Нелюдь

Им она действительно подчиняется и их в действительности обслуживает не за страх, а за совесть. То есть, и за страх, конечно, тоже.

Как президент нашей страны является гарантом стабильности и демократии общества, так сутенер является гарантом безопасности и благосостояния проститутки.

А клиент как раз — вовсе не хозяин и не господин, а скорее уж — орудие производства. Или средство производства, как это там классифицируется в экономике.

Одним словом, клиент — это фактор экономический. А вот сутенер — фактор еще и чувственный.

Для того, чтобы удержать проститутку покрепче, чтобы сделать ее по-настоящему преданной, сутенеры должны обязательно «влюбить» ее в себя. Во всяком случае, сделать так, чтобы именно они стали для нее волнующими мужчинами. И то, что они заставляют проститутку делать себе, не идет ни в какое сравнение с тем, что может потребовать какой-то рядовой клиент.

Рядовой клиент — это просто «дойная корова». Он оплачивает красивую жизнь сутенера.

И примерно раз в месяц сутенеры объявляют проституткам, находящимся в их ведении, что им предстоит «субботник». Как правило, это приурочивается к очередной сходке сутенеров, или к приезду гостей из других городов. Проститутки должны эту ночь обслуживать всех своих господ и их гостей бесплатно, и не как-то, а выполнять и предупреждать все их желания. Без денег. Просто из почтения и страсти к сексу…

Так вот, две моих пациентки должны были через несколько дней обязательно участвовать в таком «субботнике» и не могли отказаться от него. В их среде от таких вещей не отказываются. И они, рассказав мне об этом, очень просили поскорее вылечить их.

Едва только я закончил с ними, как явился мой старый знакомый, которого я знал как Альфреда. Подозреваю, что его настоящее имя — какой-нибудь Федор, как и у героя известного фильма, но он назывался именно Альфред. Что ж, когда у тебя завелись приличные деньги, а в голове слишком пусто, чтобы придумать что-нибудь оригинальное для «выпендрежа», тогда начинаешь сходить с ума по своему. Вот этот придумал, что его имя — Альфред…

Уж не знаю, чем он торгует и что перепродает, но денег у него действительно пруд пруди.

На тот раз Альфред попал в идиотскую историю. Смущаясь, он поведал мне, что вечером возвращался на своей машине из Пушкина, где у него была какая-то деловая встреча. Водителя с ним не было, и Альфред был в машине один.

— И вдруг смотрю, девка какая-то «голосует» на дороге, — рассказывал Альфред. — Стоит на пригорке и руку подняла. И машет рукой-то… Я вообще не сажаю никогда посторонних в машину и даже не останавливаюсь, а тут бес попутал. Остановился, приоткрыл окно, а она наклоняется ко мне и спрашивает:

— Побаловаться не хотите?

Самой лет семнадцать на вид, худая, волосы немытые, висят лохмами… Говорит, могу и минет, и как угодно, прямо не сходя с места, в вашей машине. Всего десять тысяч. И все удовольствие не сходя с места, за пятнадцать минут. Сделал дело — и поехал дальше…

Альфред умолк и потом, чтобы как-то снять собственное напряжение, игриво подмигнул мне:

— Ну, доктор, я думаю, что вы бы тоже не отказались.

— Не знаю, — пожал я плечами. На всякий случай перечить богатому клиенту не стоит. Хотя про себя я точно знал, что наверняка отказался бы. На сто процентов. Нет, даже на сто один, если такое возможно.

— И вы пустили в машину? — поинтересовался я.

— Ну да… Она — шмыг ко мне на сиденье рядом… Я и глазом моргнуть не успел, она уже сама мне брюки расстегнула и припала. А потом я ее просто так отодрал, на сиденьи. Посадил к себе на колени и отодрал. Она еще так подпрыгивала смешно…

— Ну вы даете, — сказал я в ответ. — Это же верная зараза. Стопроцентная. Не нужно быть доктором, чтобы это понимать. И вы же взрослый человек…

Что еще говорят врачи в таких случаях? Еще нужно укоризненно покачивать головой и осуждающе трясти козлиной бородкой. Бородки у меня нет, но головой я покачал.

— Да я потом и сам сообразил, — признался Альфред. — Когда уже все закончилось и я отдал ей десять тысяч, то спросил, сколько у нее на этом пригорке клиентов бывает. Сколько водителей останавливаются и облегчаются за десять тысяч… Она мне и говорит: «Когда как. От десяти до пятидесяти». «А сегодня за день у тебя уже сколько было?» — спрашиваю. «Не припомню точно, — говорит. — Человек тридцать…» Ну, тут я ее вытолкал из машины и прямо к вам, доктор. Эк меня угораздило!

— Да уж, там у вас теперь, небось, целый букет болезней, — отозвался я и велел ему раздеваться. Нужно было провести срочную процедуру, чтобы инфекция не укоренилась. Если уже не прошло много времени, конечно…

— Давно это было? — спросил я. Если больше двух часов, то все процедуры бессмысленны и он все равно заболеет.

— Часа два, — ответил Альфред и умоляюще посмотрел на меня. — Феликс, ко мне завтра жена с дочкой прилетают. Вылечи меня от этой гадости, озолочу.

— Посмотрим, если повезет, — отвечал я, начиная процедуру. Это не из самых приятных для пациента, но Альфред стиснул зубы и терпел. Каких только мук не приходится принимать людям по собственной глупости…

Примерно это я и сказал ему, когда все закончилось и он натягивал штаны.

— Зачем тебе это было нужно? — спросил я. — К тебе завтра прилетает жена, у тебя наверняка есть любовница, и не одна.

Альфред самодовольно улыбнулся при этих моих словах и кивнул:

— Конечно, есть. Пальчики оближешь. Давай, как-нибудь познакомлю.

— Нет, у меня достаточно знакомых, — поблагодарил я. — И зачем тебе понадобилась это прошмандовка? Ты же сам говорил, что она тощая, что волосы немытые… Уж прямо так не утерпеть было до города? Там ведь ехать-то от Пушкина десять минут. Поехал бы к любовнице. Или в крайнем случае, нашел бы чистую девочку, валютную. Все-таки гарантия…

— У нее еще грязь была под ногтями, — вдруг вспомнил Альфред вместо ответа на мои слова и мечтательно улыбнулся, закатив глаза. — И потом пахла очень сильно… Конечно, натаскалась на шоферах за целый день. Я про таких слышал, они специально для дальнорейсовиков там стоят.

— Так и зачем тебе это было все? — спросил я. — Ты же не дальнорейсовик, ты бизнесмен… Для чего тебе эта дешевая пэтэушница, или у тебя денег мало, и ты польстился на смехотворную цену? За эту тварь все равно никто больше не даст. Вот она и берет числом, количеством.

— Нет, ты не понимаешь, наверное, Феликс, — доверительно, как бы в прострации, произнес Альфред. — Это же совсем другое… Жена у меня есть. Она красивая. И обе любовницы тоже ничего. Все духами пахнут, дезодорантами. Моются по три раза в день. Вот я и решил для разнообразия с пэтэушницей… Она как наклонилась ко мне, как я увидел ее грязь под ногтями и волосы немытые да запах пота почувствовал — тут, знаешь, прямо такое вожделение накатило, что дух захватывает. Ни с одной любовницей так не бывает уже давно.

— А в дерьме искупаться не пробовал? — шутливо поинтересовался я. — Потому что это почти то же самое, что трахаться с девкой, которая до этого без перерыва была с тридцатью…

— Я понимаю, Феликс, — ответил пациент почти виновато. — Но зажглось, ретивое… На разнообразие потянуло, на романтику…

— Ничего себе романтика, — протянул я. — А теперь, может быть, и подцепил заразу… Два часа прошло, все-таки.

— Нет, этого никак нельзя, Феликс, — встревожился еще больше Альфред. — Завтра жена прилетает… Мне нужно быть здоровым. Я же не могу ей сказать, что не уверен… Я их с дочкой в Болгарию отправил на Золотые Пески. А завтра уже надо их встречать в аэропорту.

— Поехал бы с семьей, — посоветовал я. — И все было бы нормально. А теперь…

— С семьей не мог, — ответил Альфред. — Дела… Да и супруги должны отдыхать друг от друга.

— Но не так же, как ты сегодня, — возразил я. — Не спать с кем попало на дороге.

— Ну, Феликс, давай, может, еще одну процедуру сделаем для верности? — сказал Альфред, глядя на меня отчаянными глазами. — Я все стерплю. Только сделай, жена меня убьет, если хоть что-то заподозрит. Она мне не простит.

Я ответил ему, что сделал ему процедуру достаточно хорошо, и повторять сейчас же ее нет смысла.

— Приезжай завтра часа в четыре, — предложил я. — Когда ты встречаешь жену с самолета?

— В шесть, — ответил он искательно.

— Ну вот, ты все успеешь на машине, — ободряюще сказал я. — Приедешь ко мне в четыре, мы еще раз повторим процедуру, и можешь ехать встречать свою жену.

— Спасибо, Феликс, — почти застонал пациент. — А то она бы убила меня. Она такая строгая, у нее такие правила, что она бы никогда мне не простила. Она бы сразу развелась.

— Это вряд ли, — с сомнением сказал я. — С такими богатыми мужьями не разводятся. Это просто было бы глупостью и безрассудством с ее стороны.

— Ты ее не знаешь, Феликс, — ответил Альфред, закрывая глаза то ли в отчаянии, то ли в блаженстве. — Это — такая женщина… Символ чистоты и совершенства… Она таких моральных правил, что для нее непереносимо даже слышать о таком. Ты не поверишь…

Я не поверил. Я вообще плохо верю в такие вещи. И как в очередной раз выяснилось, я совершенно прав. Потому что через два дня после этого события мне довелось познакомиться с женой Альфреда. Тут я забегаю вперед, но уж расскажу, что через пару дней вечером ко мне пришла красивая женщина и сказала, что она от «Пахомова»… Это как бы условный знак, что она «своя»… Она сказала, что заболела и просит немедленно ее вылечить.

Я осмотрел ее и нашел трихомониаз.

— Я была на отдыхе в Болгарии, — сказала она, лежа в гинекологическом кресле. — И только два дня назад прилетела. На всякий случай я не спала с мужем, когда приехала.

— Вы случайно не супруга Альфреда? — поинтересовался я. Откуда у меня появилась эта догадка? Ведь почти половина Петербурга летает отдыхать на Солнечный Берег в Болгарию. Мало ли женщин заражается там и боится потом заразить своих мужей?

Наверное, тут сыграла роль моя юмористическая натура. Мне показалось, что было бы очень смешно, если бы эта почтенная дама оказалась женой Альфреда… Но совпадения в жизни бывают. Она именно и оказалась его женой.

— Только ради Бога, — сказала она, испуганно тараща на меня свои красивые подведенные глаза. — Альфред ничего не должен знать, вы понимаете…

Как не понять… И она ничего не должна знать об Альфреде. Мне за то и платят.

— Что же вы так неосторожно? — спросил я напоследок, перед тем, как разрешить ей встать из кресла. — Опасность заражения на южных курортах высока.

— Ах, доктор, — сказала она, смеясь и игриво глядя на меня. — Эти болгарские мужчины… Они такие горячие, от них просто спасу нет.

Она потом ушла, и я подумал, что было бы очень смешно, если бы Альфред заразил ее триппером в первую ночь после ее возвращения, а она его — трихомониазом. Что бы они потом сказали друг другу? Кто был бы признан виноватым? Наверное, Альфред.

Ему бы и в голову не пришло, что трихомониазом он обязан своей моральной и строгой супруге…

Итак, у меня была тогда довольно напряженная ночь. Как обычно, последний пациент, застегивая штаны, ушел от меня под утро. Он сел в свою машину, я услышал ревение мотора и вздохнул, понимая, что тяжелая ночь приема страждущих закончена.

Я налил себе большой бокал крымской мадеры, набухал туда лед кусками из холодильника и сел в кресло. Эту мадеру я как-то купил в количестве двух ящиков и теперь это мой ежедневный, а еще лучше сказать — ежеутренний напиток. Кто как встречает новый день, каждый по-своему приветствует лучи восходящего солнца. Кто спит, кто занимается любовью, кто собирается на работу в утреннюю смену. Криминальный доктор Феликс ранним утром пьет ледяную мадеру из большого бокала и считает деньги.

Рубли он откладывает в одну сторону, доллары — в другую. А утром, не успел я как следует выспаться, меня опять разбудил приход Скелета.

— Вы уж меня извините, что я вас беспокою по утрам, — сказал он, входя и видя, как я натягиваю халат. — Но вы сами наняли меня и, наверное, хотите, чтобы я докладывал вам о том, что удалось сделать. Ведь так?

— Конечно, так, — продирая глаза, ответил я. — Вам удалось что-нибудь узнать? Вы видели преступников?

— Конечно, нет, — ответил он раздраженно. — Вы что — принимаете меня за Господа Бога? Я не могу работать так быстро.

— Ну, после того, что вам уже удалось раскопать, я в вас не сомневаюсь, — сделал я комплимент сыщику. — Теперь я уже знаю, что от вас можно ожидать каких угодно успехов.

— Это так, — согласился лишенный ложной скромности Скелет. — Но все же не так быстро.

Он закурил и окутался клубами сигаретного дыма. От кофе он отказался, сказав, что сейчас поедет домой и ляжет спать, и поэтому не хочет терзать свою нервную систему.

— Я ведь всю ночь дежурил возле больницы, — сказал он, и я вспомнил о том, что Скелет ведь теперь действительно приступил к жесткой осаде. Я, кстати, рассказал ему о своем визите в эту больничку и о том, что мне ничего не удалось выяснить.

— А что вы надеялись узнать? — спросил Скелет. — Вы полагали, что стоит вам появиться там, как вам тут же вынесут распотрошенные трупы и заодно все расскажут?

Он сразу закурил вторую сигарету после первой. Было видно, что у него есть что сообщить и он немного нервничает.

— Вы и не могли там ничего найти, — продолжил Скелет деланно-равнодушным голосом. — И не только потому, что никто не делает такие вещи на виду, а и потому, что в больнице этим никто не занимается.

— Вы точно в этом уверены? — разочарованно спросил я. — Вы продежурили всего одну ночь и уже выяснили, что там это невозможно?

Вот тебе раз, подумал я. Ну и дела! Он так рьяно взялся за дело, а после одной ночи решил сдаться.

— Вы ведь и не предполагали, что преступники появятся в первую же ночь, — сказал я.

— Да, — согласился Скелет. — Они и не появились. Просто я увидел своими глазами, что потрошить людей в больнице технически невозможно. Там слишком много людей шляется, даже по ночам. Столько лишних свидетелей, которых невозможно убрать… Нет, в больнице это нереально.

Скелет помолчал, чтобы придать больше значительности тому, что он собирался сказать, и продолжил:

— Зато я видел морг этой больницы. Он мне очень понравился. Я его тщательно осмотрел, и с каждой минутой он нравится мне все больше.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. — В каком смысле — нравится? Вы хотели бы там лежать после смерти? Это можно легко устроить, я думаю…

— Он нравится мне потому, что именно там и возможно делать по ночам все, что угодно, — ответил раздельно и внятно Скелет, закуривая третью сигарету. Он курил жадно и глубоко затягиваясь, и сигарета сгорела за одну минуту. В комнате у меня повисли голубые перистые облака табачного дыма. Они слоились в пронизанном солнечными лучами воздухе…

— Место тихое, рядом с въездом. То есть можно подъехать на машине и отъехать, оставшись совершенно незамеченным. В больнице — суета, а в морге никого нет. Самое подходящее место.

— Ну и? — нетерпеливо спросил я. — Что вы теперь собираетесь делать?

— Теперь, доктор, я собираюсь спросить вас кое о чем, — ответил Скелет. — Собственно, я за этим к вам и приехал. Мне нужна от вас профессиональная консультация…

— О чем? — не понял я.

— Да о морге, доктор, — ответил Скелет, усаживаясь поудобнее. — Вот скажите мне, верна ли моя догадка. Можно ли в морге проводить потрошение? Технически морг можно использовать в качестве операционной? Вот что я хотел у вас узнать.

Я чуть задумался, но много времени на размышление мне не потребовалось. Скелет казался мне гениальным сыщиком. Наверное, розыскная работа — это что-то сродни искусству. Потому что требует огромного воображения и интуиции. Интуиция у Скелета феноменальная.

— Конечно, можно, — ответил я. — Странно, как это я сам прежде не догадался. Конечно, именно морг как нельзя лучше для этого и подходит. Там обязательно есть операционная и все необходимое оборудование. И, что очень важно — холодильники, где можно хранить не только трупы, но и изъятые органы.

Скелет усмехнулся.

— Очень мило, — сказал он. — Я почему-то так и подумал. Они же делают вскрытия. И контроль за моргом, конечно, не такой, как за больничной операционной. Народу мало, в основном — покойники… Очень, очень хорошо…

Скелет задумчиво посмотрел на меня, как бы оценивал мои способности, и сказал:

— Это очень даже удачно, что именно в морге есть вакансия врача, как вы мне рассказали. Было бы очень здорово, если бы вы все-таки попытались получить это место.

— Но мне сообщили, что заведующий моргом Аркадий Моисеевич не хочет вообще брать туда никого на это место, — ответил я. — А у меня еще к тому же другая специальность.

— А вы бы все-таки попробовали, — предложил Скелет. — Дело в том, что вас, наверное, и не возьмут. Но вы хоть посмотрите на этого заведующего, на все там вокруг. Сходите на разведку, а?

Он проявил деликатность и не добавил, что поскольку расследуется мое дело и я заинтересован в его исходе больше всех, то мог бы и помочь. Зачем Скелету было это говорить мне? Я все и сам прекрасно понимал.

— Вот пусть ваша знакомая вас и порекомендует, — сказал сыщик, покачивая ногой в тяжелом ботинке. — Вас не возьмут, это точно. Но вы хоть побываете там. Потом расскажете.

Скелет хотел сказать, что если в морге творятся такие дела, то они, естественно, происходят при участии самого заведующего. Иначе — невозможно. От всех вокруг можно скрыть творящееся там, но не от заведующего же… Скорее всего, он даже и есть один из организаторов преступного бизнеса.

А если это так, то, естественно, он никого и не хочет брать на освободившуюся вакансию. Зачем ему посторонний человек, который будет только мешать?

Скелет сообщил, что будет по-прежнему дежурить каждую ночь на старом месте, только обратит теперь особое внимание на морг, и ушел. Он поехал спать, приходить в себя после бессонной ночи.

Каков молодец, подумал я. Вот ведь, говорят, что нет теперь Шерлоков Холмсов. Все есть, только за очень большие деньги.

Позвонить Хельге? Я достал ее телефон и долго сидел в кресле, размышляя. Я ведь не собирался ей звонить, хоть она и предложила.

Но теперь, когда Скелет попросил помочь ему… Ради Юли. Чтобы наказать бандитов…

Она просила лучше звонить ей домой, но сейчас был день, и не хотелось терять времени. Вдруг повезет, и она окажется в ординаторской.

Так оно и оказалось. Мне сказали, чтобы я перезвонил через полчаса, потому что Хельга заканчивает обход и скоро будет. Я позвонил через полчаса, и она была на месте.

— А, это ты, — сказала Хельга, и я услышал неподдельную радость в ее голосе. — Я еще ничего не успела узнать. С утра было много дел. Но я к вечеру все узнаю. Ты можешь не волноваться, я помню о твоей просьбе.

— Да, — сказал я. — Только у меня есть пожелание, если ты не возражаешь. Дело в том, что я очень хотел бы работать в морге. Именно там.

— Я бы сказала, что ты меня удивил, — ответила Хельга и хихикнула. — Ты случайно не некрофил? Что это тебя на покойников потянуло?

— Вот, такая у меня странность, — покорно ответил я. — Устал я от суеты. Подумал, как хорошо работать с мертвыми… Ты не могла бы подумать, как мне это устроить? Вакансия ведь есть… Может, найдем какие-нибудь подходы к этому вашему Аркадию Моисеевичу?

Хельга помолчала в трубку. Я даже слышал ее дыхание. Потом она сказала, видимо, волнуясь, потому что опять резко прорезался ее акцент:

— Я попробую все узнать. Ты можешь вечером у меня все узнать о результатах.

— А как это? — уточнил я. — Когда вечером?

— Ты можешь заехать за мной в больницу, — ответила Хельга. — Я заканчиваю в пять часов, и ты можешь встретить меня. И мы обо всем поговорим.

Я понял, что она не хочет ничего обсуждать по телефону. Это было естественно, тем более, что и я сам терпеть не могу телефонных разговоров. Всегда хорошо видеть перед собой собеседника. Слова ведь очень мало выражают. Гораздо больше значат выражение лица, глаз, тональность голоса и разные детали, которые невозможно уловить по телефону.

Недаром еще Тютчев написал о том, что «мысль изреченная есть ложь»… По телефону легко обмануться.

— Договорились, — сказал я и повесил трубку. Нужно было теперь только подумать, нет ли у меня каких-нибудь планов на вечер. Отменить визиты пациентов можно, но только не в том случае, когда у них обязательные запланированные процедуры. Я ведь работаю без медсестры, которой можно было бы это поручить. От медсестры я отказался с самого начала. У меня слишком интимный бизнес, и пациенты не хотят никаких лишних свидетелей.

Пришлось самому позвонить нескольким людям и отменить их визиты. Только одного человека пришлось уговаривать и извиняться. В конце концов я упросил его приехать ко мне днем и получить свою дозу лекарств. Он не должен был пропустить этот день, иначе лечение пошло бы насмарку.

И к пяти часам я был свободен, как птица в полете.

Хельга вышла из ворот больницы ровно в пять, когда я уже стоял возле своей машины, поджидая ее.

Она была красива, как всегда. Еще накануне я это отметил. Теперь она еще, несомненно, готовилась к встрече со мной. Она была красиво причесана, накрашена.

Накрашена не сильно — чуть-чуть, как и подобает интеллигентной женщине. Главным ее достоинством были волосы — тяжелые, золотисто-платиновые, рассыпавшиеся по плечам. Может быть, именно благодаря этим волосам она и казалась такой молодой. Совсем как в юности, когда мое сердце сладко замирало при виде ее.

Хельга увидела мою машину и села в нее.

— Будем целоваться? — спросил я тоном завзятого обольстителя. Мне иногда нравится надевать эту маску.

— Зачем? — удивленно подняла она на меня свои голубые глаза.

— Ну, старым друзьям положено целоваться при встрече, — ответил я, не смутившись ее удивлением. Хельга тут же потянулась ко мне и подставила мне свою щеку. Я поцеловал ее, ощутив аромат духов, от которого у меня закружилась голова.

«Осторожнее, — сказал я себе. — Оказывается, Феликс, хоть и столько лет прошло, а ты еще не избавился до конца от таинственного очарования этой загадочной женщины».

Хельга засмеялась, почувствовав мой поцелуй, и сказала:

— Ладно, поехали.

— Куда? — спросил я, заводя мотор.

— Домой, — ответила она. — Куда же еще ехать после работы одинокой женщине? А ты думал — в ресторан? Плясать канкан?

— Нет, но мы могли бы заехать куда-то, поговорить, — промямлил я.

— Домой, — решительно ответила Хельга, и я повиновался. Она назвала адрес в районе Ржевки, где целый город новых домов. Мы промчались по широким проспектам нового района и скоро подъехали к ее дому. По дороге Хельга рассказала мне, что у них в больнице есть две вакансии, о которых мне не сообщили в отделе кадров. Требуются рентгенолог и невропатолог…

— Ты мог бы поискать в других больницах, — сказала Хельга с сожалением в голосе. — Наверняка ведь требуются и венерологи-дерматологи, а у тебя большая квалификация. Если уж ты все равно решил покончить с частной практикой.

— А что Аркадий Моисеевич? — спросил я. — Ты узнала что-нибудь о нем?

Хельга засмеялась вновь:

— Ты все не оставил свою дикую затею? Зачем тебе морг? Это же тоска, и потом все-таки неприятно.

— Мне показалось, что я хотел бы работать в тишине с покойниками, — ответил я. — А потом ведь, ты сама понимаешь, что там ответственность гораздо меньше, чем с живыми больными. Ведь покойники уже все равно мертвы.

— Но там тебе пришлось бы давать заключения о смерти, — возразила Хельга. — А это в некоторых случаях очень ответственное дело. Наверняка, тебе пришлось бы многому учиться.

— А нельзя ли мне самому поговорить с Аркадием Моисеевичем? — спросил я на всякий случай. — Может быть, мы с ним смогли бы договориться?

— Все же я так и продолжаю думать, что ты, наверное, некрофил, — ответила с легкой досадой Хельга. — Иначе что ты так загорелся идеей работать в морге?

Мы подъехали к ее дому, и она взглянула на меня:

— Феликс, ты ведь никогда у меня не был? Мы могли бы пообедать. Или поужинать, как тебе больше понравится.

Это было приглашение. Хельга смотрела на меня своими голубыми глазами, и я прочел в них, что приглашение искреннее, не случайно же я всегда предпочитал разговоры с глазу на глаз телефонным переговорам. Пригласи она меня к себе по телефону, я наверняка бы отказался, потому что счел бы его неискренним. А сейчас, видя ее лицо, я дрогнул. И сломался.

— Хорошо, — сказал я, вытаскивая ключ зажигания и кладя его в карман. — Спасибо.

Мы поднялись к Хельге в ее двухкомнатную квартирку, где она тотчас же усадила меня в столовой комнате, а сама принялась хлопотать, приготовляя обед.

— Не беспокойся, это быстро, — успокоила она меня. — Все готово, осталось только разогреть и кое-что нарезать.

Пока она хлопотала на кухне, у меня была возможность рассмотреть ее квартиру. И ведь не то, чтобы мне было как-то слишком интересно, как живут люди, но я люблю разглядывать чужие дома.

Дело в том, что по квартире и по ее обстановке сразу видно, что за человек живет здесь. Очень многое можно сказать по квартире, в которой оказался. Я уж не говорю о наличии книг в квартире. По этому много можно сказать. В семидесятые и восьмидесятые годы было модно иметь много новых книг в твердых глянцевых переплетах. Все покупали собрания сочинений. Совершенно не имело никакого значения, что за писатель написал такую прорву. Читать это никто не собирался. Вот и выходили тогда стотысячными тиражами всякие Сартаковы, Ивановы и Марковы. Всех их покупали и ставили мертвым грузом на лакированные полки купленных стенок и стеллажей. Это был как бы символ интеллигентности и вписанности в культурную среду.

Был у меня тогда один знакомый. Его звали Витя, и он постоянно покупал всякие книги, а особенное предпочтение отдавал собраниям сочинений — от Джанни Родари до какого-нибудь мохнатого Серафимовича… Сам он книг никогда не читал, как и его жена. Когда же я спрашивал Витю, на фига ему все эти книги, он гордо говорил в ответ:

— Это все для дочери.

Дочери тогда было года два… Уже тогда я мог бы сказать Вите, что если ни он, ни жена его не читают книг, то можно отдать голову на отсечение, что их дочь книгу и в руки не возьмет. Это же запрограммировано ими самими. Но я ничего этого не говорил. Хочет — пусть покупает. Мода такая.

Потом времена изменились. Теперь к власти пришли люди, которые даже слово «мода» не понимают… В отличие от прошлых «хозяев жизни», новые русские — совсем от сохи… Они слишком ошеломлены обилием наворованных денег и открывающимися в связи с этим иллюзорными возможностями. Книг они не собирают и не читают вообще. Они просто покупают видеокамеру и снимают на нее свои глупые пьянки под американскую музыку, а также видеомагнитофон. И составляют видеотеку, чтобы смотреть ее долгими зимними вечерами — от фильма «Черепашки-ниндзя» до боевиков с компьютерной графикой и спецэффектами. Это — последняя любовь новых русских… Наверное, это выморочное поколение так и сойдет в могилу под вопли Майкла Джексона и выкрики видео-ниндзей…

Старина Лермонтов даже представить себе не мог, наверное, какие умственные и нравственные калеки завладеют его Родиной в свое время… Или он предвидел это и потому и совершил свою вымученную ненатуральную дуэль с Мартыновым, как своего рода форму самоубийства?

Так вот. В квартире у Хельги было очень много картин. И не каких-то, купленных по дешевке у Гостиного двора, но очень хороших. Тут были пейзажи, где краски и мазки кистью пленяли тебя с первого взгляда. Были натюрморты, на которых всеми красками и оттенками переливались овощи и фрукты… Было два ее портрета, которые делали настоящие художники. Не было никаких африканских масок, никаких эскимосских фигурок «нецка», не висело также портретов Хемингуэя с трубкой и православных икон — символов диссидентствующей интеллигенции семидесятых-восьмидесятых. Которые говорили, что они — борцы с тоталитаризмом, а на проверку оказались обычными торгашами, продавшими Родину за кусок колбасы… Посмотрите, где они сейчас все, эти рыцари «свободного духа». В каких западных рекламных конторах служат…

Все тогда думали, что они — все эти бородатые писатели и лысые правозащитники, и загадочные дамы в черном с деревянными бусами на груди — что они честь и совесть народа. Они собирали иконы и говорили о «духовности»… И что? Они оказались обычными поджигателями, которые, отчаявшись заработать себе на кусок хлеба, натравливают чеченцев на русских, а хорватов — на сербов, а в какой-то африканской стране — племя тутси на племя хуту…

— Ах, эта несчастная страна обманутых надежд и несбывшихся ожиданий!

Квартирка Хельги была образцом очарования.

Картины по стенам были развешаны с чувством вкуса, с тактом. Пейзажи — в столовой, натюрморты — на кухне. Портреты — конечно, в спальне. Где же еще любоваться чертами прелестной хозяйки, как не в спальне…

Мебели было немного, а стены — покрашены белой водоэмульсионной краской. В этих вопросах Хельга осталась эстонкой. На полу — цветные половички. Книг я не заметил…

— Все готово, — сказала Хельга, внезапно появляясь передо мной и приглашая за стол.

Она успела переодеться. Теперь она была в длинном и широком сарафане, оставлявшем голыми плечи и часть груди. Сарафан был ярким и, несмотря на то, что был широким, очень красиво обрисовывал фигуру хозяйки.

— Сшила себе в прошлом году, — сказала Хельга. — Я ездила отдыхать в Нарва-Йыэсуу и соответственно приготовилась. Но погода выдалась очень плохая, и пришлось весь отпуск проходить в кофте и куртке. Так что вот сарафан остался ненадеванным. Хоть теперь перед тобой покрасуюсь.

Она игриво засмеялась и шутливо повернулась вокруг себя, демонстрируя свою великолепную фигуру.

— Пойдем, а то все остынет, — сказала она и повела меня на кухню, где и был накрыт стол.

— Расскажи мне о себе, — сказала Хельга тоном красивой женщины, привыкшей к повиновению мужчин. — Как ты живешь?

— Я ведь в прошлый раз тебе сказал, — ответил я, не зная, что и ответить.

— Ты рассказал мне о своей работе, — произнесла Хельга строгим тоном. — Но из этого ничего не следует. Человеческая жизнь состоит не только из работы.

— Ну, я не женат, — сказал я скованно, чувствуя себя неуютно под устремленным на меня взглядом Хельги.

— Это я поняла, — ответила она тотчас же. — У тебя есть женщина? Возлюбленная? Близкий тебе человек?

Я сразу вспомнил о Юле и сказал:

— Близкий человек — есть.

И замолчал, потому что мне нечего было добавить. Ведь Юля сама произнесла те роковые слова о том, что мы с ней больше не возлюбленные и не жених и невеста. И, положа руку на сердце, она была совершенно права. Можно жалеть, можно сожалеть, можно делать все для близкого человека, но если Юля теперь слепая, трудно уже с чистой совестью называть ее своей невестой.

Что еще можно было к этому добавить? Рассказывать о том, что случилось с моей невестой, я не хотел. К чему? И что это может дать?

— А почему ты не женился? — поинтересовалась Хельга.

— Очень просто, — ответил я. — Дело в том, что с того времени, как я ухаживал за тобой, протекло много воды. Было много знакомств, но ни одно из них не закончилось женитьбой. Да и сколько-нибудь длительной связью. Кроме двух, которые закончились волею обстоятельств.

Тут я имел в виду Людмилу, у которой меня отбила ее собственная дочь, и Юлю, с которой случилось такое, что об этом просто так и не расскажешь…

— Короче говоря, ты хочешь сказать, что привык, чтобы за тобой ухаживали женщины? — спросила Хельга, испытующе глядя на меня.

Я смешался и не знал, что ответить. Душой я чувствовал, что она права. Я действительно избалован женским вниманием.

Когда я говорю о том, что хорош собой и что нравлюсь женщинам, я не из хвастовства это делаю.

Странно и глупо хвалиться тем, что не является твоей заслугой. Скорее, это уж стечение обстоятельств и совокупность генов. Тут нет никакой похвальбы.

Ну, конечно, все это так. За последние много лет я, например, ни разу не звонил женщинам сам. И никогда никого не уговаривал со мной встречаться. Они все это делали сами.

Просто гены моей матери соединились с генами моего отца, и получился я. То, что моя внешность так нравится женщинам — не моя заслуга. Я тут совершенно ни при чем.

— Как же ты живешь без женщины? — спросила Хельга. — Или ты и в самом деле некрофил?

Она заливисто засмеялась, и меня слегка покоробило такое легкое отношение к этим вещам. В Хельге появилось что-то вульгарно-чувственное, то, чего прежде я не замечал. Впрочем, чего не простишь красивой женщине?

На столе были закуски — шпроты в банке, салат из помидоров с луком, паштет из печени.

— Что ты будешь пить? — спросила Хельга, открывая дверцу холодильника. А поскольку я растерянно замолчал, она перечислила: — Коньяк, водка, виски, вино? — И при этом выжидательно посмотрела на меня.

— Я же за рулем, — ответил я. — Мне нельзя ничего пить, вечером много постов ГАИ…

Хельга оторвала взгляд от бутылок в холодильнике и сказала с усмешкой:

— А почему ты так рвешься уехать вечером? А, Феликс?

Бывают такие вопросы, на которые так сразу и не ответишь. Особенно славятся такими вопросами красивые, уверенные в себе женщины. Европейские женщины, знающие себе цену. И цену другим, в том числе и мужчинам…

Насладившись моим безмолвием, Хельга вынула из холодильника коньяк и виски и, поставив их на стол, сказала:

— Ты же сам сказал, что вечером столько гаишников на улицах… Лучше уж подождать до утра. Так что ты будешь? Виски хорошие, я сама выбирала.

Продолжать этот диалог не имело смысла, я был к нему морально не готов. «А черт с ним, — подумал я. — В крайнем случае я просто оставлю машину здесь, у подъезда, а сам поеду на такси. А машину заберу потом».

Угонов я не боялся. Одним из моих пациентов был громила, который контролировал всех угонщиков Питера. Однажды, когда я быстренько вылечил его от какой-то гадости, он сказал, расплачиваясь:

— Если у тебя как-нибудь машину уведут, звони, доктор. Найдем, вернем и тому парню голову открутим.

— У меня сигнализация стоит, — сказал я тогда. — Японская, очень надежная.

Так и было написано в прилагаемой бумаге, когда я приобретал ту сигнализацию. Но человечек, застегивающий штаны, при моих словах о японской сигнализации так выразительно посмотрел на меня, что я заткнулся. Выражение лица у него было такое, что я понял — он сам централизованно закупал эту самую сигнализацию, чтобы продавать ее своим будущим жертвам…

Во всяком случае, он ухмыльнулся и добавил:

— В общем, если что — звоните…

Так что отчего бы было не оставить машину тут и не поехать на такси?

— А что налить тебе? — спросил я, разглядывая этикетки на бутылках. Коньяк был армянский, а виски — шотландское, настоящее, а не белорусский самогон, который чаще всего продается под маркой виски. Люди часто покупают такое виски в дорогих магазинах, несут домой и смакуют, представляя себя свободными жителями Шотландии. И не подозревают они, что пьют самогон из гнилой картошки с добавлением опасного для здоровья экстракта для ванн гомельского производства. Все вместе это называется «Привет от Лукашенко»…

У Хельги виски было настоящее. Именно на него она и указала мне, когда я поинтересовался, что ей налить.

— Просто так я люблю французское вино, — объяснила она. — Но за обедом, с закуской лучше всего виски.

Мы выпили по стопке, и мое горло обожгла горячая жидкость. Давно я уже не пил напитки такой крепости.

— Теперь расскажи, зачем ты хочешь работать в морге, — сказала Хельга после того, как мы закусили. — Что это тебя так привлекло в наших больничных трупах?

Она смотрела на меня в упор, не отрываясь, и я понял, что отвертеться от ответа мне не удастся. Нужно было срочно что-то придумать. Но мысли не шли в голову. Тогда я решил перейти в наступление.

«Какого черта она меня допрашивает? — решил я. — В конце концов, я не напрашивался ни на ее помощь, ни сюда, к ней в гости. Помочь мне с устройством она предложила сама и сюда сама затащила. Так что я должен врать и изворачиваться?».

— Знаешь что, — сказал я. — Сначала ответь-ка мне, можешь ты меня устроить туда на работу или нет? А потом я, может быть, расскажу тебе, зачем мне это надо. Идет?

— Нет, не идет, — ответила Хельга. — Налей нам с тобой еще по рюмке. У меня появился тост.

Она сказала это веселым голосом, я взглянул на нее и заметил, что первая порция виски уже успела оказать свое воздействие на нее. Хельга развеселилась, ее глаза заблестели, а щеки покрылись нежным румянцем.

Наверное, и я не остался прежним. Вероятно, и мой организм не остался равнодушным к крепкому шотландскому напитку. Недаром ведь говорят: «Не бывает некрасивых женщин. Бывает мало водки…» К тому же Хельга сама по себе была очень красива, а уж после того, как мы выпили, она приобрела божественную прелесть.

— Так вот — мой тост, — задумчиво сказала она после того, как я недрогнувшей рукой наполнил тяжелые хрустальные стопки. — Давай выпьем за то, что люди встречаются после долгой разлуки. Ты знаешь, — она посмотрела на меня затуманенным взором, — я часто тебя вспоминала после того, как мы расстались… Это было так обидно, что у нас с тобой тогда не сложилось.

Мы помолчали. Настроение было лирическим. Это, наверное, свойственно людям среднего возраста. Когда грустят о юности люди молодые — это смешно, потому что ненатурально. У них все равно еще многое, очень многое впереди, а прошлое еще не подернулось дымкой навеки ушедшего.

Когда грустят старики, это почти трагично, так как у них в прошлом вообще все — и хорошее и плохое, вся жизнь, а не только молодость. И совсем уж не на что надеяться, ибо впереди только одно…

А в среднем возрасте грустить о юности — самое милое и романтическое дело. Хельга вспомнила о днях нашего студенчества, и буквально слезы показались на наших глазах.

«Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя…» Незатейливая советская песенка, сказано очень точно и хорошо.

— Я и потом тебя вспоминала, — продолжила Хельга. — Уже когда была замужем… Все жалела о том, что мы тогда с тобой разбежались.

— Так о чем тост? — спросил я, устав держать поднятую стопку. И тут же понадеялся, что мой голос прозвучал не слишком грубо и не оборвал цепи ностальгических размышлений Хельги.

— Тост — за нас с тобой. Которые все-таки встретились, спустя много-много лет, — сказала Хельга, одним махом выпив свою порцию ядреного заморского напитка.

— Ты не подумай, что я рассопливилась, как выпившая русская баба, — вдруг спохватилась Хельга. — Я совсем не такая…

Она оправдывалась.

— Вовсе я не думаю такого, — ответил я. — Тем более, что мне известно, что ты не русская баба.

— Да, я — эстонская баба, — произнесла Хельга и шмыгнула носом. — Впрочем, это почти одно и то же… Так вот, и замужем я вспоминала о тебе. Мне иногда казалось, что именно с тобой у нас могло бы все получиться хорошо.

— Не так, как с Левой? — спросил я, ничего не имея в виду, просто, чтобы поддержать разговор.

— Давай не будем о Леве, — ответила Хельга, вытирая слезу тыльной стороной ладони. — Как говорится — не будем о грустном. Это — перевернутая страница моей биографии.

— Кстати, я слышал, что он теперь живет в Германии? — спросил я. — Это правда?

— Сейчас многие живут в Германии, — сказала моя визави. — Я ничего о нем не знаю, кроме этого. У каждого своя судьба.

Это была чистая правда. Настолько чистая, что я даже не счел нужным ничего говорить. Своя судьба была у Левы, своя — у Хельги, и своя — у меня…

— Знаешь, Феликс, думаю, что мне не удастся устроить тебя к нам на работу, — сказала Хельга деловым тоном, стараясь перевести разговор на первоначальную тему. — Аркадия Моисеевича я плохо знаю. Известно только, что он — очень неприятный и замкнутый человек. И если он не хочет никого брать, то не возьмет. А моя рекомендация ничего для него не будет значить.

— Ну и Бог с ним, с Аркадием Моисеевичем, — ответил я. Мне и на самом деле показалось, что нет смысла дальше насиловать Хельгу по этому бесперспективному вопросу.

Может быть, Скелет и был прав, прося меня «внедриться» в эту больничку, но невозможно же выпрыгнуть из собственных штанов… Как я могу влезть в морг больницы, если там сидит этот мрачный Аркадий Моисеевич и Хельга никак не может мне помочь?

Мы выпили еще по одной рюмочке, и между нами установилась тишина. Мы оба молчали. Лицо Хельги раскраснелось, она исподволь смотрела на меня, а я — на нее. Не знаю, о чем в эти мгновения думала она, а я размышлял о том, что она похорошела за прошедшие годы, и о том, как странно устроена судьба человека. Надо же было случиться такому совпадению: и пошел наугад в неведомую мне больницу и встретил там свою первую любовь…

Помнил ли я при этом своего папу и тот разговор, который состоялся между нами в тот памятный вечер, когда все, что связывало нас с Хельгой, разрушилось в прах?

Помнил, конечно. Не так уж часто у нас с папой бывали откровенные мужские разговоры. И я припоминал его пренебрежительные слова о Хельге и назидание мне, чтобы я не грустил о расставании с этой девушкой. Но ведь столько лет прошло с тех пор. Столько воды утекло. Теперь передо мной сидела красивая женщина, интересная и загадочная, как и прежде, и смотрела на меня. А я уже был не тот, что в юности. Теперь я знал цену себе, знал, что нравлюсь женщинам, и знал почему…

И она ведь первая заговорила со мной о том, что вспоминала меня. Сказала об этом со всей нордической откровенностью.

Стало темнеть. В кухне воцарился полумрак, и тень легла на наши лица.

— Сейчас я зажгу свет, — сказала Хельга, вставая. Но потом замерла, как бы раздумывая. Она постояла секунду возле меня, а потом сказала твердо: — Или лучше я зажгу свечи.

Она поставила на стол три свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках и зажгла их.

— Три свечи — к несчастью, — промолвил я нерешительно.

Хельга хихикнула:

— А вот мы и посмотрим, так ли это. Да ведь, кроме того, это русское поверье. А мы с тобой все равно не русские, так что нас это не касается. Правда?

— Да уж, — ответил я. — Немец с эстонцем — братья навек.

Мы оба засмеялись. Хельга села на свое место напротив меня.

Свечи горели ровным тихим пламенем, они вытягивались вверх аккуратными теплыми язычками. Наши фигуры за столом отбрасывали причудливые тени на стены кухни. Совсем по-новому смотрелись теперь три натюрморта, висевшие над нашими головами.

Правильно говорят, что свечное освещение сближает людей. Тут, наверное, дело в том, что живое пламя не такое навязчивое, как электричество. Оно не действует на нервы, не принуждает ни к чему.

Тихое пламя свечей как бы говорило: «Нет ничего обязательного. Расслабься. Перейди из мира необходимости в мир возможностей».

Действительно, все время человек живет в царстве необходимости. Он должен, должен и еще раз должен. Большинство людей должно ходить на работу, должно потом бежать домой, заботиться о близких. Должно отдыхать в свой отпуск и аккуратно выращивать свои огурцы на старательно вскопанных шести сотках дачного участка.

Я не должен ходить на работу и я не поливаю огурцы на грядке. Но все равно и у меня есть свое царство необходимости. Прием больных, процедуры, визиты в банк, в налоговую инспекцию… Мало ли чего еще.

Теперь, при огоньках трех свечей, напротив красивой женщины, которая недвусмысленно дала мне понять, что хочет возобновить наши давно прерванные отношения, я расслабился.

«Ты теперь свободен, — всплыли в моем сознании слова Юли, сказанные таким ровным безжизненным голосом: — Мы с тобой больше не возлюбленные, и я — не твоя невеста. Ты можешь найти себе другую». И даже дала понять, что была бы рада этому. Насчет рада — я с самого начала не поверил. Но все же, слова Юля эти сказала не напрасно. Да, я ищу этих проклятых монстров, да я могу найти их и страшно им отомстить. Судя по успехам Скелета, это вполне реально. Пусть не всем отомщу, пусть хоть кому-то, но это может произойти.

Да, я навсегда останусь другом Юли, как и вообще другом этой семьи, с которой меня так странно свела судьба. Но невеста… Но брак… Но вся жизнь со слепой женщиной…

Нельзя делать того, за что потом можешь себя казнить всю жизнь. Нельзя совершать благородные поступки, если ты до конца не уверен, что не пожалеешь о них.

А впрочем, что оправдываться… Или я недостаточно знаю себя, чтобы не пытаться себя обмануть. Да, я флюгер. Конформист. Мне это про себя давно известно. И бессмысленно рассуждать, делали меня таковым обстоятельства жизни, или я таким родился. Просто это факт, хоть и печальный.

Когда Хельга протянула ко мне руку и я увидел ее округлость в колыхающемся свете свечей, я взял ее. И погладил. А когда Хельга сразу после этого пересела ко мне на колени, я не вскочил и не стряхнул ее.

Последние мои сомнения, связанные с неприятными воспоминаниями о холодности Хельги рассеялись после первых объятий. Что-то переменилось в ней, и теперь она была словно ненасытная тигрица.

Жаркие объятия прекрасной женщины — разве это не то, ради чего стоит рождаться на свет?

Услышать исторгнутый твоими ласками стон страсти, учащенное дыхание, как будто женщина вот-вот задохнется, а потом блаженный вскрик и мгновение наивысшего наслаждения — разве это не то, что определяет конечный смысл нашей земной жизни?

Когда ночью Хельга встала с постели, чтобы задернуть шторы на окнах спальни, я увидел ее силуэт на фоне окна и отметил, что она выглядит совсем как молодая девушка.

Кровати в спальне стояли рядышком — две кровати. Я понял, что одна из них принадлежала Леве до того, как он отбыл на место постоянного проживания в кающуюся перед ним Германию.

Но я не стал спрашивать, отчего Хельга не передвинула кровати. Какое мое дело?

Это была сумасшедшая ночь. Давно уже я не чувствовал себя таким молодым и полным сил, как тогда. Мы ласкали друг друга с все нарастающим исступлением и никак не могли насытиться друг другом.

Мы оба молчали. Говорили только наши тела, наши руки, ноги, губы. И это был оживленный диалог.

Наутро я встал и стал собираться домой, а Хельга — в больницу. У нее намечался утренний обход. Но я не стал ждать ее. Просто собрался и пошел к двери, потому что испытывал настоятельную потребность побыть наедине с собой, оценить и пережить свои чувства, а не разменивать их на обыденные слова.

У самой двери в прихожей я все-таки обернулся. Хельга, полуобнаженная, в одних чулках и поясе, стояла возле кровати. В руках она держала кружевную комбинацию, которую собиралась надеть, и смотрела на меня.

Стены спальни были выкрашены в голубой цвет, и на этом фоне Хельга с ее светлыми мягкими волосами, белой нежной кожей молодого тела казалась воплощенным ангелом света…

Солнце слепило мне глаза, и я не увидел сразу ее выражение лица. Услышал только стыдливый смешок и ласковый голос:

— А ты еще говорил, что три свечи — к несчастью… Глупый…

Скелет спал очень чутко. Он вообще всю жизнь тренировал себя для экстремальных ситуаций. Вероятно, необходимость постоянно, даже во сне прислушиваться была как бы запрограммирована у него в организме.

Он спал днем, вернувшись домой после ночного бдения у больницы. И когда внизу раздался грохот, он не сразу сообразил, что это может быть. Но проснулся мгновенно.

Сел на кровати и взглянул на будильник. Будильник он поставил на девять вечера, чтобы успеть поесть и приготовиться к следующей ночи в машине.

Будильник показывал половину девятого. Ему оставалось спать еще полчаса. Но что был за грохот внизу?

Скорее всего, балуются подростки. Их теперь перестали отправлять в пионерлагеря, И они все лето маются без дела. Разбили что-то…

Скелет подошел к окну и сразу понял что интуиция и на этот раз его не подвела. Перед самым подъездом стояла его машина, и все вокруг нее было усыпано осколками стекла. Это было его заднее стекло.

Это была несправедливость и нарушение закона. Мозг Скелета немедленно среагировал на это, подобно компьютеру, встроенному в голову терминатора в американском боевике.

«Несправедливость и нарушение закона», — он так и сказал это себе. Именно такими словами.

Мгновенно он оказался на лестничной площадке и еще спустя пару секунд уже выскакивал на улицу. Его не смущало то, что он в одних трусах и майке с надписью «Адидас». Это ничего. Он хотел поймать хулигана и посмотреть ему в глаза.

Рядом с машиной стоял сосед, который держал в руке авоську, из которой высовывался купленный зеленый лук, и двое пацанов из этой же парадной.

Взглянув на бесстрастное лицо Скелета, сосед тут же сказал:

— Это не я.

— И не мы, — торопливо вставили пацаны. У них в руках был футбольный мяч, но едва бросив взгляд на него, Скелет понял, что таким мячом стекло машины не разбить. Во всяком случае, надо сильно постараться, а это вряд ли…

— Я понимаю, что не вы, — негромко ответил Скелет. Он стоял и ждал.

— Подъехала машина, — сказали пацаны. — Вышел мужик с ломиком и как хрястнет по вашему стеклу! Оно разбилось, а он что-то бросил внутрь и уехал.

— Что за машина? — спросил быстро Скелет. — И сколько там было людей?

— Машина иномарка, — ответил сосед, вступая в разговор. Он уже понял, что Скелет не станет «лезть в бутылку» и потому несколько осмелел. До этого он побаивался этого громилу с мрачной физиономией. — А сколько людей — не видно было, потому что у той машины стекла затемненные. Но не меньше двоих, потому что кто-то еще за рулем сидел.

— Понятно, — сказал медленно Скелет, обходя свой автомобиль вокруг. Стекло было разбито вдребезги, значит, действительно били ломиком. Это не простые хулиганы, понял Скелет.

Во-первых, они хотели разбить именно его машину. Она стояла ближе всех других к подъезду дома, и обычные хулиганы не стали бы рисковать, а просто разбили бы стекла у других машин, у тех, которые стояли у самой проезжей части. Так было бы удобнее.

Кроме того, нормальный человек, даже автомобилист, не держит в машине ломика. Значит, ломик был приготовлен заранее, с конкретной целью разбить стекло.

А зачем бить стекло? Чтобы бросить внутрь что-то… Сосед ведь сказал, что тот мужик что-то бросил в машину.

Скелет шагнул поближе и заглянул в салон. Под ногами хрустело разбитое стекло.

Ага, вот там, на заднем сиденьи лежит пакет. Пакет обыкновенный, цветной, полиэтиленовый. Когда Скелет покупает себе в дорогом магазине бутылку и закуску, то все это ему кладут в такой же пакет.

Внутри пакета что-то лежало, но определить что было невозможно. Логически рассуждая, это должна быть бомба. Взрывное устройство. Что еще ему могут подбросить таким вот образом?

Но, с другой стороны, это глуповато. Если хочешь подорвать человека в машине, это нужно сделать незаметно. А так — напоказ. Те, кто бросил сюда этот пакет, должны же понимать, что теперь он будет настороже. Так что, может быть, это и не бомба.

Но тогда что же? Исключить бомбу было нельзя. Мало ли бывает дураков на свете. Но как это узнать? Способ один — вытащить пакет и посмотреть.

Легко сказать — вытащить… А если он рванет в этот самый момент? Можно позвать саперов на всякий случай. Но во-первых, они приедут по такому вызову не скоро, может быть, через несколько часов. Так что это возни на сутки. А во-вторых, это привлечет к Скелету слишком много внимания. Надо будет объясняться с бывшими коллегами из милиции, кто он такой, да почему именно в его машине оказалась бомба. Куча лишних разговоров. Хотя, есть свидетели того, как эту бомбу ему подкинули, так что ничего страшного не будет. Но все же Скелет очень не хотел связываться с саперами и милицией. А если там ничего нет и это просто кирпич, завернутый в газету? Тогда саперы и милиция будут смеяться над Скелетом, издеваться над ним, да еще сдерут кучу денег за ложный вызов…

— Вот что, вы лучше отойдите от машины, — сказал Скелет, обращаясь к молчаливо стоявшим рядом людям. Те не шелохнулись и с интересом продолжали ждать развития событий.

Скелет поднялся к себе в квартиру. В шкафу, на дне лежал громоздкий и тяжелый бронежилет. Он когда-то купил его по случаю, но никогда не пользовался им. Ходить в таком бронежилете — сущее мучение.

Скелет надел на себя бронежилет, пожалел, что у него нет каски, потом пошарил в углу и достал металлическую кочергу. Кочерга ему была не нужна, в доме было центральное отопление, но она осталась из его детства, когда они с мамой топили печку. У них была квартирка в Лесном, в двухэтажном деревянном доме с печами.

Дом давно снесли, мама умерла, а кочергу Скелет не выбрасывал и даже перевез сюда, на новую квартиру. Вот теперь кочерга и пригодилась.

Когда он появился вновь на улице, сосед даже присвистнул, а мальчишки восхищенно переглянулись. Голый человек в трусах и майке, поверх которой надел серый бронежилет, да еще с кочергой в руке… Это зрелище для летнего Петербурга!

— Отойдите, — произнес Скелет вновь, обращаясь к свидетелям. — Сейчас я буду доставать то, что туда кинули, и это может быть опасно. Вдруг там бомба. Отойдите.

Сосед тут же шмыгнул в подъезд и оттуда послышались его торопливые шаги. Он решил от греха уйти домой и приняться за волнующее повествование жене и теще о том, что произошло со странным жильцом из восемнадцатой квартиры. О таких вещах лучше и спокойнее рассказывать, сидя на кухне, чем быть всему этому свидетелями…

Пацаны не уходили. Они только отступили на пару шагов и все так же зачарованно смотрели на Скелета, который расхаживал в своем бронежилете вокруг машины, примериваясь, как лучше доставать брошенный туда пакет.

— Брысь отсюда! — прикрикнул на них Скелет и оскалился пострашнее. В сочетании с его мощной фигурой и кочергой в руке это произвело должное впечатление. Пацаны отошли подальше.

Скелет понимал, что бронежилет его не спасет. Если бомба разорвется на таком расстоянии от него, когда он будет держать ее почти в руках, ему просто снесет голову.

«А кто знает, когда мне суждено погибнуть? — философски подумал он. — Погибнуть можно каждый день и каждую минуту. При моей-то профессии». С другой стороны он чувствовал, что если сделает сейчас это, он навсегда станет настоящим мужчиной… Мама бы одобрила его смелый поступок.

— Отойдите подальше! — крикнул он пацанам. — И если кто пойдет сюда, скажите, чтобы подождали минутку. Не пускайте сюда никого.

Теперь он точно знал, что пацаны сюда больше не сунутся. Теперь они получили ответственное задание и будут добросовестно стоять за углом дома, не пуская сюда прохожих…

В конце концов Скелет примерился и, перегнувшись вперед, подцепил пакет концом кочерги.

«В общем-то, она не должна разорваться от прикосновения, — подумал он. — Ведь тот мужик бросил ее в салон, как говорят. Она же не разорвалась при падении… Значит, бомба устроена как-то иначе». Это несколько успокоило его, и он потащил пакет наружу.

Несколько осторожных движений, и Скелет перехватил пакет рукой. Так, теперь остается заглянуть внутрь. Если там нечто, похожее на бомбу, ее надо просто тихонько отнести в овраг за домом и кинуть. Пусть потом саперы разбираются, в самом деле…

Он перехватил пакет снизу и тут же почти отдернул руку. Взглянув на пальцы, Скелет содрогнулся. Пальцы были алые от крови.

Из пакета сочилась кровь… Скелет не боялся крови, он в достаточной степени привык ее видеть. Но всему свое время и место, и сейчас он был просто не готов к этому. Причем тут кровь?

Скелет оглянулся вокруг. Неприятно стоять посреди двора теплым летним вечером, держа в руках пакет, из которого течет кровь…

Он еще раз заглянул внутрь. Увидел спутанные волосы, тоже перемазанные кровью, и понял страшное — это отрезанная голова.

Но чья? Для этого нужно было поднять голову за волосы и заглянуть в лицо несчастному.

Делать такие вещи не входило в скелетовский кодекс поведения настоящего мужчины. Странно и дико. Потом он вспомнил картинку с тремя богатырями на распутье, вспомнил дикое поле вокруг них, их суровые лица и подумал: «Добрыня Никитич, наверное, делал это не раз…» Сам усмехнулся своим детским мыслям, но тем не менее, они его успокоили, придали сил.

Он осторожно засунул руку в пакет и стал тащить голову за волосы. В пакете хлюпнула натекшая кровь…

Скелет не дотащил голову до конца, как уже узнал того, кому она принадлежала.

Это был Клоун. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что этот пакет брошен Скелету не случайно. Это своего рода послание по адресу. Как бы письмо. Оно что-то означает.

Никакой загадки тут не было, все было предельно понятно. Скелету давали понять, что Клоун казнен и что это произошло по его, Скелета, вине. Из-за него.

Клоун ведь предупреждал Скелета о том, что не имеет права показывать ему трупы, о том, что это очень для него опасно. Ну да, конечно, он ведь на том и стоял, что никому не разглашал ничего и ничего не показывал. А Скелету показал.

Теперь он убит, и его мертвая голова находится в руках виновника его гибели.

Убит за предательство. Это Скелет виновен в его смерти. Ведь он «выкрутил руки» Клоуну и буквально заставил его, шантажировал… Как тот не хотел, чуть не плакал…

Что теперь следовало делать, было ясно. Никакой самодеятельности, никакой конспирации. Так много свидетелей. В данном случае для Скелета это даже хорошо.

Он подозвал пацанов, которые охотно приблизились вновь.

— Вот, — сказал он им. — Я кладу этот пакет обратно в машину и иду звонить в милицию. Постойте тут и посмотрите, чтобы никто тут ничего не взял. Идет?

— Идет, — ответил старший мальчик и, шмыгая носом, спросил взволнованно: — А там что, бомба?

— Если бы там была бомба, я не просил бы вас стоять тут, — раздельно ответил ему Скелет и пошел к себе в квартиру.

— А что там? — вдогонку ему крикнул мальчик.

— Отрезанная голова, — спокойно ответил Скелет и больше ничего не добавил. Теперь мальчишки, наверняка, посмотрят сами в пакете. Ну и пусть, подумал Скелет. То, что случилось — это жизнь, какая бы она ни была. А детей можно защитить от смерти, а не от жизни…

Он позвонил в милицию и сообщил о том, что в своей машине обнаружил голову человека.

Потом спустился вниз и закурил сигарету. Ему уже скоро надо было выезжать в больницу, и оставалось только надеяться, что по «убойному» вызову милиция приедет быстро.

Мальчики явно посмотрели в пакет, пока Скелет звонил по телефону. Теперь их трясло от возбуждения, но они не уходили, молчали, иногда перешептывались.

Скелет думал о двух вещах одновременно. Во-первых, ему было жалко Клоуна. Он ощущал свою вину за его гибель. Он заставил Клоуна отступить от правил. Кстати, Клоун мог его убить тогда, в котельной. Он не сделал этого. «У него осталось двое детей», — вспомнил Скелет. Навестить их и отвезти им денег?

Нет, это глупо, опасно и ненужно. А деньги у семьи Клоуна есть и свои. Наверняка, большие деньги. А заменить двум детям отца Скелет все равно не мог.

Кто-то проследил за действиями Клоуна. Видимо, те самые монстры следили за тем, как ночью Клоун приехал по их вызову и забирал оставленные ими трупы. Они увидели, как приехал Скелет, как Клоун ему все показал и как Скелет поехал следом в котельную.

И монстры поняли, что Клоун предал их. Что он продал их Скелету. Потом они выследили самого Скелета и, вот, дали ему понять, что его игра раскрыта…

Итак, что означает это послание? Что должен понять Скелет? Что он «раскрыт». Что за ним следят, и про него все известно — где живет, какую имеет машину. И что он интересуется трупами. Одним словом, что про него все известно.

Заодно, голова Клоуна служит предостережением. С ним самим сделают то же самое, если он будет продолжать вмешиваться в это дело.

Приехала бригада милиции в «рафике». Трое мужчин, из которых один был в форме и двое в штатском.

Скелет предъявил им пакет, и один из оперативников взял его. Поднялись в квартиру Скелета. Одного из мальчишек послали за сбежавшим соседом, мальчик знал, из какой тот квартиры.

— Пойди, скажи, что милиция приехала, — объяснил ему Скелет. Сосед был нужен в качестве свидетеля того, что Скелет не имеет к пакету никакого отношения.

Явился сосед, глаза его бегали из стороны в сторону. Скелет сидел на кухне, и оперативник перед ним заполнял протокол опроса.

— Вы знаете этого человека? — оперативник кивнул на пакет.

— Нет, — отрезал Скелет.

— Вы никогда не встречали его раньше?

— Не помню, но думаю, что нет.

— Почему голову подбросили именно вам в машину?

— Не знаю, — пожал плечами Скелет.

— Где вы работаете?

— В охранной фирме, — Скелет сказал название фирмы. Оперативник задал ему еще много вопросов и лишь через полчаса своих усилий понял, что раскрыть дело «по горячим следам» не удастся.

Скелет на все отвечал лаконично «Нет» и «Не знаю»… Сосед и оба мальчика рассказывали, что пакет действительно подкинули в машину и Скелета при этом не было.

Оперативник вышел в комнату, оставив Скелета одного, потом вернулся. Наверное, он сверил его показания с показаниями других свидетелей. Все совпадало.

Оперативник был уже не очень молодой, и ему было совершенно понятно, что Скелет много знает и много мог бы рассказать о деле. Во всяком случае то, что голова оказалась в его машине не случайно было очевидно для офицера.

Но никаких «зацепок» не было.

— Я уверен, что вы знаете, кто это, — сказал наконец оперативник, пристально глядя в лицо Скелету. Но это не подействовало. Тот просто пожал плечами и сделал непонимающее лицо.

Разговор был неприязненным. Оперативник понимал, что Скелет многое скрывает, а Скелет понимал что оперативник это понимает… Как в старом еврейском анекдоте: «Рабинович делает вид, что делает вид».

Тот факт, что Скелет сам вызвал милицию свидетельствовало в его пользу, как и все остальное. Было ясно, что во всяком случае, непосредственного отношения к убийству он не имеет.

«Опять эти мафиозные разборки, — с тоской подумал пожилой оперативник. — У них сам черт ногу сломит, кто их разберет… Кто кого и за что. И кому подкинули…»

Оперативник любил вызовы на другие убийства, на те, к которым он привык в молодости. Те убийства он «раскручивал» за один час. Муж и жена — алкоголики выпили две бутылки политуры, после чего жена оказалась убита ударом пустой бутылки по голове… Кого хватать? Мужа, потому что кто же еще мог это сделать? Два часа допроса, отпечатки его пальцев на горлышке бутылки и показания соседей о том, что в комнате раздавались дикие крики семейной ссоры… Вот и все. Признание на столе, и все подписано дрожащими с похмелья руками…

Раскрываемость — сто процентов. Любо-дорого. Вот такие убийства любил пожилой оперативник. А сейчас такая свистопляска пошла — какие-то головы, машины, сотрудники охранных фирм. Нет, то ли дело раньше были времена.

Бригада уехала только через час, пообещав, что еще могут вызвать на допрос для дачи дополнительных показаний.

— Пожалуйста, — ответил Скелет вежливо. Ищите, голуби, ищите…

Он собрался и поехал к больнице. Все мысли его были полны раздумьями о том, что же теперь будет происходить. Знают ли бандиты о том, что он караулит их по ночам?

Вообще-то все развивалось как положено. То, что убили Клоуна и голову бросили в машину Скелета, говорило о радостном — о том, что он не ошибся, что он был прав и что он идет по верному следу. Иначе его бы не пытались запугать.

Если бы бандиты получили профессиональную консультацию у психолога Виктора Васильевича, то он сказал бы им, что они сделали глупость. Не стоило пугать Скелета.

Многие люди бояться угроз. Но только не Скелет, не его психологический тип. Угрозы действуют на нормальных людей. А Скелету нужно было все время ощущать свою полноценность, и для этого он просто настоятельно нуждался в том, чтобы совершать все время какие-то геройские поступки. Риск и опасность были необходимы ему как воздух.

Чем страшнее опасность, которую нужно преодолеть, чем гибельнее обстоятельства, чем безрассуднее выглядят его поступки, тем комфортнее ощущал себя Скелет. Это было условием его существования. Он был как бабочка — чем ярче огонь, тем охотнее он летел на него…

Лена и Гриша приехали поступать в Университет. Они познакомились на третий день, после того, как их в качестве абитуриентов поселили в студенческом общежитии.

Лена закончила школу в своем Пскове, и родители насилу отпустили ее в Петербург одну. Мама, впрочем, обещала к началу экзаменов приехать, ей обещали дать отпуск на работе.

Скорее всего, шансов поступить у Лены было очень мало, она и сама это понимала. Во-первых, девушек вообще не любят принимать в вузы, а в престижные — особенно. Во-вторых, она выбрала себе филологический факультет, где очень высокий конкурс.

Но ей очень хотелось попробовать свои силы, попробовать что-то сделать перед тем, как сдаться и поступить в местный педагогический институт. У нее была серебряная медаль за окончание школы, но Лена и ее родители прекрасно понимали, что псковская серебряная медаль — это детские игрушки, а приемные экзамены в Петербургский университет — это настоящая реальная жизнь.

— Отчего же не попробовать, — в конце концов сказал папа, вздохнув. — В наш педагогический ты всегда успеешь поступить.

И Лену снарядили сдавать экзамены в университет.

Она поселилась в общежитии и стала готовиться, ходить на консультации. И на третий день встретила Гришу. Она заваривала себе чай на большой студенческой кухне в конце коридора, а он вышел туда с половником лапши.

Гриша приехал из Пятигорска и поступал тоже на филологию. Только он был постарше Лены, уже после армии.

Где еще и знакомиться двум молодым людям, как не на кухне студенческого общежития, и когда же еще, как не летом, во время подготовки к вступительным экзаменам?

— У тебя больше шансов поступить, — завистливо сказала Лена. — Ты — мужчина, и ты после армии.

Гриша засмеялся и ответил, что обе эти вещи — не его заслуга… И мальчиком он родился не по собственной воле, и в армию его «забрили» не по его желанию…

— Ты уже видела, как разводят мосты? — спросил он Лену. Последние две минуты он лихорадочно соображал, какой придумать предлог, чтобы погулять с этой красивой девушкой…

— Нет, — призналась Лена и, потупясь, добавила. — Я бы очень хотела посмотреть. Говорят, что это очень красиво.

Она все ждала, когда Гриша придумает предлог, и вот теперь обрадовалась, что он не растерялся и придумал такой замечательный повод погулять вдвоем по романтическим местам Питера…

— А ты не боишься ночью гулять? — спросила Лену подружка-соседка по комнате, когда девушка стала собираться.

— Нет, конечно, — ответила Лена и с гордостью добавила: — Этот Гриша такой сильный. Он же в армии служил.

Молодые люди доехали до Невы и остановились на Стрелке. Благоухала свежеподстриженная зелень, как будто нехотя сворачивались на ночь лепестки роз на кустах.

Грозно смотрели на молодых людей обшарпанные морды античных богов с Ростральных колонн.

— Мосты будут попозже разводить, — сказал Гриша. — Давай пока пойдем вот туда. — И он повел Лену через мост Строителей на Петроградскую сторону.

— А как мы будем добираться потом обратно? — спросила Лена. — Ведь уже почти час ночи, метро не ходит.

Кругом сгущалась мгла, но они знали, что скоро начнет рассветать. И в лучах солнца будут особенно красивы и величественны разведенные половинки мостов через широкую Неву…

— А нам и не нужно, — ответил залихватски Гриша. — Мы спокойно дождемся утра и поедем в общагу.

— А что мы будем делать так долго? — поинтересовалась Лена. Она на самом деле не понимала, что можно делать всю ночь, если не спать. Ведь посмотреть на разведенные мосты можно за двадцать минут…

У Гриши воображение было больше развито. Да он ведь был и постарше.

— Мы будем целоваться, — сказал он и хитро взглянул на Лену. Та зарделась, хотя он этого и не заметил. Было темновато. Лена промолчала. Если быть совершенно откровенным, то ей и в самом деле хотелось целоваться.

Теперь, когда Гриша произнес это вслух, она вспыхнула, но явственно ощутила, что он выразил и ее желание.

Да и то сказать… Она скорее всего не поступит, и скоро ей придется ехать обратно в скучный Псков, к папе и маме. А тут есть возможность получить приятные воспоминания на всю жизнь.

Она будет вспоминать это очень долго. Как была теплая летняя ночь в волшебном Петербурге, и где-то недалеко от невской глади она целовалась всю ночь напролет с красивым интересным юношей.

Потом она приедет сюда через много лет, наверное, с мужем и детьми. Они будут гулять по городу, ходить по музеям, а она, Лена, иногда втайне от всех будет вспоминать эту сказочную ночь.

— Мосты будут разводить через полчаса, — сказал Гриша. — Есть предложение купить бутылку лимонада и пойти посидеть где-нибудь на лавочке. А потом мы сразу пойдем к мосту и будем глядеть.

Лена поняла, что он имеет в виду, когда говорит «посидеть на лавочке», но не стала возражать. А маме об этом можно и не рассказывать. Просто скажет, что ходила смотреть, как разводят мосты, и все…

В киоске, работающем всю ночь, они купили бутылку пепси-колы, а стоило им пройти еще пятьдесят шагов, как Гриша указал на скамейку, которая одиноко стояла у самого края тротуара. Но на проезжей части было совершенно пустынно, и никого не было вокруг.

Они сели на лавочку, и Гриша ловко открыл зашипевшую бутылку о железный край скамейки. Он даже подумал, что было бы очень эффектно открыть бутылку зубами и тем поразить воображение девочки, но потом передумал. Вдруг он порежет губу, а ведь ему еще предстоит целоваться?

Лена отпила глоток и уже хотела передать бутылку Грише, как он тут же обхватил ее руками и, крепко прижав к себе, со всего размаху, молодецки поцеловал в губы…

Это было немного слишком неожиданно, и в таком поцелуе не хватало романтичности, однако Лена не стала возражать и нерешительно обвила его за шею руками.

До этого ей приходилось целоваться только один раз, да и то с собственным одноклассником, которого она знала Бог знает сколько времени. Это было совсем не интересно, и Лена рассматривала тогдашние робкие неумелые поцелуи просто как пробу сил. Или «пробу пера», как говорят писатели. Она ведь собиралась стать филологом и знала подобные выражения…

Мысли все равно не оставляли ее. Уж очень она была рассудочная девочка. Во время поцелуев она думала о том, какой на самом деле это волшебный вечер. «Я в Петербурге, — думала она. — Здесь ходили по улицам Достоевский и Гончаров, Пушкин и Гоголь… Сколько героев и героинь русской литературы проходили по этим улицам. Наверное, где-то тут жила Неточка Незванова, где-то здесь князь Мышкин гулял с Настасьей Филипповной…»

Знала бы она, что почти напротив того места, где они целовались сейчас с Гришей, находится Лебяжья канавка, в которой, как известно, утопилась Лиза из «Пиковой дамы»…

Лена этого не знала и так и не успела узнать никогда. Потому что внезапно над ними с Гришей раздался мужской голос:

— Тихо. Встать.

Лена открыла глаза, которые по всем правилам девичьих поцелуев держала закрытыми, и увидела прямо над собой нависшую мрачную фигуру. Гриша отпрянул от нее и вскочил.

Он решил, что сейчас произойдет обычная история. Он целовался с девушкой на скамейке, и подвалили местные хулиганы. Сейчас будет «разборка», то есть драка руками и ногами.

К таким вещам Гриша был вполне привычен и даже рассматривал подобные драки как наилучший способ доказать девушке свою силу и мужественность.

Он знал это по опыту — когда девушка видит, как ты мастерски и бесстрашно бьешь двоих, а то и троих пьяных хулиганов, она влюбляется в тебя бесповоротно.

«Только бы у них не было ножей», — подумал Гриша машинально. Он служил в десантных войсках, а до этого ходил в секцию карате, так что и ножи ему были не очень страшны, но все же…

Рядом со скамейкой стояла машина. Дверцы ее были открыты. В машине сидел водитель, а двое мужчин стояли рядом с лавочкой и спокойно смотрели на молодых людей.

Гриша уже приготовился к драке и слегка развернул корпус, чтобы сразу ударить ногой. Но оба мужчины явно не собирались его задирать и вообще применять физическую силу.

— Садитесь в машину, — сказал одни из них. Только сейчас Гриша заметил, что это не юноши, а совершенно зрелые мужики довольно солидного вида. Такие обычно не затевают уличные драки.

— Зачем? — спросил Гриша в наступившей тишине. И решительно добавил: — Никуда мы не сядем. Мы не сделали ничего плохого. Ни вам, ни вообще.

Последние слова он сказал на тот случай, если эти мужики — милиция в штатском… Он готовился к конфликту. Но ничего такого не произошло.

Мужики, казалось, были готовы ко всему, ко всем неожиданностям.

— Садитесь, — твердо сказал первый мужчина, и в руке у него появился пистолет. Он поднял его и направил ствол прямо в лицо Грише.

«Это не газон, а настоящий, — сразу понял юноша. — А даже если и газон, то с такого близкого расстояния выстрел будет почти смертельный…» Он беспомощно оглянулся вокруг. Улица была пуста, как и прежде. Но подъехавшие были торопливы.

— Быстро, кому сказано, — прикрикнул второй мужчина и схватил за руку сжавшуюся на скамейке Лену. Девушка была ни жива, ни мертва. Она только пискнула и задохнулась от страха. У нее даже не хватило сил закричать.

Второй мужчина тоже поднял руку, и в ней также оказался пистолет.

— Мозги вышибем, — прошипел он. Теперь Гриша остался один на один с двумя направленными на него пистолетами. Драться в таких условиях он не мог. Это была не просто драка, в которой можно показать свою удаль. С пистолетами не подерешься.

Лену уже тем временем заталкивали в машину, на заднее сиденье. Она молчала.

Эх, если бы хоть кому-то показаться в тот момент на улице… Они бы оба закричали, и одному Богу известно, что бы тогда произошло. Может быть, мужики и не решились бы затевать на улице стрельбу и потасовку. Может быть, они бы тогда просто вскочили в свою машину и уехали.

Но была ночь. Скоро должны были разводить ближайший мост через Неву. С соседней улицы доносилось пьяное пение. Это какая-то компания направлялась к набережной.

Гриша вздохнул и покорно полез в машину. Ему почему-то показалось, что с этими мужчинами лучше не связываться. Только он не мог понять, что им от него нужно.

Если они хотят поймать и изнасиловать девушку, то зачем им тогда нужен Гриша? Если бы они хотели просто побить их, то зачем куда-то везти? Ограбить их? Но они явно очень молодые люди, небогато одетые, и что с них могут получить трое людей с пистолетами и на дорогой машине?

Гришу и Лену посадили на заднее сиденье и тесно прижали друг у другу. Они почти слепились телами, потому что по бокам их сдавили севшие мужики. Машина рванула с места и помчалась.

— Все в порядке? — спросил тот, что сидел за рулем.

— Нормально, — односложно ответил другой. Машина неслась по спящим улицам города. Выскочили на мост, пересекли Неву. Перед глазами юноши и девушки промелькнула панорама невской набережной.

— Куда вы нас везете? — спросил сдавленным голосом Гриша.

— Уже недалеко, — ответил один из мужчин и вдруг хихикнул странно. — Все скоро закончится. Не волнуйтесь. Это будет недолго.

— Что будет недолго? — спросила вдруг Лена. Она уже тысячу раз пожалела, что пошла гулять по ночному красавцу-Петербургу, а не осталась в общаге учить экзаменационный материал.

— Все будет недолго, — ответил один из похитителей. — Глазом моргнуть не успеете.

Наступила тишина, ничего было непонятно. Куда их везут? Зачем?

— Вот что, ребятки, — вдруг обратился к ним один из мужиков. — У вас как обстоит дело со здоровьем? Не жалуетесь на здоровье? — Голос его был спокойный, и вопрос о здоровье звучал даже очень дружелюбно. Во всяком случае заинтересованно.

«Если бы хотели убить, то не спрашивали бы о здоровье», — промелькнула надежда у Лены. И она ответила, стараясь говорить ровно:

— Не жалуюсь. Все нормально.

— А у тебя, парнишка? — спросили Гришу. Он ничего не ответил, промолчал.

— А почки у тебя здоровые? — поинтересовались у него. — Не болят? Если болят, то ты скажи лучше.

— Что вам мои почки? — ответил наконец Гриша. — Что вам от нас надо?

— Если больные почки, то ты скажи, мы тогда подумаем, — посоветовал ему водитель со своего места.

— Здоровые почки, — отрезал Гриша. — Я только что из армии.

— Ах, ты из армии? — засмеялся один из мужиков сбоку. — Это хорошо. Здоровый, значит, парень. Молодец.

Потом он взглянул на Лену опять:

— А как у тебя с глазками, красавица? Зрением не страдаешь? Что-то у тебя очков нету. Сейчас многие девушки в очках ходят…

— Мне не надо очков, — с достоинством произнесла Лена. — Я все хорошо вижу.

— Ну и тем лучше, — удовлетворенно вздохнул мужчина. Потом помолчал и добавил: — Глазки у тебя красивые. Как будто мы специально выбирали.

— Что выбирали? — не поняла Лена.

— Да глазки такие. Прямо как василечки, — сказал мужчина. Больше Гришу с Леной ни о чем не спросили. Они сидели, прижавшись друг к другу, и ждали, когда же их привезут на место, куда там их хотят отвезти… Привезут, и тогда хоть что-то проясниться.

На широкой и длинной улице их машину вдруг остановил патруль ГАИ, неизвестно откуда выскочивший. Он обогнал машину и приказал остановиться. Улица была пустынная, и ГАИ на всякий случай тормозило едущие редкие машины.

— Если пикните — сразу перо в бок, — пригрозил один из мужчин и продемонстрировал длинное и очень острое лезвие, которое уперлось в бок Грише. Со стороны Лены показалось почти такое же лезвие…

— Молчите, понятно? Тогда вам потом ничего не будет, — добавил мужчина мрачным тоном.

Юноша и девушка промолчали. Все было достаточно красноречиво. Гаишник вылез из машины, подошел к водителю, заглянул в салон и потребовал права.

Водитель вылез со своего сиденья, они несколько минут о чем-то говорили с сержантом, отойдя на несколько шагов.

Гаишников было двое. Один топтался возле своей машины и пытался прикурить. Спички у него все время гасли, не хотели загораться, и он был полностью поглощен этим занятием.

Сержант, проверявший документы у водителя, был немолодым человеком с неприятным замкнутым лицом. Гришу все время подмывало крикнуть что-нибудь, позвать на помощь. Он хотел крикнуть, что они в опасности, что их схватили и везут неизвестно куда…

Лена смотрела на Гришу и все ждала, закричит он или нет. Ей очень хотелось, чтобы все закончилось, чтобы их отпустили. Они же не сделали ничего дурного.

Вот сейчас милиционер что-нибудь заподозрит, попросит всех выйти из машины, и тогда можно будет что-нибудь сделать. Попытаться привлечь к себе его внимание, или убежать, например…

Но милиционер спокойно о чем-то говорил с водителем и не обращал больше внимания на тихо сидящих в машине людей.

Если крикнуть ему из машины, подумал Гриша… Что крикнуть? Например: «Помогите!» Или: «На помощь!»

Что тогда будет? Будет «перо в бок». Причем немедленно. Гриша ощущал, как сквозь куртку ему в бок тычется заостренное лезвие. А милиционер? А что милиционер? Он может вообще не услышать крика, не обратить внимания…

В крайнем случае, если даже он спросит, что это за крики из машины, его собьют с ног и уедут. Пока он поднимается, пока его напарник заведет мотор…

Нет, кричать нельзя. А так хотелось. Спустя полминуты водитель вернулся в машину и, криво улыбаясь, сказал:

— Пересядь на переднее сиденье, — обращаясь к одному из сидящих сзади мужиков.

— Зачем? — подозрительно спросил тот, не двигаясь с места и все по-прежнему тыча свое шило в бок Лене.

— Я говорю — пересядь быстро, — повысил голос водитель, и стало ясно, что он очень взволнован. Мужик пересел. Машина тронулась, быстро набирая скорость.

— Ну, что? — спросили у водителя его товарищи.

— Оштрафовал на десять тысяч, — отрывисто произнес водитель и захохотал негромко и нервно. — За то, что четверо на заднем сиденьи сидят.

— И все? — уточнил один из мужчин.

— Как видишь, — ответил водитель и снова засмеялся. Шея его вспотела от напряжения.

— Ну, теперь все, — облегченно сказал мужик, сидевший рядом с Гришей. — Теперь уже почти приехали.

Машина действительно ехала по тенистой улице, засаженной деревьями, свесившими свои кроны над проезжей частью, и притормаживала.

— Глаза будем завязывать? — спросил водитель, кивая на Гришу и Лену.

— Зачем? — вяло ответил один из мужиков. — Они ведь ничего и никому потом не расскажут. Правда? — он взглянул на молодых людей и засмеялся жизнерадостно.

Их вывели из машины и ввели в здание, которого они не успели рассмотреть. «Боже, — подумал Гриша, увидев темный сводчатый коридор и осклизлые стены. — Почему я не закричал тогда, в машине, когда рядом был милиционер?» Теперь ему стало ясно вдруг, что ничем хорошим эта поездка не закончится. Лучше уж было рискнуть и кричать, чем сейчас быть просто так убитым в этом вонючем коридоре.

Додумать до конца эту мысль он не успел, и может быть, к лучшему. Потому что почти тотчас же его ударили сзади по затылку чем-то тяжелым, и он потерял сознание.

Лена, шедшая сзади, увидела, как мужчина, сопровождавший Гришу, чуть отступил и, пропуская его вперед, размахнулся и изо всех сил ударил его по голове дубинкой, которую мгновенно выхватил из-за пазухи…

Лена закричала, невольно сделала шаг вперед и споткнулась о тело лежащего на каменном полу Гриши.

— Не кричи так громко, — сказал мужчина, твердо беря ее за локоть. — Ты ведь будешь послушная девочка, правда?

Он заглянул ей в глаза и добавил весело:

— Какие у тебя красивые глазки, деточка.

— Что вам надо от меня? — спросила его Лена, едва выговаривая слова, потому что ее колотил озноб от накатившего на нее страха.

Ее затащили в комнату, где она увидела два стоящих рядом операционных стола.

— Ложись вот сюда, и все будет хорошо, — приказали ей, но Лена, уже ничего не соображая, металась раненым зверем и пыталась вырваться из державших ее рук. Чувство отчаяния охватило ее. Так кричит пойманный зверь, когда он уже осознал шестым чувством, что спасения нет.

Лену повалили спиной на стол и, мгновенно закатав рукав джемпера, сделали укол в вену. После этого девушка затихла.

Ярко горела лампочка под потолком. Двое мужчин стояли рядом со столами. Гришу положили на второй стол, рядом с Леной, с его несостоявшейся подругой. С той, которая могла бы стать его возлюбленной, его невестой, его женой, матерью его детей…

Ему тоже сделали укол, но он уже был без сознания и этого не понял. Вошел человек в белом халате, осмотрел лежащие тела людей и хмыкнул.

— Двое? — спросил он отрывисто и деловито.

— Двое, — подтвердил один из мужчин. — Говорят, что здоровы. Мы спрашивали.

— А справку они не предъявляли? — захохотал человек в белом халате. Потом насупился и, доставая из кармана купюры, произнес:

— Вот вам за двоих. Когда будет нужна следующая порция, я вам позвоню.

— Здесь все? — спросил один из мужчин, пересчитывая деньги.

— Вы не в церкви, вас не обманут, — ответил ему человек в белом халате словами Остапа Бендера и опять засмеялся. Смеялся в этой комнате он один…

Люди ушли, и в комнате остались три человека. Один из них в белом халате и докторском белоснежном колпаке, а двое — лежали на операционных столах.

Тот, что был в белом халате, надвинул на глаза колпак, потом деловито наклонил над столом бестеневую лампу и подошел к зеркалу. Вглядевшись в свое отображение, он, казалось, остался удовлетворен увиденным.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он своему отражению. — Готовы ли вы к ответственной операции?

И ответил себе же:

— Да, я готов. Все будет хорошо. Мои пациенты останутся довольны. — Потом поклонился зеркалу и, проигрывая стилетом, зажатым в руке, подошел к первому столу.

Держался он важно, старательно выпячивал вперед нижнюю губу, как, он прежде замечал, всегда делали известные хирурги.

Два человека ждали его, лежа на операционных столах. Комната была пуста, в ней были покрашенные казарменной зеленой краской стены и давно не беленый потолок. Голос человека в белом халате звучал гулко, как будто это был голос последнего человека в мире.

И на самом деле, он чувствовал, что один на всем белом свете. Человечества больше не осталось. Оно вымерло или погибло. Он не знал, что там точно случилось, но точно знал, что он — последний человек, оставшийся в живых. Последний великий хирург.

И он готовился к своей операции в полном одиночестве. Он сделал первый продольный разрез на белом обнаженном теле. Выступила кровь, хирург погрузил руки внутрь, ловко и небрежно, как хиропрактик. Быстро вытащил почку и бросил этот бурый комок в приготовленный контейнер с раствором. Потом проделал то же самое с другой почкой.

Он манипулировал с изяществом, наслаждаясь мощью и грациозностью своих движений. Он был один тут — царь и бог медицины, и никто не мог ему помешать.

Потом он перешел к следующему столу и с той же грацией проделал то же самое.

Затем быстро зашил сделанные разрезы. Он спешил, потому что с минуты на минуту должен был прийти окулист за глазами этих людей. У окулиста — особая специальность. Великий хирург хотел завершить свою часть работы в одиночестве, чтобы никто не помешал его величию, не поломал законченности процесса.

— Все ли прошло хорошо, доктор? — спросил он себя, подходя к зеркалу и снимая колпак.

— Операция прошла успешно, — ответил он себе же с легким полупоклоном. — Можете передать родственникам, что хирург доволен своей работой.

Потом человек в белом халате вдруг улыбнулся своему отражению и, глядя себе в глаза, раздельно и внятно произнес с убежденностью:

— Вы — великий врач, доктор.

И ответил на это с достоинством:

— Благодарю вас…

Тела лежали на столах безмолвно, быстро умирая от произведенного вмешательства и переставая быть людьми. Окулисту нужно торопиться, пока они еще люди. Через пятнадцать минут они уже станут не Леной и Гришей, а двумя холодными трупами.

Лена не поступит в университет. И не поступит в педагогический институт у себя в тихом Пскове. И не выйдет замуж, и не родит детей. Она не будет изменять мужу и ссориться со свекровью. А также не будет учить школьников русской литературе.

А Гриша не станет филологом и не уедет в аспирантуру за границу. И не будет отдыхать с семьей на Лазурном берегу, попивая легкое французское вино и соревнуясь в остроумии с коллегами.

Потому что они оба остались без обеих почек и без обоих глаз. И их изуродованные трупы были уничтожены особым способом, чтобы их невозможно было найти никогда. Как говорят медики — такое «несовместимо с жизнью»…

В двери входил окулист. Тела ждали.

Наступила суббота, и я, как обещал, повез Юлю на дачу. Никогда она не была любительницей природы. Юля была городским ребенком, а потом — городской девушкой. Ее не привлекало копание в земле и выращивание чего-нибудь на грядках.

В лесу ее кусали комары и мухи, трава была неровная, и по ней нельзя было ходить на каблуках.

Юля не любила дачу. Может быть, для городского жителя нужно, чтобы наступил какой-то определенный возраст, чтобы пришла любовь к природе. У Юли этот возраст не успел наступить.

Но сейчас она сама попросила повезти ее туда, в лес, на поле, где пахнут травы и цветы.

Я заехал за ней, и она встретила меня, уже готовая к поездке. Юля сидела у себя в комнате, напряженная, как струна. На лице ее были огромные совсем темные очки.

— Она ждет тебя уже давно, — шепнула мне Людмила, встретив в прихожей. — С самого раннего утра… Ну, поезжайте, только не возвращайтесь слишком поздно. А то мы с Геной будем волноваться.

Геннадий Андреевич стоял тут же. Я заметил, как сильно у него поседели волосы за последнее время. Что ж, у каждого своя реакция на то, что произошло с Юлей. Людмила вдруг бросилась в религию, то есть в нечто, доселе для нее вовсе не существовавшее. А Геннадий поседел.

— Как дела? — спросил он у меня, и я сразу его понял. Он спрашивал, как вдет расследование. Он потому и вышел в прихожую, чтобы задать этот лаконичный вопрос.

— Он почти нашел, — ответил я одними губами, чтобы нас не слышали женщины. Может быть, я не был так уж уверен в том, что Скелету удастся довести дело до самого победного конца, но мне вдруг захотелось сказать Геннадию что-нибудь приятное, хорошее. Или я сам хотел так думать, не знаю. Глаза Геннадия, обычно тусклые и бесцветные, вспыхнули незнакомым мне огоньком.

— Денег ему больше не нужно? — спросил он меня так же беззвучно.

— Пока нет, — успокоил я его. — Только у него есть к нам с вами одно предложение. Я вам потом расскажу.

— Нет, сейчас, — заявил решительно Геннадий Андреевич и потащил меня в комнату, гае никого не было. — Людмила, он сейчас освободится! — крикнул он жене, кивая на меня. А когда мы остались одни, уставился в меня своими горящими теперь глазами и возбужденно сказал:

— Ну же! Не томите!

Я рассказал о том, что Скелет выдвинул предложение не столько убить тех, кого он поймает, сколько постараться вытряхнуть из них деньги на операцию для Юли.

— Нужно пятьсот тысяч долларов, — пояснил я. — Вот Скелет и предлагает «вынуть» эти деньги из самих бандитов. Даже не у них, потому что они могут и не иметь таких денег, а через них выйти на главных людей.

— А потом — убить, — решительно сказал Геннадий. Он помолчал с полминуты, глядя в окно и добавил: — Отнять деньги и вылечить Юлю — это отлично. Да что там — это великолепно. Но убить надо обязательно.

— Вот уж не думал, что вы такой кровожадный, — заметил я. — Ведь если Юля опять будет видеть, то наша проблема решится…

— Вы что — младенец? — окрысился Геннадий. — Разве вы не хотите подумать о других людях? Бог знает сколько людей они убили таким образом. Юля спаслась непонятно каким чудом… Это уж просто так вышло, что мы с вами имеем возможность нанять этого вашего Скелета и получить сатисфакцию. А другие люди не имели и не имеют такой возможности. Нет уж, мы обязаны подумать и о других несчастных тоже. О тех, кому уже никто не поможет. Они должны быть отомщены.

Геннадий взглянул на меня и, поняв, что слишком много говорит о мести, заметил:

— Кроме того, тут есть главный вопрос… Эти твари не должны жить на белом свете. Они подлежат уничтожению.

— И мы выступим в качестве санитаров природы? — усмехнулся я. На самом деле мне нравилась эта идея. Бывший партийный бонза и педераст, криминальный доктор и сильно замаранный частный детектив объединились, чтобы выступить санитарами общества… Это сильно…

Геннадий Андреевич потупился и сказал тихо:

— Знаете, был такой партийный лозунг в свое время: «Кто, если не ты?» По-моему, хороший лозунг. Вы ничего не имеете против?

Я никогда ничего не имел против партийных лозунгов. Не имел и сейчас.

— Пятьсот тысяч нам даже не нужно, — сказал Геннадий. — Сто тысяч мы с вами вполне наберем, если вы согласны войти в долю… А вот четыреста нам не помешают.

Больше мы с ним не обсуждали эту проблему. Людмила помогла Юле сойти по ступенькам лестницы на улицу и усадила ее в машину. Мы поехали.

— Мама теперь каждый день ходит в церковь, — сказала Юля, когда мы ехали по шоссе на Осиновую Рощу. — А к нам в дом зачастили всякие старушки. Некоторые очень сочувствуют и переживают, а некоторые — очень противные.

— Как и все люди, наверное, — заметил я. — А чем ты занимаешься целыми днями?

Улыбка тронула Юлины губы.

— Я нахожусь в долине смертной тени, — ответила она спокойно. — В долине смертной тени ничем не занимаются. Там только видят чудесные сны.

— Ты принимаешь таблетки? — уточнил я и тут же вспомнил, что они должны были уже закончиться, но Юля не просила меня принести ей еще. Может быть, они с Людмилой нашли еще какой-то канал, чтобы получать их?

— Нет, у меня больше нет в этом никакой необходимости, — сказала Юля. — Вообще, теперь я понимаю, какая я была дура прежде. Я одурманивала себя наркотиками в то время, как жизнь была так полна, так прекрасна… Все начинаешь ценить только потом, когда этого лишаешься. Но таблетки мне стали больше не нужны. У меня появилось столько других возможностей.

— Каких? — не понял я, и Юля, промолчав, сказала:

— Даже не знаю, как тебе это объяснить… Я ведь уже говорила тебе, что у меня открылось внутреннее зрение. Если Бог что-то отнимает у человека, он обязательно дает что-то взамен. Просто люди иногда не замечают этого.

— Но не Бог отнял у тебя глаза, — сказал я. — Это сделали люди, причем какие-то полные подонки. Вовсе не Бог.

— Мама теперь тоже так говорит, — сказала Юля. — Но это одни отговорки. Ничего не происходит на земле без Божьей воли. Странно говорить, что Бог всемогущ и не признавать того, что без Его воли ничто не может случиться. Так что эта уловка не проходит… Так вот, я говорила о том, что Бог дал мне взамен внутреннее зрение. Стоит мне потрогать человека, и я уже очень многое о нем чувствую. В этом нет никакого чуда, я думаю. Потому что я не знаю, а именно чувствую другого… И я способна чувствовать про других людей на расстоянии. Вот недавно я буквально увидела вдруг, как мама лежит где-то на земле, и почувствовала, как ей больно. Когда мама пришла домой из церкви, она рассказала, что у нее по дороге подвернулся каблук и она очень больно упала на кривом тротуаре.

— И что же ты чувствуешь про меня, например? — спросил я, не ожидая услышать в ответ никакого откровения.

— О, — сказала Юля и замолчала.

— Тебе нужно меня потрогать? — шутливо поинтересовался я и, оторвав руку от руля, положил на ее ладонь.

— О, — повторила бесстрастно Юля и убрала свою руку. Лицо ее оставалось спокойным, и это теперь нравилось мне больше, чем те минуты, когда она улыбалась. Улыбка у Юли была очень странная и страшная. Когда знаешь, что она слепая и вместо глаз у нее пустота под темными стеклами огромных очков, эта улыбка казалась совершенно сомнамбулической…

— Я и почувствовала, — произнесла наконец Юля тихим голосом. — Просто не имело смысла об этом говорить.

— Что ты про меня почувствовала? — удивленный, спросил я. Мне все еще не верилось, что то, что рассказывает Юля об открывшихся у нее способностях — правда.

— У тебя появилась женщина, — сказала она как бы нехотя. — Ты сошелся с ней совсем недавно, но она тебя уже очаровала. Ты хотел это от меня услышать? Или нужно сказать тебе что-нибудь еще?

Обескураженный, я молчал, напряженно глядя на дорогу. Миновали пост ГАИ в Осиновой Роще…

— Она блондинка, причем яркая, — продолжила Юля, но тут я прервал ее. Мне все же удалось взять себя в руки после шока, и я попытался управлять ситуацией.

— Не надо больше об этом говорить, — попросил я. Это и в самом деле было совершенно невыносимо.

— Конечно, не надо, — охотно согласилась Юля. — Кстати, я и не собиралась об этом говорить. Просто так вырвалось… Ты попросил сказать о тебе, вот я и сказала… Ты не расстраивайся, Феликс, я удовлетворена всем этим.

— Удовлетворена? — вздрогнул я при этом неожиданном слове.

— Ну да. В конце концов, я ведь сама попросила тебя завести себе другую женщину, — подтвердила Юля. — Мне так легче с тобой общаться. Да, именно легче, — повторил она, подумав мгновение.

— А мама и в самом деле стала очень верующей, — сказала Юля, переводя разговор на другую тему. — Папе это совсем не нравится, только он ничего не говорит об этом, а я не спрашиваю, почему.

— Ну, он все-таки бывший партийный работник, — сказал я.

— Нет, — засмеялась странным смехом Юля. — Не поэтому… Он не смеется над мамой, но не одобряет. Особенно его раздражает один священник. Он к нам заходил пару раз и со мной разговаривал. Кстати, он подтвердил твои слова о том, что «долина смертной тени» из Библии — это о смерти, а не о слепоте. Так что ты, оказывается, знаток Библии, Феликс… Так вот, я разговаривала с этим священником, он такой старенький и очень добрый. Я это почувствовала. А папа его прямо терпеть не может. На дух не переносит. Когда тот в последний раз пришел, папа даже ушел к себе в комнату и хлопнул дверью перед самым его носом.

— У папы была трудная жизнь, — сказал я, стараясь быть справедливым и посмотреть на Геннадия другими глазами. За последнее время мне действительно стали открываться в нем какие-то совсем другие, неожиданные черты.

На даче мы провели весь день, до самого вечера. Все цвело, лето было в самом разгаре.

На юге в это время трава уже желтая, высохшая на солнце, земля трескается и природа готовится к осени, к осеннему цветению и умиранию. А у нас июль и начало августа — самое буйство красок. Леса стоят зеленые, и все листья еще не успели пожелтеть, так и лоснятся свежестью.

Вдоль забора у нас — огромное количество малины. Мама давно не ездила на дачу, я привез ее сюда только неделю назад, так что кусты малины были почти не обобраны. Маме трудно одной собрать такое количество малины. Сколько раз я просил ее собирать и варить варенье, но из нее садовод еще хуже, чем из меня.

— Приезжай сам, Феликс, — говорит мама. — И лучше съешь ее всю сам, пока она свежая. А то я наварю варенья, да все и испорчу. Там ведь надо определенные пропорции класть с сахаром, да еще варить строго отмеченное время. Нет, я точно все испорчу.

А сама собрать и съесть столько малины она не может. Так что нас ожидали кусты, как будто склонившиеся под тяжестью созревших и перезревших ягод.

Раньше Юля собирала малину сама — пожалуй, это было единственное сельскохозяйственное занятие, которое ей нравилось. Теперь же она была лишена и этой возможности.

Все-таки мне удалось собрать почти корзинку, пока она сидела в кресле и беседовала с моей мамой.

— Вам, Юлечка, надо, наверное, научиться читать по книге для незрячих, — говорила моя мама осторожно. Ей почему-то казалось, что сказать слово «слепых» будет неделикатно. Удивительные все-таки это люди — старики.

— Я и раньше не особенно любила читать, — призналась ей Юля. — По нормальным-то книгам. А уж по этим — нет, не для меня эти развлечения.

Я собирал малину в кустах, а женщины сидели в креслах, и я мог слышать каждое сказанное ими слово. И странное дело — я впервые подумал о том, что между женщинами разговоры совсем не те, что между существами разных полов. Мама была старенькая, а Юля совсем молодая. И интересы у них разные, и вся жизнь. Да уж наконец можно сказать — одна была слепая, а другая — зрячая. Все их разделяло. Но тем не менее между ними вдруг установился какой-то странный и непонятный мне контакт. Раньше такого не было, хотя мама, конечно, была знакома с моей предполагаемой невестой.

Не то, чтобы она слишком уж одобряла этот брак, ведь Юля гораздо моложе меня и это настораживало мою маму. А потом ведь у женщин страшно развита интуиция, и мама шестым чувством подозревала о том, что не все так просто в той семье. Кажется даже, у нее были подозрения относительно того, что связывало меня с Юлиной матерью — Людмилой. Хотя понятно, что сам я об этом никогда не говорил.

Сейчас мама старалась занимать и развлекать Юлю, и как ни странно, у нее это получалось лучше, чем у меня. Во всяком случае, я слышал это по реакции самой Юли. Она смеялась, чего я не мог добиться. Она разговаривала более мягким и теплым голосом, в котором звучали нотки, не адресованные мне.

Может быть, я подсознательно ощущал свою вину перед Юлей. Хотя она и сама предложила мне завести себе другую женщину и, казалось, одобряет то, что я ее послушался, где-то в глубине души я ощущал себя предателем.

Когда же я узнал о том, что Юля почувствовала мою измену и через мои руки, через мой голос узнала о том, что в моей жизни появилась Хельга, это меня окончательно смутило.

Мы пошли с ней гулять по лесу. Посреди карельских сосен мы шли по лесной дорожке, и я держал Юлю под руку. Иногда она замедляла шаг и как будто прислушивалась.

— Здесь так много звуков, — сказала она наконец. — Когда я была зрячей, я и не подозревала о том, как наполнен звуками лес. Скрипят деревья, трутся друг о друга ветки, перелетают птицы… И все это не бесшумно, все имеет свои звуки…

Она потянула носом воздух и замерла:

— А сколько запахов, Феликс… Ты лишен способности обонять всю гамму ароматов. Для этого, наверное, нужно быть слепой. Вот видишь, я правильно сказала тебе, что Бог обязательно дает что-то взамен того, что Он у тебя отнимает.

Юля сделала шаг в сторону и, протянув руку, коснулась толстой сосны, стоявшей совсем рядом.

Ладонь Юли с тонкими, почти прозрачными от белизны и нежности пальцами, легла на кору дерева и погладила ее. Потом замерла и погладила вновь.

— По дереву текут соки, — сказала Юля. — Может быть, мне только кажется, но я ощущаю, как все внутри растения движется, как соки циркулируют вверх и вниз, как наполняются влагой корни… Как это странно. Надо будет попробовать потрогать растения у нас дома, когда я приеду домой. У нас есть несколько цветков в горшочках…

Потом, уже вечером, мы вернулись в город.

— Спасибо, Феликс, — сказала Юля. — Эта поездка была мне необходима. Мне обязательно нужно было пообщаться с природой для того, чтобы ощутить полноту жизни. Без этого я чувствовала себя совсем одинокой. А теперь я поняла, что у меня есть друзья — растения. Они ведь тоже ничего не видят.

— Но у тебя есть все мы, — ответил я, имея в виду себя и ее родителей. — И мы гораздо лучшие твои друзья, хотя мы и видим.

Юля улыбнулась печально и доверительно.

— Сомневаюсь, — сказала она. — Сильно сомневаюсь. У меня теперь гораздо больше общего с растениями. Мы ничего не видим и совершенно беспомощны…

— Зато мы — люди, способны мыслить и чувствовать, — сказал я. — А растения к этому не способны.

Юля хотела мне что-то возразить, но потом как бы осеклась и замолчала. При этом она вся напряглась, и я увидел, как ее пальцы скользят по ткани юбки.

— Разве это не так? — спросил я, кладя руку ей на плечо.

— Я хотела сказать, — произнесла Юля тихим, но твердым голосом. Он сорвался, но Юля сделала над собой усилие и продолжила: — Я хотела сказать… Те люди, которые это сделали со мной — они ведь тоже способны мыслить и чувствовать… И это люди… С кем же у меня больше общего — с ними или с растениями, например? С деревьями? Деревья не сделали мне ничего плохого.

Теперь я понял, чем вызвано такое постоянное спокойствие и отрешенность Юли. Чем вызваны, и что означают ее загадочные, как у сфинкса, улыбки и многозначительное молчание.

Она отходила от мира людей. Она на самом деле утрачивала с этим миром связь. После того, что с ней сделали эти подонки, да еще ослепшая, не видящая ничего, Юля разочаровалась в мире людей, вернее, почувствовала свою чужеродность в этом мире.

Она потому и попросила меня отвезти ее в лес, на природу. Ей хотелось проверить то, что она ощущала. Проверить, на самом ли деле она теперь ближе к природе, растениям, чем ко всем нам, вместе взятым. Ведь деревья на самом деле не сделали ей ничего плохого. Глаз ее лишили люди, а не растения…

Мы подъехали к дому, и я помог ей подняться в квартиру. Геннадий открыл нам дверь и пропустил в прихожую. Юля ощупью направилась к себе в комнату, она все еще неуверенно ориентировалась в собственной квартире.

— Пойдем, выпьем кофе, — предложил Геннадий, увлекая меня за собой на кухню. Впервые за все время нашего знакомства он сам пригласил меня. До этого он только терпел мое присутствие со всей присущей ему выдержкой.

Теперь же мы с ним стали соучастниками, соратниками. У нас было общее дело.

— А где Людмила? — спросил я. Ее не было видно.

— Она молится, — ответил Геннадий и показал глазами в сторону комнаты Людмилы.

Больше он ничего не сказал и никак не прокомментировал это. Он прошел по коридору вперед, на кухню, а я задержался возле людмилиной двери. Как часто я входил в эту дверь, движимый вожделением. Квартира была пуста, я был уже голым, потому что раздевался предварительно, а Людмила ждала меня в этой комнате, тоже приготовившаяся. Она обычно надевала тонкий пеньюар, который я моментально с нее срывал. И она со страстью, со стонами отдавалась мне — своему последнему любовнику.

Эта комната оглашалась нашими сладострастными воплями, звуками оргазмов, здесь мы пили вино и «заводились» новым вожделением. Здесь было царство страсти, похоти, веселой разнузданности. Тут не слишком молодая вожделеющая женщина отдавалась своему сильному любовнику…

Именно тут нас застала в свое время Юля, после чего побежала от отчаяния бить хрустальные бокалы…

Теперь я приоткрыл эту дверь, куда прежде входил, открыв ее ногой, как господин этой ждущей меня женщины…

Дверь открылась бесшумно, во всяком случае, Людмила никак не отреагировала на это.

Она стояла на коленях перед иконами, которых в комнате было три — Спаситель, Казанская Богородица и Николай-чудотворец. Лампада была возжена и теплым неярким светом озаряла маленький иконостас.

В нашем доме не было и нет икон, и мне не так уж часто приходилось видеть горящие лампады и обонять запах лампадного масла. Сейчас все это вкупе произвело на меня сильное впечатление. Людмила стояла на коленях ко мне спиной и не обернулась.

Она вполголоса произносила слова пятидесятого покаянного псалма.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изглади вся беззакония моя.

Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очистя мя. Ибо беззакония мои аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих. Оправдашися во словесах Твоих и победиши внегде судити…

Се аз в беззаконии зачат, и во гресе роди мя мати моя. Се истину возлюбил если, безмолныя тайныя премудрости явил мне еси.

Окропи мя иссопом, и очищуся. Омый мя, и паче снега убелюся…»

Людмила читала этот псалом на память, без Псалтири, на церковнославянском языке. Это звучало таинственно и торжественно.

Я постоял с полминуты, прислушиваясь к словам псалма. Людмила каялась во всем, во всех своих грехах и грехах своего мужа, и всех людей. В тех грехах, за которые их постигло такое страшное горе.

Слезы звучали в ее голосе, и произносила свои молитвы она, сложив руки перед собой в молитвенном исступлении.

Бедная женщина себя считала главной виновницей за все происшедшее. Наверное, сейчас ей становилось легче от покаяния.

Я закрыл за собой тихонько дверь и на цыпочках прошел на кухню, где меня ждал Геннадий Андреевич.

— Молится? — полувопросом сказал он, видя, что я заглядывал в комнату его жены.

— Пятидесятый псалом читает, — ответил я, присаживаясь к столу.

— Я не знаю их по номерам, — сказал недовольным голосом Геннадий, наливая мне кофе в толстую чашку с золотым ободком.

— Это покаянный псалом, — объяснил я нехотя. Я все еще находился под впечатлением коленопреклоненной фигуры Людмилы. Наверное, такое сильное действие на меня произвело то, что это была моя старая разнузданная любовница, и то, что все, увиденное мною, происходило в том интерьере, где я привык к совсем иному, и который ассоциировался у меня отнюдь не с молитвой…

— А, это, — вяло отреагировал Геннадий. — Помните, одно время в начале перестройки во всех газетах и журналах писали о том, что всем необходимо покаяние… Как же, как же, я это очень даже хорошо помню. Правда, не очень внятно объясняли, кто именно и в чем должен каяться.

— Вашего брата и имели в виду — партийных работников, — сказал я откровенно. — Хотели, чтобы вы покаялись.

— В чем? — поднял брови Геннадий. — Кто-то, наверное, и должен каяться, но вовсе не все мы. Что я, например, людей убивал, что ли? Или это я революцию эту поганую сделал? Или я репрессии проводил против невинных людей? Да ничего подобного. Просто мы жили, примеряясь к обстоятельствам, которые от нас не зависели… Все равно, кто-то же должен был работать и руководить. Вот мы и руководили, нормальные люди были. Теперь легко говорить каждому. Где вы все раньше были, такие умные?

Геннадий долил себе еще кофе, который выпил одним глотком, и закончил:

— Что было, то было, а стараться поставить всю страну на колени и заставить каяться — это не дело. Так жить нельзя, это ненормально.

— Ну, Людмила-то знает, в чем кается, — заметил я.

— Она — знает, — согласился Геннадий. Потом помолчал и добавил нерешительно: — Вот только не нравится мне многое в этом.

— Что именно? — не понял я, но почувствовал, что он хочет что-то сказать, что нечто буквально рвется у него с языка.

— Да вот, поп тут приходил, — сказал неохотно Геннадий. — Привели его всякие доброхоты из соседней церквушки. Пожилой такой человек, благообразный. Людмилу все за руку держал и все о покаянии говорил и о чистоте веры.

— Ну и что? — спросил я. — Я слышал, что вы ушли тогда и дверью хлопнули. Мне Юля рассказала.

Геннадий в сердцах даже как будто плюнул:

— А вы знаете, отчего я ушел и дверью хлопнул? Не знаете? Конечно, никто и не узнает никогда, я никому не скажу, кроме вас… Я же этого попа отлично знаю, я же идеологией занимался одно время в райкоме. Тому уж немало лет прошло, но вот случайность привела свидеться… Он же, поп этот, всегда осведомителем был. Уж мне ли не знать? Я и бумаги видел, мне в КГБ тогда показывали…

— Он и тогда попом был? — уточнил я.

— Ну конечно, — ответил Геннадий. — А вы как думали? Бегал, как миленький, и писал донесения. На всех — на прихожан и на своих же коллег… Помните, как Игорь Тальков в одной из песен пел, что у наших попов под рясой кагэбэшный погон скрывается? Погон не погон, а все точно Тальков спел… Думаете, отчего все они, толстопузые да долгополые, так власть теперь поддерживают и во всем одобряют? От них же слова против не услышишь. Они вам сейчас все, что угодно, благословят. Да потому что у власти все бумаги про них остались. Лично про каждого. Доносы, расписки… Да стоит им хоть слово против вякнуть, все это будет обнародовано. Кто с какого года сотрудничал, что писал и на кого… Все художества, как говорится. Вот и этот пришел тут, про чистоту веры рассуждает. Благостный такой, серьезный. Вот эта серьезность его меня тогда особенно потрясла.