Немного в сторону

РАССКАЗ О МОЛОДОСТИ

Утром странный человек ходит по крыше. На фоне зари он похож на фотографию, снятую контражуром. Он в ночной сорочке и в брезентовых сапогах со шнурками. Холодный ветерок треплет мягкие волосы. Человек стоит и смотрит. Дело происходит в день выхода нашего в пустыню. Под ногами человека простираются ночные тени развалин древнего Куня-Ургенча. Солнце появляется из-за глиняных крыш, из-за минаретов, из пустыни. Оно освещает серые глаза и маленькие усики человека.

Люди, спящие на веранде, просыпаясь, замечают солнце, крышу и человека на ней. Они уже знают, что это новый пассажир колонны, тихий пожилой ученый с восемнадцатой машины.

— Профессор, что вы там делаете? — кричат они, натягивая на себя синие и желтые комбинезоны и подбегая к холодной воде колодца. — Доброе утро, профессор!

— Доброе утро. Я привык вставать рано. Вот рассматриваю солнце. Ожидается нынче хороший день.

Каждое утро он встает раньше всех. Он долго ходит вдоль шеренги холодных автомобилей. Он с самой зари занят самыми разнообразными делами: на холмах он собирает какие-то травки, стругает палочки, пристраивает какие-то баночки, прибивает гвоздики. Он ходит и тихо поет романс, какую-то старую песенку, известную только ему одному, пожилому, седеющему человеку.

Он не похож на наших автомобилистов, громких и разговорчивых, сверкающих историями и анекдотами, с голосами хриплыми и раскатистыми, напоминающими рев автомобильных гудков.

Но вот уже несколько дней, как все привыкли видеть его тихую суетню вокруг колонны…

Ночевка в Ходжейли происходила у нас в огромном саду, где колонна нашла зеленый чай, ужин, замечательную звездную ночь. Здесь утром к нам присоединился этот пассажир, появившийся в экспедиции так незаметно и естественно, точно возник он из воздуха оазиса вместе с утренними тенями тополей.

Его появление требует предисловия.

Самая большая и заманчивая загадка пустыни Каракумы лежит в нескольких километрах к юго-западу от Хорезмского оазиса. На научном языке это называется проблемой Узбоя. Цепь впадин, состоящая из высохшего русла Кунядарьи, высохшего озера Сарыкамыш, высохшего русла Узбой, — сложный и романтический узел, волновавший многие головы в течение многих веков.

Большая среднеазиатская река Амударья бежит от границ Индии к Чарджую, мимо земель бывшего Бухарского ханства, через азиатские пески к Хорезмскому оазису. До этого места все обстоит сравнительно нормально, но река течет дальше, и тут начинается проблема, которой посвящено много научных исследований, легенд, рассказов и стихов. Река здесь, в древнем оазисе, еще до существования Хивинского ханства поворачивала в сторону от Аральского моря, уходила в пустыню и втекала в Каспий. Но несколько столетий назад эта ее половина отсохла, точно рука, пораженная проказой. Кусок реки высох, и Амударья стала впадать в Аральское море.

Английские путешественники и купцы XV столетия, приезжавшие в Хиву со стороны Каспийского моря, видели еще богатые города, оазисы, крепости, аулы, табуны скота вдоль Узбоя и Сарыкамыша.

В 1715 году Петр Великий отправил в пустыню Каракумы экспедицию поручика Бековича-Черкасского, чтобы проверить, есть ли правда в легенде о высохшем русле Амударьи. Говорят, будто узбеки, воевавшие с туркменами из-за воды, возле урочища Харакай перегородили Амударью плотиной, и вот она потекла в другое море. Страна узбойских оазисов задохлась в конвульсиях безводья, растения засохли, пески пустыни засыпали страну.

Но если пустить реку по старому руслу, то можно открыть по Волге, Каспию и Аму великий водный путь из России в Индию.

Через шесть месяцев Бекович-Черкасский вернулся, потеряв половину людей в пустыне и не найдя сухого русла. Тогда была снаряжена новая экспедиция. Она состояла из семи тысяч человек. Полтора года они бродили по пустыне, и ни один из них не вернулся обратно. Часть из них погибла в песках, а часть была перебита туземцами.

Сухие русла и озера были найдены значительно позже. Что можно сказать о стране, покрытой саваном песков?

…Колонна каракумского автопробега приближалась к границе двух пустынь, к системе высохших впадин, пересекая Хорезмский округ и каракалпакский город Ходжейли, чтобы в туркменском городе Куня-Ургенч оторваться от культурной полосы оазиса и уйти в пески Туркменской Республики.

Ночевка в Ходжейли, как я сказал, происходила и саду, в высокой траве, на берегу пруда, среди тополей и оросительных канавок. Толстыми восточными одеялами участники пробега отгораживались от неба, наполненного звездами, от журчания воды, от высоких деревьев, стерегущих пруд. То ли комары слишком звенели над ухом или ночь была очень душная, но сна как-то не получалось. Он летел прочь, а на его место приходили разговоры о бывшем хозяине этого сада — одном из богачей Хивинского ханства, о каких-то гаремах и других восточных вещах. Кто-то сказал: здесь одна из последних ночевок в оазисе, — тогда все вспомнили, что лежат почти рядом с пустыней; им показалось, что она находится за деревьями, и сон окончательно убежал.

— Через два дня мы увидим Кунядарью. Я возьму в гербарий ветку саксаула, растущего на дне впадины, — смазал научный работник, сбрасывая одеяло.

— Сто лет назад об этом можно было мечтать, — ответил ему товарищ, и они заговорили о преобладающей флоре сарыкамышских солончаков.

Они были талантливыми учеными, руководителями видных научных учреждений, но все же они были молоды: казалось, будто они собираются срывать для своих гербариев неприступные альпийские розы.

— Бекович-Черкасский погиб в оазисе, может быть в этом же саду, — сказал один молодой писатель. — Предок хозяина сада был феодалом, беком и воином, породившим нынешних басмачей.

Писатель не раз бывал в пустыне и три года работал над книжкой, в которой добросовестно рассказывал о проблемах Каракумов. Он знал все скучные и веселые тропинки каракумской истории, читал отчеты многочисленных экспедиций и ясно представлял себе людей, мелькавших в академических сборниках: Карелин, Коншин, Молчанов, Дубянский. Это все ученые-исследователи, приходившие и приезжавшие на верблюдах к высохшим впадинам и одиноким колодцам, чтобы сделать сухие и точные отметки о найденных ракушках, составе почвы, эндемическом[2] составе растений. Многие из этих людей давно ушли, оставив лишь краткие заметки; другие дали огромные труды по таким практическим и специальным вопросам, что на их изучение потребовалось полжизни. Такова, например, книжка профессора Цинзерлинга об ирригационной сети Амударьи, о характере и всех хороших и дурных привычках этой замечательной реки.

Когда писатель собирался уже под утро заснуть, то увидел небольшого человека с маленькими усиками, идущего по траве к баку с кипятком. Это был профессор Цинзерлинг. Он держал в руках какой-то мешок и жестяную кружку.

— Вставайте, вставайте, друзья, — сказал он научным работникам. — Я уже приготовил себе копченое стеклышко. Ведь на сегодня назначено затмение солнца. Оно в оазисе должно быть прекрасно видно. Впрочем, ваши синие автомобильные очки еще лучше для затмения.

Он выпросил у кого-то очки и, протерев их платочком, побежал на солнышко.

Целый день он делал какие-то записи, потом ходил вокруг машин и осматривал их, как привык осматривать караван, везущий его в пустыню. Он видел в своей жизни разные караваны: мексиканских лошадей и туркменских верблюдов, калифорнийских ослов и африканских слонов. Караван машин ему понравился. Он, довольный, уселся в машину и начал раскладывать вокруг себя пожитки. Так он приехал в Куня-Ургенч.

Человек стоит на крыше и смотрит на древние развалины, на песчаный туман, в который уйдет через три часа экспедиция.

Человек этот разглядывает пустыню, как собственную комнату. Сколько им видано солнц в пустыне, сколько троп, сколько переходов! Двадцать пять лет назад он бродил в песках Калифорнии и Мексики. Он знает все пустыни мира. С 1913 года он путешествует в Каракумах и Кзылкумах. Шесть лет он прожил в дореволюционной Хиве, в оазисе, руководя ирригационными работами на Амударье, от Колорадо до Аму, от кактусов калифорнийских пустынь до саксаула Туркмении… И вот еще раз солнце встает над пустынями мира. Ветер и песок бьются о брезентовые сапоги со шнурочками. Москиты оазисов, полевая сумка, туркменские верблюды, калифорнийские кактусы, полынь белой земли. Анабасис, трава солончаков… Куда сегодня поедет ученый, чтобы открыть тайну, убегавшую в течение десятилетии? Двадцать лет назад он занялся капризной рекой Аму. Он изучал ее привычки, ее ирригационную сеть, ее высохшие русла, уходящие в пустыню. Профессор Цинзерлинг — автор проекта орошения Каракумов. Этот проект грандиозен до головокружения. Система высохших русел — Кунядарьи, Узбоя, Сарыкамышская впадина — наполняется водой. Генеральная плотина у Тахиа-Таша часть Амударьи поворачивает в Каракум. Стоимость плотины — 15 миллионов рублей. Три плотины дают гидроэлектроэнергию, равную энергии Днепрогэса. Открывается морское судоходство по Узбою и Кунядарье. От памятника, где расстреляны в пустыне бакинские комиссары, в сторону Ашхабада протягивается озеро длиной в 150 километров. Сарыкамыш становится гигантским озером в 7 тысяч квадратных километров. Это генеральный план. План же завтрашнего дня — обводнение Узбоя и Западной Туркмении, плотина у Тахиа-Таша. В декабре 1932 года Госплан СССР одобрил проект, но предложил изучить и все другие варианты.

Профессор присоединился к автоколонне, которая поедет к сухим руслам Кунядарьи и к Сарыкамышской впадине.

Вечером мы приехали к Кунядарье. Крутые песчаные обрывы преградили автомобилям дорогу. Весь вечер и всю ночь мы поднимали машины на другой берег древнего русла. Профессор бегал в толпе и тянул за канаты. Здесь еще не ходили морские суда; вода, запроектированная профессором, еще не билась о песчаные берега. Профессор вместе с другими бегал по дну реки, проваливался в песок, ломал сучья саксаула и бросал под колеса автомобилей.

Корабли еще не пришли.

Профессор вынимал из кузова свою бутылочку с пайком воды и выливал несколько капель на пересохший язык.

— Я лично знаю семь случаев гибели людей от жажды, — говорил он. — Четыре в Калифорнии, три в степях Казахстана… Они не соблюдали режим. Нужно помнить о режиме.

Остаток ночи проходит в тупом бредовом отдыхе. Машины уже у колодца Дехча, под автомобилями лежат усталые люди.

Я открываю глаза. Человек идет по гребню холма в брезентовых сапогах и серенькой кепочке. Он давно уже кипятит чай на треножнике и хлопочет вокруг костра, как хозяйка. Все окружающие завидуют его аккуратности. У нас сахар валяется в шапках, галеты пропитаны бензином, сгущенное молоко едим с песком и пылью. Профессор же окружил себя целой системой баночек и коробочек. Он быстро приспособился к автомобилю, достал множество консервных банок, пробил в них дырочки, привязал веревочки и подвесил банки к крышке кузова. Чай, соль, сахар, конфеты висят в воздухе, не бьются, не попадают под тяжелые бочки и ящики.

Журналисты лежат у его костра и мучат профессора вопросами. Профессор отгребает рукой песчаную площадку-и строит рельефную карту. Я помогаю производить земляные работы. По указанию профессора я воздвигаю рукой огромные дамбы и возвышенности.

— Вот здесь будет плотина. Здесь Кунядарья выходит к Сарыкамышской впадине.

Я послушно делаю Сарыкамышскую впадину. Песок уже накален и обжигает руки. Мы вспоминаем семь случаев профессора Цинзерлинга.

— Два дня в пустыне можно жить без воды? — спрашиваем мы профессора.

— Да, но почему вас интересуют эти трагические предметы? — говорит профессор. — Вы молоды и романтичны. В действительности жажда — противное чувство, и лучше бы ее не испытывать. Так как она — профессиональный спутник пустынника, то приходится побеждать ее опытом, тренировкой, режимом. Что тут особенного? Нужно всячески поддерживать работу слюнных желез. Можно сосать ремешок, камешек. Стараться делать меньше движений. Это так же скучно, как тренировка боксера, как массаж. Опытный человек не подчиняется срокам двух дней без воды; он может выдержать и дольше. Это так же, как северный человек спит на морозе. Но ведь бывают случаи отмораживания ног. Я не вижу ничего страшного и особенного в пустыне. Мне приходилось жить в пустыне. Мне приходилось жить месяцами в обществе пары индейцев или мексиканского проводника. Скалы. Песок. Здесь саксаул, там кактусы, — это обычно и привычно, как трава в степи. Пустыня — ужас? Ерунда. Кто провел жизнь здесь, относится к этому проще. Киргиз — пошлите его в леса — погибнет. Требуется спокойствие. Вы пьете целый день и много. Я же выпиваю несколько глотков лишь до восхода и после заката солнца: Однажды мне пришлось в пустыне Кзылкум пройти двенадцать дней от одного колодца до другого…

Этот человек как бы вышел из книжки Фенимора Купера. Вот так и бродил профессор Цинзерлинг в Мохавской пустыне или в долине Колорадо в брезентовых сапогах, с лопаткой и дорожным мешком. Тогда еще не было перед ним хорезмских проблем, не было каракумского пробега, было утро в Калифорнии, молодой Цинзерлинг был техником-топографом. Вот маленькая история на тему о природе и людях.

Молодому топографу было поручено произвести съемку береговой линии залива Бахия-де-Тавари. Он отправился туда с парнишкой мексиканцем, проводником. Человек уходит в пустыню. Он молод и поет песни. За плечами у него лопатка, теодолит[3], веревка. Он шагает к заливу с проводником. Сзади идут две лошади с грузом воды и пищи…

— Мы не рассчитали, что береговая линия изрезана заливчиками, глубоко уходящими в материк, и путь по берегу получается гораздо длиннее, чем мы думали. Мы считали — шестьдесят километров — и взяли запасы на четыре дня. Пройдя шесть дней, мы сняли двести километров, но не дошли еще до середины пути. Дело происходило перед рождеством. Утром — два градуса холода, днем — жара, как сейчас…

Все походило на рождественский рассказ, какие печатались в американских газетах. Два человека погибли в пустыне, так как у них не хватило запасов, чтобы вернуться назад, и еще меньше было надежды дойти до конца.

— Мы выпили последние пол-литра воды и отправились вперед. На седьмой день одна лошадь пала, другая, понурив голову, едва плелась сзади.

Мексиканец хныкал, пел рождественские псалмы, падал и хныкал. На восьмой день приближалось окончание двухдневного срока пребывания без воды, когда вдруг мы увидели благополучную концовку рождественского рассказа. На горизонте показалась палатка кентуккийца-фермера. Спотыкаясь, мы бросились к палатке. Мексиканец пел псалмы, которые перестали быть похожими на проклятья, а напоминали уже благодарственную песнь…

А вот и конец рождественского рассказа. Подойдя к палатке, молодой Цинзерлинг откидывает полог и вместе с лошадью входит внутрь. Ангел-избавитель появляется посреди палатки в виде огромного детины с свирепой рожей, с сигарой в зубах; он сидит и читает газету. Рядом с ним стоит ведро с такой изумительной водой, что лошадь ржет от восторга. Кентуккиец не подымает глаз.

— Что вам угодно? — спрашивает он, продолжая читать газету.

Цинзерлинг приподымает шляпу.

— Добрый день. Мы восемь дней скитались по пустыне и умираем от голода и жажды. Не будете ли вы добры указать, где мы сможем достать воды и немного пищи?

— Пожалуйста, — отвечает фермер, толстый собственник, владелец воды, сердито сдвигая губами сигару. — В шести километрах к востоку отсюда находится лавочка, где вы найдете все, что вам требуется.

Путники благодарят. Они джентльмены. Цинзерлинг берет лошадь под уздцы и ведет лошадь так, что она задевает ведро, — оно падает, и вода льется по палатке.

— Извините, — говорит Цинзерлинг, еще раз приподымает шляпу и уходит с лошадью на воздух, прочь из палатки. Проклятый кентуккиец!

Костер профессора догорел, угли зашипели под разливающимся кипятком, и профессор пошел готовить бульон, покинув рельефную карту. Мы увидели брошенные каналы и неосуществленные плотины, по которым бегали ящерицы. У наших ног сейчас лежала миниатюрная копия системы Узбоя, в то время как в ста саженях перед нами возвышались и уходили за горизонты настоящие обрывы сухих впадин, террасы и ямы, поросшие редкими кустами саксаула. Нам показались они сейчас такими же одинокими в пустыне, как их маленькая копия. На далеком обрыве чернела древняя сторожевая башня, покинутая столетия назад. Только стоя посреди пустыни, у бесконечных высохших рек, можно понять все огромное упорство людей, пытавшихся в дореволюционное время добиться оживления умершей страны. Нужно было поистине переделать весь мир и вызвать сначала к жизни какие-то иные силы, которые могли бы переделать этот желтый неподвижный океан. Эта работа была не по плечу ни армиям поручика Бековича, ни тщедушному российско-хивинскому ханству оазиса.

И поэтому вся дореволюционная работа профессора над Амударьей походила на само течение этой упрямой, но бессильной перед песками реки. Умиравшее, чахнувшее хозяйство оазиса требовало генеральной реконструкции реки. Река давала жизнь целой группе городов и районов. Но беднеющая страна, из которой высасывались последние соки, не только не могла мечтать об оживлении пустынь, но и сама была сплошным анахронизмом. В стране ездили на ослах и верблюдах. До ханства русские чиновники добирались по Амударье на туземных лодках в течение месяца, и казалось, что они ехали в средневековье. В степях свирепствовали тигры, а в городах и аулах — хивинские нукеры, забиравшие девушек для ханского гарема. Вершиной транспортной техники здесь была конная колесница, подаренная хану еще послами императрицы Елизаветы.

В это время в оазисе появился неугомонный человек с серыми глазами, на совсем необыкновенной колеснице. Первый автомобиль в Хорезмский оазис был привезен в 1914 году Владимиром Владимировичем Цинзерлингом. Это была машина старинной системы «Комник». Ученый решил из атрибутов ученой экспедиции выкинуть традиционного верблюда и заменить его бензиновым мотором. Он сел в огромный громыхающий кузов и поехал в нем прямо в святая святых Азии — в пустыню. Первый рейс был совершен из Туркуля в Шейх-Абаз-Вали. Когда рычащая колесница прибыла в глиняный восточный городишко, людские толпы облепили крыши и балконы домов, весь базар сорвался с места и побежал, как сумасшедший. Две женщины были раздавлены в толкотне. У профессора хранится сейчас пожелтевший снимок, на котором машина системы «Комник» в Шейх-Абаз-Вали окружена беснующейся толпой, готовой раздавить машину вместе с ученым и его проводником Баба.

В песках автомобиль буксовал. Тогда ученый придумал смелые рационализаторские мероприятия: он взял пилу и отпилил заднюю половину кузова для облегчения веса. Ездил он всюду со своим старым проводником, туркменом Баба. Когда автомобиль начинал буксовать, Баба вытаскивал тридцать метров плотной материи и расстилал их перед автомобилем, а ученый давал газ и влетал на бархан под неистовый гром, весь в облаках дыма.

Это был автопионер в пустыне. Одинокая машина металась по пустыням Хорезма в тщетной суете. Пустыни молчали. И совершенно так же, как на берегу Калифорнийского залива никто не дал усталым путешественникам глотка воды, так теперь на берегах Каспия и Арала никто не мог дать воды великим умершим рекам.

Со времени фотографического снимка в Шейх-Абаз-Вали прошло девятнадцать лет.

Командор дал сигнал и велел колонне автомобилей возвращаться назад. Перед нами стояла неприступная стена обрыва, уходящая к горизонту.

— Повторяется история у Бахия-де-Тавари, — засмеялся профессор. — Там мы бродили вдоль залива, не зная его очертаний. Здесь мы должны так же обогнуть берега неведомого северо-западного залива высохшего озера Сарыкамыш. Долго ли будет продолжаться это путешествие, никому не известно. Но нам нечего бояться. Мы великолепно технически вооружены, а сверхбаллоны легковых машин могут проходить везде, как по воздуху.

Командорская машина загудела; за ней последовали другие. Вой хриплых гудков поднялся над долиной, ударяясь в уступы каменной стены, стоявшей перед колонной.

Колонна спустилась обратно в Кунядарью и поднялась на противоположный берег.

Перед закатом солнца автомобили подошли вплотную к огромной отвесной стене Усть-Урта. Она поднималась на сто метров к небу и уходила вправо и влево к горизонту. Ничто не нарушало тишины скал. Только внизу два десятка крошечных машин ползли блестящими точками, обходя каменистые русла. Глубокие расщелины преграждали дорогу, сотнями черных змей они расходились от стены. Машины шагали через ямы, скрипя и охая, подпрыгивая и подбрасывая седоков к крышам тентов.

Стена вдруг резко завернула направо, и за поворотом на земле выросли толпы трещин, извилин и провалов. Колонна смешалась, разбилась и рассыпалась по долине. Люди бежали у машин, перетаскивая автомобили через ямы. Они бежали весь вечер и часть ночи, уходя толпой огней в мглу каменистой долины.

Ночью мы увидели Сарыкамышскую впадину, высохшее озеро. Внизу, в ночи, за ямами и оврагами, белело что-то огромное, как туман. Это были солончаки, дно залива, где не ступала еще нога человека. Обессилевшая колонна притаилась у стены. С залива бежал ветер, раздувая пламя костров, осыпая людей искрами. За кострами белела неизвестность. Ночью профессор Цинзерлинг взял лопату, веревку и ушел к Сарыкамышской впадине.

Человек опять шел в пустыню. В брезентовых сапогах со шнурочками он прошел мимо костра. Терпеливый профессор, нагруженный веревкой и лопатой, пожелал нам спокойной ночи и, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих на земле людей, скрылся в темноте. Ветер донес его глухие шаги из оврага и стук осыпающейся гальки. Мы уснули.

Профессор всю ночь проходил у озера и открыл подземные русла высохших рек. Он подошел к высохшему дну, падал в ямы, карабкался, наконец спустился в огромный овраг.

«Здесь лучше идти, потому что на дне оврагов ям не бывает». И вдруг перед ним в стене огромная дыра. Он попал в пещеру. Шел десять метров, двадцать, пятьдесят. Холодно. Пещера все уже. Очевидно, это не главное русло, — нужно найти его. Нашел. Выход завален куском мергеля величиной с автомобиль. Профессор полез в щель. За спиной лопата, тужурка. Лопата и вьюк зацепились — профессор повис в воздухе. Так можно остаться здесь навсегда. Колонна автомобилей уйдет, а профессор останется висеть под землей, у своего мирового открытия. Он изо всех сил уперся ногами в стену, освободил вьюк и упал в пещеру. Прошел по подземному руслу несколько километров. Мергель, камни, почва из глины и соли, под солью мергель гипсовый, твердый пласт, Утром он вернулся к лагерю, исцарапанный и вымазанный в глине.

Мы проснулись — профессор суетился у костра. Он сосредоточенно зашивал рубашку, варил суп, пел тихий романс, вежливую старинную песенку, может быть вывезенную им из Калифорнии.

Я взглянул на Сарыкамышскую впадину. Это было великолепное зрелище. Ночь ушла. Огромная белая солончаковая земля, искрясь и блистая под солнцем, бежала к горизонту, точно снежная равнина была перенесена с Мурмана и положена в пылающие Каракумы. Толпа автомобилей, ослепительных от солнца, стояла у бесконечной каменной стены, сверкала, фыркала, совершала утренний туалет. Начиналась заправка автомобилей. Профессор стоял у машины, засучив рукава. «Будьте любезны подать мне ведро, — говорил он водителю. — Я хочу долить воды в радиатор».

…Почти двадцать лет назад Цинзерлинг на старинном «комнике» со спиленным кузовом ездил по пескам со своим единственным спутником — проводником Баба. Давно нет старого туркмена Баба, давно заброшен где-то кузов «комника», и вот десятки железных советских автомобилей пришли к берегам мечты профессора. Профессор суетится, как двадцать лет назад. И я не верю ему, когда он упрекает нас увлечениями молодости. Он сам всегда будет молод, он наполнен неугомонностью искателя. Железные чудовища пришли к водопою, но в озере нет воды. Сухое, ослепительное дно трескается от жажды. Все же вода придет. Я верю в это вместе с профессором. Вот уже нет тоскливой пустыни. Я вглядываюсь в бесконечную даль солончаков. Где-то в синей дымке на секунду поднимаются облачка пыли, и опять все мертво. Но вода придет, как приходят такие замечательные люди, как приходят железные караваны машин к неведомым берегам. Вот по Аму до Каспия, в Балханский залив, идут полные пресные воды. Волны бьются о берега Сарыкамышской впадины. У меня уже не сохнет язык. Вновь зеленеют травы по Узбою, воскресают оазисы и города. «Идут, идут корабли!» — хочу я крикнуть профессору. Необыкновенные чувства приходят ко мне. Я хочу схватить лопату профессора, его теодолит, веревку и идти с ним в пустыню радоваться, весело шагать туда, где ходили Бекович, Карелин, Молчанов. Пришло время оживить пустыню. Я не знаю, будет ли пущена вода сегодня или завтра, но я знаю, что в этой стране проводятся необычайные каналы, а пустыни в этой стране умирают.