Немного в сторону

СРЕДНЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Белые уходили из города, когда на дворе стояла мерзкая погода: мокрый снег, дождь и ветер, споря друг с другом, бились в окна. Петя Толстомосов помнит себя сидящим в неуютной комнате, оклеенной рыжими обоями, неуклюжую фигуру отца, предвечернюю темноту в пустых углах, ободранное кресло. Он помнит тревожные отблески за окном, напоминающие молнию: точно кто-то пытался в этой несусветной слякоти и никак не мог зажечь отсыревшей спички…

Гимназист Петя Толстомосов прислушивался к звукам, долетавшим из города: то далекие удары орудий, тяжелые и глухие, легонько сотрясали мокрые стекла окна, то грохот многих колес по мостовой, то быстрый цокот всадника, промчавшегося где-то куда-то. Куда?.. Все эти и многие другие совсем уже непонятные звуки были неопределенны, но тревожны. Они говорили, что в городе происходит что-то любопытное, что-то менялось, что-то происходило как бы в самой атмосфере города невидимо, но ощутимо, так, что нельзя было спокойно сидеть на стуле.

Петя смотрел на мокрое, слезящееся окно и думал о том, что он уже не гимназист Петя Толстомосов, а просто мальчик Петя Толстомосов, о том, что гимназия закрыта и неизвестно, что будет вместо нее, о том, что директор Штраубе уезжает сейчас с белыми, под дождем, с зонтиком, на извозчике. Нет в городе директора, нет гимназии, нет властей, и Петин отец уже не почтовый служащий, а просто папа, потому что все учреждения закрыты, они не существуют. Письма не отправлялись, поезда не шли, больные не лечились, даже церкви не служили. Обыкновенная жизнь закрылась, и происходила необыкновенная — это было даже слегка приятно. Но некоторые предметы продолжали существовать, например, геометрия, немецкий язык, древняя история: с ними ничего не случилось, несмотря на все события в мире.

Белые уходили из города, а Петя спрягал немецкие глаголы. Он сидел, выпрямившись, перед отцом, отвечал на его вопросы и никак не мог понять, для чего сейчас все эти далекие и не имеющие отношения к делу вещи: датив, аккузатив, потрепанный учебник Глезера и Петцольда, измаранный чернилами, сердитое отцовское лицо, старые сломанные очки на его носу.

Отец расхаживал по комнате из угла в угол, потрясая книгой.

— Их мусс, ду мусст, эр мусс! — выкрикивал он сердито и так громко, точно хотел, чтобы его слышал не только Петя, но и многие другие. — Твой отец не закончил среднего образования не потому, что он был невежда, а из-за нужды! Его сын не должен выйти неучем… Эр мусс! Он долженствует. Я долженствую, ты долженствуешь, он долженствует. Белые, красные, зеленые — тебе до этого нет никакого дела! Ты долженствуешь, милый мой, непрерывно продолжать свое образование…

Петя продолжал свое образование. Он тоскливо вертел в руках карандаш и мучительно пытался вникнуть в смысл произносимых отцом слов. Мысли его непрерывно обращались к окну, а оттуда выбегали на улицу и начинали путешествовать по городу. Чтобы не отвлекаться, Петя старался все время смотреть на потолок. Там слышались возня и шум передвигаемой мебели. Это верхние жильцы Дорреры тоже собирались уезжать. Они укладывали дорогую посуду, перины, книги, шубы, бронзовых ангелов в гостиной. «Интересно: возьмут ли они с собой сибирскую кошку Китти? Нет, конечно, это было бы глупо — брать с собой еще кошку…»

— Ты долженствуешь, он долженствует, — сказал он отцу, продолжая глядеть на потолок и прислушиваться к происходящему там. «Впрочем, ясно — Дорреры могут взять кошку, они жадные, недаром они белые».

— Не лови мух! — строго сказал отец, останавливаясь против Пети. — О чем ты думаешь? Я знаю, о чем ты думаешь! Ты желаешь побежать на улицу, потом к водокачке, смотреть, как стреляют из пулемета. Превосходно знаю! Потом ты залезешь на дерево, потом будешь собирать расстрелянные патроны. Молчать! Все мальчишки любят собирать патроны!

Петя подумал: действительно, он побежал бы на улицу и именно к водокачке. И влез бы на дерево. Он даже знает, на какое именно дерево он влез бы. Там, у водокачки, есть один отличный клен, с которого должно быть все хорошо видно: как внизу, под горой, за вокзалом, наступают красные, и как отступают белые, и как по полю передвигаются цепи, и как сбегаются люди к воронкам от снарядов, и как от вокзала тарахтит пулемет бронепоезда и едут подводы с патронами…

— Тебе должно быть стыдно! Стыдно! Ты должен думать о своем будущем, а не о водокачках! — вдруг закричал отец, размахивая Глезером и Петцольдом.

Петя смотрел на его быстро двигающиеся руки и ноги и думал: почему они такие длинные? Пете не нравился его отец. Узловатый, сутулый, со всклокоченными волосами и крикливым голосом, он всем, даже руками, напоминал какую-то неудачно сделанную птицу. Все у него было нелепо, начиная от неровной походки и кончая треснувшими и перевязанными очками на носу, даже и фамилия — за нее Петю в классе называли дикими и противными кличками. Почему Пете попался именно такой папа, а не какой-либо другой? Ну, например, Робинзон Крузо. А еще лучше, если бы красный командир. Тогда он сейчас не заставил бы его спрягать какие-то немецкие глаголы, а шел бы впереди отряда и стрелял из револьвера в белых. И Петя стрелял бы в белых. Он перестрелял бы их всех. Он вошел бы с револьвером в город, потом пришел бы с револьвером к верхним жильцам Доррерам. Он сказал бы: «Руки вверх! Кто говорил, что мы с папой голодранцы и ничтожества? Кто говорил, что нас надо перевешать заодно со всеми красными?» Интересно, какое бы лицо сделал тогда большой и важный Доррер? Он бы, наверное, очень испугался и побледнел…

— На чем мы остановились? — сердито спросил отец.

— На «их мусс», — сказал Петя, отвернувшись.

«Нет, наверное, Доррер не испугался бы, он не такой. А может быть, все-таки испугался бы. Но вот кто уж наверняка испугался бы, так это Вовка, маленький Доррер…» Петя посмотрел на потолок. Там что-то заколачивали и передвигали. Наверное, пианино.

— Передвигают пианино, — сказал Петя. — Они обязательно возьмут пианино!

— Петр! Петр! — сказал отец, высоко подняв Глезера и Петцольда. — Тебе нет никакого дела до пианино! Помни: нас совершенно не касается, кто и куда уезжает! Это не наше дело! Слышишь? Не наше!.. Не наше!..

Он громко сказал это несколько раз и прошагал по комнате. Потом поспешно вернулся, наклонился над столом и сказал Пете:

— Пусть все знают, что у тебя есть свои важные, интересующие тебя дела, дела… Например… Ну, например, немецкий язык и вообще всякие занятия… занятия порядочного мальчика.

В это время за окном снова бухнул отдаленный взрыв, и слабый свет зарницы упал на отца. Он испуганно посмотрел на задрожавшее окно и снова поспешно схватил со стола Глезера и Петцольда, словно боясь, что кто-то за окном увидит, что они перестали заниматься спряжениями.

— Неправильные глаголы в первом и третьем лице множественного числа имеют одинаковое окончание, — быстро заговорил он. — Вир мюссен, зи мюссен. Именно порядочного мальчика, которому неинтересны стрельба, пианино и всякие там разные… водокачки. Которому дорого его время. Кто тебе даст кусок хлеба, когда ты вырастешь, а?..

Петя слышал от отца этот вопрос уже много раз — всю жизнь, сколько помнил себя. Он уже свыкся с ним, так же, как свыкся с продранным креслом в этой комнате, с тонкими деревянными стенами, с рыжими обоями на них, даже с одним и тем же пятном на обоях, своей формой напоминающим сапог. В их комнате было не много предметов. С тех пор как умерла его мать, они с отцом поселились в одной комнате. Жили они одиноко, отец подозрительно относился ко всем окружающим; они даже сами себе готовили обед. Петин отец изо всех сил старался «вытянуть» сына на какую-то «дорогу» и для этого всячески изворачивался, гнул шею, хлопотал и выдумывал разные проекты, но все его поступки были так же нелепы, как и он сам. То он поступал на службу и корпел там с утра до вечера, то вдруг из-за какого-нибудь пустяка ссорился с начальством и вылетал со службы. То он собирался все куда-то уезжать и так никуда и не уезжал. Он служил и аптекарем, и кассиром, и контролером, и даже собирался зарабатывать деньги игрой на скрипке, и скрипка эта до сих пор висит на стене без струн, но перевязанная аккуратным бантом.

Ко всему этому Петя давно привык, так что все это нисколько уже его не трогало.

Они позанимались немецкими спряжениями, потом отец заявил, что желает проверить Петю по древней Греции. Петя покорно встал и вытащил из ранца учебник древней истории. За окном в это время раздался совсем сильный выстрел, и оба они на минуту прислушались.

— Древняя Греция есть одна из прекраснейших страниц истории! — сказал отец дрожащим голосом, раскрывая книгу и усаживаясь в кресло. Он протянул свою длинную руку и похлопал Петю по плечу. — Ты, Петюша, еще не знаешь, что это за прекрасная и благородная вещь! Вот, например, греко-персидские войны… То есть, вообще-то говоря, это скорее не благородная, а, конечно, ерунда собачья — все эти греко-персидские войны. Вернее сказать, собственно, не ерунда, а очень важное и историческое, собственно говоря, обстоятельство…

Запутавшись в словах, он опять вдруг страшно рассердился и вскочил с кресла, снял с носа очки и снова надел их.

— Ты еще мальчишка! Сосунок! — закричал он. — Когда ты вырастешь большой, то тебя не будут интересовать все эти выстрелы, всякие там трах-бах-тара-рах!.. Подумаешь! Вот пойдешь зевать на улицу, а тебя пулей хлоп… и готов! Или пальто снимут. Так тебе и надо: не суйся, куда не следует!.. Читай мне про греко-персидские.

Петя принял в руки книжку. В это время за окном опять глухо бухнуло, и стекла задрожали. Петя и отец переглянулись.

— Это красные, — сказал Петя.

— Врешь ты! — сердито сказал отец. — Никакие это не красные.

— Нет, красные. Я по звуку знаю. Белые — это близко, а те подальше. Наступают.

— Совсем ничего не красные! Ничего ты не знаешь по звуку! Это совсем в другой стороне ударило!

Они заспорили и, споря, подошли к окошку. Здесь они прильнули к стеклу и начали прислушиваться, продолжая спорить почему-то уже шепотом.

По стеклу ползли капли. Какое-то дерево качалось за окошком. Папа встал на подоконник и приложил ухо к самой форточке. Потом он тихонько открыл форточку и пытался просунуть в нее голову. Но это ему не удалось. Он вдруг вспомнил про древнюю Грецию и поспешил прочь от окошка.

— Достаточно! — закричал он Пете. — Нечего глазеть! Подумаешь: красные или какие там — мне это совершенно безразлично. Сегодня стреляют, завтра будут стрелять, послезавтра, год, два, десять. Бах-бах!.. И гимназия десять лет будет закрыта… А вы извольте забыть немецкие спряжения, потом русский язык, потом станешь идиотом, потом — хлоп — пошел с сумой по миру!.. Закрытая гимназия…

Папа умолк, внезапно смущенный своими словами о закрытой гимназии. Он вдруг спросил Петю:

— Директор уезжает?

— Уезжает, — ответил Петя, — с белыми. И инспектор с инспекторшей. И еще Рыбий глаз.

— Какой такой Рыбий глаз? — спросил отец.

— Это у нас надзиратель есть, так называют.

— При чем тут Рыбий глаз! — рассердился папа. — Тут ты знаешь что… — Он в волнении снял очки, протер их и опять надел. — А ты со всякой ерундой суешься! Глаз!.. Ты знаешь, что теперь директор о тебе подумает? Ты на закрытии не был, в последний день, когда директор речь говорил?

— Нет, — сказал Петя. — Ты сам не велел.

— Дело не в том, кто велел, кто не велел! Болван!.. Он подумает, что ты нарочно. Будто ты и рад, что гимназия закрывается, а он уходит с белыми, что мы с тобой только и ждали этого…

— Ну и пусть думает, — сказал Петя. — Он уезжает.

— Почем ты знаешь? Сегодня уезжает, а завтра приезжает!.. Нужно сейчас же пойти туда к нему. Сию же минуту, пока не поздно. Так и так, мол, сказать, что у тебя был флюс. Попрощаться, пожелать всего доброго… Тебе ничего не сделается…

Папа засуетился страшно, вскочил и сразу же принялся надевать пальто. От волнения и спешки руки его никак не могли попасть в рукава, очки падали с носа. Папа схватил с гвоздя Петину шинель и бросил на стол. Сам он принялся надевать чистый воротничок и галстук.

«Действительно, ничего не сделается. Хотя противно идти кланяться Штраубе, — подумал Петя. — Зато побываю на улице».

— Сегодня уезжают, а завтра приезжают. Ничего не знаем, что еще будет, — бормотал отец, борясь с рукавами. — Вызывает тебя после возвращения и говорит: «Так, молодой человек. Вам, значит, больше нравится красная школа?..»

Он одернул на Пете шинель и осмотрел его.

— Фуражку наденешь форменную. Будешь идти по городу — пусть все знают, что ты гимназист… Мы идем с визитом к директору. Молчать! Ты чувствуешь себя гимназистом и вовсе не ожидаешь никаких этих красных! — сказал он громко, чтобы слышали соседи. — Может быть, щеку подвязать, чтобы видно было, что флюс был? Как звать-то твоего этого Штраубе?

— Карл Эрнестович, — сказал Петя. — Не надо щеку подвязывать.

— Надо, раз говорят! — прикрикнул на него отец, доставая из сундука платок. — И вежливее будь. Скажешь — Карл Борисович…

— Эрнестович.

— Все равно. Хоть Черт Иванович. А ты будь вежливее. Не растаешь.

Папа обвязал дрожащими руками Петину голову платком, прикрыл сверху фуражкой и еще раз осмотрел Петю.

— Нечего кукситься. Когда я был маленьким, у меня тоже был флюс… Поторапливайся.

Схватив Петю за руку, он вышел в коридор, поспешно спустился по лестнице, почти сбежал, перескакивая через две ступеньки, и быстрыми шагами пошел по улице, увлекая за собой Петю.

…Петя помнит предвечернюю улицу, холод, какое-то особенное выражение озабоченности и тревоги, которое, казалось, было написано на всем: на темном небе, на лицах проходящих людей, даже на фасадах знакомых домов. Но вместе с тем казалось удивительным, что все предметы, издавна известные в этом городе, продолжали находиться на своих местах: стояли афишные будки, булочная, в окнах аптеки лежали стеклянные шары с кислородом; под вывеской оптического магазина покачивались от ветра огромные синие пенсне с надписью: «Оптик К. Берг».

Петя с удовольствием разглядывал спешащих мимо него людей, проезжавшие повозки, нагруженные мешками, ящиками, сундучками, солдат, идущих за повозками. Они кутались в шинели, в английские тужурки, в зеленые и негреющие солдатские одежды.

Один солдат нес под мышкой живого гуся. Гусь тоже не кричал, а смотрел спокойно по сторонам, словно понимал всю многозначительность окружающего.

Все это было очень хорошо. Единственно, что Пете не нравилось, — что он должен идти с подвязанной щекой, как девчонка. И еще — что отец его так спешил и не давал как следует осмотреться.

Теперь уже было ясно, что молнии происходят от пулеметов. Их тарахтение на улице было гораздо отчетливее слышно, чем дома.

На одном углу у забора стояла толпа и читала какое-то объявление. Оно было напечатано на оберточной бумаге и начиналось словами: «Товарищи! Золотопогонники в панике отступают…» Это была прокламация. Толпа молча читала ее, не сердясь и не улыбаясь. Один грыз семечки. Никто не срывал листовку.

Некоторые солдаты сворачивали с дороги и тоже читали листовку и потом спокойно проходили дальше.

Петя с восторгом посмотрел на окружающие его лица. Он давно уже слышал о том, что в городе какие-то люди выпускают листовки и вообще ведут подпольную работу. Это было здорово! Надо только было протиснуться поближе к листовке и прочитать ее всю, от начала до конца.

Но отец поймал его за рукав и вытащил из толпы в сторону.

— Нечего, — сказал он, опасливо косясь по сторонам. — Это тебя не касается.

Вприпрыжку шагая рядом с отцом, Петя думал об этих загадочных и таких необыкновенных людях, которые сейчас печатали листовки, мазали их клейстером, вывешивали на заборах. Кто они?

— Папа, кто делает эти листовки? — спросил он.

— Глупости, — пробурчал отец, поднимая воротник пальто. — Их делают те, которые не желают закончить свое образование.

И они еще быстрее зашагали вперед.

Возле базара дорогу им преградила толпа. Движение здесь было гуще. Несколько потоков людей и повозок сливались тут; восклицали что-то люди, ржали лошади, щелкали кнуты; где-то играла шарманка.

В стороне на рундуках несколько торговок торговали лепешками, салом, яблоками, закрывая их тряпками от мокрого снега. Какие-то солдаты продавали с рук сапоги.

Где-то уже зажигались огни. Толпа двигалась. Никто не обращал внимания на гимназиста с подвязанной щекой и его отца, пробирающихся сквозь толпу, спешащих к директору гимназии Штраубе…

На самом углу стоял шарманщик. Это был просто обыкновенный парень в ватном пиджаке и с широкой физиономией. На шарманке сидел попугай, всклокоченный и хмурый, похожий на Петиного отца.

Отец остановился и сердито посмотрел на попугая. Он ему не понравился.

— Играют тут, — буркнул он.

Парень крутил ручку и подмигивал, весело улыбался и кричал проходившим мимо солдатам:

— Вот оракул счастья, полное предсказание судьбы в прошлом и будущем!.. Служивые! Кому дальняя дорога, кому родной дом, кому краля дорогая…..

Солдаты, заинтересованные попугаем и судьбой своей, подходили к шарманщику; одни, послушав, проходили дальше, другие вынимали керенки и протягивали шарманщику.

— Кто желает испытать краткое объяснение судьбы, получает разъяснение на месте, — говорил парень, — которые хотят получить полный пакет, раскроют его дома, по правилам оракула, по прошествии рассвета, натощак.

В зависимости от желания он говорил попугаю разные слова, и тот выдергивал белые или зеленые пакетики. И солдаты, интересующиеся полной судьбой своей — прошлой и будущей, бережно засовывали белые пакетики за пазуху солдатских шинелей и в котомки, чтобы раскрыть их на свой солдатский натощак, на солдатском своем рассвете. Другие разрывали пакетики тут же, смеясь и взмахивая руками; иным прочитывал сам парень пакетики — про дальнюю дорогу, про скорое свидание и перемену в скорой будущей жизни…

В это время сквозь толпу протискался верхом на коне казачий урядник, или вахмистр, или еще кто, только с нагайкой и в папахе, и сердито осмотрел шарманщика.

— Дай-ка! — сказал он, протягивая руку с нагайкой, висящей на запястье. — Чего у тебя тут?

Парень сказал попугаю слово, и тот выдернул пакетик. Но только Петя заметил, что пакетик он вытащил не тот, который нужен был по слову, — вместо зеленого белый: ошибся, должно быть.

Парень тоже заметил, что пакетик вместо зеленого белый, и испугался.

— Стойте! — крикнул он. — Не тот, ваше благородие!

— Ничего, — сказал вахмистр или урядник и стал вертеть пакет в руках. Видимо, он не был силен в грамоте.

— Ну-ка ты, очкастый! Прочитай-ка мне, чего тут описано… Только все как есть! — вдруг крикнул он и показал рукой с нагайкой прямо на Петиного отца.

Папа хотел было отступить в толпу задом, но незаметно не вышло, теперь уже все смотрели на него. Он взял пакет.

Сняв очки и опять надев их, он разорвал конверт и вынул листочек. Петя заглянул в листок через папину руку и прочел первые строчки.

Дрожащими руками отец поднял листовку к самому носу и кашлянул. Петя взглянул на парня: тот был бледный, больше не улыбался, и казалось, будто даже лицо его стало у́же. Не отрывая глаз, смотрел он на Петиного отца. Петя схватил папу за руку.

Папа опять снял очки и протер их. Он сердито посмотрел на Петю, вырвал руку и отвернулся. Он знал, что Петя его сейчас презирает, и Петя знал это. А папа все кашлял и не читал.

— Ну, давай читай! — крикнул урядник и еще кто-то в толпе.

Наконец папа вздел очки и поднес к ним бумагу.

— Здесь написано… — сказал он. — Да, собственно говоря, здесь написано вот что: «Вам предстоит дальняя дорога и… как это… да… и большой интерес… Большой интерес по случаю получения письма с большим интересом. Но все окончится благополучно… благополучно, и вы встретите этот самый родной дом. Вскорости родной дом… да…» Вот и все.

Он посмотрел на урядника и протянул ему бумагу. Тот тоже молча поглядел на отца, прямо в глаза, потом хлестнул плеткой по бумаге и, повернув коня, поскакал прочь. Бумага упала в жидкую грязь, покрытую мокрым снегом.

Папа схватил Петю за руку и, не глядя на шарманщика, бросился из толпы. Бледные, молча они поспешили дальше, вперед, не видя ни шарманщика, ни урядника, ни толпы и не разбирая дороги.

Когда они добежали до следующего угла, их окликнул кто-то сзади. Они оглянулись и увидали шарманщика. Запыхавшись, он тащил шарманку за спиной.

Добежав до них, он поставил клетку с попугаем на землю и протянул отцу руку. В это время опять загрохотал пулемет, уже совсем где-то близко.

— Гражданин, товарищ, — сказал шарманщик, — за революционную солидарность с рабочим классом… Кто вы ни есть такой, поскольку вызволили из опасного положения…

Видно, слов у него не хватало. Молча сжал он руку отца.

Отец опять схватил очки и принялся протирать их. Но руки не слушались его: они никак не могли найти в карманах платок. И вместо него папа наконец вынул вдруг из кармана какую-то бумажку. Но он не бросил ее, а принялся бумажкой протирать очки. Петя никогда еще не видел, чтобы отец так волновался.

Он очень старался стать спокойным, что никак не удавалось ему. Это очень сердило его.

— Милостивый государь! — вдруг сердито сказал папа шарманщику. — Вы, вы… мальчишка! Вы, наверное, полагаете, что я трус. Собственно говоря, вы считаете, что вы, вы вот можете рисковать и… и… всякое там… «Находящие!.. Трудящие!..» Листовки!.. — вдруг закричал он сорвавшимся голосом и без всякой связи с предыдущим.

Он схватил Петю за руку и, резко повернувшись, бросился вперед. Шарманщик удивленно смотрел им вслед.

Папа продолжал волноваться. Только добежав до следующего угла, он решил, что должен что-то объяснить шарманщику, обернулся и крикнул:

— Трудящие! Находящие! Отглагольные прилагательные от слов, имеющих в неопределенном наклонении окончание «ся»…

Но шарманщика уже не было. Тогда, почувствовав, как все это глупо, отец сказал, обращаясь к Пете:

— …должны оканчиваться на «ся»! Мне не дали в свое время закончить образование. Меня нужда заела…

Они зашагали дальше. Шарманщика не было. Но отец должен был теперь ему объяснить что-то и рассказать.

— На «ся»! — продолжал он поэтому кричать уже Пете. — Вы печатаете листовки, а не знаете основных правил!

Петя вовсе не печатал листовок, но он видел, что теперь отец говорил совсем не то, что хотел, и так сердит, что сам не знал, на что и на кого за все это рассердиться.

Да и сам Петя был так взволнован приключением с шарманщиком, что ничего не отвечал, а бежал рядом с отцом. Теперь отец его уже шагал так быстро, почти бежал, что Петя с трудом поспевал за ним.

Вскоре замолчал и отец, и оба они, обуреваемые своими мыслями и прислушиваясь к таканию пулеметов, молча мчались вперед и совсем забыли, куда и для чего бежали.

Вспомнили же они это, когда уже очутились перед домом директора.

В высоком директорском доме были освещены все окна и двери были настежь. Перед парадным стоял извозчик, нетерпеливо дергая вожжами.

И в тот самый момент, когда к крыльцу подбежали Петя с отцом и тут остановились, из парадного вышел директор в длинной шубе с поднятым воротником. Рядом с ним шла дама. Директор удивленно посмотрел на гимназиста в форменной фуражке с подвязанной щекой и на длинного, неуклюжего человека рядом с ним.

— Это… это гимназист по фамилии Толстомосов, — сказал Петин отец.

— Очень хорошо, — сказал директор.

— Это мой сын, — сказал отец, снимая очки и ища платок, чтобы протереть их. Он растерянно думал о том, что же он должен сказать еще директору. — Вот, собственно, и все.

Но так как ни платка, ни слов не находилось, то было опять-таки ужасно непонятно: если это все, то почему они, запыхавшись, стояли теперь перед крыльцом директора? Отец схватил Петю и, чтобы создать хотя бы видимость дела, принялся расхаживать взад и вперед перед крыльцом. Плечи его подергивались, он припадал на правую ногу.

— Ничего вот… Мы гуляем, — сказал он неестественно легкомысленным голосом. — Погода… хотя, собственно, дождь… Но это неважно, что дождь…

Директор смотрел на его странное поведение и ничего не говорил. Дама презрительно фыркнула.

Положение такое было действительно еще нелепее. Папа видел это, поэтому он начал окончательно выходить из себя. Он вдруг резко повернулся и стал перед директором.

— Нам плевать, что дождь! — закричал он. — Разве это ваше дело? Скажите на милость!.. Эта улица не принадлежит вам! А вы-то, может быть, полагали, что мы… этак с почтением? Ручку пожать? Поклониться?! — Голос отца здесь опять сорвался и стал пронзительным. Отец вдруг сделал выпад ногой вперед и показал директору кукиш: — Вот, милостивый государь! Знайте! Мы против этих лживых церемоний. Мы плюем на них!.. И на гимназию вашу плюем! Вот! Петя, скинь герб! — вдруг заорал на Петю отец. — Скинь, тебе говорят, подлец, подхалим ты этакий, брось ему в рожу!

Он сам схватил с Пети фуражку, пытаясь сорвать с нее герб. Но тот не поддавался. Тогда отец бросил фуражку на землю.

Петя привык ко всяким неожиданностям в поведении своего отца и обычно встречал их спокойно. Но тут он с удовольствием поддал свою фуражку ногой и принялся даже втаптывать ее в грязь.

Но этого Пете было мало. Он сорвал с головы платок и бросил его вслед за фуражкой. Пораженный этой сценой, директор между тем что-то произносил, испуганная дама тянула его за рукав, извозчик тоже говорил что-то.

— Правильно, Петюша! Браво! Так им, аккузативам! Их мусс, ду мусст! — кричал между тем отец, тоже поддавая ногой тряпку. — Вы полагаете, что мы подвязали платок, чтобы изобразить флюс?.. Неправда! Нет у нас никакого флюса! И не было никогда!

Но это ему показалось еще недостаточно неожиданным для директора. Он выпятил грудь и крикнул вдруг:

— Вы еще ничего не знаете? Это я выпускал листовки! Подпольные листовки, господин директор, да… Вот вам… Господа древние греки!..

Тут уже удивился даже и Петя. Что касается директора и дамы, то Петя помнит необыкновенное смятение на их лицах…

…Потом Петя помнит себя уже бегущим домой, отца, мчащегося рядом с ним огромными шагами, ветер, жидкую грязь, расплескивающуюся из-под калош, и громкий стук бьющегося сердца. Всю дорогу они боялись оглянуться назад. Им мерещился сзади топот ног; казалось, будто за ними гнались и директор, и дама, и извозчик. Петя бежал без фуражки, ветер трепал его мокрые волосы, но Петя не обращал на это никакого внимания. За городом, у водокачки, теперь все громче и громче раздавалась стрельба, бухали снаряды, с резким рокотом говорили пулеметы. Им вторил на главной улице стук колес уезжающих подвод, двуколок, извозчичьих пролеток. С каждым ударом этот грохот колес словно приумолкал, чтобы затем становиться быстрее, громче и беспорядочнее. Иногда только Петя с отцом приостанавливались, чтобы послушать этот грохот, и снова бежали дальше.

Они не знали, куда бежали.

Молча они пересекли базар, мимо синих пенсне «Оптик К. Берг», так же молча вбежали к себе в дом, поднялись по лестнице и вошли в комнату.

Но тут они поняли, что в комнате этой им делать решительно нечего. Пустая комната с рыжими обоями была тесна и неуютна, она давила своими темными углами. За окном сверкали зарницы, — казалось, что атмосфера была насыщена электричеством, как это бывает летом перед большой грозой, и оттого в маленькой комнате находиться было нестерпимо душно.

Тут же молча они повернулись и опять выбежали на улицу. Тут отец отдышался и зашагал быстро, но спокойно.

— Нужно посмотреть, как там дела идут, — сказал он Пете. Он был похож на заговорщика.

— Я знаю там одно дерево… — зашептал Петя. — Клен. Все видно.

Тем же быстрым, деловитым шагом они подошли к водокачке. Уже был вечер. Далеко внизу, под горою, двигались какие-то огни, черные точки, пятна. Гора была занята толпой наблюдателей. Темной молчаливой массой они стояли, всматриваясь в вечернюю дымку, в отблески зарниц, в то волнующее и огромное, что творилось сейчас внизу.

Они не обратили никакого внимания на еще одного мальчика, подошедшего с длинным, сутулым и неуклюжим человеком.

— Ну-ка, где твой клен? — строго спросил отец.

— Вот, вот он, — сказал Петя, в темноте подводя отца к большому клену.

И, стараясь не шуметь, цепляясь за мокрые ветки, они полезли на дерево.