Некто или нечто?

Глава первая Ивановский

Андрей Сергеевич Фаминцын задумчиво разглядывал своего ученика. Сидит в неловкой позе. Бородат, высок, весьма тощ… Недоедает, конечно. Такой жердине нужен обед из пяти перемен. А он, нате вам, пришел с отказом. От него всегда ждешь какой-нибудь донкихотской выходки… Но что же предпринять?

Дмитрий Ивановский, сидевший перед своим профессором в лаборатории, только что кончил курс на естественном отделении Петербургского университета. В дипломе у выпускника набралось больше половины отличных оценок. И ему присвоили сразу, как полагалось в таких случаях, звание кандидата наук. Сверх того, попечитель Петербургского учебного округа соизволил оставить его при университете «как выдающегося студента, для приготовления к профессорскому званию». Оставить оставил, но без стипендии. А Ивановский, мало сказать, беден, ему пообедать бывает не на что. Отец умер давно, оставив шестерых. Вдовья пенсия, 372 рубля в год, — вот и весь доход семьи.

Фаминцыну пришлось пустить в ход свое влияние (академик, заслуженный ординарный профессор, тайный советник, председатель Вольного Экономического Общества), чтобы выхлопотать даровитому ученику стипендию. И вот — пожалуйте…

— Андрей Сергеевич, простите меня, но я твердо решился не брать стипендию.

— Да ведь вы, батенька мой, дали согласие, почему и я начал хлопоты. Дело уже сделано.

— Я соглашался, так как ничего другого в виду не имелось.

— А теперь имеется?

— Я надеюсь достать урок.

— Вам обещали?

— Нет еще, но я надеюсь. Ведь это лучше стипендии. Получая деньги за урок, я вижу, за что получаю. А стипендия за что платится? За научные занятия нельзя платить, в счет будущих благ — уже совсем не имеет смысла.

Фаминцын в рассеянии легонько потрагивает свою ухоженную, аккуратно раздвоенную бородку. Пожалуй, склонить Ивановского принять стипендию еще труднее, нежели попечителя назначить ее…

Андрей Сергеевич припоминает свою юность. Они с Ворониным, два ботаника, окончив университет, на собственные средства укатили за границу совершенствоваться. Потом, уже в Петербурге, оба у себя дома устроили лаборатории. Тоже на свои деньги, разумеется. Михаил Степанович Воронин, тот вообще сроду нигде не служил, копается дома в своих грибах, которые знает лучше всех в России. Если Воронин и читает иногда курс лекций, то плату наотрез отказывается брать. Но ведь, слава богу, у них у обоих всегда водились деньги, доставшиеся им в наследство. А Ивановский?.. Нет, придется действовать более решительно.

Фаминцын резким движением отнял руку от бороды:

— В научных занятиях вы можете поступать по усмотрению, а здесь уж позвольте мне распоряжаться. Из-за каких-то ничтожных шестисот рублей вы портите серьезное дело… Наконец, смотрите на это как на долг, который вы со временем уплатите деньгами. Вы уж слишком щепетильны. Кому дать стипендию, вам или другому, — позвольте судить факультету.

Ивановский молчал, потупясь, словно гимназист, вызванный к доске и не знающий урока. Фаминцын, убедившись, видимо, что с одного раза упрямца не обломать, перевел разговор «на отвлеченные темы». Так сказано в дневниковой записи Ивановского, дошедшей до нас. Что это были за отвлеченные темы — неизвестно. Но самый конец разговора записан.

Фаминцын вдруг сказал:

— Странный вы человек, Дмитрий Иосифович, простите уж меня за откровенность. Вы можете из-за пустяков разойтись с самым близким вам другом. И я убежден, что при этом вы первый и всего более от этого пострадаете. Я не уверен, что мы с вами как-нибудь не разойдемся из-за глупости.

Ивановский насторожился. Андрей Сергеевич всегда был строг и суховат, на лекциях не позволял себе никаких острот, никаких отступлений. Таким оставался Фаминцын и в общении со студентами. И вдруг — лирика.

— Андрей Сергеевич, эти ваши последние слова не означают ли, что вы сердитесь на меня за отказ от стипендии?

— Нет, — улыбнулся Фаминцын. — Но стипендию я все же постараюсь принудить вас взять.

И он встал.

Ивановский молча откланялся и, выйдя из университета, зашагал к себе домой на Петербургскую сторону, где семья снимала на одной из боковых уличек дешевую квартиру. Стоял конец марта. Ивановский шел через мост, распахнув шинель, держась середины, не замечая сырого ветра, тянущего с моря, не слыша орущих на него извозчиков. Он спешил. Дома есть кому открыть душу: дневнику.

Записав только что состоявшийся разговор, он подумал и добавил о Фаминцыне: «Вообще он обо мне по-прежнему еще самого лучшего мнения и, что особенно дорого, он привязан ко мне. Странно, за что? Уж не обманул ли я его чем-нибудь? Впрочем, не верится как-то ничему этому. Андрей Сергеевич человек нервный, как я, и может наговорить очень искренне вещей, которых он на самом деле не чувствует».

После этой записи Ивановский долго не открывал дневника. Но чем же кончилось дело со стипендией? Фаминцын, призвав на помощь ботаника Андрея Николаевича Бекетова, в конце концов заставил Ивановского перейти на казенное содержание.

И вот следующая запись в дневнике Ивановского: «Много времени прошло с тех пор, как я писал здесь, много и воды утекло. Стипендию, о которой сказано выше, я получал в течение года, а затем, заняв должность лаборанта ботанической лаборатории Академии наук с жалованьем 1200 р., я отказался от нее, поблагодарил факультет за оказанную помощь».

Запись сделана в 1890 году.

Лаборатория, о которой говорится в дневнике, была создана всё тем же академиком Фаминцыным. Он решил посвятить себя целиком научным исследованиям. Довольно долго Ивановский оставался единственным сотрудником своего учителя.

Эта петербургская лаборатория Фаминцына, для которой сняли несколько комнат на Среднем проспекте Васильевского острова, имела свои интересные особенности. Хотя Андрей Сергеевич был завзятый ботаник, он всю свою долгую жизнь возился с микроорганизмами. Ботаник и микробиология? Не каждый держит в уме, что бактерия — это растение и что одноклеточная водоросль — микроорганизм.

Еще в шестидесятые годы Фаминцын, тогда магистр, принялся выращивать у себя дома, на Седьмой линии Васильевского острова, при свете керосиновой лампы, одноклеточные водоросли. Тем самым он первым в мировой науке доказал, что растения могут развиваться при искусственном освещении столь же успешно, как и при солнечном. Но все-таки почему он отдавал предпочтение одноклеточным растениям?

Он считал, что у природы таким путем легче выведывать ее тайны — организм, состоящий из одной клетки, сравнительно прост, многие проявления жизни тут на виду.

Из лаборатории Фаминцына вырос постепенно большой институт физиологии растений Академии наук с десятками сотрудников, со многими отделами и лабораториями. Помещается он теперь в Москве.

… В осеннюю и зимнюю пору Ивановский сидел в лаборатории на Васильевском невылазно. Они работали бок о бок, учитель и ученик, во многом похожие друг на друга — оба замкнутые, суховатые и оба очень серьезные. Особенно Ивановский. В юношеском его дневнике есть запись: «Я не понимаю, как можно просидеть весь длинный вечер и все время болтать только пустяки. Мне всегда нужно, чтобы речь доставляла какую-нибудь пищу уму, хоть небольшую».

Андрей Сергеевич ценил серьезность Ивановского и поручал ему самостоятельные исследования, когда тот был еще студентом. Так начались поездки Ивановского на юг России для изучения болезней табака.

Куда как интересны болезни табачного растения! Даже заядлый курильщик отмахнется от такой скучной темы. Однако же научные искания полны неожиданностей. И вот одна из них: изучение болезней табака натолкнуло молодого Дмитрия Ивановского на открытие, которое во всем мире признается ныне равнозначным левенгуковскому. Потому и надобно остановиться на табаке несколько подробнее.

…В 1560 году Жану Нико, французскому посланнику при лиссабонском дворе, подарили горсточку цветочных семян, привезенных португальцами из Нового Света. Семена были взяты от растения, неизвестного в Европе. Его называли, со слов индейцев, «табакко», или «табаго». Цветет растение, говорили Жану Нико, долго, цветки его днем почему-то не пахнут, зато после захода солнца испускают пряный и какой-то беспокоящий аромат. Нико отправил семена с подробным письмом во Францию. Парижские цветоводы стали разводить заморскую новинку, и вскоре «табакко» попал в другие страны Европы. Потом ботаники в честь Нико дали растению латинское название Nicotiana tabacum.

Второе, видовое название, — индейское, как мы уже знаем. Индейцы так называли свои курительные трубки — табакко. Но есть и другое предположение: название растения происходит от острова Тобаго, что в Карибском море.

С курильщиками табака европейцы познакомились задолго до того, как Нико отправил пакетик семян в Париж. В 1492 году участники экспедиции Колумба, высадившись на Кубе, с изумлением наблюдали полуголых медно-красных людей, ловко пускавших дым изо рта и из носа. Пришельцы видели потом дымящих людей и в других местах вновь открытого континента. Ацтеки и мексиканские индейцы глотали дым из трубок, утолщенных и загнутых на конце, кубинцы посасывали палочки, скатанные из подсушенных листьев.

Дурные обычаи перенимаются почему-то быстрее и легче, нежели хорошие. В Европе, несмотря на строгие запреты, появлялось все больше и больше дымящих людей.

Табак распространялся с завидной быстротой, уже не как цветочное растение, а как одурманивающее зелье. А вот картофель и томаты, завезенные из Америки в ту же эпоху, что и табак, кое-где в Старом Свете власти силой принуждали разводить и потреблять в пищу.

Табак, томат и картофель принадлежат к одному семейству пасленовых (в этом же семействе дурман, белладонна, белена и много других ядовитых растений). Но если картофель в конечном счете стал для миллионов людей вторым хлебом, если томат — помидор, богатый витаминами, истинное украшение стола, то вот табак давно уличен, как опаснейший отравитель. Одной капли химически чистого никотина— яда, содержащегося в табаке, достаточно, чтобы умертвить человека.

В 1604 году английский король Джеймс выпустил «контрпропозицию табаку». Курение, говорится в этом документе, «обычай, отвратительный для глаза, ненавистный для носа, вредный для груди, опасный для легких; в черном табачном дыме — ближайшее сходство с дымом преисподней». Ходили слухи, будто взрыв королевского негодования вызван был тем, что Джеймсу, когда он решился сделать затяжку, подсунули вместо легкого табачку злейшей рубленой махорки. Как бы там ни было, «контрпропозиция» не возымела никакого действия. Переняв у ацтеков загнутые трубки, англичане дымили вовсю и у себя дома, и на всех океанах, и в портовых кабачках.

Возможно, что не так бы легко распространялся табак в Старом Свете, если бы правители европейских стран в конце концов не усмотрели здесь большой для себя выгоды. Чем наказывать тех, кто разводит курительный табак, и тех, кто им торгует, чем предавать анафеме курильщиков, — не лучше ли брать с них со всех денежки в казну?! Так возникла табачная монополия — исключительное право государства разводить табак, либо взимать большие деньги с тех, кто это право перекупит. И табак стал теснить сады и виноградники, цветники и огороды. Под табак отводят на юге Европы лучшие земли, овеваемые влажными морскими ветрами, которые этому растению весьма любы.

Дольше других стран стояла против табака Россия. Табачникам на Руси давали отведать кнута и отправляли на каторгу. Так продолжалось до воцарения Петра Первого, который в 1697 году издал указ, дозволяющий «всяких чинов людям табаком тороговать свободно». Сам Петр, пристрастившись к курению во время своего путешествия в Англию, не расставался с трубкой до конца жизни.

Через полтора века после издания петровского указа в России уже действовали 511 табачных фабрик. В Крыму, в Бессарабии, на юге Украины дельцы скупали лучшие земли — под табак.

Как и на другие растения, на табак нападали болезни, грозившие владельцам плантаций, а стало быть, и казне, большими убытками. Начали приискивать табаку лекарей. Одним из них и стал Дмитрий Ивановский. Еще в студенческие годы он ездил на табак со своим однокурсником Половцевым. Они изучали две болезни — пепелицу и рябуху, или оспу, табака; обе вызываются грибками, которые нетрудно обнаружить под микроскопом.

В конце века на табачных плантациях юга России появилась еще и третья болезнь. Ее иногда путали с рябухой: и при той и при другой болезни на листьях образуются пятна.

На табачных посадках Западной Европы эта третья болезнь появилась раньше. Она имела уже и название — мозаичная болезнь табака, которое придумал немецкий ученый Адольф Майер, работавший в Голландии. Он первый занялся в 1866 году изучением мозаики. Фермеры, разводившие табак, наговорили ему невесть что. Одни уверяли, будто пятна на листьях табака вызываются солнечными лучами; другие, уже совсем наоборот, причину болезни видели в холодных ночах; третьи доказывали, что все дело в парниках, где выращивается табачная рассада; наконец, отыскивались и такие, что объясняли появление мозаики колдовством.

Майер все это спокойно выслушивал, а затем садился к микроскопу. Без особого труда ему удалось доказать, что болезнь заразна: стоило ввести сок больного растения здоровому, и на нем через некоторое время обнаруживались признаки болезни. Сок больного табака терял свои заразные свойства, если Майер нагревал его до температуры, близкой к ста градусам. Ну, раз болезнь заразна, то должен отыскаться и возбудитель. Но изучение сока больных растений под микроскопом ничего Майеру не принесло — никаких возбудителей он не нашел.

Что же это все означает? Майер знал твердо, что ни солнечные лучи, ни холодные ночи, ни туманы не могут вызывать заразные болезни. В колдовство он тем паче не верил. Значит, надо продолжать поиски. Он поставил серию опытов, которые в наши дни кажутся наивными. Но ведь это происходило ровно сто лет назад.

Если под микроскопом в табачном соке не видно ни грибов, ни других паразитов, то болезнь, возможно, вызывается мельчайшими бактериями, которые неразличимы в микроскопе? И Майер стал заражать табачные растения попеременно различными бактериями: авось какая-нибудь из них вызовет появление мозаики. Когда и это не помогло, он попробовал втирать в листья табака голубиный помет, гнилые овощи, лежалый сыр — все то, что наверняка содержит множество разнообразных бактерий. Тщетно. Мозаичная болезнь табака вызывалась только соком растений, больных этой же болезнью. Майер пропустил зараженный сок через двойной слой фильтровальной бумаги, которая задерживает бактерии и всякие иные микроорганизмы… Да, сок после фильтрации утратил заразные свойства, Майер в этом убежден. Это лишний раз доказывает, что мозаичная болезнь вызывается каким-то неизвестным возбудителем.

На этом Майер закончил исследования мозаичной болезни табака и опубликовал результаты, не подозревая, что в своих выводах допустил неточность…

Итак, мозаичная болезнь табака дошла до юга России. В Петербург, в департамент земледелия и сельской промышленности пошли тревожные запросы. И, по предложению известного русского табаковода В. С. Щербачева, департамент командировал в 1890 году в Крым для изучения табачной мозаики Ивановского.

На сей раз он поехал один. Он обосновался в Никитском ботаническом саду, близ Ялты. Модный курорт с его соблазнами нисколько не привлекал молодого ученого. Да и некогда было ему. Он едва успевал спускаться под вечер к морю, чтобы искупаться после дня, проведенного на солнце.

Он знал работу Майера, однако начал свои исследования «от печки». Ведь майеровские опыты никем не повторялись.

Местные табаководы-татары рассказали ему, что мозаика (они называли ее «бозух» — болезнь) чаще появляется на тех полях, где табак сажают год за годом, не сменяя его другой культурой. Очевидно, возбудитель проникает в почву с опавших больных листьев?

Ивановский набрал больных листьев, измельчил их и заделал в почву рядом со здоровыми растениями. Через некоторое время на здоровых листьях появилась мозаика. Еще опыт — для полного подтверждения заразности мозаичной болезни: из растертых листьев больного растения Ивановский отжал через полотно сок. Потом он вооружился тоненькой стеклянной трубочкой; набирая в нее сок, он втыкал трубочку в жилку листа здорового растения. Так он ввел зараженный сок десяти здоровым растениям. На одиннадцатый день листья покрылись бледными пятнами, схожими с разводами на мраморе — верный признак мозаичной болезни.

Быть может, болезнь передается по наследству? Собрав семена больных и здоровых растений, он высеял те и другие отдельно, далеко друг от друга. Растения взошли, выросли и оказались все совершенно здоровы — и те, что от здоровых семян, и те, что от больных.

Ну так, ясно: болезнь заразна, по наследству не передается. Поищем возбудителя. Ивановский садится за микроскоп. На предметном стекле — капля табачного сока, выжатого из растения, больного мозаикой. Она чиста, прозрачна, как слеза младенца — никаких бактерий. Повторим. Еще и еще. Никаких бактерий, никаких грибков не обнаруживается даже при самом большом увеличении. Он просматривает не только сок, но и тонкие, сделанные острой бритвой, срезы больных листьев. Опять ничего.

Раз болезнь заразна, раз есть возбудитель, то надо же заставить его выдать себя. Бактерия, микроб, грибок — любой микроорганизм, попав в подходящую для него питательную среду, начинает бурно размножаться, образуя громадные колонии. Ученым конца прошлого века это было достаточно хорошо известно, наука уже владела методами искусственного разведения микроорганизмов.

Ивановский начал с обычного мясного бульона, пустив туда несколько капель сока, пораженного мозаичной болезнью. Проходили часы, дни, бульон оставался чистым, незамутненным. Возбудитель мозаики не желал в нем размножаться. Ивановский перепробовал затем разные питательные смеси, удовлетворяющие вкусам самых капризных микробов: агар, желатину и другие. Тот же результат. Вареный картофель — лакомство для некоторых микроорганизмов… Опять ничего.

Быть может, возбудитель мозаики питается только соком табачных листьев? Прибавим ко всем этим бульонам и смесям добрую порцию обычного табачного сока. Никакие ухищрения не помогают, возбудитель мозаики и тут не выдает себя, словно его нет вовсе.

Ивановский совсем извелся.

И без того тощий, он похудел еще больше от напряженной работы и от крымской жары. Служащие Никитского сада глядели на него кто с изумлением, кто с жалостью: оголтелый какой-то, можно ли так надрываться! А он никого не замечал вокруг. Да ведь любой человек, в котором бьется творческая жилка, повел бы себя примерно так же, как Ивановский: столкнувшись с загадочным явлением, попытался бы, пусть не с таким упорством, не так последовательно, но добиться истины.

Наступила осень. Ивановский уехал в Петербург и в лаборатории Фаминцына продолжал изучение табачной мозаики на препаратах, привезенных с собой. А на другое лето опять появился в Никитском саду.

Добросовестно выполняя задание департамента, на чьи средства он совершал поездки, Ивановский давал табаководам дельные советы. Чтобы мозаика не распространялась, он рекомендовал не разводить табак на одном поле несколько лет подряд, а перемежать его другими культурами; рекомендовал сжигать больные растения. В то же время он искал ответа на главный, мучивший его, как ученого, вопрос: где возбудитель болезни и что он такое?

Он пустил в ход свечу Шамберлена.

Шамберлен, ученик и сотрудник Луи Пастера, в 1884 году смастерил под руководством своего учителя фильтр для улавливания микроорганизмов. Прибор этот гораздо удобнее, чем фильтровальная бумага. Он настолько прост и надежен, что применяется в лабораториях и доныне под названием «свеча Шамберлена». По виду фильтр действительно напоминает толстую свечу. Это круглый высокий сосудик из слабообожженной фарфоровой глины. В его стенках много пор. Они пропускают жидкости, но задерживают микроорганизмы. Значит, вода, сок растений, кровь — любая жидкость, пропущенная через фарфоровый фильтр, свободна от бактерий, грибков, дрожжей, от всего живого, что различимо в микроскоп. Так рассуждали Пастер и Шамберлен. И они не ошибались.

Спустя год после изобретения фарфорового фильтра, мир узнал об одном из самых выдающихся открытий века: Пастер стал делать людям прививки, спасающие от бешенства. Благодеяние, оказанное этим открытием человечеству, — неоценимо. Естественно, что Пастер и его сотрудники попытались найти микроб, вызывающий бешенство. Слюну бешеной собаки исследовали под микроскопом; изучали также осадок в фарфоровом фильтре после того, как через него прошла зараженная жидкость. Ничего найдено не было. Предположили: возбудитель так мал, что не виден в микроскоп. И это, в общем, тоже было верно.

В 1890 году, в том году, когда Ивановский начал работать в Никитском саду, на Международном гигиеническом конгрессе выступил Роберт Кох, один из создателей микробиологии. Он перечислил ряд болезней, не поддающихся изучению обычными, принятыми тогда методами: оспа, желтая лихорадка, чума рогатого скота, трахома. Кох подчеркнул, что возбудители этих болезней неразличимы в микроскоп и не размножаются в искусственных условиях…

А теперь вернемся в Никитский сад. Отжав сок из табачных листьев, зараженных мозаикой, Ивановский пропустил его через свечу Шамберлена. Затем взял из прибора осадок, положил на предметное стеклышко и тщательно изучил под микроскопом при самом большом увеличении. Никаких признаков возбудителя болезни!..

Как будто все. Возбудитель мозаики так мал, что его не разглядеть в микроскоп. Возбудитель не размножается искусственным путем, предпочитая одно лишь ядовитое табачное растение. Этих фактов, добытых упорным многомесячным трудом, хватило бы для научной статьи, а то и для магистерской диссертации. К списку болезней, оглашенному Робертом Кохом, прибавится еще одна — табачная мозаика. Что тут можно еще сделать?

Да, так, но ведь все опыты, проделанные Ивановским в Никитском саду до сей поры, не привели ни к какому открытию. Методика не нова. Так или не так рассуждал молодой ученый, мы не знаем. Возможно, что он действовал, в известной мере, неосознанно, интуитивно. И уж, конечно, он не знал, к чему приведет дальнейший его шаг. Но логика исследования вела его дальше…

Сок больного растения, пропущенный через фильтр, не может содержать заразного начала, он свободен от всяких микроорганизмов. Проверять это незыблемое положение, которое, кстати, подтвердил весьма добросовестный Майер, — только терять драгоценное время.

А все-таки…

Ивановский вооружился стеклянной трубочкой и стал вводить отфильтрованный с помощью свечи Шамберлена табачный сок здоровым растениям. Через десять дней на листьях этих растений появились пятна и узоры, напоминающие рисунок на мраморе. Сомнений нет — сок больных мозаикой растений, пройдя сквозь свечу Шамберлена, сохранил свои заразные свойства. Именно тут Майер и ошибался.

Вот это уже открытие!

По-видимому, рассуждал Ивановский, есть какое-то заразное начало, которое проходит даже через фарфоровый фильтр. Но что это? Мельчайшие бактерии?

Прежде всего надо твердо установить самый факт открытия. Он тщательно повторил опыт. Тот же результат. Еще раз. То же самое.

Убедившись, что ошибки нет, сел писать статью.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀