Некто или нечто?

Глава девятая Ивановский ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Приказ от 14 сентября 1901 года: зачисляется экстраординарным профессором Варшавского университета, по кафедре анатомии и физиологии растений, магистр ботаники Дмитрий Иосифович Ивановский.

Экстраординарный — чрезвычайный, необыкновенный, из ряда вон выходящий. Да, да… Но на языке чиновников из департамента просвещения это означало всего лишь «сверхштатный профессор», в противоположность ординарному — штатному, постоянному. Почему же «сверхштатный», ведь место-то было свободно, они же поменялись с Палладиным? Но Ивановский еще не защитил докторскую диссертацию. Через два года, когда он получит степень доктора, сделают «ординарным».

Однако же все это суетность. Учебный год начался, надо читать курс. И хочется устроить по своему вкусу лабораторию. Тут все как-то не по нему и тесновато. Ивановский раздражается и оттого становится еще более молчалив и замкнут, чем обычно. Раздражение усиливается и от сознания собственной неправоты: лаборатория не так уж плоха, нельзя же требовать, чтобы тут все было устроено, как у Фаминцына на Васильевском острове; фаминцынская лаборатория вообще одна из лучших биологических лабораторий Европы.

Но вот жизнь вошла в привычные рамки. Микроскоп на месте, освещение удобное. Свеча Шамберлена, остро наточенная бритва, ремень для ее правки, препаровальная игла, лупа, лабораторная посуда — все под рукой. Углубившись в работу, он приходит в себя. Тишина. Сосредоточенность. Иногда ему начинает казаться, что он в Петербурге, на Васильевском. Но там сейчас хмуро, дождливо. А тут солнце и за окнами — чуть тронутые желтизной листья кленов.

Проходит год, другой. Он уже доктор ботаники, он уже ординарный профессор. В лаборатории мало что изменилось. Тот же микроскоп. На предметном стекле то кусочек кожицы зеленого листа с устьицами, через которые растение испаряет воду и поглощает из воздуха углекислый газ, то мякоть листа, начиненная чечевичками хлоропластов — крохотных зеленых телец, содержащих хлорофилл. Но листья уже не табачные. И свеча Шамберлена стоит, забытая, в углу шкафа — Ивановский больше не фильтрует. Он словно забыл о мозаичной болезни табака, об открытом им вирусе, о спорах с Бейеринком и Вудсом. Защитив докторскую, он никогда больше к этой теме не вернется. Никогда, хотя будет плодотворно трудиться в науке еще почти два десятилетия, до самой своей смерти.

Почему Ивановский вдруг оставил дело, которому посвятил лучшую пору своей жизни? Что думал, говорил он сам по этому поводу? Да и говорил ли когда вообще? Нам про то неизвестно.

Быть может, он не придавал большого значения своему открытию? Нет, не стал бы он посвящать докторскую диссертацию теме, которую считал не очень значительной. Он был честен и совестлив. Не стал бы он многие годы вести глубокие исследования, затевать научные споры. Конечно, Ивановский не мог предвидеть, как будет развиваться новая наука, у колыбели которой он стоял, — вирусология. Вряд ли он, лишенный тщеславия, задумывался над тем, как оценят его вклад в науку потомки. Но значение своего открытия Ивановский понимал вполне отчетливо. Об этом говорят его труды, посвященные мозаичной болезни табака…

Многие науки, в особенности те, что требуют постановки тонких, сложных опытов, развиваются скачкообразно, в зависимости от успехов методики и техники экспериментирования. Так было и с вирусологией. После первых успехов она сильно замедлила свое поступательное движение. Лишь после того, как был изобретен электронный микроскоп, и после того, как научились размножать вирусов вне живого организма, — лишь после всего этого новая наука стала развиваться бурно, стремительно, поражая мир удивительными открытиями. Но все это совершалось, когда первооткрывателя вируса уже не было в живых. Правда, и при жизни Ивановского то тут, то там продолжали «вылавливать» возбудителей болезней, относимых к миру вирусов (в 1905 году был открыт вирус собачьей чумы, в 1908 — оспы и трахомы, в 1909 — вирус полиомиелита, детского паралича). Но это все лишь продолжение «эпохи фильтраций». По-прежнему никому не удавалось увидеть вирусную частицу в микроскоп, по-прежнему никто не мог размножить вирус на питательных средах. Лишь в самом конце первой мировой войны сделано было открытие, предвещавшее расцвет новой науки. Только вряд ли до Ивановского дошло даже известие об этом открытии.

Возможно, что Ивановский в какой-то мере ощущал, что нельзя успешно вести дальше изучение вирусов, пока не отысканы новые методы?

Возможно, что он, физиолог растений, считал для себя изучение фильтрующего заразного начала делом в какой-то мере случайным?

Не станем умножать догадки…

Во всяком случае, тема, избранная Ивановским для его личной научной работы, после защиты докторской, была связана с курсом лекций, которые он читал в университете. И она, эта тема, отнюдь не менее значима, чем та, которую ученый так неожиданно оставил. И не менее сложна. Обе темы по сей день в центре внимания биологов, биохимиков, биофизиков.

Ивановский посвятил себя отныне изучению фотосинтеза. Природа наделила зеленые растения удивительной способностью превращать с помощью света неорганические вещества в органические. Это и есть фотосинтез. Представьте, что вам захотелось добыть в домашней лаборатории некое органическое высокопитательное вещество, ну, скажем, глюкозу. У вас под руками исходные продукты: углекислый газ и вода. И хотя они содержат все элементы, входящие в состав любого углевода, в том числе и глюкозы — углевод, водород и кислород, — вам задачу не решить. Ведь в глюкозу входит еще один «элемент», не обозначенный в ее химической формуле — энергия. А если у вас и окажется достаточно энергии, то как вы заставите ее вступить в реакцию?

Зеленые растения — единственные исходные поставщики органического вещества на планете — решают эту задачу с легкостью: они непрерывно, неустанно производят глюкозу и другие богатые энергией питательные вещества. Где же они добывают энергию? В космосе. Хлорофилл улавливает энергию солнечного луча и «вводит» его в химическую реакцию. Пойманный хлорофилловым зерном луч «застревает» в молекуле углевода, обогащая ее энергией.

Хлорофилл — вещество неповторимое, оно связывает нашу планету с солнцем. К. А. Тимирязев писал: «Зерно хлорофилла — исходная точка всего того, что мы разумеем под словом жизнь». А Чарлз Дарвин сказал Тимирязеву при их встрече в Дауне: «Хлорофилл — это, пожалуй, самое интересное из органических веществ».

Хлорофиллом Ивановский занялся в Варшаве. Первооткрывателем он тут не был. До него изучением свойств хлорофилла занимались многие выдающиеся ученые. Тем труднее было Ивановскому сказать в этой области новое слово.

Еще одна подробность. Все ж таки была прямая связь между работами Ивановского, приведшими его к открытию 1892 года, и тем, что он делал сейчас в Варшаве. Изучая больные мозаикой листья табака, он тщательно исследовал хлоропласты, видимые в микроскоп. Он убедился, что разрушение зеленых телец, содержащих хлорофилл, невидимым возбудителем болезни как раз и придает листу мозаичный, пятнистый вид. Выходит, что особенный интерес Ивановского к хлорофиллу, к хлоропластам, к фотосинтезу уже поэтому не был случайным.

В варшавской лаборатории работал друг Ивановского Михаил Семенович Цвет, человек удивительной судьбы. Он тоже изучал хлорофилл. И его труды получили мировую известность…

Вот они рядом, Ивановский и Цвет. Попробуйте сказать им, что их ждет посмертная слава, — одного за открытие вирусов, другого за то, что он вооружил науку новым тончайшим методом исследования. Цвет расхохочется, да еще, пожалуй, отпарирует, что наукой он занимается для собственного удовольствия. И уж кому-кому, а ему, сверхштатному лаборанту императорского Варшавского университета («В каковой должности и состоял в течение шести лет» — напишет он потом в коротенькой автобиографии), с окладом, препятствующим обзаведению семьей, мечтать о славе не придется. Ивановский, тот в ответ лишь молчаливо пожмет плечами…

Сидят у микроскопов два одиноких человека. С обоими отечество обошлось неласково. Что ждет их — не посмертно, а при жизни?..

Цвет был на восемь лет моложе Ивановского. Он родился, вырос и получил образование вдалеке от России. Судьба забросила его отца, русского политического эмигранта, на север Италии, в Пьемонт. Здесь Семен Николаевич Цвет женился на веселой итальянской девушке Марии Дороцца, здесь у них родился сын.

Михаил Цвет учился в Швейцарии. Окончив колледж в Лозанне, а затем университет в Женеве, он уже к двадцати четырем годам стал доктором наук. В докторской диссертации — «Этюды по физиологии клетки» — твердо определились его научные интересы: исследование хлорофилла.

В Женеве, где выросло много крупных ботаников, Михаила Цвета, обнаружившего яркое дарование, ждала быстрая научная карьера. Но он, неожиданно для всех, сразу после защиты докторской диссертации уехал в Россию. Не просто повидать родину своего отца, а навсегда. В автобиографии он потом написал: «В 1896 году вернулся в Россию». Да, вернулся, хотя никогда дотоле в России не бывал!

Полный радужных надежд, он приехал в Петербург, снял дешевую квартиру на Коломне, за Мариинским театром, и стал завязывать связи в ученом мире.

Крупнейшие русские ботаники приняли его хорошо. Глава петербургской школы физиологов растений академик Андрей Сергеевич Фаминцын разрешил ему вести исследования в своей лаборатории на Васильевском острове. Здесь Цвет и сблизился с Ивановским.

Капиталов у Цвета не было, и он стал подыскивать службу. И вот тут-то молодой женевский доктор наткнулся на стену. Ни в университет и ни в какое другое казенное учреждение его взять не могли. Россия не признавала ученых степеней, полученных за границей. Конечно, он знал это, когда собирался в Россию. И все-таки поехал. И все-таки не стал возвращаться, хотя было ему в Петербурге худо. С трудом он получил место преподавателя ботаники на частных женских курсах, созданных известным врачом и педагогом П. Ф. Лесгафтом. Была у Лесгафта и биологическая лаборатория, куда Цвета зачислили научным сотрудником. Но тут ему было тесно, ботаника не считалась у Лесгафта первостепенным предметом.

Ну что же. Он в Петербурге защитит вторично докторскую диссертацию. Он уверен в своих силах. Не тут-то было. Ведь ни одна из его бумаг — начиная с аттестата зрелости и кончая дипломом доктора — не имела в Российской империи никакой силы. Он был никто! Сдай экзамены за гимназический курс, потом за университетский, получи степень кандидата наук, затем магистра — и лишь после этого тебя допустят к защите докторской диссертации!

Но ведь могут быть исключения? Нет!

Михаил Семенович написал в Юрьевский университет (ныне Тартуский), нельзя ли ему, имеющему степень доктора Женевского университета, защищать магистерскую? Отказ. Наконец в Казани удалось получить разрешение на защиту магистерской диссертации.

Однако не так просто и магистру получить место. Не только в Петербурге, но и в Казани ничего не предлагают. Письмо из Варшавы: Ивановский предлагает ему должность сверхштатного лаборанта. Это единственная имеющаяся в его распоряжении вакансия.

И вот они в одной лаборатории. Оба изучают хлорофилл. Но это не совместный труд, каждый работает независимо, у каждого своя тема, свои методы.

Ивановского заинтересовало влияние света на хлорофилл.

Он выдвинул свою теорию строения хлорофилла, сыгравшую важную роль в познании природы этого вещества.

Цвет в Варшаве продолжал разрабатывать свой метод разделения хлорофилла на составные части. Если извлечь хлорофилл из зеленых листьев (это нетрудно сделать, скажем, с помощью спирта), то вытяжка покажется нам в пробирке темно-зеленой, однородной. На самом деле в хлорофилле содержатся не только два зеленых, но оранжевые и желтые пигменты. Как отделить их друг от друга?

В университете, в Женеве, Цвета учили: спиртовая вытяжка хлорофилла после трехчасового кипячения с добавкой едкого кали разлагается на зеленый и желтый пигменты. Их и можно изучать в отдельности. Михаила Семеновича никак не устраивал такой метод, он считал его средневековым, алхимическим. Ему хотелось получить пигменты хлорофилла в химически неизменном, возможно более чистом виде. Как это сделать? Химия того времени продолжала пользоваться «силовыми» приемами: высокое давление и температура, длительное кипячение, выпаривание. Цвет долгие годы искал мягкий метод, приближающийся к тем бесшумным реакциям, которые протекают в живой материи при нормальной температуре и обычном атмосферном давлении.

И вот он показывает Ивановскому в варшавской лаборатории обыкновенную стеклянную трубку, открытую с обоих концов. Она плотно набита хорошо измельченным мелом. Цвет через воронку медленно льет в трубку раствор хлорофилла, извлеченного из листьев подорожника. Ивановский глядит не отрываясь. Происходит нечто поразительное: просачиваясь вниз по столбику мела, раствор хлорофилла, кажущийся темно-зеленым, окрашивает белоснежный порошок в разные цвета. Меловой столбик опоясывается разноцветными кольцами: наверху бледно-желтое, пониже — зеленое, потом — сине-зеленое; еще ниже — три желто-оранжевых кольца. Подобно световым лучам в спектре, пигменты отложились каждый на своем месте. Цвет первым в мировой науке доказал, что каждое химическое вещество движется по адсорбенту (поглотителю) с различной скоростью…

На глазах у Ивановского Цвет осторожно вытолкнул из трубки на стекло мокрый уплотнившийся столбик мела. Потом отделил ножом одно от другого цветные кольца. Затем, с помощью растворителя, вымыл отдельно из каждого кольца пигмент. Теперь можно исследовать все пигменты, будучи уверенным, что имеешь дело с естественным продуктом..

Почти сорок лет спустя два немецких исследователя, посвятивших открытию Цвета целую монографию, написали:

«Отделить компоненты сложной смеси один от другого с помощью ножа! Да это и во сне не снилось ни одному химику-аналитику. И это удалось сделать Цвету…»

Да, так писали сорок лет спустя, когда имя русского ботаника Михаила Семеновича Цвета уже произносилось в ученом мире с почтительным, восторженным изумлением. К началу сороковых годов насчитывали более семисот научных трудов, посвященных методу Цвета; к началу шестидесятых годов таких работ было уже несколько тысяч. Методом Цвета, совершенствуя его, стали пользоваться тысячи ученых разных специальностей. Метод именуют так, как назвал его сам Цвет: хроматографический анализ («хрома» по-гречески — цвет, «графо» — пишу). Но он вполне пригоден, об этом писал и сам Михаил Семенович, для разделения бесцветных смесей. На столбике мела, на листке фильтровальной бумаги каждое вещество оставит свою расписку на своем месте… Да, все это — и монографии, и портреты в научных журналах — началось много лет спустя. Ну, а тогда, в начале века, уже после того, как Цвет показал Ивановскому расцвеченный меловой столбик?..

Институт сельского хозяйства и лесоводства объявил конкурс на замещение вакансии заведующего кафедрой физиологии растений. Цвет принял участие в конкурсе и провалился. Какой-то немец, оценивая хроматографический анализ (Цвет публиковал статьи в немецких журналах), написал, что метод господина Цвета пригоден скорее для рубки дров, нежели для точных исследований! Ученая комиссия, выбиравшая заведующего кафедрой, приняла во внимание этот отзыв.

Лишь в 1907 году Цвету удалось получить кафедру ботаники и агрономии в ветеринарном институте. Еще через год его избрали профессором ботаники и микробиологии Варшавского политехнического института.

В 1910 году Цвет в Варшавском университете защитил докторскую диссертацию.

— Теперь я дважды доктор, — шутливо говорил он Ивановскому, отвечая на поздравления, — доктор женевский и доктор варшавский. Это не каждому удается!

В 1911 году Российская Академия наук присудила доктору Цвету за его диссертацию («Хромофиллы в растительном и животном мире»), вышедшую отдельной книгой, Большую премию. Но и после этого хроматографический анализ Цвета почти никем не применялся на протяжении двадцати лет… Быть может, он разработан был слишком рано? Подошло время — и пригодился.

Ивановский и Цвет жили и работали в Варшаве до 1915 года. После того как Цвет, получив кафедру, ушел из университета, они виделись нечасто, оба очень много трудились.

Ивановский увлекся садоводством. Его избрали директором Варшавского помологического сада (помология — теория плодоводства). Он совмещал эту должность со своей основной работой в университете. У него были широкие планы, касавшиеся развития садоводства в России. В Киеве предполагалось в те годы создать научно-исследовательский институт садоводства. Ивановского пригласили занять должность директора этого института. Он с готовностью согласился. Молчаливый и сдержанный, он оживлялся, когда разговор заходил о садах. Студентов, проявлявших интерес к садоводству, он терпеливо учил делать прививки. Одному из своих учеников, А. А. Приступе, он как-то сказал:

— Работа в киевском институте будет моей лебединой песней.

И тут— война. Институт в Киеве так и не открылся.

…1911 год. Умер от чахотки единственный сын Ивановских Николай, студент-старшекурсник Московского университета. «Подавал большие надежды», — сказал о покойном его учитель, университетский профессор.

Подавал большие надежды… Какой смысл в этой казенной фразе? Утешит ли она мать, которая при муже силится не выдать своего отчаяния? Молчание в доме. И без того замкнутый, Ивановский совсем уходит в себя. Работает больше обычного.

1915 год. Немецкие войска вторглись в Польшу. Высшие учебные заведения Варшавы эвакуируются в глубь России. Ивановский прощается с Цветом — Политехнический институт переводят в Нижний Новгород, а университет — пока в Москву. Михаил Семенович в отчаянии. Он одинок — он так и не обзавелся семьей — слаб здоровьем и беспомощен. Уезжает с пустыми руками, не хватило сил упаковать даже собственную библиотеку. И надо расставаться с самым близким человеком… Ивановский, не говоря ни слова, сочувственно глядит на друга.

Так лучше — помолчать на дорогу.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀