Нелюдь

— Чем потрясла? — удивился я.

— Цинизмом, — ответил Геннадий, чуточку подумав. — Чистота веры, говорит… Я уж хотел ему сгоряча сказать, не помнит ли он, как в КГБ тайну исповеди разглашал, как на прихожан характеристики писал. Я же все прекрасно помню.

— А почему не спросили? — сказал я. — Если уж все так, как вы говорите, то порок должен быть наказан.

— Они этого и боятся больше всего, — ответил Геннадий. — Рыльце в пушку… А говорить я ничего не стал, просто ушел в другую комнату, чтобы не сорвалось. Потому что мне Людмилу жалко. Если есть у нее потребность в покаянии, то пусть… Зачем мне высовываться со своей принципиальностью? Это нехорошо бы было, неловко. Да и у меня самого слишком сложные с Богом отношения, вы же знаете.

— Знаю, — сказал я. — Послание к римлянам Апостола Павла… Гомосексуализм — тяжкий грех, там так и сказано.

— Не помню я этих посланий, — произнес с досадой Геннадий. — Но, конечно, грех… Невольный, наверное, с моей стороны. У меня не было выхода, не руки же на себя накладывать. Но все равно, в чем-то я Людмилу сделал несчастной, а в чем-то — и Юлю. Думаете, ей легко было узнать обо мне правду и о наших с Людмилой отношениях? Я думаю даже, что она и наркотиками стала баловаться из-за этого, не смогла спокойно перенести такой удар.

— Так все-таки есть повод для покаяния? — спросил я. — Вы же не отрицаете, что виноваты во многом.

— Как Достоевский сказал: «Каждый за всех про все виноват», — ответил Геннадий задумчиво. — Нет, покаяние и нужно, наверное. Но не стану же я молиться сейчас? Всю жизнь прожил, а теперь… Хотя, говорят, что никогда не поздно начать, но все равно это не для меня. Если виноват, я уж лучше делом исправлю, что смогу. А молиться — это пускай Людмила старается.

— Делом исправить — вы имеете в виду то, что мы с вами надумали? — задал я вопрос.

— Хоть так, — сказал мой собеседник, мрачно глядя в окно. — Пусть каждый делает, что может. Мне кажется, что для Юли будет лучше, если мы с вами облечем наше покаяние в поступки. В реальное наказание преступников и в помощь ей. Как вы считаете?

Было уже поздно, я зашел попрощаться к Юле. Она лежала в постели и, казалось, спала. Но как только я приоткрыл дверь, она пошевелилась и сказала:

— Феликс, теперь я хочу пойти в филармонию. Мы с тобой там давно не были, а я очень хочу послушать музыку. И не в записи, а живьем. Теперь я очень чувствительна к звукам, и меня все раздражает даже в самой качественной записи. Ты поведешь меня в филармонию?

Я сел на постель рядом с ней и взял ее за руку.

— Конечно, — сказал я. — А на какой концерт ты хочешь пойти?

— На симфонический, — ответила сразу Юля. — Не фортепиано, и не орган. И не скрипичный… Я хочу, чтобы был большой оркестр. Чтобы звучало сразу много инструментов. Они будут сливаться и расходиться. А потом опять сливаться… Все как в человеческой жизни. Мне сейчас кажется, что симфонический концерт — это мир… Ты не забудешь повести меня?

Ее рука сжала мою. Она была слабая, тонкая, и я вдруг почувствовал необычайный приступ нежности и любви к этой женщине. До этого я просто безумно жалел ее и желал помочь ей. А сейчас вдруг во мне всколыхнулись прежние чувства, стремление обнять это тело и ласкать его.

Но Юля, будто почувствовав это изменение во мне, пошевелилась и как бы отстранилась. Она вынула свою руку из моей и сказала:

— Тебе пора ехать домой. Уже поздно, и, по-моему, тебя там ждут.

Сказала она это ставшим отчужденным голосом.

— Кто ждет? — возразил я удивленно. — Сейчас почти полночь. Я отменил все визиты пациентов, так что никто меня там в пустой квартире ждать не может.

— Может, — коротко ответила Юля. — Тебя ждет та женщина. Яркая блондинка, — добавила она тихо.

— Ну, ты стала просто экстрасенсом, — засмеялся я. Мне было неприятно, что Юля сказала о Хельге, неприятно, что она вообще как-то узнала о ней.

— Вот я завтра позвоню тебе и скажу, что ты ошибалась и твое внутреннее видение на этот раз обмануло тебя.

— Ты позвони, — произнесла Юля. — А еще лучше — приезжай. Если, конечно, у тебя будет время. Если оно останется у тебя. Яркие блондинки требуют, наверное, много времени…

Я поцеловал ее в щеку и уехал.

Людмила так и не вышла из своей комнаты. Только проходя вновь мимо ее двери, я в нерешительности остановился, раздумывая, заглянуть еще раз или нет. И тогда услышал из-за двери ее голос:

— Жертва Богу — дух сокрушенный. Сердца сокрушенного и смиренного Ты не уничижишь, Боже…

Я ехал по улицам, среди вечерних огней, среди сверкания рекламы и снующих людей. Все это контрастировало с «сокрушенным духом», владевшим мной, да и всеми нами тогда.

На лестничной площадке, возле своей квартиры, я увидел сидящую на ступеньках женщину. Она подняла голову при моем появлении, и я узнал ее. Это была Хельга.

Скелет решил лететь, как бабочка, на яркий огонь.

«Что ж, — подумал он, — если другая сторона сама решила пойти на сближение, я отвечу тем же… Они сами активизировались и дали мне понять, что „вычислили“ меня. После головы Клоуна, это уже очевидно. Скрывать свои намерения теперь уже не имеет смысла. Они знают, что я за ними охочусь. Я начну действовать активнее. С одной стороны это опасно, потому что, увидев, что их угроза не сработала, они попросту попытаются меня убить. Но с другой стороны у меня даже нет другого выхода, как действовать решительно и быстро. Когда они уже узнали меня, я не должен терять времени, чтобы не дать им время изменить тактику».

Преступники ведь могли перебазироваться, например. Или уйти в другой район, или еще что. Ищи их потом.

Понятно, что теперь они будут гораздо осторожнее.

— Ну что же, — решил Скелет. — Пойдем в лобовую атаку.

После разговоров с Феликсом ему было совершенно ясно, что без врача тут дело обойтись не могло. Значит, он «тряхнет» врача. Ему вспомнился некий ханурик в берете, который утром приходит в морг. Наверное, это и есть тот самый заведующий Аркадий Моисеевич.

Скелет воскресил его облик в своей памяти. Маленький, щуплый, с огромным носом, висящим над верхней губой. Совсем как Карлик Нос из сказки Гауфа.

Да еще этот берет в теплое летнее утро… «Простуды боится, — подумал меланхолично Скелет. — Людей насмерть потрошить не боится, а простуды опасается. Крыса».

Он так и окрестил Аркадия крысой. Эта кличка показалась ему подходящей. В течение нескольких дней Скелет наблюдал за жизнью морга и в частности за Аркадием Моисеевичем. Он просто сидел днем на лавочке в больничном саду, среди множества людей.

Наверное, его не видели преступники, во всяком случае он на это надеялся. А впрочем, он уже готовился нанести пробный удар.

Скелет был сторонником активных действий. Опыт говорил ему, что когда в расследовании наступает затишье, когда никто себя не проявляет, очень полезно бывает поворошить осиное гнездо.

Гнездо ведь может висеть себе и висеть где-нибудь на чердаке, и кажется, что оно безжизненно и неопасно. Но стоит поворошить его палкой, оттуда вылетают осы.

Если преступник себя не проявляет, его трудно поймать. Надо заставить его действовать. Хоть как-то проявлять себя. Совершать поступки. Наверняка, один их этих поступков окажется ошибочным…

Преступников нужно напугать. Пусть они задергаются, забегают. Пусть даже это будет не очень эффективное пугание. Все равно, оно выводит бандитов из равновесия.

У Скелета прежде был знакомый. Этот знакомый был офицером патрульно-постовой службы, то есть патрулировал улицы.

Так вот, у него был своеобразный метод превентивной борьбы с преступностью. Он утверждал, что способ этот очень эффективен, хотя над ним и потешались коллеги.

Он ехал по улице, если дело было вечером, и останавливался возле каждого подозрительного человека. Возле пьяного, или выпившего, или просто похожего на бомжа… Или возле человека, который странно себя вел или просто странно выглядел. Высовывался из окна патрульной машины и требовал документы.

Если документы были при себе, он внимательно листал их, делая вид, будто читает.

Если документов не было, он делал строгое лицо и говорил:

— Мы вас знаем. Очень даже хорошо знаем… — И многозначительно добавлял: — Смотрите, чтобы все было тихо и спокойно. Если что — вы нас знаете. Мигом в «обезьяннике» окажетесь.

И делал при этом страшное лицо и вращал угрожающе глазами.

Все коллеги, особенно те, что работали по линии уголовного розыска, говорили ему, что это бессмысленные и незаконные разговоры. Замполит отделения вообще упирал на то, что это оскорбляет невинных граждан…

Оуровские работники говорили, что этот метод неэффективен, потому что если уж преступник задумал что-то дурное, он это сделает все равно и не побоится пустых угроз патрульного.

Но Скелетов приятель твердо стоял на своем. Он говорил:

— Настоящего преступника я, может, и не испугаю. А если человек сомневается, убить ему сейчас свою жену или воздержаться от этого, то мои слова заставят его задуматься… Да и серьезный преступник может после этого семь раз отмерить и, может быть, перенесет свое преступление на другое время. Все-таки после того, как тебя остановил патруль и так поговорил, ты уже сто раз подумаешь, идти спокойно домой или безобразничать…

— Ты же все равно ничего сделать не можешь, — возражали ему. — Пока человек ничего не совершил, нечего его пугать. Ты даже задержать без оснований не имеешь права. И преступник это знает.

— Знает-то знает, — говорил приятель. — Но ведь тут такое дело, — он загадочно хмыкал и крутил пальцами перед носом собеседника: — Тут такое дело… Психология.

Вот Скелет и решил действовать с позиций «психологии». Хотелось напугать негодяев. Да и вообще — приятно же сказать монстру, что он — монстр и что ты об этом знаешь…

Единственное, что смущало Скелета, было то, что Аркадий Моисеевич довольно старенький. С ним трудно было завязать контакт. Он приходил на работу в морг к десяти часам утра, а уходил под вечер. И не выходил, например, в садик, покурить.

Днем в морге жизнь была довольно оживленная. С утра привозили трупы умерших за ночь больных. Скелет уже знал, что это два или три тела.

Потом приходили родственники умерших, которых нужно было хоронить, и приезжали похоронные автобусы.

К этому времени санитар — добрый молодец — уже успевал все приготовить для прощания в небольшом зале.

Когда уезжали автобусы с телами и скорбящими родственниками, появлялись еще люди. Это были родственники тех, которых предстояло хоронить назавтра. Они приносили вещи, в которые нужно было обрядить покойников.

Санитар был один — главный, который все и делал. Он сам получал деньги, скромную мзду от плачущих женщин в платочках. Днем приходил еще один санитар, но он находился в морге сравнительно недолго и с родственниками умерших не общался. Он что-то выносил в стоящие неподалеку мусорные баки, иногда останавливался у заднего входа покурить.

Добрый молодец работал часов до двух дня, а потом уходил домой. И появлялся только поздно вечером. Ему предстояла тяжелая ночная работа — обряжать покойников, накладывать грим, замазывать выступившие трупные пятна. Чтобы утром все было готово.

«Зря ругаются люди и говорят, что с них дерут много денег за похороны», — думал Скелет, наблюдая изо дня в день за всем происходящим. Ему было жалко мордастого доброго молодца-санитара. Пусть он получал свои деньги от родственников, но ведь это были деньги за каторжный и неприятный труд.

Попробуй-ка, поимей дело каждую ночь с мертвыми телами, оставаясь с ними в пустом морге… Это же какие нервы надо иметь.

По ночам пока что никто не приезжал, и ничего подозрительного Скелет не заметил.

Проследив несколько раз за передвижениями заведующего, он узнал, что уйдя вечером с работы, Аркадий Моисеевич идет по магазинам, причем заходит всегда в два — булочную и гастроном, а потом идет домой. Строго по одному и тому же маршруту.

Маршрут имел одну остановку — в рюмочной на оживленном углу. Там Аркадий Моисеевич проводил полчаса — тоже как будто по часам. Придя домой, он почти немедленно спускался вниз и выгуливал собаку. У него была красивая собака-боксер, с очень большой головой и симпатичной мордой.

«Ничего, — сказал себе Скелет, увидев прогулку в первый раз. — Это ни о чем не говорит. У Гитлера тоже были любимые собаки, и он очень трогательно к ним относился. Это не помешало ему быть извергом».

Так что боксер не оправдывал Аркадия в глазах сыщика. Что раздражало Скелета больше всего в его предполагаемом подопечном — так это манера одеваться. Заведующему моргом было на вид лет пятьдесят пять. Это был низкорослый и уродливый человек. А одевался он так, словно был законодателем мод и старался молодиться.

Аркадий Моисеевич чем-то напоминал Скелету Клоуна. Он одевался так же шутовски и с претензией на чувство моды.

Может быть, покойному Клоуну это и было необходимо для того, чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачного промысла. Может быть, ему эта манера одеваться помогла пережить страх и беспросветность жизни… Как знать, теперь Скелет был склонен идеализировать мертвого осведомителя. Но воспоминание о странной манере Клоуна кричаще одеваться сейчас не вызывало в нем отторжения.

Манеры же Аркадия Моисеевича рождали в нем брезгливость и отвращение. Душегуб, кровопийца, а смеет одеваться так модно и оригинально. Старается подражать молодым людям.

На голове у доктора был берет, и не простой, а джинсовый, вышитый яркими нитками. Скелету не удалось рассмотреть издали характер узора, но он был уверен, что там вышито что-то омерзительное.

Дальше шел джинсовый костюм — куртка и брюки. Все было голубого цвета, очень дорогое на вид. И отличные башмаки — из желтой кожи, на довольно высоких каблуках. Каблуки, вероятно, казались хозяину чрезвычайно подходящими, потому что он сам был очень маленького роста и походил бы на карлика, если бы не каблуки его заморских ботинок.

Наряд дополняла клетчатая рубашка ярких тонов, как у юнца. «Пугало, да и только», — решил Скелет. Но тем не менее ему надо было непременно каким-то образом познакомиться с этим уродом.

Вообще-то Скелет не был сторонником теории Ламброзо и не считал, что внешний вид человека обязательно говорит о имеющихся у него преступных наклонностях. Однако, вид Аркадия Моисеевича не оставил его совершенно беспристрастным.

В конце концов Скелет решил, что наилучшим способом вступить в контакт является якобы случайное знакомство.

После окончания рабочего дня Аркадий Моисеевич, как всегда, вышел из своего морга и направился по магазинам. Он купил буханку белого хлеба, потом в гастрономе еще что-то, и по дороге домой зашел в рюмочную.

Там его уже давно ждали. Правда, никто не знал, чем он занимается. А то, если бы узнали, что он целыми днями потрошит трупы и пишет заключения о смерти, ему не улыбались бы так приветливо.

Он вошел в рюмочную, и увидевший его бармен тотчас же принялся изготавливать любимый напиток своего постоянного клиента.

Он взял бутылку коньяка и налил сто граммов в большой отмерочный стакан. Потом туда же налил точно такое же количество шампанского, и «бурый медведь» был готов…

Такой вкус выдавал в Аркадии Моисеевиче старого любителя красивой жизни. «Новые русские» не знают этого напитка. Когда Аркадий Моисеевич только начинал формировать свои вкусы и, в частности, пристрастился к «бурому медведю», нынешние нувориши еще ходили пешком под стол и тупыми глазами наблюдали, как их отцы дрожащими руками смешивают пиво с водкой…

Аркадий Моисеевич принял из рук бармена свой стакан и с удовлетворенным видом присел за столик у окна.

Он некоторое время не притрагивался к напитку и сидел над ним, почти свесив в стакан свой длинный крючковатый нос. Краем глаза он лениво смотрел на улицу, где за грязноватой занавеской мелькали прохожие.

Потом он сделал небольшой глоток и прикрыл свои маленькие, близко друг от друга посаженные глаза. Он наслаждался. Наверное, он целый день резал трупы незнакомых ему людей и мечтал об этой минуте.

Во время второго глотка он заметил, что к его столику уверенно направляется мужчина в куртке из дешевой турецкой синтетики и со стаканом шампанского в руках.

— Вы позволите? — он склонился над Аркадием Моисеевичем, взявшись одной рукой за свободный стул.

Мест в баре было еще много, и появление незнакомца раздражающе подействовало на доктора.

«Как будто мест в зале мало свободных», — подумал он. Теперь вот этот привяжется с пьяными разговорами, начнет изливать душу.

«Вечно эти русские алкаши пристают с душевными излияниями, — с брезгливостью подумал Аркадий Моисеевич. — Одна и та же история. Сначала изливать душу постороннему человеку, а потом озвереть от водки и начать хулиганить».

Тем не менее Аркадия Моисеевича смутило то, что человек держал в руках стакан с шампанским, а кроме того, старинное выражение «Вы позволите?» напоминало не советскую распивочную, а что-то из блоковской поэзии. Наверное, так спрашивали «по вечерам над ресторанами»…

«Культурный алкаш, — подумал он. — Спившийся интеллигент». Но делать было нечего, и Аркадий Моисеевич, брезгливо оттопырив нижнюю губу, сдержанно ответил:

— Пожалуйста.

— Вроде жара спадает, — сказал человек, садясь и немедленно начиная разговор. Все было так, как доктор и предвидел. Теперь надо как-то быстро допивать свой стакан и уходить…

— Устали после работы? — участливо спросил малый, отпивая большой глоток шампанского и облизывая губы.

— Устал, — коротко ответил Аркадий Моисеевич, чтобы не связываться. Пусть себе поговорит, лишь бы все было тихо и спокойно. Чтобы без скандала встать и уйти от греха.

— Домой идете? — все так же добродушно пытался его разговорить незнакомец. Но с Аркадием Моисеевичем такие штуки не проходили. Он был пожилой человек и достаточно видел в жизни, чтобы не связываться с незнакомцами. Особенно с выпившими незнакомцами, да еще в распивочной.

— Покупки сделали? — поинтересовался человек, бросая взгляд на сумку доктора.

Аркадий Моисеевич промолчал и отвернулся к окну. Он терпеть не мог скандалов и, между прочим, не верил, что могут по-хорошему, добром заканчиваться случайные знакомства со случайными людьми.

Все эти разговоры с пьяными ему претили, и он не понимал, какую прелесть находят люди в таких вещах.

Вспоминался Мармеладов, пьяный чиновник из «Преступления и наказания», и его нелепая фраза: «А позвольте, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным…» Аркадий Моисеевич не понимал ни этого Мармеладова, ни слушавшего его Раскольникова.

Впрочем, он вообще терпеть не мог Достоевского за всякие непонятные нагромождения страстей и глупых поступков безрассудных людей. Ему это было чуждо и неприятно. Он любил Шолом-Алейхема. Вот где чистота чувств героев, и чистота, незамутненность изображения!

Вот где вещи называются своими подлинными именами — добро добром, милосердие — милосердием, а подлость — подлостью. И Шолом-Алейхем не ищет оправдания подлецам и осуждает порок. Он, подобно больному человеку Достоевскому, не извращает понятия морали и не требует от читателя сходить с ума вместе с ним…

— Мне пора, — сказал Аркадий Моисеевич, вставая. Он уже допил свой стакан и теперь приходилось только сожалеть о том, что ему не пришлось сегодня спокойно посидеть и посмотреть в окно. Вечно какая-нибудь пьяная скотина привяжется с разговорами и не даст человеку отдохнуть после работы…

Аркадий Моисеевич направился к двери, но человек встал и догнал его.

— Вы не позволите мне вас проводить? — сказал он вежливо.

Аркадий Моисеевич остановился, тяжелым взглядом смерил незнакомца и выразительно повернул голову к бармену. С барменом они не были знакомы, по тот знал этого старика, который заходил сюда каждый день и заказывал всегда одно и то же. Нормальный такой старик, тихий и безобидный…

— Эй, у вас какие-то проблемы? — обратился бармен строгим голосом к незнакомцу из-за своей стойки. Он понял, что старикан как бы просит защитить его от приставшего хулигана. Ну, положим, рисковать своей жизнью бармен не стал бы, но отчего же не помочь человеку, тем более пожилому.

— Вам что-то надо от гражданина? — повторил он, давая понять, что не собирается оставаться безучастным.

Но не тут-то было. Незнакомец сделал шаг в сторону бармена и, приятно улыбаясь, сказал:

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Просто я хотел Поговорить с Аркадием Моисеевичем. Вы ведь не возражаете, Аркадий Моисеевич? — он повернулся к доктору.

Ситуация мгновенно прояснилась для всех. Доктор опешил, потому что незнакомец назвал его по имени значит, оказался вовсе не случайным человеком. Кроме того, он оказался совершенно трезвым, а недопитый стакан с шампанским оставил на столе, Алкаши так не поступают ни в каких случаях… Бармен понял, что ситуация серьезнее для старика, чем предполагал. Ему тоже стало ясно, что этот человек не хулиган, и что ему что-то серьезное нужно от посетителя.

Он не знал, что, но было понятно, что раз он знал того по имени, у него обдуманные намерения, а нарываться бармен не хотел. У него была не такая профессия, чтобы нарываться… Он слишком поздно закрывал бар и возвращался домой по пустым улицам… Он быстро опустил голову и сделал вид, что возится с неисправной кофеваркой.

Аркадий Моисеевич вышел на улицу, поняв, что теперь отвязаться будет трудно. Да и потом нужно ведь было выяснить, что нужно от него этому странному человеку.

В последний раз такая же история произошла с Аркадием Моисеевичем в сорок девятом году. Он собирался с женой Софочкой поехать в Сочи, и они уже с чемоданами приехали на Московский вокзал.

Кругом суетились люди, Софочка была в соломенной шляпе с синей каймой, которую она купила на барахолке, готовясь на юг. Сам же Аркадий Моисеевич тогда был гораздо моложе, чем сейчас, и на нем были шикарные брюки, он их как сейчас помнил… Эти брюки остались ему еще от брата Зямы. Зяма купил их в тридцать пятом году. Это были белые брюки, летние, очень красивые.

Зяма ходил в них летом, и Аркадий ему завидовал. Они оба были бонвиваны, но конечно, в таких брюках Зяма был неотразим, и Аркадий именно поэтому не мог с ним соперничать.

А потом Зяма погиб при переправе через Днепр, в сорок третьем году. Он был командиром отделения саперов, и они наводили понтонную переправу. Она была уже почти готова, но тут налетели немецкие бомбардировщики, а Зяме было жалко уходить в укрытие. Он хотел, чтобы все было готово поскорее и чтобы наши танки быстрее рванулись на тот берег…

Зяма погиб от разрыва бомбы, и на него пришла измятая похоронка на оберточной бумаге. А потом и еще одна бумага, о том, что младший лейтенант Зильберман посмертно награжден орденом Боевого Красного Знамени…

А еще от Зямы остались эти новые брюки, которые теперь Аркадий мог беспрепятственно носить.

Они с Софочкой стояли возле своих чемоданов в зале ожидания и уже готовились идти на перрон. И тут сзади подошел молодой человек и сказал, нежно беря за локоть:

— Это вы Аркадий Моисеевич? — При этом он предупредительно улыбался.

— Конечно, — ответил Аркадий, недоумевая, кто бы это мог быть. Наверное, какой-нибудь пациент, которого он забыл…

— Можно вас на минутку? — сказал человек, показывая глазами в сторону двери на которой было написано «Дежурный по вокзалу».

— А зачем? — спросил тогда Аркадий.

— Это всего на минутку. Формальность с билетами, — ответил человек и улыбнулся еще приятнее.

Отчего же не пойти к дежурному по вокзалу, тем более если это всего на минутку?

— Только скорее, а то у нас ведь поезд уйдет, — крикнула вслед встревоженная Софочка, оставшаяся караулить чемоданы.

А в комнате дежурного по вокзалу был еще один человек, как две капли воды похожий на первого. Он был в точно таком же костюме с подложными плечами и широкими брюками. Он встал навстречу Аркадию Моисеевичу и объявил ему, что он арестован по статье пятьдесят восемь, пункт такой-то и такой-то…

Вывели его через заднюю дверь во двор и посадили в машину. А Софочка осталась нервничать и ждать его в зале ожидания. Поезд так и ушел, а она все ждала. Своего мужа она увидела через семь лет…

Аркадий Моисеевич всю жизнь потом ломал голову, зачем нужно было устраивать этот спектакль? Уж если НКВД решило арестовать его, то зачем было делать всю эту дешевую романтику? Приехали бы просто домой и арестовали. Он же никуда не скрывался и каждую ночь ночевал дома, рядом с Софочкой…

Потом уже он понял, что это делалось от скуки. Арестовывать невиновных и беззащитных людей было так скучно и однообразно, что энкавэдэшники сами придумывали разные увлекательные штуки с внезапными арестами на вокзале за пять минут до отъезда человека, или арестом в доме отдыха, хотя это можно было сделать и дома на неделю раньше…

Сейчас, стоя на улице возле двери рюмочной, Аркадий Моисеевич вспомнил всю эту историю и тяжело вздохнул.

— Вы кто? — спросил он у Скелета, который добился своего и вызвал к себе интерес.

— Я хочу рассказать вам одну историю, — сказал Скелет, сбрасывая с себя дурашливый вид. Теперь, когда он произвел эффект и смутил доктора, ему нужно было поговорить серьезно. Ведь его целью было не удивить, а смертельно напугать этого человека.

— Какую еще историю? Что вы валяете дурака? — взорвался Аркадий и затряс своим крючковатым носом. — Вы рэкетир? Или вы мафиози? Или как еще теперь называют таких шлеймазлов, вы?

Он отступил на шаг и, прищурившись, демонстративно осмотрел Скелета.

— И имейте в виду, — заявил он решительно. — Я на бедность не подаю. И таких, как вы, я много перевидал в жизни. Дай Бог вам не увидеть столько, сколько увидел я.

Сказав это, он имел в виду все — начиная от полевого госпиталя Первого Белорусского фронта, где прослужил под артобстрелом и бомбежками четыре военных года, и семь лет в одном бараке с уголовниками на Колыме…

— Послушайте лучше мою историю, — произнес спокойно Скелет, которого не обезоружил взрыв негодования со стороны этого человека. Скелет хорошо знал, какие искусные маски могут носить всякие подонки. — Если хотите, я могу вас проводить до дома.

— Ай-яй-яй, какой вы умный и хитрый — прищурил глаз Аркадий Моисеевич. — Вы проводите меня до дома, потом придете ко мне и…

— Как будто я не знаю и так, где вы живете, — раздраженно прервал его Скелет. — Я все прекрасно знаю.

И он назвал номер дома Аркадия Моисеевича.

— Ну, если вы и вправду такой умный, то вы тогда знаете, что у меня нечего брать, — сказал доктор. — Я не представляю никакого интереса для таких, как вы… Я гол, как сокол. Так что если у вас на плечах копф, а не тохис, то вы оставите меня в покое и спокойно уйдете по своим делам.

Он демонстративно повернулся спиной к Скелету и побрел по улице.

— Выслушать мою историю — в ваших интересах, — произнес Скелет, догоняя его.

— Ну, пожалуйста, пожалуйста, говорите, — ответил доктор, не останавливаясь.

Скелет не хотел говорить на ходу. Этот прием ему был прекрасно знаком. Когда идешь рядом с человеком и что-то говоришь ему, то не видишь его лица как следует. А Скелету хотелось именно смотреть в глаза этому скользкому типу.

Они прошли несколько кварталов и остановились у дома доктора.

— Как вы понимаете, я вас не приглашаю, — сказал Аркадий Моисеевич решительно.

— Я и не рассчитывал на это, — ответил Скелет и веско добавил: — Мне известно, что вам есть, что скрывать. Так что, конечно, вы меня не приглашаете.

Аркадий Моисеевич засмеялся неприятным скрипучим голосом, и у него над воротником куртки заходил треугольный плохо выбритый кадык.

— Я сейчас спущусь, — сказал он. — Если вы подождете здесь пять минут, то я выйду, и вы хорошенько подумаете, хотите ли вы все же рассказывать мне свою историю.

— Если вы имеете в виду вашего пса, то я не испугаюсь его, — ответил Скелет спокойно, показывая, что неплохо осведомлен о привычках собеседника.

Не найдясь, что сказать, старик скрылся в парадной, предварительно убедившись, что Скелет не идет за ним, а уселся на лавочку у парадной.

Действительно, через несколько минут Аркадий Моисеевич вышел с собакой на поводке.

— Собака нужна вам для того, чтобы защищать вас? — язвительно спросил Скелет. — Интересно, от кого вы нуждаетесь в защите?

— Вы разговариваете, как милиционер, — сказал старик. — Вы что, работаете в милиции? У вас такой же подозрительный склад ума.

— Может быть, и в милиции, — ответил Скелет, решив не развеивать произведенного впечатления. Уж пугать, так пугать. Тут любые средства хороши. Похоже, старик еще не осознал нависшей над ним и его темными делами опасности…

— Пойдемте вон туда, — махнул доктор рукой в сторону пустыря за домом. — Там можно спокойно погулять с собакой.

Они направились к пустырю, и доктор, спустив пса с поводка, вдруг миролюбиво сказал:

— Граф очень старый. Ему уже десять лег. Он сам нуждается в защите.

Аркадий Моисеевич хотел еще добавить, что это, строго говоря, вообще не его собака. Щенка купила Софочка, когда была еще жива. И купила она его вместе с сыном Леней. Они очень хотели приобрести собаку.

Потом Софочка умерла от щитовидной железы, а Леня собрался в дальнюю дорогу.

У них всегда была очень дружная семья. Может быть, именно потому что семь лет Аркадий был на Колыме, а Софочка ждала его. Потом у них родился Леня. Он был поздний ребенок, а поздний ребенок у еврейских родителей — это что-то! Он был окружен любовью и заботой, как принц.

Они даже никогда не расставались и все свободное время проводили втроем.

— Нет, — говорил всегда знакомым Аркадий Моисеевич и яростно тряс головой, как будто с ним кто-то спорил. — Нет. Я люблю, чтобы все было вот так — так папа, так мама, так сын.

И при этом он всегда показывал руками, как они все должны идти рядком, взявшись за руки.

Когда Софочка умерла, Леня собрался в дорогу. Щенка никто, конечно, не выпускал. Сказали, что в Израиле и своих собак хватает в избытке и нечего таскать пса через моря и океаны.

Теперь Аркадий Моисеевич жил вдвоем с собакой Графом, а Леня — где-то на краю Синайской пустыни.

Аркадий Моисеевич однажды собрался к нему в гости — в позапрошлом году. Самому ему на больничную зарплату никогда бы не собрать было на билет, но Леня прислал деньги, и папа поехал.

Он вообще был очень хорошим сыном, все время что-то присылал. В основном модную одежду. Наверное, он считал, что папа тут пойдет ее выгодно продавать. Однако Аркадий Моисеевич не любил и не понимал торговлю. Он всю жизнь был врачом. Так что присылаемую Леней одежду он носил по преимуществу сам. Иногда он и продавал что-то, но редко. Одежда была очень модная, и знакомые подтрунивали над ним, называя его старым ловеласом.

Ловелас — это было совершенно несправедливое обвинение. Когда-то давно он таким и был. О, он был мужчина что надо — огонь… А теперь, конечно же, нет.

В Израиле Леня отвез его в свой домик, где жил с женой, на которой женился уже там, и с сыном — внуком Аркадия Моисеевича. Собственно, из-за внука Аркадий главным образом и собрался в дальние края.

Леня работал инженером в какой-то небольшой фирме, занимавшейся строительством. Жили они неплохо, хотя Аркадий Моисеевич с непривычки сильно страдал от жары.

Не понравилось же ему то, что Леня пристрастился к фундаменталистскому иудаизму. Он лично учил сына Ветхому Закону, носил на голове кипу и малыша заставлял носить ее тоже. Увидев собственного сына Леню в кипе, Аркадий Моисеевич поначалу стал просто смеяться. Когда он увидел, что точно такую же кипу носит и внук, а при этом еще бормочет что-то на иврите, то дедушке стало не до шуток.

Его это раздражало, как и боязнь свинины в доме и соблюдение всех прочих шестисот шестидесяти с лишним запретов…

— Леня, ты сошел с ума, — говорил сыну в сердцах Аркадий Моисеевич. — Или я тебя не знаю с пеленок, Леня? Или ты не был обычным советским пионером? Или я не помню тебя комсомольцем? Или ты не учился в нормальном ленинградском вузе и не ел свинину в стройотрядах? Что ты морочишь голову себе и ребенку? Это же ненормально…

Леня в ответ заводил что-то про Бога Авраама, Моисея и Иакова, про завет, заключенный Им с избранным народом.

— Или Бог Авраама не был к тебе милостив прежде? — спрашивал в ответ Аркадий. — Или Он только теперь стал милостив к тебе, после того, как ты надел на голову эту кипу, которую век не носил? Перестань сказать, Леня!

— Ты так говоришь, папа, оттого, что ты насквозь советский человек, — отвечал сын. — А я хочу забыть о том, как мы были в египетском рабстве. Здесь, на земле обетованной, мы должны жить в счастье и в завете с Богом и забыть все, что связывало нас с египетским рабством.

— Это нашу жизнь в России ты называешь египетским рабством? — догадался Аркадий Моисеевич. — И ты это говоришь мне, человеку, у которого четыре боевых ордена и одиннадцать медалей за храбрость?

— И которые тебе вернули только после семи лет лагерей, — язвительно говорил Леня, поправляя кипу.

— Как будто это были одни и те же люди, Леня, — кипятился Аркадий. — Идиоты и выродки есть в каждом народе, это совершенно не связано с ношением кипы и отказом от свинины. Это же маразм! Что ты компостируешь мозги маленькому ребенку? Он же мой внук и может у тебя вырасти полным идиотом…

Сын повязывал кожаный футлярчик на лоб, потом обвязывал руку ремешком и становился на колени молиться. Он молился Богу Авраама, Моисея и Иакова… Выпускник Ленинградского строительного института, лучший танцор на студенческих дискотеках и отличник марксистско-ленинской подготовки…

Аркадий Моисеевич в душе плевался и говорил сквозь зубы, что каждый сходит с ума по-своему. Он так и уехал тогда, не понимая сына.

С тех пор он не ездил туда, только регулярно получал письма, фотографии от Лени и посылки. И каждый раз вспоминал о том, какая у них была замечательная дружная семья, когда надевал поводок на Графа. Когда Граф умрет, оборвется последняя связь Аркадия Моисеевича с прошлой жизнью.

Все это он мог бы рассказать Скелету, но не стал этого делать, потому что вообще был противником разговоров с посторонними, а Скелет ему был к тому же и неприятен. Проходимец какой-то…

— Давайте вашу историю, — бросил Аркадий Моисеевич Скелету. — А то интриговать вы все мастера, а как до дела доходит — то и пшик…

— Про пшик — это мы еще посмотрим, — ответил Скелет многозначительно.

— Ой-ой-ой, — замахал рукой Аркадий Моисеевич. — И не надо меня пугать, прошу вас. Меня уже так пугали в моей жизни, что вам так не напугать. И не старайтесь… Один майор в НКВД все кричал мне, что он меня согнет в бараний рог. Потом то же самое кричали все чины рангом ниже, и так далее… А потом «бугор» в зоне шумел про то же. И все гнули меня в бараний рог. Так что, можете себе представить, я уже совершенно ороговел…

Скелет отметил про себя сказанное доктором про НКВД и про лагерь и это показалось ему многозначительным. «Ага, эта сволочь уже опытная, битая, — подумал он с удовлетворением. — Значит, уже попадался, мерзавец. И как только таких поганцев заведующими назначают?»

Он подумал, что находится на верном, правильном пути. Этому его научила служба в милиции. Если человек уже сидел, если имеет судимость — то наверняка из всех подозреваемых он и есть виновник. Кому же как не ему и быть виноватым. Скелет хотел уточнить, за что сидел Аркадий Моисеевич, но от удовлетворения этого любопытства пришлось отказаться. Спроси его — и Аркадий сразу поймет, что имеет дело не с всемогущим следователем, а с обычным человеком. Милиционер наверняка бы знал все про судимость Аркадия Моисеевича…

— Я вас не пугаю, — сказал он. — Мне вас пугать не надо — сами испугаетесь… Так вот, я вам расскажу историю о том, что несколько человек разъезжают по улицам нашего города и хватают людей.

— Азохен вей! — присвистнул подозрительно Аркадий Моисеевич. — Я полагаю, что таких людей не несколько, как вы сказали, а гораздо больше… Мало ли преступников сейчас разъезжает по городу и хватает людей… Или уж мы с вами об этом не знаем!

— Я говорю о тех, которые хватают людей для того, чтобы не убить их просто так и не ограбить просто так, а для совсем другой цели, — серьезно сказал Скелет.

— Таки вы уже могли бы и перейти к делу, — заметил Аркадий Моисеевич. — А то Граф скоро пописает и покакает, мне будет пора идти смотреть «Санта-Барбару», а вы еще даже не начали.

— У людей изымают их органы, — произнес Скелет замогильным голосом. — Изымают на продажу. И люди умирают. И делают это врачи. Врач. — Он выразительно посмотрел на доктора и замолчал, давая тому время подумать о своем положении.

Однако Аркадий ничем не выдал себя. Он даже удивился.

— Это очень мило, — сказал он. — Такой остроумный вид заработка… Это и есть ваша история?

Он вопросительно посмотрел Скелету в глаза.

— Я вам больше скажу, — доверительно сообщил Скелет, не отводя взгляда, а напротив, впериваясь им в доктора. — Мы даже знаем, где это происходит. И как это происходит, мы тоже знаем.

Ни один мускул не дрогнул в лице Аркадия Моисеевича. Он прищурился и качнул своим длинным носом:

— Я вас поздравляю. Вы хотите, чтобы я сказал вам, что очень рад за вас?

— Нет, не этого, — ответил Скелет напряженно.

— А тогда чего? Вы хотите, чтобы я помог вам в чем-то?

— Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали! — произнес Скелет угрожающе.

— Да, кстати, вы и на самом деле из милиции? — вдруг спросил Аркадий Моисеевич и с сомнением взглянул на Скелета.

— Какая разница? — сказал Скелет, не желая вдаваться в эту щекотливую тему.

— Для меня — никакой, — покачал головой доктор. — Для вас — есть разница, я думаю… Вы обратили внимание, какой я деликатный человек? Я попросил бы вас обратить на это внимание, молодой человек. Я ведь не спросил у вас удостоверение личности.

— А зачем оно вам? — быстро среагировал Скелет.

— Совершенно ни к чему, — ответил философским тоном старик. — Тем более ни к чему, что я сейчас спокойно пойду домой и лягу спать. Знаете, есть такой анекдот? Я вам сейчас расскажу на дорожку, чтобы вам не было так обидно возвращаться обратно… Однажды у такого вот старого еврея, как я, спросили, какую веру он хотел бы выбрать для себя. «Мусульманскую», — ответил он. «Но почему?» — спросили у него. «А потому, что у мусульман разрешено многоженство», — ответил старый еврей. «Но зачем вам много жен? — сказали ему. — Ведь вы старый человек…» — «О! — ответил он тогда. — Я сказал бы Розе, что иду к Саре, а Саре сказал бы, что иду к Рахили. А сам бы тихо и спокойно пошел спать». Вот так.

Скелету было не до шуток, и он даже не улыбнулся в ответ. У него на глазах проваливалось дело. Задуманная им операция по устрашению противника шла как-то не так…

Они уже возвращались обратно и остановились у парадной старика.

— Так вы хорошо подумали? — еще раз на всякий случай спросил Скелет. Он только что не щелкал зубами, чтобы придать себе грозный вид…

— О чем? — меланхолично поднял глаза кверху Аркадий Моисеевич. — Об этой вашей истории? Я уже не в том возрасте, чтобы думать о таких страшных вещах. Нет, это не для меня. От таких историй потом плохо спишь, а я и так принимаю гору снотворных.

— Но я занимаюсь этим делом, и оно касается вас, — произнес Скелет, почти раскрывая свои карты.

Аркадий Моисеевич вспомнил известную историю из «Мальчика Мотла» о том, как братец Эля продавал чернила, и усмехнулся.

— Вот и продолжайте его расследовать на здоровье, — ответил он и, не попрощавшись, скрылся в парадной вместе со своим ревматическим псом.

Скелет пожал плечами и пошел обратно. Чего он добился? Что он получил? Услышал старый еврейский анекдот и вдоволь насмотрелся в издевательски-скептические глаза этого прохвоста…

Он даже не испугался его. Скелет внимательно наблюдал за стариком. До чего же наглая рожа! Ни один мускул не дрогнул, глазом ни разу не моргнул. Надо же так закостенеть в зле, чтобы даже утратить страх перед разоблачением.

Пора было возвращаться к больнице и занимать свой пост. «Пусть не боятся, — подумал Скелет. — В конце концов и я их не боюсь. Теперь они это знают.

Этот тип может сколько угодно делать вид, что это его не касается. Сейчас он, наверное, сидит дома и названивает своей банде, рассказывая обо мне… Все равно забегают, никуда не денутся».

Скелет сознательно вызывал огонь на себя. Теперь, после убийства Клоуна, когда ему ясно дали понять, что знают про него, он должен был сделать следующий ход. Он и сделал его. Расшевелил это гнездо. Теперь у них, у этих монстров, во всяком случае, нет иного выхода, как убрать Скелета. Он теперь им, очевидно, опасен.

Ну что ж, Скелет этого и хотел. Пусть проявятся.

В былинах Скелет читал о том, как перед битвой с печенегами Добрыня Никитич всегда выезжал один перед ратью в чисто поле и звал печенежского богатыря помериться с ним силами.

Вот и Скелет как бы выехал в чисто поле на белом скакуне и ждал теперь врага.

Это была чудесная ночь. Хельга была само воплощение нежности и страсти. Та девушка, которую я так неудачно целовал когда-то в скверике, казалось, никогда не существовала.

Эта зрелая женщина, сохранившая всю силу и красоту молодости, не растеряла и любовного пыла.

— Ты давно ждала меня? — спросил я ее, едва только поднял ее со ступенек, на которых она сидела. Я был потрясен такой неожиданностью.

— Нет, недавно, — ответила Хельга.

— Отчего же ты не предупредила заранее? — спросил я. — Ведь я мог и еще задержаться.

— Раньше я и сама не знала о том, что захочу тебя видеть, — призналась Хельга немного смущенно. — Я сидела одна дома, телефон у тебя не отвечал… И я вдруг почувствовала, что ничего не могу с собой поделать. Я должна была непременно увидеть тебя. Вот я и приехала. Должен же ты был когда-то появиться. Тем более, ты говорил мне, что ты часто работаешь по ночам. Вот я и подумала — может быть, ты отключил телефон.

Хельга очаровательно улыбнулась:

— Должен же взрослый человек иногда совершать глупости.

Я полез в холодильник и, почти ничего не обнаружив там, расстроился.

— Вот ерунда, — сказала Хельга. — Как будто я есть сюда приехала.

— А на самом деле? — поднял я на нее глаза. В ответ она сладко мне улыбнулась и, обвивая мою шею руками, шаловливо прошептала:

— А на самом деле — я просто поняла, что ты мне очень нужен…

Наша вторая ночь с Хельгой убедительно показала мне, что будет еще и третья. И еще много ночей у нас впереди. Мы словно заново открыли друг друга после стольких лет. «Интересно, это можно назвать любовью с первого взгляда? — думал я. — Если люди в общем-то уже успели забыть друг друга за столько лет… Наверное, можно».

— Это сама судьба, — сказала мне Хельга, как будто отвечая на эту мою мысль. — Самой судьбе было угодно, чтобы ты пришел именно в нашу больницу и мы с тобой встретились вновь. Ты веришь в судьбу?

Мы лежали обнаженные на кровати, еще только едва отдышавшись после очередной любовной схватки, и я любовался совершенными линиями ее тела.

Сквозь незашторенные окна светила луна, и в ее свете тело Хельги блестело и казалось чем-то неземным, совершенно гладким, чуть ли не светящимся. Это была ее нежная кожа.

— В судьбу? — переспросил я. — Судя по событиям последних дней — верю. Во всяком случае, наша встреча — это и на самом деле перст судьбы. Так получается.

Я и вправду так считал. Хоть и печальные заботы привели меня в эту больницу, но встреча с Хельгой как будто заслонила для меня многое.

Не то, что я забыл о Юле. Нет, конечно. Я собирался до самого конца делать все, что в моих силах. Но мысли мои и чувства теперь были во многом заняты этой удивительной женщиной.

Она встала и прошлась по комнате, озаряемая светом полной луны. У Хельги была тяжелая, довольно крупная грудь, тонкая талия и в меру широкие округлые бедра. «Как же она красива», — в очередной раз подумал я. Когда Хельга вновь легла рядом со мной и оказалась под прямыми лучами, отраженными луной, ее тело показалось мне похожим на лунный пейзаж — холмы и округлости в серебряных лучах…

Утром мы проснулись довольно поздно. День оказался не таким жарким, как предыдущие. Как пелось в старой пролетарской песне — тучи над городом встали… Что ж, уж к чему, к чему, а к этому петербуржцам не привыкать. Будь то летом или зимой.

Хельга, не надевая ничего на себя, побежала на кухню и сварила кофе. Еды у меня никакой не было, и наш завтрак составили кофе и сигареты.

— Где ты пропадал вчера весь день? — поинтересовалась Хельга.

Я не хотел ничего говорить ей о Юле. И не потому, конечно, что опасался ревности. Если бы я побоялся говорить о Юле и о наших с ней отношениях, это было бы полным предательством. Нет, я сказал бы, но не хотелось вдаваться в подробности происшедшей трагедии.

Мне не хотелось говорить об этом вскользь, мимоходом. А рассказывать подробно — значило слишком надолго затянуть этот разговор.

Да и что даст рассказ Хельге? Она все равно не знает Юлю и не сможет почувствовать того, что я буду рассказывать.

Не хотел я говорить и из корыстных мотивов. Пришлось бы сказать, зачем я появился в больнице. Хельга, узнав о наших со Скелетом подозрениях, разволновалась бы. Еще бы, узнать, что ты работаешь в больнице, где происходят такие вещи.

Даже если Скелет ошибся, и интересующие нас преступления происходят в другой больнице — все равно для врача узнать об этом достаточно тяжело.

— Ездил на дачу, — ответил я просто и тем самым снял все остальные вопросы. Вот и все. Наверное, Юля сама одобрила бы мой ответ. Незачем трепать ее имя в разговоре с женщиной, занявшей ее место в моей постели…

— Как ты жила все это время? — спросил я Хельгу. — Что ты делала? Я ведь ничего не знаю о тебе.

— А что бы ты хотел знать? — пожала плечами женщина. Она сидела передо мной, накинув на обнаженное тело плед. Лицо ее в утреннем свете было бледно, но трепетавшие губы и подрагивающие длинные ресницы выдавали еще недавно бушевавшую в ней чувственность.

— Ты была счастлива с Левой? — задал я самый сакраментальный вопрос. Наверное, его часто задают женщинам, побывавшим замужем.

— Была. До известного времени, — ответила Хельга, помолчав.

— А потом? — нетерпеливо спросил я.

— Для этого я должна была бы рассказать тебе все с самого начала, — произнесла Хельга задумчиво. — Но это длинная история, и вряд ли тебе она будет приятна.

— Но я очень хочу ее выслушать, — сказал я. — Мне хочется все знать о тебе.

Это и в самом деле было так, особенно после этой ночи.

— Ты в этом уверен? — спросила женщина. — Ты так уж уверен, что тебе хочется знать все? Не лучше ли оставить некоторые вещи в стороне, в качестве интригующей загадки?

— Нет, — твердо сказал я. — Я уверен в своем желании стать тебе ближе. Мне кажется, что и ты этого хочешь.

— Ну, пожалуйста, — ответила она. — Только не пожалей потом. История не будет простой и легкой для понимания.

— Ничего, я буду стараться тебя понять, — успокоил я ее.

— Это как раз сомнительно, — хмыкнула Хельга. — Но что же, попробуем.

Мой папа был директором мотеля под Таллином. Мотель располагался километров в десяти от города, на берегу Финского залива.

Ты не можешь, наверное, себе представить атмосферу, которая царит в мотелях на прибалтийском побережье. Каждый день — толпы людей, туристов со всей страны. Теперь это, вероятно, совсем не так, но тогда — в семидесятые годы Прибалтика была самым престижным и шикарным отдыхом в Советском Союзе.

К нам ехали отдыхать люди со всей страны. Обслуживающего персонала в мотеле было человек пятьдесят — администрация, рабочие… Мы жили в домиках чуть в стороне от мотеля. Я училась в школе неподалеку. Каждое утро на шоссе останавливался школьный автобус, и мы садились в него, чтобы ехать в школу. Для Эстонии это обычное дело. При хуторской системе школьный автобус — это панацея.

И вот, мы все впятером — все дети работающих в мотеле, выходили на шоссе и школьный автобус забирал нас, чтобы после окончания уроков отвезти назад.

Я училась в школе, по вечерам помогала маме по хозяйству, готовила уроки к следующему дню. Моя мама не работала, она только вела наш дом.

Папы вечно не бывало, у него было много дел в мотеле. То ремонт, то еще какие-то проблемы с туристами. Тогда был огромный наплыв, особенно летом и осенью. Почему-то холодные берега Балтики привлекали людей со всех концов нашей огромной страны.

В семидесятые годы у многих были машины, и целые орды туристов атаковали наш мотель со всех сторон. Ночь они проводили у нас, а утром отправлялись осматривать достопримечательности Таллина.

Вероятно, папа был хорошим директором. Мало того, что он был на хорошем счету у таллинского начальства. Он еще и проявлял собственную инициативу. Например, он по собственному почину организовал в мотеле дискотеки.

До этого туристы только и знали, что жгли по вечерам костры и жарили шашлыки. Тогда я впервые услышала это слово. Надо сказать, что «шашлык» — это совершенно непроизносимое слово для эстонца. В эстонском языке вообще нет шипящих звуков, и поэтому сказать слово, в котором их целых два — непреодолимая преграда.

«Шашлык» — это ужасное слово, с которым ни один нормальный эстонец не может совладать. Оно звучит почти так же устрашающе, как названия русских городов. Барнаул, Кустанай, Челябинск — ужас, кошмар в этих звукосочетаниях… От этих звуков эстонское ухо каменеет, и человек впадает в кому…

Так вот, русские туристы жарили на кострах этот чудовищный шашлык… Папа завел дискотеки, организовал их проведение, приглашал из Таллина эстрадные ансамбли. Он был хорошим организатором. Я отлично его помню в то время — высокий стройный мужчина с красивым худощавым лицом. Он всегда ходил в помятом светлом костюме, и в уголке его рта была вечно зажата сигарета. Иногда она дымилась, иногда он просто жевал погасший окурок.

У папы был один серьезный недостаток — он много пил. Наверное, к этому его вынуждала работа. Что ни день, приезжали комиссии из Таллина, всех нужно было угощать и принимать как дорогих гостей. Со всеми нужно выпить и сводить каждого в сауну за свой или за казенный счет. Этому татарскому обычаю эстонцы научились у русских.

Вообще, каждый народ заимствует у другого только все самое плохое, это я давно заметила…

У папы была приличная по тем временам зарплата, и еще он имел что-то «слева», так что мы вполне могли бы жить припеваючи, но всему виной водка. Не буду говорить «русская водка» — это нехорошо, и было бы с моей стороны совершенно неоправданной клеветой. Водка — общая. Это такой же национальный эстонский напиток, как и русский…

Так что нашей семейной бедой была просто водка. Не русская, и не эстонская. Папа сначала пил ее по обязанности, а потом втянулся и пил уже просто из удовольствия.

А водка тогда было недешева. Сейчас водка — это самое дешевое, что есть в России. А тогда, при СССР — нет. И большая часть нашего семейного бюджета уходила именно на папины оргии. Нет, ничего особенно плохого он не делал. Просто каждый вечер он надевал свой светлый костюм и шел в мотель, за полкилометра от нашего дома.

Мы с мамой оставались одни и сидели на кухне, прислушиваясь к крикам и воплям, доносившимся из мотеля. Это «гуляли» туристы. Может быть, их и можно понять. В конце концов, они были на отдыхе.

А вот наш папа — нет. Для него это стало естественным и каждодневным времяпрепровождением.

Я тогда училась в девятом классе и не особенно интересовалась подробностями жизни моих родителей. У меня тогда было много своих интересов, которые свойственны этому возрасту.

В девятом классе я впервые поцеловалась с мальчиком. Для девочки такого возраста это ведь целое событие в жизни.

Так что у меня было много тем для размышлений, чтобы не вдаваться в нюансы взаимоотношений родителей.

Но потом все выяснилось и встало на свои места. Просто я не замечала, что творится во взрослом мире. Моя мама совершенно отчаялась. Ее одинокие вечера вдвоем со мной совершенно ее доконали. Сейчас я могу представить себе ее состояние. Она сидела одна в доме вдвоем с дочерью и все время напряженно думала о том, где сейчас и чем занимается ее муж.

Под вечер, или ночью папа приходил, и я шла спать, довольная, что все в порядке и папа дома. Но каково было маме встречать его — выпившего, веселого, и знать, что он провел вечер в окружении таллинских знакомых и красивых девиц легкого поведения?

Что она чувствовала и что переживала при этом? А девицы такие крутились тогда возле каждого начальника средней руки в Эстонии, особенно в туристском деле…

Свобода нравов тогда в нашем окружении была ужасающая. Вся Эстония пыталась брать пример с Европы и главным образом брала пример в смысле свободы морали. Я же говорю, что народы заимствуют друг у друга только самое плохое…

Вероятно, моя мама сильно переживала все происходящее. Просто она была нордическая женщина и не позволяла себе высказывать чувства при посторонних, тем более при собственной дочери.

Но мама была еще довольно молодой, ей было всего тридцать четыре года. Тогда мне казалось, что она уже старая, а теперь-то я понимаю, что она вовсе не ощущала себя старухой. Наоборот, она думала о том, что еще молода и у нее, может быть, много хорошего впереди, а жизнь ее погибает тут, рядом с мотелем и распоясавшимся мужем…

Несколько раз я оказывалась невольной слушательницей неприязненных разговоров между отцом и матерью.

Домик у нас был небольшой, и по ночам, когда было тихо вокруг, все было отлично слышно из соседней комнаты, все разговоры. Особенно, если лежать тихо и прислушиваться.

«Крис, — говорила мать отцу. — Ты опять пришел ночью, и опять от тебя пахнет вином, хотя ты обещал мне быть аккуратнее».

«Брось, Мээлита, — отвечал отец. — Может настоящий мужчина вести себя по-мужски или он должен постоянно оглядываться на жену? Это же не по-мужски. Ты ведь хочешь, чтобы твой муж был настоящим мужчиной?»

«Да, но я не считаю, что помада на твоей шее, которую ты даже не удосужился стереть, идя домой, делает тебя настоящим мужчиной», — чуть не плача, но сохраняя достоинство, отвечала мать.

«Мои обязанности, моя должность накладывают на меня кое-что, — говорил, как бы оправдываясь, отец. — Ты же должна понимать, что я, как руководитель крупного туристского заведения, просто обязан делать некоторые вещи… Встречать начальство, важных гостей…»

«Ах, Крис, — с отчаянием в голосе говорила ему мама. — Это так, но я уверена, что случайные связи с девками и пьянки отнюдь не входят в твои служебные обязанности».

Это были бесплодные разговоры. Они не могли привести ни к чему хорошему, и не привели.

Постепенно моя мама отчаялась и стала тоже иногда ходить вместе с отцом по вечерам в мотель.

Теперь в эстонских газетах иногда пишут о том, что русские туристы развратили чистые нравы эстонского народа. Что наплыв растленных жителей славянского востока развратил людей. Бог им судья, этим газетчикам. Кто не хотел растлеваться, тот не растлевался. Это дело совести и желания каждого…

Иногда родители возвращались с этих гулянок вместе, но все чаще стали приходить домой порознь.

Хельга сказала это и замолчала. Она сосредоточенно вскрывала новую пачку сигарет. Ее длинные ногти царапали целлофановую обертку.

— Ты хочешь сказать, что твоя мама стала такой же, как отец? — спросил я, не выдержав ее паузы.

— Нет, вовсе нет, — ответила Хельга, чуть задумавшись на секунду. — У моей мамы совсем другой характер. Она — жесткая и решительная женщина, но в душе она романтична, и ее желания всегда лежали в русле обычных вещей, связанных с любовью и семьей. Просто она попала в сложную ситуацию.

— В какую? — поинтересовался я, и тут же мне стало неудобно, что я тороплю Хельгу с ее рассказом. Надо было мне быть потоньше и понимать не только умом, но и сердцем, чего стоит молодой женщине рассказывать мне такое со всей откровенностью…

Вероятно, мне следовало бы быть не доктором, а священником. Все так охотно рассказывают мне все подробности своей жизни. Раньше я считал, что это касается только моих пациентов — преступников, а теперь оказалось, что это распространяется и на прелестных молодых дам.

— В какую же ситуацию она попала? — спросил я, ожидая услышать нечто тягостное и полукриминальное, что сопровождает обычно фразу «сложная ситуация»… Но все оказалось проще и прозаичнее.

— Сложная ситуация — это ее семейная жизнь, — просто ответила мне Хельга, поднимая глаза от распечатанной наконец пачки сигарет. — Больше, собственно, ничего… Но для моей мамы все это было слишком тягостно. А тут подвернулся Василий Савватеевич. Как нельзя более кстати, учитывая то, что творилось в нашей семье…

— Кто такой Василий Савватеевич? — спросил я, удивляясь появлению этого русского имени применительно к мотелю под Таллином.

— О, — усмехнулась Хельга. — Василий Савватеевич — это мечта каждой правильной эстонской женщины.

Она сказала это и замолчала загадочно.

— И все же? — допытывался я, хотя подумал, что делаю это напрасно и Хельга все равно расскажет сама, если уж начала.

— Представь себе мужчину сорока лет среднего роста, широкоплечего, с щегольскими усами на красивом и глупом лице, — сказала Хельга. Я задумался.

— Представил, — наконец ответил я, добросовестно создав в своем воображении искомый образ.

— И представь себе, что этот человек приехал в мотель на красивой «Волге» цвета слоновой кости. Такие «Волги» тогда были не у каждого, и наличие такой машины говорило о многом. Гораздо больше, чем наличие «мерседеса» в наше время…

А говорило оно о том, что Василий Савватеевич — крупный начальник. Он был преуспевающий руководитель нефтедобычи откуда-то из-под Тюмени. Или Сургута, я сейчас не помню. Сравнительно редкая и экзотическая птица в наших краях, уже хотя бы потому, что Эстония просто очень далеко от Тюмени…

Василий Савватеевич приехал к нам отдыхать. Он и отдыхал, как только мог и умел. Денег у него было немерено, заработки тогда в Сибири были большие, у начальства — особенно. Он гулял по Таллину, дивился на красоту города и на то, что никто не харкает прямо посреди улицы и не орет матом на главной площади, как это принято в России…

Он был неженат. Вообще Василий Савватеевич отдыхал на всю катушку. Днем он гулял и осматривал что-то, по вечерам посещал таллинские рестораны. А к ночи на такси возвращался в мотель.

Но то ли в ресторанах ему не везло, то ли по врожденной порядочности его натуры ему не нравились женщины легкого поведения, стайки которых всегда вились в те годы между гостиницей «Виру» и рестораном «Глория»…

Одним словом, Василий Савватеевич вдруг на дискотеке в мотеле встретил мою мать.

Он произвел на нее огромное впечатление. Особенно, наверное, в сравнении с отцом.

Василий Савватеевич был положительным, усатым человеком. Большой начальник в неведомой Сибири, денег у него куры не клюют… Пьет умеренно, в основном по праздникам и под хорошую закуску. Депутат областного совета то ли в Тюмени, то ли в Сургуте…

По сравнению с моим пьющим и гуляющим папой это был просто образец совершенства. Хотя, чего же сравнивать? Мой папа все же был не нефтяником, а директором мотеля. Это совсем другой профиль работы, накладывающий определенную печать на человека.

Но мама решилась сравнивать. А когда простая рассудочная женщина начинает сравнивать вот таких двух мужчин, понятно становится, кого она предпочтет. Тем более, что папины «художества» уже довели ее к тому времени до отчаяния.

Что же касается Василия Савватеевича, то с ним вопрос был ясен. В те годы не было для русского мужчины ничего более престижного, чем женитьба на прибалтийке… русские даже придумали специально слово — прибалты. Они нас всех так называют. — Хельга засмеялась. — Они не могут различить, что мы — три совершенно разных народа. Это недоступно пониманию простого русского человека. Так вот они нас так и называют, очень глупо и смешно — прибалты. И, конечно, для мужчины из далекой Тюмени было чрезвычайно престижно привезти себе жену из Эстонии. Наверное, все потом говорили там о нем с тайным восхищением. Как же — он женился почти что на европейской женщине…

Вероятно, это повлияло на воображение Василия Савватеевича, и он стал ухаживать за мамой, а потом стал уговаривать ее уехать вместе с ним.

Мама никогда бы на это не согласилась, если бы папа к тому времени совершенно не обнаглел.

Последней каплей было, когда он пришел домой в очередной раз под утро пьяный и мама нашла у него в кармане женские трусы. Ох, как она хлестала папу этими трусами по лицу… Когда она делала это, у него был такой жалкий вид. А по маминому лицу я уже тогда поняла, что это последняя капля и теперь она решится на что-то.

Вот мама и решилась, и приняла предложение крупного усатого мужчины из Сибири.

Она хотела, чтобы и я поехала с ней. Мама познакомила меня с этим дядькой и даже хотела, чтобы я называла его «дядя Вася». Но это было гораздо выше моих сил. С чего бы это я стала привыкать к какому-то постороннему мужчине, да еще поехала в такую даль?

И я отказалась, сказала, что останусь с папой. Мама просила у меня прощения и сказала: «Прости меня, Хельга. Я понимаю, что не должна так поступать и оставлять тебя, но ты уже взрослая девочка и должна меня понять. Ты же видишь, как ведет себя папа в отношении меня».

И я поняла маму. Действительно, она была еще совсем не старая женщина, и зачем ей было губить свою жизнь? Она старалась в свое время, как могла, образумить папу и наладить нормальную семейную жизнь. Но у нее ничего не получилось.

Теперь мама решилась начать все сначала.

«Подумай еще раз, — говорила мне мама. — У Василия куча денег, и там богатый край. Поедем вместе со мной».

Но я была уже действительно довольно большая девочка и совсем не хотела ехать на край света, пусть даже вместе с мамой. Так что маму я совсем не осуждала, но у нее была другая ситуация.

— И ты осталась с отцом? — спросил я, когда Хельга остановилась в своем рассказе.

Она посмотрела на меня испытующе:

— Тебе интересен мой рассказ? История моего детства?

Я кивнул в ответ. Хельга улыбнулась доверительно и сказала:

— Я еще никому подробно не рассказывала об этом. Ты — первый. Может быть, я потому разоткровенничалась, что мне кажется, будто ты поймешь меня. Не знаю, почему я так думаю.

Почему бы мне было не понять ее? Что за странный вопрос… Это самая обыкновенная история. У многих в детстве были нелады с родителями. В конце концов не всем же так везет с папой и мамой, как мне, например…

Я сказал об этом Хельге, и она усмехнулась.

— Но я ведь еще рассказала не все. Это совсем не такая простая история, как ты думаешь. Пока что действительно все шло, как обычно, как у многих. А вот дальше началось то, о чем я не решалась никому прежде рассказать.

Хельга замялась. В ее глазах я прочел нерешительность.

— Не знаю, как ты к этому отнесешься, — добавила она.

— Я думаю, что ты можешь все спокойно мне рассказать, — ответил я. — Прошло уже столько лет, и теперь ты взрослая женщина, врач. Столько уже событий произошло в твоей жизни с того времени, что все сильно отодвинулось. Почему бы и не вспоминать об этом, о том, что было так давно?

— Когда я расскажу все до самого конца, Феликс, ты поймешь, отчего я не люблю вспоминать свою молодость. Ты увидишь, что у меня на это есть серьезные причины…

Так вот, мама собралась, в последний раз облила меня слезами прощания и уехала. Напоследок она еще добавила, что, естественно, я могу приехать к ней как только захочу. Но надо сказать, что я ни разу не воспользовалась ее приглашением.

Хотя я и прекрасно понимала маму и побудительные причины ее поступка, тем не менее мне все равно было нечего делать с ней и ее новым усатым мужем.

А папа через некоторое время привел в дом девицу. Это была одна из его дискотечных подружек. Подозреваю, что именно ее трусы нашла мама в папином кармане.

Линда была всего на пять лет старше меня, и я довольно болезненно переживала это.

Линда была красивая девушка, только держалась уж слишком развязно по моим тогдашним понятиям. Она поселилась у нас, в комнате, которая была раньше спальней моих мамы и папы.

Теперь там спал папа с Линдой. Линда очень много себе позволяла. Она работала официанткой в ресторане неподалеку и, может быть, там научилась своим ужасным манерам. Она совершенно не хотела вести себя прилично и контролировать свое поведение, сдерживать свои желания.

Например, она могла просто так запросто вдруг за ужином сесть к папе на колени и ласкать его, тереться об него. А могла даже, нисколько не стесняясь меня, попытаться залезть к нему рукой в брюки… Правда, папа ей этого не позволял делать, одергивал, но на это она немедленно говорила бесстыдно: «Ну, тогда пойдем в постель поскорее, мой зайчик», — и при этом нахально косилась на меня…

Все же Линда вовсе не была такой уж плохой. Со мной она постаралась подружиться. Ведь мы были если не ровесницы, то во всяком случае, разница в возрасте между нами была гораздо меньше, чем между Линдой и моим папой.

Сперва я сторонилась этой развязной девицы, а потом постепенно привыкла, стала замечать те знаки внимания, которые Линда мне оказывала. Она не собиралась что-то из себя строить и не собиралась претендовать на то, чтобы быть моей мачехой. С самого начала она поставила себя в нашем доме так, что стала моей старшей подругой.

Именно от Линды я впервые по-настоящему услышала все о взаимоотношениях мужчины и женщины, например. А для молоденькой девушки такие доверительные разговоры очень важны.

А услышать все это из уст папиной любовницы — в этом вообще было много пикантного…

«И ты все это делаешь с моим папой?» — зачарованно, не до конца веря, расспрашивала я, когда Линда, увлекшись, повествовала о какой-нибудь особо бесстыдной ласке или позе.

«Конечно, — смеялась Линда. — И не только с твоим папой. Со многими другими мужчинами — тоже».

«А что же папа? — в ужасе спрашивала я. — Он разве не против?»

«О, — еще более игриво отвечала моя старшая подруга. — Может быть, это было еще до того, как я познакомилась с Крисом… С твоим папой. А может быть… — тут глаза ее делались особенно хитрыми. — А может быть, я и сейчас иногда расслабляюсь и немного позволяю себе, но Крис ведь этого может и не знать».

Она заливисто смеялась, и постепенно я стала привычно относиться к таким разговорам и к такому образу мыслей.

Единственное, что меня смущало тогда, было то, что мне уже семнадцать лет, а у меня все еще не было парня. Слишком уж занимательными и сладкими были рассказы об этом деле Линды, чтобы я оставалась равнодушной.

В противном случае, наверное, я продолжала бы пассивно ждать, когда встречу парня себе по душе, но в той ситуации я горела, будто в огне, и мне непременно хотелось поскорее попробовать того, о чем повествовала подруга.

У нас в школе был парень по имени Роберт. Он учился в том же выпускном классе, что и я. Он был высокий и стройный блондин с наглыми глазами. У него уже были почти оформившиеся усы на холеном лице.

Все девчонки втайне сходили с ума по Роберту, но он ни с кем не дружил из класса. Он приезжал в школу на мотоцикле и оставлял его возле школьного двора.

А после уроков он гордо садился на своего железного коня красного цвета и, оставляя шлейф выхлопных газов, уносился с грохотом домой.

Можешь представить себе, с какой бессильной завистью смотрели на него одноклассники и с каким вожделением — девочки.

Директор как-то предпринял попытку запретить ему приезжать в школу на мотоцикле и сказал об этом родителям Роберта. Он упирал на то, что школьники не должны гонять на мотоциклах, а должны скромно приезжать все вместе на школьном автобусе.

Но родители Роберта ответили, что их сыну уже восемнадцать лет и он имеет право ездить на чем хочет, и это не директорское дело — диктовать виды транспорта… Роберту действительно было уже восемнадцать, потому что он два года сидел в одном классе… Так что он и годами был старше всех.

И вот однажды я встретила этого Роберта на дискотеке в мотеле, куда стала теперь иногда захаживать. Ходить-то я туда ходила, и там ко мне, естественно, «подкатывались» разные отдыхающие со своими более чем нескромными предложениями, но я не решалась идти с незнакомцами. Для этого я все же была еще слишком молода и неопытна. Да и Линда не советовала мне делать это. Она рассказывала разные страшные истории, что могут сделать с девушкой незнакомые мужчины…

А тут я встретила Роберта. Он был, как всегда, очень красив в своей короткой кожаной куртке и настоящих американских джинсах, которые тогда были большой редкостью.

Я сама решилась подойти к Роберту и пригласила его на танец. Ни за что не сделала бы этого раньше, до знакомства с Линдой и ее разговоров о том, что если хочешь добиться наслаждения с парнем, то не следует стыдиться…

Роберт очень удивился, но пошел танцевать со мной. Смешно теперь вспоминать, но я на самом деле ужасно боялась, что он откажет и мне придется, понурив голову, с позором отходить от него прочь под смех окружающих. Глупо, конечно, ведь я была вполне хороша собой. С чего бы это ему было так со мной поступить?

И я сама пригласила его. Конечно, в любом нормальном городке Эстонии такой поступок девушки вызвал бы всеобщее недоумение и на меня потом всю жизнь показывали бы пальцем… Но у нас в мотеле тон задавали русские туристы, а у них свободное поведение считалось нормой.

После двух танцев, которые мы протанцевали, Роберт прижал меня к своей кожаной куртке и предложил прокатиться с ним на его мотоцикле.

Он прекрасно знал меня по школе и, конечно, просто решил, что Хельга сошла с ума, что так безрассудно себя ведет. Про Роберта ведь ходили слухи, что он, несмотря на то, что еще учится в школе, успел поиметь много женщин, и постарше себя. Так что он был совершенно развращенный парень.

Он, наверное, был уверен, что уж от мотоциклетной прогулки я точно откажусь, и предложил просто так, для смеха, на всякий случай.

Но я согласилась. Как сейчас помню его веселый и недоумевающий взгляд, когда он повел меня к своему мотоциклу. И еще помню взгляд Линды, которая тоже была на дискотеке и со стороны наблюдала за всем происходящим.

Наши глаза на мгновение встретились, и она подмигнула мне, как бы подбадривая меня.

Мы отъехали с Робертом не слишком далеко, и остановились в сосновой роще недалеко от моря, так что шум морских волн смешивался с шелестом верхушек сосен… Очень романтично.

Вот там он и поимел меня, лишил невинности. Я стала женщиной, будучи опрокинутой на длинное кожаное сиденье мотоцикла. Очень в стиле двадцатого века. Потом я много раз видела в различных эротических журналах фотографии, где непременно фигурирует мотоцикл, и каждый раз вспоминала о своем первом мужчине и его мотоцикле…

Роберт действительно был уже весьма опытным мужчиной, так что он сделал все очень быстро и грамотно.

Только у меня осталось от этого ужасное воспоминание. Мне было больно и неприятно. Он навалился на меня всем телом и сопел в лицо. А потом, когда все закончилось, удовлетворенно крякнул и потрепал меня по щеке.

«Молодец, — сказал он покровительственно. — Вот ты и избавилась от своей инвалидности».

«Какой еще инвалидности?» — спросила я, вставая и поправляя платье.

«Ну, девственность — это же своего рода инвалидность, — захохотал он, довольный где-то услышанной и повторенной шуткой. — Теперь ты — нормальная девка».

Он еще раз потрепал меня по щеке и добавил: «Ты еще будешь первоклассная сучка… Вот ведь, сама напросилась».

Я тогда не решилась ничего ответить. Мне было стыдно и неприятно. Больше всего я была разочарована тем, как все произошло. Быстро, больно и совсем не так восхитительно, как это рассказывала Линда.

Роберт даже не поцеловал меня, и уж вовсе не ласкал, не готовил. Просто навалился на меня и сделал свое дело, абсолютно не заботясь о том, как и что чувствую я.

«Неужели все мужчины такие? — думала я тогда. — Неужели это всегда бывает так быстро и грубо? Зачем я тогда все это сделала?»

Все эмоции, которые я получила в тот вечер, были отрицательными. Роберт даже не подвез меня до дому на своем мотоцикле. Он сказал, что теперь должен торопиться и что ему в другую сторону.

А я не осмелилась ничего ему сказать. Это был рейс в один конец. Я добралась пешком до дома и легла спать. Мне хотелось плакать, но я сдерживалась. Папы и Линды еще не было, они поздно возвращались с дискотеки в мотеле. Наконец-то папа получил то, что хотел. Мамы больше не было, и никто не мешал ему вести такую жизнь, которая казалась ему достойной мужчины.

Хельга усмехнулась, наблюдая за моими реакциями на ее рассказ, и спросила:

— Ну как, тебе понравилась история потери моей невинности?

Я решил не кривить душой.

— Знаешь, Хельга, — сказал я. — Все-таки я совершенно не понимаю пока, отчего ты так много значения придаешь этому воспоминанию. Спору нет, история малоприятная, но подобные истории случаются с каждой второй женщиной. Я имею в виду, что каждая вторая женщина теряла невинность при схожих обстоятельствах и тоже в первый раз имела негативные эмоции… Тут нет ничего не только трагичного, но даже и интересного, необычного. Очень, я бы сказал, банальная история.

Я говорил так резко намеренно, потому что хотел таким образом показать Хельге, что ей совершенно нечего стыдиться и комплексовать. Тем более, что это было так давно…

— Ну, посмотрим, как тебе понравится продолжение, — сказала Хельга, испытующе глядя на меня. — Поглядим, насколько высок твой эмоциональный барьер, и до какой степени ты будешь говорить, что я говорю обыденные вещи.

Она села поудобнее и продолжила:

— Самое неприятное ожидало меня назавтра в школе. Потому что к второй перемене Роберт успел рассказать всем ребятам о том, как он трахнул меня накануне. Уж не знаю, что двигало им. Наверное, он и в самом деле не имел никаких оснований меня уважать. Ведь я сама предложила ему себя и сама отдалась ему. Он не случайно назвал меня сучкой почти сразу, не успела я еще прийти в себя. Он все рассказал в деталях и подробностях, и все мальчишки класса хохотали, слушая его и издевательски поглядывали на меня. А девочки стали коситься и осуждающе перешептываться.

— Но Хельга, — протянул я. — Ты же сейчас взрослая женщина и сама все понимаешь… Мальчишкам до смерти хотелось быть на месте Роберта, и потому они так возбужденно смеялись. А девочки всегда ведут себя ханжески… Они тоже втайне тебе завидовали, но им лишь бы только осудить подругу.

— Это правда, — кивнула Хельга. — И теперь я действительно все это прекрасно понимаю. Но тогда ведь я была еще совсем юной, и слезы застилали мне глаза, не давали смотреть. Короче говоря, после третьего урока я ушла из школы и побежала домой. И вот тут и начинается самое интересное, то, что перевернуло мою жизнь. Дома была одна Линда. Она поздно вставала и в тот день еще лежала в постели. Когда я вошла в комнату, она сразу все поняла. Наверное, каким-то шестым женским чувством.

«Он все рассказал в школе?» — сочувственным тоном спросила она у меня.

«Кто?» — не сразу поняла я ее вопрос.

«Да Роберт же, — сказала Линда, потягиваясь. — Или ты думала, что я ничего не видела вчера? Ты, думаешь, я не знаю, что ты потеряла вчера?»

«А что я потеряла?» — все еще не понимала я. Мне не верилось, что и Линда теперь знает о моем позоре.

«Ты потеряла невинность, — ответила Линда спокойно, улыбаясь. — С чем я тебя и поздравляю… Это давно следовало сделать. Я даже удивлялась, почему ты так тянешь с этим. Ну и хорошо. Расскажи, как это было».

Кому еще я могла все откровенно рассказать, с кем я могла поделиться своим разочарованием?

Я села на край ее постели и все подробно поведала. О том, как равнодушен и груб был Роберт, и о том, что сама я ничего не почувствовала, кроме отвращения к самой себе и к сексу.

«Ну, это не беда», — ответила Линда, когда я закончила свой рассказ и чуть не плакала. Слезы я сдерживала, но Линда, несомненно, заметила мое состояние.

«У многих так бывает в первый раз», — сказала она.

«Неужели все мужчины таковы?» — задала я ей вопрос, который терзал меня с самого вчерашнего вечера.

«Многие, — улыбнулась Линда. — К сожалению, очень многие. Они такие неотесанные мужланы, — добавила она. Потом хитро посмотрела на меня и, все так же потягиваясь, томно сказала вдруг: — Раздевайся и ложись ко мне в постель, и я расскажу тебе один секрет о том, как добиться настоящего наслаждения и не зависеть от каких-то там невоспитанных робертов».

«Как в постель?» — оторопело спросила я. Никогда прежде Линда не приглашала к себе в кровать, да еще раздетую. Это было довольно дико для меня, но в тот раз я была в таком состоянии, что была готова на все.

«Давай, иди сюда», — поторопила меня Линда, и я скинула платье.

«Снимай и все остальное, — сказала Линда. — Трусики и лифчик тоже положи вот здесь. Чтобы ты была совсем, как я».

С этими словами она откинула одеяло, приглашая меня к себе, и я увидела, что она совершенно голая. Я никогда до этого не лежала в постели с голой женщиной и мне не приходило в голову, что такое возможно. Но в тот день… Ах, в тот день я была так напугана и расстроена, и так нуждалась в утешении… Мне нужно было обязательно, чтобы кто-то приласкал меня.

А Линда была такая участливая, а когда она пригласила меня к себе в постель, я увидела ее стройную фигуру, и мне не показалось противным прилечь к ней.

Я сделала все так, как она сказала, и легла в кровать. Тело Линды было горячим, и она сразу же прижалась ко мне.

«Сейчас мы утешим нашу милую девочку, — заворковала Линда, гладя меня рукой по обнаженной груди. — Нашу милую девочку обидел какой-то идиот, и теперь она расстроена и обижена. У нее такое красивое тело, а его даже никто не оценил. Вот сейчас мы и погладим его и поласкаем так, как оно заслуживает».

Руки Линды оказались проворными, и она пустила их в дело, не колеблясь. Тут же я сумела оценить ее мастерство и понять, что Линда умеет ловко лезть не только в брюки к мужчинам.

«Что ты делаешь? — вяло говорила я, ворочаясь в ее объятиях. — Не надо этого…»

Но на самом деле я не была слишком уж против всего этого. Сначала я воспринимала ласки Линды просто как знак утешения. Мне казалось, что это лишь своеобразная форма участия подруги в моих делах. Она гладила меня по всему телу, по грудям, доставала пальцами до сосков и нежно трепала их.

Однако, с каждой минутой я ощущала, как в Линде нарастает жар, и, что самое странное, почувствовала, что и сама не остаюсь равнодушной.

Тогда еще я не слишком хорошо понимала механику полового возбуждения, особенно в такой странной ситуации.

Но Линда почти сразу почувствовала, что я начала реагировать на ее ласки должным образом.

«Милую девочку обидели, — ворковала она, не прекращая ни на мгновение своих ласк. — Ее не оценили. Она предложила мужчине самое дорогое, что у нее есть, а он грубо воспользовался этим и не дал нашей девочке удовлетворения. Но у нашей девочки есть Линда, которая любит ее и которая утешит ее, как следует».

Линда спустилась ниже и стала целовать мои груди, от чего соски набухли и затвердели.

Губы Линды были проворными, как и ее пальцы. Она не долго задержалась на моей груди и сползла еще ниже, переключив внимание на мой живот. Она целовала его и приговаривала по-прежнему разные нежные ласковые слова.

Мне было стыдно и неудобно, я уже начинала ощущать, что происходит что-то ненормальное, необычное, то, о чем потом мне будет стыдно вспоминать. Линда вела себя так странно, так неожиданно. Я всегда знала, что она ко мне хорошо относилась, но никогда не предполагала, что она вожделеет меня…

Я начала тихонько постанывать и трепетать всем телом. Стыд, неловкость от всего происходящего смешались с зарождавшейся страстью. Наверное, это так трансформировалось мое желание нежности и ласки…

Меня утешали и ласкали, хотя и совсем необычным способом, но меня устраивало и это.

Линда тем временем спустилась совсем низко и прошептала: «Вот тот секрет, который я могу тебе открыть… Я поласкаю тебя так, как никакой мужчина не сможет тебе сделать. Я сумею удовлетворить тебя, чтобы ты не ощущала себя необласканной… Только женщина может так поласкать женщину, чтобы это было по-настоящему приятно».

Я затрепетала, поняв, что она собирается сделать, но Линда рукой заставила меня раздвинуть ноги и принялась ласкать меня языком. Она сначала делала это осторожно и очень нежно, а потом становилась все жарче, все горячее…

Я стонала и билась под ней, не находя себе ни секунды покоя. Повинуясь рукам Линды, я согнула ноги в коленях, и мне показалось, что она так вгрызается в меня, что скоро достанет своим языком до самых моих потаенных глубин.

Надо отдать должное Линде и ее мастерству в постели. Она тогда же, в первый же раз заставила меня испытать самый настоящий оргазм. Она буквально дошла до исступления и довела до исступления меня.

Когда все закончилось, и мои сладострастные судороги прекратились, Линда наконец оторвалась от меня и, улыбаясь своими мокрыми губами, сказала: «Правда ведь, это было великолепно?»

Я промолчала, гладя в потолок. Я не представляла себе, как мы теперь с Линдой будем смотреть в глаза друг другу, как вообще сможем общаться. То, что произошло, было сладостно, и показалось мне слаще всего на свете, но меня не оставляло ощущение катастрофы. Ведь я не понимала, как это все случилось, что это было, и как жить дальше…

«Уж во всяком случае, гораздо приятнее, чем вчера с Робертом?» — настаивала Линда, садясь на кровати и протягивая руку за сигаретами, которые лежали на тумбочке.

«Лучше», — ответила я нехотя, а на самом деле могла бы сказать и больше. Это действительно было, как небо и земля… Совсем разные ощущения, и с Линдой мне было гораздо приятнее, чем с моим первым парнем.

Потом уже я поняла, что это вообще очень важно — первые впечатления в сексе. Не случайно, наверное, женщины никогда не могут забыть своего первого мужчину. Я имею в виду, настоящего мужчину, с которым было по-настоящему приятно… Так же и я… Я была отравлена с самого начала ласками Линды.

Наслаждение, которое я впервые в жизни испытала в ее объятиях, конечно, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что накануне вечером проделал впопыхах Роберт.

«Так тебе понравилось?» — так и не отставала от меня Линда. Ей очень хотелось, чтобы я сама призналась в испытанном удовольствии. Хотя, зачем это ей было нужно? Она ведь только что имела возможность наблюдать, как я билась в оргазме…

«Конечно, мы ничего не скажем папе», — усмехнулась потом она, закурив и пуская к потолку красивые колечки. Она сидела на кровати такая бесстыдно-голая, и ее выражение лица было таким удовлетворенно-похотливым, что я просто содрогнулась от стыда, от мыслей о том, что мы делали, во что она меня втянула…

«Ведь это почти что жена моего папы», — с ужасом подумала я, но, видимо, и Линда представляла себе, о чем я могу подумать, поэтому сделала упреждающий маневр.

«Это не имеет никакого отношения к моим занятиям любовью с твоим папой, с Крисом, — сказала она. — Это — совсем другое. Это будет наша женская тайна».

Вот так у меня появилась женская тайна. С тех пор мы часто занимались этим делом с Линдой. Постепенно она приучила меня также быть активной в постели, чтобы так же обслуживала ее, как и она меня в первый раз.

«Сегодня твоя очередь», — просто сказала она мне как-то, раскидываясь на постели и подставляя ласкам моего рта свое стройное тело. Я подумала тогда, что это совершенно справедливое требование и я должна доставить ей такое же удовольствие, как и она — мне… Я попросту привыкла к Линде и нашим взаимным ласкам.

— Ну, что, Феликс, тебе пока что не достаточно? — поинтересовалась Хельга, прерывая свой рассказ и глядя на меня смеющимися изучающими глазами. — Как насчет твоего психологического барьера, я еще не перешла его своей историей?

Она явно посмеивалась надо мной, посмеивалась над моей «приличностью» и не привычкой к подобным рассказам. На самом деле, она была совершенно права. Хотя моя профессия венеролога и располагает многих к игривым шуточкам, я никогда особенно не интересовался вопросами секса.

Можно, наверное, сказать, что я скучноватый любовник. Никогда меня не привлекали сексуальные игры и всякие сложности в этом вопросе. Всему этому я предпочитал здоровый, без червоточин, без отклонений, секс. Своего рода семейный секс.

Даже с Людмилой, которая отличалась неуемным темпераментом и бесстыдством, я не позволял себе никаких экспериментов и вольностей. Наверное, не из порядочности и стыдливости, а просто из-за отсутствия интереса к отклонениям. Я — эпикуреец в любви, а эпикурейству чужды чрезмерные сложности.

— А чего ты хочешь добиться? — спросил я Хельгу в ответ. — Ты хочешь изучить мои реакции? Или это тест на выносливость?

— Нет, просто я спрашиваю, готов ли ты слушать дальше? — призналась Хельга. — Видишь ли, я очень серьезно отношусь к тебе и к нашим с тобой отношениям. Можно сказать даже, что я на очень многое надеюсь в отношении тебя, Феликс. И я, во-первых, не хочу, чтобы между нами оставались какие-то тайны. Слишком долго я жила, неся в себе тайну, а теперь я хотела бы избавиться от этого груза. Может быть, я слишком назойлива и слишком явно добиваюсь тебя, но ты мог бы постараться понять меня. Ты стал дорог мне. Бывает ведь так — люди не встречаются долгие годы, а потом они видят друг друга, и между ними вспыхивает чувство. Это — как искра, как разряд электричества… Вот это я и почувствовала к тебе, очень бы не хотела потерять тебя.

Хельга говорила это спокойно и размеренно, но я чувствовал, как подрагивает ее рассудительный голос. Она и вправду хотела меня, вправду хотела привязать меня к себе.

— Ну вот, — расстроенно произнесла Хельга. — Кажется, я опять увлеклась и стала сама предлагать себя… Теперь ты Бог знает что обо мне подумаешь.

Она выглядела немного расстроенной. Я посмотрел на нее и подумал, что в этой женщине действительно кроется загадка. Тут я не ошибался в юности.

Она такая разная, в ней столько противоречий. Только что Хельга была уверенная в себе женщина, которая как бы свысока посматривала на меня, рассказывая свою бесстыдную историю. И тут же она вдруг смешалась, смутилась, стала оправдываться… А чего стоят ее трогательные глаза, когда она вдруг испугалась, что предлагает себя мне в качестве постоянной подруги.

Я обнял Хельгу за плечи и притянул к себе. Мне хотелось приласкать ее, успокоить — такую потерянную, беззащитную.

— Ты теперь подумаешь, что я — такая же ненормальная, как и все остальные незамужние женщины, — сокрушенно произнесла Хельга. — Они страдают от того, что не имеют семьи и готовы на все, чтобы повеситься на шею любому…

— Я знаю, что ты не такая, — возразил я. — Не говори глупостей, Хельга.

Перепад ее настроения показал мне, как она волнуется, рассказывая мне свою историю.

— Мне ведь больше некому все это рассказать, — как будто прочитав мои мысли, сказала, оправдываясь, Хельга. — Просто ты хорошо ко мне относишься, и мне показалось, что я тебе не безразлична.

— Конечно, это так и есть, — сказал я. Мне очень хотелось как-то выразить свое к ней теплое отношение, и я принялся гладить ее по голове, по золотистым волосам. Она доверчиво, как девочка, прижалась ко мне плечом, и я обнял ее правой рукой. «Сколько личностей в этой женщине, — думал я с любовью. — Она и блестящая дама, и остроумный собеседник, и маленькая девочка, которая одинока и нуждается в ласке…»

— Дай мне сигарету, — попросила Хельга. Она прикурила от моей зажигалки и продолжила:

— Я очень сильно привязалась к Линде. Мне было больше никого и не надо. Я смотрела сквозь мальчиков и даже не хотела о них думать. Стоило мне вспомнить Роберта, и я вся содрогалась от брезгливости. Как он тогда сказал мне — «сучка»… Этой обиды я не могла простить всем мужчинам, вместе взятым. А наших ласк с Линдой мне было более чем достаточно. Другое дело, что Линда была своеобразная женщина. По-эстонски даже нет такого слова, чтобы точно определить, что же она такое. По-русски таких слов много — оторва, оторванка, прошмандовка, халда… Есть и другие слова.

Хельга усмехнулась и взглянула на меня:

— Хорошо я выучила за последние годы русский язык? — Она хмыкнула. — Так вот, Линда была настоящей оторвой… Она любила меня и старалась делать так, чтобы мне было с ней хорошо. Но она и пользовалась тем, что я слишком к ней привязана. Ведь у нее был еще мужчина, мой папа, и, наверное, другие мужчины временами — тоже… Я была ей нужна скорее для разнообразия. А у меня не было никого, кроме Линды. И что хуже всего, я не представляла себе никого другого. Уж мужчину — меньше всего.

Это и называется стать настоящей лесбиянкой. Мне потом приходилось встречать нескольких лесбиянок, и я поняла, что есть два типа. Один — это то, что Линда. То есть у них есть и мужчины и женщины. Они просто всеядны в сексуальном отношении. Их большинство среди лесбиянок, и, строго говоря, их и лесбиянками назвать трудно. Просто очень чувственные женщины.

А я под влиянием Линды и обстоятельств становилась полной лесбиянкой. Парни перестали меня интересовать, и я даже не могла представить себе, как бы это было. Конечно, тут главную роль сыграл мой первый неудачный опыт, который так больно задел меня и заставил страшиться нормального секса.

Линда понимала свою власть надо мной и использовала ее в своих интересах. Она спихнула на меня всю домашнюю работу. Она говорила: «Хельга! Сделай то и сделай это, а потом мы поласкаем нашу маленькую девочку».

И я не могла ей ни в чем отказать.

И еще — она постепенно перестала ласкать меня сама. Это было уже ей затруднительно, и она решила не напрягаться. Постепенно она стала говорить: «Сделай то и сделай это, а потом я позволю тебе себя поласкать».

И меня стало устраивать и это. Теперь я как бы обслуживала в постели Линду. Когда ей хотелось, она звала меня и предлагала ползти к ней в постель или даже ласкать ее в других местах. И я делала это с восторгом поначалу, потому что с кем же еще я могла получить наслаждение, как не с моей первой учительницей в делах страсти?

Папа ничего не знал и не догадывался о наших отношениях. Да ему все становилось безразлично. Он спивался. Не слишком быстро, но зато наверняка.

Эстонцы вообще слабее на водку, чем русские. Если уж эстонец запил, то это почти всегда тягостное и жалкое зрелище. Эстонцы все делают слишком добросовестно…

Атмосфера в нашем доме постепенно перестала мне нравится. Вечно пьяный папа, не обращавший на меня никакого внимания и катящийся в пропасть. Линда, которая уже начала понимать, что добра тут не будет, и потому начавшая смотреть «на сторону»…

Линда уже поняла, что работать на своей богатой должности папе осталось не долго — до первой таллинской проверки… А после увольнения папе уже не подняться наверх. Именно так, кстати, все и случилось.

Так что теперь Линда «гуляла» налево от моего папы, у которого остался только один интерес в жизни — бутылка вырусской крепкой…

А я как раз в это время закончила школу. Стоит ли говорить тебе о том, что ты и сам знаешь? Я собиралась стать врачом и потому намерилась поступить в мединститут. Только мне захотелось поехать в Ленинград, а не в Тарту, где, может быть, мне и было бы легче учиться. Но Тарту слишком напоминал бы мне о моем детстве.

Вот я и последовала примеру Оскара Лутса, который в свое время тоже предпочел Петербург Дерпту…

Можно, конечно, было бы и вовсе никуда не ездить и просто остаться на родине, и в конце концов выйти замуж за какого-нибудь простака, эдакого современного Тийта Хундипалу, который любил бы меня всю жизнь и обеспечивал. Но мне хотелось стать доктором.

И я приехала в Питер, где и познакомилась с тобой. Вот вскоре после того, как мы расстались, я сошлась с Левой Рахлиным.

О, это я прекрасно помнил. Мне тогда было уже безразлично, с кем гуляет Хельга, но все же я отметил, насколько они не подходили друг другу с Левой. Хельга — настоящая северная красавица, а Лева был как хорек — маленький, с крысиной мордочкой и вечно слюнявыми губами. Правда потом, когда я встречал его на последних курсах института, он заматерел, приобрел больше черт мужественности. И тем не менее, разница между молодыми супругами была слишком очевидной и тогда. Другое дело, что меня это уже мало интересовало. Знал бы я тогда, через сколько лет мне предстоит встретиться с Хельгой и выслушать ее историю!

— Он был так хорош, как мужчина? — поинтересовался я, стараясь вызвать в своей памяти образ Левы.

— Пожалуй, да, — ответила Хельга. — У него немного подкачала внешность, но ведь и меня можно понять. Мне очень хотелось найти свое счастье, переломить как-то ту дурную тенденцию в сексе, которая у меня наметилась. Может быть, ты помнишь, что я оставалась совершенно холодна тогда, во дворе, под твоими поцелуями…

Да, это я помнил хорошо, и сейчас мне только оставалось удивляться тому, какая перемена произошла в Хельге за эти годы. Теперь это была поистине страстная женщина.

— Этим я и обязана Леве, — сказала Хельга. — Как бы там ни было, а ему удалось разбудить мою чувственность. Он был очень физиологичен, очень… И под его ласками я расцвела. В нем было что-то от Линды, то есть я имею в виду, что он был такой же чувственный и ласковый, как она. И в то же время он, несомненно, был мужчиной со всеми соответствующими повадками. Ты понимаешь меня?

Я плохо понимаю мужскую сексуальность. Что я мог ответить Хельге на ее слова? Что я понимаю, как ей было хорошо с Левой Рахлиным? Я это вряд ли мог понять, да и не был уверен, что мне очень уж хочется пытаться.

— Мы с Левой работали в одной больнице и жили здесь, в моей теперешней квартире. Дело в том, что его родители уехали в Германию еще раньше его, и мы жили тут вдвоем. И так продолжалось несколько лет.

— Ты больше не занималась лесбийской любовью? — спросил я.

— Нет, я очень не хотела возвращаться к прежнему, — ответила Хельга. — Я так старалась измениться. Я говорила себе, что наконец-то с Левой я стала нормальной женщиной и всем довольна. Это так и было, я чувствовала радость обычного секса, и мне его было вполне достаточно. А может быть, тут сказалось еще и то, что я просто не встречала лесбиянок.

Одним словом, все было нормально до тех пор, пока не приехала Линда. Она к тому времени ушла от моего отца и жила одна. И однажды она позвонила и попросила разрешения приехать на месяц в гости и посмотреть Питер. Что же мне было ей ответить? Конечно, она ведь была моя старая подруга, с которой меня, как ты сам понимаешь, связывало очень многое.

Она приехала, и я сразу заметила, насколько сильно она изменилась. Теперь она стала властная, насмешливая женщина. Она получила повышение по службе и стала заместителем директора ресторана, в котором работала. Наверное, и это повлияло на ее натуру.

Мы гуляли с ней по городу, когда у меня было время, я ей все показывала. О прежнем она и не заикалась, и в общем-то я была рада этому. Хотя, не скрою, иногда у меня возникала шаловливая мысль как-нибудь попробовать повторить наши утехи юности.

Линда похорошела, пополнела, и мне хотелось подчас попробовать поласкать ее тело, как прежде бывало так часто.

Но разговоров об этом не заходило, и я, право, не знала, радоваться мне этому или грустить…

Лева тогда уже начал готовиться к отъезду. Он собирал документы для перевода в Германию, бегал по знакомым. Он говорил, что для того, чтобы сразу хорошо устроиться, нужно сделать «задел» еще здесь, в России. Чтобы не приехать в Германию бедным еврейским эмигрантом…

— Ты собиралась поехать с ним? — уточнил я.

Хельга засмеялась.

— Конечно, мне претило ехать в Германию в таком качестве, — сказала она. — Ехать куда-то хорошо, если ты едешь достойным человеком, а не потому что немцы каются в своих грехах по отношению к евреям и потому напоказ пускают их жить к себе… Я не могу понять, как можно ехать в Германию, если ты еврей и тебя пускают только потому, что прежде убивали и сжигали в крематориях твоих соплеменников. Сейчас немцы хотят получить как бы отпущение грехов, а ты и благодарен и ползешь на брюхе и просишь пустить тебя. Это же плата за кровь твоих соплеменников, может быть, родственников. И ты еще выпрашиваешь этой подачки, этой платы за кровь… Для Левы таких вопросов не существовало. Он бодро занимал очередь в германское консульство, спокойно стоял в ней часами, среди других «лиц еврейской национальности», и выпрашивал себе льготы у бывших палачей его собственного народа. Нет, с Левой было бессмысленно об этом говорить. Но в конце концов, он ведь был моим мужем, и я не исключала возможности, что могу поехать за ним.

Хельга перевела дух и сказала серьезно:

— Но не об этом будет мой рассказ. Не знаю, что бы там случилось со мной дальше и куда бы я поехала, а куда — нет, но все повернулось иначе.

Я тогда осваивала новую специальность, переходила на терапевтическое отделение, и поэтому была очень занята. Нужно было очень многое прочитать и даже сдать экзамен по изменению специальности. Я очень хотела стать терапевтом. Так что у меня почти не оставалось времени на то, чтобы ходить повсюду с Линдой и сопровождать ее.

Иногда ее возил на своей машине Лева. Ему, как он говорил, все равно нужно мотаться по городу. Он к тому времени уже уволился и крутился, как белка в колесе.

И вот, однажды, когда я сидела дома и занималась, появилась Линда. Она пришла и сразу села напротив меня на диване. Она так смотрела на меня, такими глазами, что я сразу поняла — сейчас что-то произойдет.

Линда загадочно посмотрела на меня и сказала: «А ты не забыла наших игр, подружка? Ты не скучала по мне за все это время, что мы не виделись?»

Я покраснела и смутилась.

«Ты ведь теперь замужняя дама, — продолжала Линда, и в голосе ее я услышала издевательские нотки. — И как тебе это нравится? Ласки мужчины оказались слаще моих? Ты не вспоминаешь мое тело?»

Я была очень сильно смущена этими бесцеремонными вопросами. Ко мне возвращалось мое прошлое, которое я столь долго и, как теперь выяснилось, столь безуспешно пыталась забыть и похоронить в своей памяти.

«Так скажи мне, — настаивала Линда, развалясь на диване передо мной и как бы демонстрируя свое тело. — Ты не мечтала обо мне?»

То ли я была слишком удивлена, то ли смущена от неожиданности, но все эти вопросы, да и сама ситуация застали меня врасплох. Я не знала, что нужно ответить, а только чувствовала, как мои щеки покрываются румянцем, а глаза опускаются.

«Мечтала иногда», — призналась я старой подруге. Мой язык плохо слушался меня и я запиналась. Немного же понадобилось, чтобы привести в такое состояние взрослую замужнюю женщину-врача…

«Ну, иди ко мне, — сказала покровительственно Линда. — Пока твоего муженька нет дома, мы можем тряхнуть немного стариной».

Вот так мы сошлись с Линдой вторично и в последний раз. То, что я тогда испытала, повергло меня в ужас. Я почувствовала, что это гораздо сильнее меня. То, что пришло к тебе в юности, что захватило тебя в самый первый раз — это останется для тебя наиболее сладким и на всю оставшуюся жизнь.

Ласки Линды показались мне восхитительными. Я купалась в них, я купалась в ее теле. Я ласкала его, и у меня захватывало дух.

С тех пор так все и пошло. Под вечер появлялась Линда, уставшая от хождения по питерским магазинам, и сразу приходила ко мне в комнату, где я сидела над книгами. Она садилась напротив меня и говорила требовательным голосом: «Ну, теперь ты можешь меня обслужить…»

Левы никогда по вечерам дома не бывало, и я стала постепенно как бы рабой Линды по вечерам.

Она даже не давала больше себе труда ласкать меня или хотя бы делать вид, что мы с ней равны. Я всегда знала о том, что она — хамская натура. Но до чего же сладко было мне ее тело!

«Обслужи меня, — произносила томным голосом Линда и закатывала глаза к потолку. — Как же я сегодня устала бродить».

Она сидела на диване, а я становилась на колени и подползала к ней. Она позволяла мне раздевать ее, почти не помогала мне при этом. Я снимала с нее одежду, а Линда только чуть приподнималась, когда мне нужно было снять с нее юбку и потом стащить трусики вниз по ногам…

Она раздвигала свои полные ляжки, чтобы пропустить меня вперед, и каждый раз приговаривала довольным голосом: «Там все такое жаркое. Я ходила целый день, а на улице так жарко… Постарайся получше, освежи меня там…»

И я старалась, захлебываясь, ползала на коленях перед ней, дрожа от возбуждения, от возможности ласкать эту вожделенную плоть.

Никакой нежности между нами больше не было. Она была бы, как и прежде, но Линда этого больше не допускала. Я просто обслуживала ее, нежила ее полное утомленное тело…

Я жила как во сне эти две недели. Не знала, радоваться мне или ужасаться возвращению прежних ощущений.

Я ходила на работу в больницу, по вечерам готовила ужин и читала медицинские книги, а подсознательно все время что-то внутри меня говорило коварно и тихо: «Скоро придет Линда, положит на диван свое тело и приподнимет соблазнительно юбку на толстых коленках. И скажет: „Ну, иди сюда, Хельга“. И я поползу…» К тому же и Лева в тот период как будто охладел ко мне. Я объясняла себе это очень просто — у него много дел перед отъездом.

Хельга сказала эти слова задрожавшим голосом, и я со страхом и внутренней жалостью к ней догадался о том, какой же была развязка этой истории. Мне было так жалко Хельгу, и я столь явственно слышал, как звенит обидой, несмываемым оскорблением ее голос, что мне не захотелось слушать дальше.

Ведь мне даже слушать про такое было невыносимо, а каково же ей было рассказывать?

Но, наверное, ей требовалось воскресить вновь все эти мучительные образы, чтобы навсегда избавиться от них. Есть такая методика избавления от мучительных воспоминаний и связанных с ними комплексов — взять и откровенно рассказать о них.

Наверное, Хельга и избрала меня орудием такого психологического эксперимента.

— Оказалось, что все это не так, — произнесла Хельга, помолчав, и задрожала всем телом. Она содрогалась, я это ощущал, потому что обнимал ее и чувствовал, как дрожит ее тело.

Но она не расплакалась, взяла себя в руки.

— Оказалось, что все не так. Оказалось, что я была обманута самым гнусным способом.

Мой муж сошелся с Линдой. Это произошло через две недели после ее приезда. Он куда-то вез ее, и она предложила ему себя. Мне следовало бы не исключать такую возможность. Кому, как не мне, было знать о развратном характере бывшей подруги?

На Линду это очень похоже, это просто в стиле ее поведения. Когда-то она также отбила моего папу у моей мамы. И скольких еще…

Они сошлись и стали регулярно встречаться. Именно этим и объясняется, что Лева охладел ко мне. — Но подлость Линдиной натуры оказалась еще и в том, что она рассказала Леве о наших играх в юности. И он захотел, чтобы она вновь попробовала. Ему, видите ли, было интересно, как это будет.

Они встречались, совокуплялись, а потом Линда приезжала домой и заставляла ласкать ее в том же месте, которым она только что отдавалась моему мужу. Каким извращенным умом надо обладать, как надо хотеть безжалостно поиздеваться надо мной?

А Лева… О нем я вообще не могу говорить. Изменять мне с моей подругой, а потом развлекаться вместе с ней ее рассказами, как после их мерзких свиданий я — жена — на коленях ползаю перед любовницей мужа и обслуживаю ее… Какой это был для меня кошмар!

— А как ты об этом узнала? — спросил я.

— Они сами мне сказали, — ответила Хельга. — Им надоело развлекаться рассказами и самой пикантностью ситуации, и они захотели пойти дальше. Лева захотел сам посмотреть на все это, своими собственными глазами.

А Линда была так уверена в своей власти надо мной, в своем гипнотическом воздействии на меня, что согласилась попробовать. Они оба почему-то были уверены в том, что им все удастся. Что им удастся поиздеваться надо мной вдоволь и натешиться своей игрой и моим унижением в полной мере.

Вернее, Леве было совершенно не нужно мое унижение. Унижения хотела Линда. Не знаю, почему… Так, извращенное сознание, наверное.

И вот однажды за ужином, после того, как мы все съели и пора было идти спать, Линда вдруг хитро посмотрела на меня и сказала: «А теперь ползи под стол, Хельга… Обслужи меня, как обычно». При этом она победно посмотрела на Леву. Я в ужасе застыла на своем стуле, еще ничего не поняв до конца.

А он усмехнулся и, сверля меня своими черными глазами, сказал с интересом, облизывая мокрые губы: «Ну же, давай, Хельга… Я все знаю, и мне безумно интересно посмотреть, как ты ублажаешь Линдочку».

У меня рухнуло небо на голову. Нет, это слабо сказано. Рухнуло мироздание. Я пошатнулась и чуть не упала со стула, на котором сидела.

Это был ужасный вечер. Я ни на что не согласилась. Я была потрясена безмерно таким двойным предательством.

А Линда, разъяренная тем, что я взбунтовалась и не дала ей показать Леве аттракцион, наговорила мне кучу ужасных вещей.

«Как вы могли? — только и спрашивала я у них обоих. — Неужели в вас нет никакой жалости ко мне? Ничего человеческого?»

Они даже не хотели понять моих чувств. И ни за что не хотели отказываться от своей жестокой игры. Наверное, они не раз предвкушали, как это будет.

В ту ночь я убежала к подруге ночевать. Я не могла больше быть с ними, с двумя, ни одной минуты.

На прощание Линда еще, посмеиваясь, издевательски сказала мне: «Было очень приятно и удобно с тобой общаться, моя милая. Твой муж был таким неутомимым любовником, а я терпеть не могу подмываться после… А ты всегда была под рукой и всегда готова к услугам. Когда ты обслуживала меня после твоего мужа, я каждый раз была готова расхохотаться от мысли, как ловко я устроилась…»

Наверное, потом Лева и сожалел о том, что довел меня до такого конца. Но тогда он буквально обезумел. В ту ночь я и подумала о том, как жестоки бывают люди. Как нравится им поступать вот так, как они поступили со мной.

— Ну и что же было потом? — не выдержал я и спросил Хельгу, надеясь услышать хоть сколько-ни-будь приемлемое окончание ее рассказа. Слишком уж невыносимо мне было это слушать, и слишком уж переполнялось мое сердце жалостью к этой несчастной красивой женщине…

— А потом ничего больше не было, — ответила Хельга. — Потом Линда уехала, и я больше ее не видела. А потом довольно быстро уехал и Лева в свою Германию. Так что мы с ним развелись, и я стараюсь не вспоминать его.

— И ты больше ничего о нем не знаешь?

— И не хотела бы знать, — ответила Хельга решительно. Она встала, поежилась, как будто ей было зябко, и сказала, неуверенно улыбаясь: — Я не слишком утомила тебя своим рассказом?

— Нет, по-моему, это ты утомилась, вспоминая все эти ужасные вещи, — ответил я.

— Очень холодно, ты не находишь? — спросила Хельга, набрасывая на плечи шаль. — То жара стояла несусветная, а теперь вот вдруг так сразу похолодало.

Я сделал то, чего мне больше всего хотелось в ту минуту. Я заключил Хельгу в объятия и крепко сжал.

— Я согрею тебя, — сказал я, прижимая к себе женщину. — Согрею тебя и никогда не отпущу. И ты никогда больше не будешь мерзнуть…

Теперь передо мной уже не стояло вопроса, как поступать в дальнейшем. Я точно знал, что хочу эту женщину, хочу быть с ней, остаться навсегда. Я должен был согреть ее, чтобы она оттаяла после всего, что она пережила. Она была достойна счастья.

На следующий день я проезжал мимо филармонии. И, конечно, сразу же вспомнил о том, что обещал Юле повести ее туда.

На афишах, которые я рассмотрел, было несколько ближайших концертов. Среди них я выбрал тот, который был именно в тот вечер. Вторая симфония Малера.

Я купил два билета. Места были не слишком близко — в шестнадцатом ряду. Но, в конце концов, для филармонии это не так уж важно. Совершенно необязательно сидеть в первых рядах и три часа смотреть под взлетающие фалды дирижерского фрака… А Юля к тому же и ничего не видит.

Я приехал домой и стал звонить ей, чтобы пригласить на концерт. Но сначала телефон был занят, а потом, спустя час, когда стало свободно на линии, там никто не брал трубку.

«Может быть, они с Людмилой поехали куда-нибудь погулять», — думал я и все продолжал периодически набирать номер.

Потом я позвонил Скелету, который оказался дома. Только голос у него был сонный, я его разбудил.

— Вы хотите узнать, как дела? — спросил он. — И не лежат ли у меня дома скальпы интересующих вас господ? Нет, должен вас разочаровать — не лежат. Со скальпами пока что получается задержка.

— Но вы не теряете надежды? — спросил я его.

— Нет, не теряю, — ответил Скелет спокойно. — Но они меня расшифровали. Так что теперь мы можем с ними посоревноваться — кто будет проворнее и хитрее. Они меня убьют первым, или я их все-таки найду.

— Вы не боитесь? — спросил я глупость. Кто же не боится смерти?

— Не знаю, — признался Скелет. — Я пока что не думал об этом… Впрочем, если бояться, то лучше не заниматься той работой, которую я для себя выбрал в жизни… Я просто боюсь, что они опередят меня. Дело в том, что они теперь знают обо мне гораздо больше, чем я о них. А я знаю о них совсем мало — только в общих чертах.

— Но это уже кое-что, — произнес я, стараясь сделать свой голос оптимистичным и тем самым поддержать сыщика.

— Во всяком случае, мне кажется, что морг тот я определил не зря, — сказал медленно Скелет. — И с Аркадием Моисеевичем познакомиться поближе было бы очень полезно. Но у меня этого не получилось.

— А вы пытались?

— Пытался. И даже попробовал напугать его, — ответил Скелет.

— Ну и что — получилось?

— Уверен, что получилось, но он этого не показал. Крепкая сволочь, — сказал Скелет с оттенком уважения в голосе. — А судя по тому, что он и глазом не моргнул, когда я дал ему понять, что мне все известно, он начнет действовать.