же рода мероприятия иронию во всех странах мира и у нас в стране с такой же регулярностью, как и раньше. Поэтому нет оснований думать, что этические нормы на этот счет утрачены. Проблемы смерти изучаются биологией, физикой, медициной, философией, психологией, историей (особенно археологией), этнологией, культурологией. Исследования проблем смерти и всего с ней связанного имеют непреходящую ценность, позволяют понять и объяснить ушедшие от нас цивилизации, в которых так актуальны были уход человека в иной мир, церемониалы и процедуры, сопровождающие его, следовательно, проникнуть в окружавшую его культуру.

Если бы смерть тщательно скрывалась, он была бы еще страшнее, но некрофильских личностей и это бы не остановило, поскольку они все знают или, точнее, ощущают, что она существует. Им только неведомо, какова она, что скрывается за «тем занавесом», что с ними будет и будет ли вообще.

Можно представить себе смерть как потустороннее длительное, даже бесконечное путешествие. Или как мгновение, пусть неприятное и страшное, за которым выступает нечто, хорошее или очень хорошее, плохое или очень плохое. Все варианты назвать невозможно, они у разных людей и в разные эпохи, разные верования и личностные или внешние условия и т. д. различны. Общепризнанно, что лучшая из смертей мгновенная и внезапная. Представляется, что, помимо пыток и мучений, страшны две вещи: ее ожидание и сама идея смерти, живущая в нас на организменном уровне, и она является главным предметом нашего страха. Смелость идти навстречу смерти есть свидетельство доблести человека, идущего к изменчивости бесконечного ряда мгновений. В душе может сталкиваться ужас умирания и страх быть мертвым, но человек не знает, чего именно ему надо страшиться, и это незнание вызывает в нем страх. Это, скорее всего, не видеть, не слышать, не испытывать то, к чему привык.

По мнению Э. Фромма, есть только один способ: как учат Будда, Иисус, стоики, Майстер Экхарт, — действительно преодолеть страх смерти — это не цепляться за жизнь, не относиться к ней как к собственности. Страх смерти — это, в сущности, не совсем то, что нам кажется, это не страх, что жизнь прекратится. Как говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо «когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет» (Диоген Лаэртий). Можно, конечно, бояться страданий и боли, которые, бывает, предшествуют смерти, но этот страх отличен от страха смерти. Хотя в таком случае страх смерти мог бы показаться иррациональным, дело обстоит иначе, если относиться К жизни как к собственности. И тогда этот страх перестает быть страхом смерти, по — страх потерять то, что я имею[64].

Сложно представить, что на свете есть много людей, которые относятся к жизни как к собственности. Скорее, это страх потерять не собственность — в конце концов собственность это лишь одна из ценностей жизни, а потерять все, в том числе простейшие радости, не замечаемые каждый день, видеть близких, ясный солнечный лень, работать и т. д. По Э. Фромму, поскольку мы руководствуемся в жизни принципом обладания, мы должны бояться смерти. И никакое рациональное объяснение не в силах избавить нас от этого страха.

Сами понятия «собственность» и «обладание» можно воспринимать и объяснять по-разному, в том числе и как не имеющие никакой материальной ценности. Но можно именно как имущественно значимые (что во многих случаях и имеет место), реализация которых позволяет обрести некоторое блаженство по смерти. Но причине непознаваемости смерть тем более способна внушать страх, а не только и не столько потому, что мы руководствуемся в жизни принципом обладания. При этом страх смерти по своей этической природе нейтрален, поскольку может подвигнуть и на великое творчество, и на черную низость. Изучение конкретных случаев убийств показывает, что иногда они совершаются, чтобы снять страх перед смертью, делая ее близкой, понятной, логичной. Если она исходит из твоих рук, если ты, простой смертный, ее причинитель, значит, она не так страшна, тем более что религия, точнее, религии на протяжении тысячелетий готовили к этому.

Одна из форм встреч со смертью — это конфронтация со своей собственной смертностью. Как верно замечают С. и К. Грофы, тот, кто избегает тем, связанных со смертью, будет, скорее всего, иметь трудности в приобретении глубокого внутреннего опыта, который показывает человеку, что жизнь является преходящей и что смерть неизбежна. Многие люди бессознательно сохраняют детское представление о том, что они бессмертны, и когда сталкиваются с трагедиями жизни, отвергают их с обычным утверждением: «Это случается с другими людьми. Со мной этого не произойдет». Когда жизнь приводит их к сущностному пониманию их смерти, они оказывают чрезвычайное сопротивление. Они будут делать все, лишь бы избежать того, что их пугает, с помощью усердной работы, чрезмерной общительности, кратких и случайных отношений, принятия подавляющих лекарств или алкоголя. В беседах будут избегать темы смерти или пытаться осмеивать ее, переходя на относительно более безопасные темы разговора. Иные могут вдруг резко осознать процесс старения, как своего собственного, так и других людей, близких к ним[65].

Открытие своей смертности может опустошить человека, не склонного или не готового столкнуться с неизбежным финалом. Но для тех, кто готов принять его, может иметь освобождающий эффект, позволяющий наслаждаться каждым мгновением жизни. Множество людей склонно скептически относиться к христианской и буддийской идее непрерывности всего существующего, жизни после жизни, как к тому, что изобретено самим же человеком для собственного утешения. Субъект, знакомый с древней мифологией, мог бы усмотреть здесь лишь повторение первобытной легенды о смерти (хаосе), новом рождении и новом существовании, которая может опираться лишь на веру, не будучи подкреплена никакими эмпирическими данными. Для такого скептицизма есть весьма веские основания.

Как уже упоминалось, в близкие отношения со смертью вступают не только убийцы, но и многие другие, например люди-игроки, люди, играющие со смертью.

Еще одну категорию лиц, тесно соприкасающихся со смертью, называют С. и К. Грофы; по их словам, это люди в состоянии духовного кризиса. Для многих из них этот процесс является быстрым и неожиданным. Внезапно они чувствуют, что их комфорт и безопасность исчезают, словно они получили некий толчок в неизвестном направлении. Знакомые способы бытия больше не кажутся подходящими и сменяются новыми. Индивид чувствует себя неспособным зацепиться за какие-либо проявления жизни, испытывает страх и не может вернуться к старому поведению и старым интересам. Таким образом, он может быть поглощен огромной тоской по своей умирающей старой сущности.

Как отмечалось, состояние освобождения от различных ролей, отношений, от мира и от самого себя является еще одной формой символической смерти. Это хорошо известно различным духовным системам как первейшая цель внутреннего развития. Такое освобождение от старого является необходимым в жизни событием, и оно естественно происходит в момент смерти — когда каждый человек понимает, что он не сможет унести с собой те материальные вещи, которые ему принадлежат. Такие переживания дают свободу для того, чтобы люди могли полнее радоваться всему, что имеют в жизни. Практика медитации и другие формы самоисследования приводят искателей к столкновению с этими переживаниями еще до того, как наступает момент физической смерти.

Во многих первобытных обществах в случае тяжелой болезни или смерти дурное влияние, мысль о котором тотчас же приходит на ум первобытному человеку, представляется если не гневом предка, то уж наверняка действием колдуна. Так, на взгляд австралийцев, смерть никогда не бывает «естественной». Не имея пусть более или менее рудиментарного, но все же хоть какого-нибудь понятия о (функциях организма, а также о том, что их нарушает и расстраивает, они были уверены, что болезнь, как и смерть, может быть только следствием «сверхъестественной» причины, то есть колдовства[66].

Как уже отмечалось, особое отношение к памяти предков, их почитание в современной цивилизации одним из своих основных источников имело страх первобытного человека перед умершими. Ведь умерший — это тот, кто за гранью жизни постоянно общается со смертью, даже существует в смерти, а значит, по мнению первобытных людей, обладает устрашающей возможностью наслать ее на живущих. Поэтому требовалось сделать все, чтобы не прогневить усопших. Л. Леви-Брюль писал чтобы обеспечить себе их благоволение, первобытные люди прибегают к умилостивительным обрядам, установленным традицией, пользующейся неизменным уважением, в частности, они пускают в ход приношение жертв и ларов. Мир покойников поддерживает постоянные сношения с миром живых. В этом смысле он составляет часть того, что мы называем природой. Недавно умершие покойники являются в полном смысле «иными членами клана». Почти во всех первобытных обществах к ним относятся так же, как к соседям, с которыми ни за что не хочется испортить отношения[67]. Включение предков в собственный клан (племя, род) делало их психологически значительно ближе и понятнее, следовательно, уменьшало страх перед ними. Конечно, не только страх детерминировал отношение к покойникам но он был в числе главных факторов, определявших связь с ними древнего человека.

Исследователи обращают внимание на особое отношение к покойникам которые умерли неестественной смертью: были убиты, заблудились и поэтому погибли и т. д. Если такой покойник оказывался похороненным на общем кладбище, то он мог, по народным представлениям, стать причиной больших общих несчастий[68].

Думается, что погибший неестественной смертью считался особенно опасным потому, что не сам приходил к естественной своей кончине, а, наоборот, смерть сама находила его. Значит, он обладал какими-то качествами, которые притягивали к нему смерть.

В. Янкелевич писал, что «даже мудрец, обладающий самой спокойной и безмятежной душой, познает всю безумную невыносимость летальною исхода — ведь это совершенно другой порядок, в первую очередь, он определяется не как «порядок», а как совершенно другой. В этом отношении страх перед загробным царством, расположенным по ту сторону, сливается с ужасом перед границей, отмечающей его начало, и последний предсмертный вздох не проходит незамеченным. Такая же взаимосвязь правомерна и для философии мгновения: если не существует «После», или (что одно и то же) если «После» — это небытие и ничто, то смерть, очевидно, является не чем иным, как невосстановимым уничтожением, то есть творчеством наоборот и магическим исчезновением, и мы даже мысленно не осмелимся представить себе это невообразимое изъятие любого существа из бытия. И, наоборот, ужасающая тревога момента уничтожения сливается со страхом меонтической вечности, которую этот момент начинает, запечатлевая ее всю целиком; этот момент не был бы таким ужасающим, если бы сводился к простому внезапному событию временного интервала: но мы охвачены ужасом от мгновения смерти, потому что за ним простирается вечность небытия, о которой мы не имеем ни малейшего представления. То же самое наблюдается в отношении эмпирических чувств: бояться боли разлуки — значит опасаться отсутствия, заключенного уже в самом моменте расставания; бояться отсутствия — значит страшиться мучительного «последнего раза», которым оно начинается и еще долго его наполняет. Иначе говоря, то, что в смерти вызывает страх, не только ад, то есть предмет нашего мотивированного опасения и не только мгновение смерти, то есть почти не существующий предмет нашего ужаса: здесь и предмет ужасающего страха и страшного ужаса, каковым является небытие как результат уничтожения или, если хотите, отрицания, ведущего к вечному Ничто. Вечные муки при отсутствии уничтожения предполагают определенную форму сверхжизни, пусть преисполненной мучений, но все-таки жизни; уничтожение без вечности ничто было бы еще более ничтожным, чем короткое замыкание. Но неокончательное уничтожение, представляющее кратковременное затмение, вовсе не уничтожение. Итак, почти ничто немедленно влечет за собой Ничто. Человек ощущает страх и ужас вечного небытия. заключающегося в минимум-бытии момента аннигиляции, или смерти»[69].

2. Страх смерти у убийц

Некоторые некрофильские люди хотят узнать, что же такое смерть, которой все боятся, они идут ей навстречу, одновременно страшась ее и подчиняясь своему влечению. Другие некрофильские лица не задумываются об том, не думают о ней, они, живые люди, уже живут в смерти. Поэтому, отправив туда кого-то, вовсе не полагают, что сделали что-то особенное или неверное. Вот почему есть основания различать эти два подтипа некрофильского типа преступников.

Отношение некрофильских личностей к смерти играет исключительную роль в их преступном поведении, и в этом отношении надо особо выделить страх перед ней. Этот страх, как показывают конкретные исследования, начинает формироваться в детстве в результате эмоционального отвергания ребенка родителями, в первую очередь матерью, то есть в период, когда он особенно нуждается в защите. Ее отсутствие рождает постоянно растущую тревожность и страхи, которые носят спонтанный, смутный, размытый характер боязни всего и в особо неблагоприятных случаях достигают страха смерти. Вместе с тем следует особо подчеркнуть, что названный страх не выступает в качестве единственной причины некрофильского убийства — некрофильского, а не какого-нибудь другого. В качестве такой причины выступает сама природа некрофильского преступника, в которой страх смерти занимает заметное место. Ведущей чертой его природы является особая близость к смерти и постоянное влечение к ней. Видится верным высказать такое внешне противоречивое суждение: необычайная близость смерти и особое отношение к ней включает в себя и страх смерти, который переплетается и постоянно взаимодействует с влечением к ней. Влечение и страх составляют единое целое, которое должно стать предметом специального научного анализа.

Один из парадоксов влечения к смерти состоит в том что конкретный человек может не только стремиться к ней, но одновременно и бояться ее. Можно сказать, что у таких людей складывается по отношению к ней двойственное, амбивалентное отношение типа «тяготения отвергания». Думается, это свойственно многим некрофилам, в том числе державным. Они страшились смерти поэтому везде видели врагов, были мнительны, подозрительны злопамятны и очень жестоки, в то же время как истые некрофилы стремились к ней, превращая все живое в мертвое. Не лишено оснований предположение, что, уничтожая других, человек тем самым подавляет в себе страх смерти, поскольку делает ее понятной и близкой, а себя начинает ощущать могучим вершителем чужих жизней. Это неизбежно снижает свойственную подобным людям неуверенность в себе и высокую тревожность, отодвигая смерть, точнее — предощущение ее, подальше от себя, куда-то в неведомую даль.

Для некрофильских убийц отношение к смерти может выступать результатом глобального личностного изменения в самости, в ощущении, кем они являются. Это не радостное прозрение, когда смерть превращается для нас из пугающего врага, неудачи, роковой ошибки в мироздании в еще одно преображение, которому мы подвергаемся, в приключение приключений, в раскрытие, заключительный момент роста, в свершение. Скорее всего, такие преступники рождаются некрофилами, а становятся убийцами в результате неблагоприятной социализации и воспитания. В иных случаях антисоциальная некрофилия выступает результатом неблагополучно прожитой жизни и все тех же изъянов социализации.

Один из некрофильских убийц, которого обследовал автор настоящей работы, в беседе сказал, что рождение и есть смерть. От подобных лиц автор не один раз слышал, что рождение опасно уже потому, что младенец покидает безопасную материнскую утробу и попадает в неведомый и враждебный мир. Однако дело не только в безопасности материнского лона, и желание вернуться туда больше похоже на реакцию вследствие неудачно прожитой жизни с ее страхами и угрозами. В субъективном представлении сходство рождения со смертью есть еще и глубокий и не заживающий след прохождения рождающимся через все родовые пути которые, как пишет С. Гроф, таят для него смертельные опасности травмы в момент рождения (переломы, наложение щипцов) либо кесарево сечение символически могут означать то, что ребенку не дают возможность выйти в эту жизнь, что оставляет в его психике негативный бессознательный след.

Рождение и смерть могут встречаться в еще одном, к сожалению, распространенном случае при убийстве матерью новорожденного. Причем это обычно происходит сразу же после родов.

Как можно предположить, мотив смерти для некрофильских личностей постоянен; особенно остро он дает о себе знать в периоды их критических состояний. В этом мотиве нет ничего мистического, так как он ограничен взглядом на самого себя и свое окружение. Более того, страх смерти очень часто неосознаваем. Взгляд этот весьма субъективен, он может грубо исказить и себя, и среду, но для индивида они таковы, каковыми он их видит, и вполне реальны. Взгляд и оценка со временем могут перерастать во что-то другое и трансформироваться. В тяжелых состояниях, когда являются видения и слышатся голоса, человек иногда чувствует, что перенесен во владения смерти и живет среди духов умерших или активно общается с ними. Тогда он способен отказаться от многих прежних ожиданий и начинает перестраивать свою жизнь. Не исключено, что тот привычный мир, который ему известен с детства, начинает разрушаться, ценности и эмоциональные проявления жизни словно сталкиваются со своими противоположностями, отчего могут потерпеть поражение. В такой момент не исключено переживание сильного страха смерти или чего-то неопределенного, что не имеет у данного человека определенного названия.

Один из обследованных автором убийц, Ершов, сказал, что убийство — это плата за собственную жизнь. Иными словами, преступник убивает, чтобы жить, и в убийстве, следовательно, видит важное условие собственного существования. Плата, быть может, и высока, но ценность своей жизни несравненно выше, поэтому с его субъективных позиции убийство белее чем оправданно. Серийные убийцы-некрофилы, больше других страшась смерти, все время делают «взносы», чтобы продлить свою жизнь.

Некрофилы — это индивиды, у которых раздвоен весь жизненный опыт в силу психологической принадлежности различным мирам. У них нет удовлетворительной связи с человеческим обществом, а иногда, при наличии психического заболевания, разрушена и связь с самим собой. Уход в небытие, особенно если он совершается с помощью убийства (хотя это и не единственный способ), показывает, что их личность находится в постоянном бегстве от обычной реальности, которую они воспринимают в качестве неприемлемой. В результате большинство из них ведут неполноценное существование, характеризуемое одиночеством и чувством изолированности. Но далеко не все ощущают свою нереальность и оторванность от мира здравого смысла.

В нынешнем мире смерть ужасает нас, особенно в связи с опасностью превратиться в ничто, и именно поэтому она всячески маскируется. Некрофильские убийцы принадлежат к числу тех, кто, стоя на грани между мирами, уже в силу этого способны дать хоть какую-то информацию о том, что ждет нас в небытии, хотя, конечно, далеко не всегда подозревают об этом. Неудивительно, что в силу такого своего статуса со стороны окружающих они встречают непонимание и даже вражду, что делает их дезадаптацию еще более глубокой. Например, уход Джумагалиева в пещеры и его стремление быть с животными — одно из крайних выражений социальной и психологической изоляции подобных людей. Поскольку общество выступает в качестве постоянно травмирующего фактора, убийство не воспринимается убийцей как нечто ужасное, напротив, может оцениваться как воздаяние за те обиды, которые ему были причинены когда-то (или ему так показалось) и не были забыты и прощены. Чтобы лучше понять страх смерти у современного человека, обязательно нужно иметь в виду различные восприятия и понимания смерти; для верующих это переход в иное бытие, а для неверующих и формально верующих, какими сейчас являются большинство людей европейской культуры, — в небытие. Именно небытие «Я» и вызывает страх, даже ужас, но это не означает, что у верующих (и у так называемых примитивных народов в древности и сейчас) мысль о смерти или ее предощущение не вызывают боли. Скорее всего, здесь можно видеть боль расставания с привычным и близким, в первую очередь с близкими людьми, особенно если они нуждаются во внимании и поддержке, но боль в некоторой степени снижает уверенность в том, что смерть является таким концом, за которым сразу же следует новое начало. Думается, что и у примитивного человека даже вера в жизнь после смерти вызывала не только боль, но и самый настоящий страх перед ней, в сущности мало отличающийся от страха вполне современного неверующего человека. Этот страх лежит в основе самого человеческого существа, этот страх, как и у бегущих от пожара животных, заложен самой природой как условие существования в мире, где всем живым всегда что-то угрожает, явно или открыто. Лишение такого страха означает полную дезадаптацию.

Религии, особенно архаические, основываются на том, что кризисы, провалы, падения, катастрофы, сама смерть не есть конец всего, а, напротив, важнейший этап, ведущий к новой, лучшей жизни. Следовательно, смерть дает возможность жить заново и на более высоком уровне, а потому получает свое истинное позитивное значение. По этой причине ее не следует страшиться. Однако даже примитивного человека не удалось убедить в этом. Страх перед смертью оказался сильнее.

Все известные легенды о чудесных воскрешениях выдают страстное человеческое желание бессмертия. Разумеется, были и случаи действительного возвращения к жизни — тех, кто находился в состоянии клинической смерти, комы или летаргического сна. В большинстве стран к таким людям относились с пониманием и заботой, но так бывало не везде. Многие народы весьма отрицательно относились к тем, кого вернули «с того света».

Человек, который притягивал к себе смерть, именно поэтому был страшен для всех других людей. Его следовало отделить от них даже в ином мире, показать смерти, что «мы» не имеем с ним ничего общего, и таким путем отвратить ее от «нас». Церковный запрет хоронить на общем кладбище самоубийц вызван тем, что только бог и никто другой может дать и взять жизнь. Представляется, что наряду с названной причиной указанного запрета можно предположить наличие и другого: самоубийца вызывает страх у всех, в том числе у церковнослужителей, тем, что сам вызывает смерть, то есть имеет к ней особое отношение. В то время как подавляющее большинство людей всеми силами пытаются избежать смерти, самоубийца сам и обычно весьма активно ищет ее. Значит, он не боится ее, имеет с ней много общего и уже по этой причине весьма опасен.

Таким образом, церковный запрет хоронить на общем кладбище тех, кто покончит жизнь самоубийством, порожден обычным страхом смерти.

Знание о критических моментах жизни, в частности о чьей-то смерти, похоронах и т. д., имеется у большинства людей, что составляет их личный опыт об идее смерти. У современного человека не меньше причин, объективных и субъективных, для возникновения страха смерти. Некоторые из них связаны с драматическими, даже катастрофическими событиями в индивидуальной жизни, когда появлялась угроза гибели.

Убийства и внезапные нападения, несчастные случаи, техногенные катастрофы, войны и общественные бедствия, неизлечимые болезни и т. д. создают различные угрозы человеку. Как отмечают С. и К. Грофы, переживания, относящиеся к смерти, могут быть связаны с обстоятельствами рождения[70].

Разумеется, страх смерти не единственный страх, их множество — от откровенных и грубых до тонких проявлений, далеко не всегда охватываемых сознанием и вызывающих общие состояния тревожности и беспокойства. Большинство людей достаточно успешно справляется с ними в своей повседневной жизни, но эти страхи усиливаются в критических состояниях субъекта или в критических состояниях общества, в ситуациях неопределенности, в ситуациях новых и неожиданных, когда неизвестное и непонятное воспринимается как реальная угроза.

Существует несколько классификаций страхов. В частности. Д. Д. Фрезер классифицировал страхи первобытного человека С. и К. Грофы среди прочих выделили страх неведомого и страх утраты контроля. Первый обычно возникает у людей, которые не готовы к внезапно возникшим обстоятельствам. Переживания страха могут быть вызваны угрозой утраты контроля. Думается, что страх может называться страхом в первую очередь в тех случаях, когда он вызван ощущением надвигающейся катастрофы, грозящей самой жизни. Именно в этих случаях он особенно ярок и интенсивен, даже если никаких страшных событий объективно и не было. Проведенные автором этой книги наблюдения некрофильских убийц показывают, что наряду со страхом смерти им присущи страх утраты контроля, причем оба они тесно переплетаются. Само убийство одной из своих функций имеет попытку обеспечения контроля над ситуацией и тем самым снижения уровня психотравмирующих переживаний, связанных с ощущением наступающих катастрофических событий. Однако, как уже отмечалось, стремление обезопасить себя от смертельной опасности сочетается у них с тягой к тому, что лежит за жизнью. Все их попытки таким способом снять страх утраты контроля всегда заканчиваются провалом именно по причине такой некрофильской тенденции.

Смерть принадлежит к величайшим тайнам природы и принципиально непознаваема. Страх перед ней — вечный и неизбежный спутник человека, он занимает особое место в его чувствованиях, восприятии мира и самого себя, хотя к ней можно относиться совершенно по-разному. Страх смерти скорее всего продиктован не тем, что человек теряет такую собственность, как жизнь, а непониманием самого этого явления, страхом перед чем-то ужасным, перед небытием и тем, совсем непонятным особенно для нерелигиозного человека, что обозначается понятием «вечность». Боэций верно утверждал, что мысль о смерти более жестока, чем сама смерть. Поэтому не исключено, что те, кто пережил клиническую смерть и утверждает, что смерть совсем не страшна, приходят к такому выводу именно потому, что мыслили о ней ранее совсем иначе. Ф. Бэкон писал, что для презрения смерти вовсе не нужно ни храбрости, ни несчастий, ни мудрости; для этого бывает иногда достаточно скуки. И он же не без оснований считал, что философы всеми своими успокоениями относительно смерти сделали ее еще страшнее. Люди боятся смерти по той причине, по которой дети боятся темноты, потому что не знают, в чем тут дело.

Как отмечалось, М. Элиаде высказал интересную мысль, что в современном обществе человек ощущает себя узником своей повседневной работы, в которой он никак не может уйти от времени. И так как человек не имеет возможности «убить» время в течение своих рабочих часов, он старается уйти от времени в часы досуга: отсюда и ошеломляющее количество отвлечений внимания, изобретенных современной цивилизацией. Чтение и зрелища позволяют человеку уйти от времени, выйти из своего собственного течения времени, чтобы идти в другом ритме, жить в иной истории. Для современной личности это является превосходнейшим отвлечением, дающим иллюзию господства нал временем, что, как «вполне можно предположить, удовлетворяет тайное желание человека уйти от неумолимого течения времени, ведущего к смерти»[71]. Можно, стало быть, утверждать, что это, видимо, один из возможных бессознательных путей преодоления страха смерти, особенно если повторить вслед за М. Элиаде, что современность изобрела великое множество отвлечений.

По мнению В. Райха, страх смерти идентичен неосознанному страху оргазма. Деструктивный импульс появляется в живом существе в том случае, если оно хочет уничтожить источник опасности. Тогда разрушение или умерщвление объекта является биологически осмысленной целью. В качестве мотива выступает не первоначальное удовольствие от деструкции, а заинтересованность влечения к жизни, в том, чтобы обойтись без страха и сохранить «Я» в целом. В опасной ситуации я уничтожаю то, что порождает ее, потому что хочу жить, не испытывая страха. Влечение к деструкции начинает служить первоначальной биологической воле к жизни. С этими положениями В. Райха можно согласиться, но с целым рядом весьма серьезных замечаний и дополнений.

Во-первых, не всегда агрессия, смертельная в том числе, осуществляется ради сохранения собственной жизни, то есть защиты. Во многих случаях убийца вполне четко осознает, что ему никто не угрожает, бессознательное не посылает ему об этом никаких сигналов.

Во-вторых, существует достаточно мною людей, которым сама агрессия доставляет удовольствие. Некрофильский человек убивает только ради убийства, но решает при этом свою собственную проблему. Она настолько значима, что чужая жизнь просто не принимается во внимание.

В-третьих, страх смерти не идентичен страху оргазма. У В. Райха автор настоящей работы не нашел убедительных доказательств этого.

В последнем аспекте большой интерес представляют уже упоминавшиеся взгляды В. Райха на агрессивную сексуальность. Он считает, что если она не имеет возможности найти удовлетворение, то все же сохраняется стремление к его достижению. Тогда возникает импульс на получение удовольствия любыми средствами. Агрессивная нота начинает заглушать любовную. Если цель достижения удовольствия полностью исключена, стала бессознательной или связана со страхом, то агрессия, которая первоначально представляла собой только средство, сама становится действием, разряжающим напряжение. Она приятна как проявление жизни. Так возникает садизм. Из-за утраты подлинной цели жизни развивается ненависть, самая сильная в тех случаях, когда встречаются препятствия любви или стремлению быть любимым. Вытекающее из ненависти стремление к уничтожению превращается в сексуальное действие, чему соответствует, например, убийство на почве полового извращения. Его предварительным условием является полная блокировка способности испытать естественное генитальное наслаждение. Тем самым садизм как половое извращение является смешением изначальных сексуальных импульсов с вторичными деструктивными. В животном царстве оно отсутствует и представляет собой лишь приобретенное свойство человека, вторичное влечение.

Эти конструкции В. Райха весьма ценны для объяснения многих убийств на сексуальной почве, хотя и не всех. Блокированные сексуальные потребности, как показывают проведенные исследования, приводят к насилию и убийству только часть сексуальных преступников, и больше при первых случаях агрессии, если преступления многоэпизодны. Блокированная сексуальная потребность действует не только на организменном уровне, она запускает в действие мощный механизм приятия — неприятия данного человека жизнью. Его отторжение, отчуждение ею закономерно может перевести его в категорию некрофильских личностей. При этом «перевод» в данном случае не следует понимать буквально и лишь как следствие несчастной и трагической жизни. Отторженным жизнью он может родиться, то есть быть рожденным не для жизни. Несчастная жизнь совсем необязательно приводит к смертельной агрессии, напротив, через очищение страданием она может обратить человека к любви к людям и самопожертвованию. С другой стороны, не следует рассматривать блокированные потребности организма в качестве причины деструкции вне социального контекста и межличностного взаимодействия. Поэтому вызывает некоторые сомнения утверждение В. Райха, что каждый вид самостоятельно проявляющегося деструктивного действия является реакцией организма на невозможность удовлетворения какой-либо важной потребности. прежде всего сексуальной.

Здесь речь идет именно о сомнениях, но не об отвержении полностью выподов В. Райха. Как представляется, названный автор прав, когда говорит о жестокости в характере наблюдаемых им больных, страдавших хронической сексуальной неудовлетворенностью, у злобных старых дев и аскетических моралистов. В то же время вполне можно представить себе человека, даже молодого, которого по каким-либо причинам совсем не заботит его сексуальная жизнь, и он не имеет возможности удовлетворять свои сексуальные потребности.

В отличие от З. Фрейда, который рассматривал влечение к деструкции как изначально биологическое, параллельное сексуальности, В. Райх вывел интенсивность влечения к деструкции и из степени сексуального застоя и отличал агрессию от деструкции. Это различие между внешне схожими понятиями вполне обоснованно, поскольку агрессия представляет собой неотъемлемое свойство целого ряда видов общественно полезной деятельности.

Хотя максимализация сексуальных переживаний человека, свойственная взглядам В. Райха, 3. Фрейда и некоторых других психоаналитиков, вызывает сомнения, но многие суждения этих авторов заслуживают самого внимательного отношения. В. частности, В. Райх утверждал, что страх пережить оргазм рождает ядро общего страха перед удовольствием, который порождается причинами структурного свойства. Радость жизни и удовольствие от оргазма идентичны друг другу. Самое крайнее проявление страха перед оргазмом образует общий страх перед жизнью[72]. Тот, кто не умеет радоваться жизни и испытывает страх перед ней, может иметь склонность к некрофилии, или является некрофилом, или обладает какими-то некрофильскими чертами характера. В целом можно отметить два обстоятельства.

Первое. Практически любое человеческое поведение полимотивировано.

Второе. Как бы ни были значимы сексуальные проблемы в жизни человека, все-таки из работ того же В. Райха не ясно, почему при их наличии индивид избирает насилие, в том числе смертельное, а не прибегает к другой форме поведения.

Человек всегда горько сожалел, что он смертен, однако считал, что в самом начале времен смерти не было. Как отмечалось выше, многие мифы появление смерти объясняют тем, что мифический предок человека потерял бессмертие по какой-то случайности, ошибке или оплошности либо его лишили этого важнейшего качества какие-то сверхъестественные существа, либо произошло какое-то мифическое событие, приведшее к смерти. В мифах, таким образом, четко проводится мысль об абсурдности, ошибочности смерти, ее случайном характере. Вопреки догмату многих религий о ничтожности как человека, так и самой жизни, человек все-таки стремился к бессмертию и считал, что достоин этого. Зачастую в мифах сквозит явный упрек богу: если смерть пришла в результате ошибки или оплошности, то что стоило ему, всемогущему, исправить ее.

Так каково же значение страха смерти для человечества и человека?

Представляется, что знание, предчувствие, предощущение неизбежной кончины и страх перед ней стали началом духовной жизни, попыток осмысления ее и поисков ее смысла, источником трудовой и творческой активности, первопричиной полнокровного наслаждения земными радостями и в то же время преступного повеления. Жизнь предстала перед человеком во всем своем богатстве и разнообразии и по причине сопоставления со смертью, причем даже при наличии веры в загробную жизнь. Эта вера, даже самая искренняя, имела один весьма существенный изъян — в темных глубинах психики все-таки оставались сомнения в возможности такой жизни. Страх был всеобъемлющ и в том смысле, что смерть настигала не только человека, но и все остальное живое.

Страх смерти — это архетип, наследуемый всеми. У отдельного человека, возможно, он возникает еще в утробе матери, хотя ее лоно и самое защищенное место на свете. Но и его защищенность относительна, поскольку мать может быть жертвой насилия или болезней.

Страх смерти положил начало и религиозной жизни, ибо вполне естественно предположить, что она наступает по воле высших сил. В эпоху господства магии человек полагал, что он способен руководить миром и, зная его правила, в основном не очень сложные, но открытые лишь особо посвященным, может изменять его. Однако глубокие раздумья, в первую очередь по поводу смерти, привели его к тому, что он, страшась ее, пришел к выводу, что она насылается тем, кого он назвал богом или богами. То, что они бессмертны, точно отражает общечеловеческий страх перед смертью, поскольку человек спроецировал на них свое неистребимое желание жить вечно. Сейчас вера в бога во многом «проходит» через веру в загробную жизнь, которая в свою очередь покоится на страхе смерти. Таким образом, и с той стороны духовность опирается на тот же страх. «И сотрет бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет: ибо прежнее прошло» (Откр. 21:4). Если бы такое сбылось, человечество перестало бы быть человечеством, но скольких людей утешили эти замечательные слова и сколько страданий они сняли, вселив великую надежду!