Немой

15

Так и зажили вчетвером на пожарище деревни Петухи. Полина, держа глаз на Павлике, хозяйничала «по дому», а это — весь сад, огород, наскоро сложенная печка на месте баньки, одним словом, все, кроме дома. А дом вот-вот подведут под крышу ее мужики.

Прибилась к ним собака, вначале напугала Полину: волк! Уши торчком, морда рыжая, почти седая — Полине сразу припомнилась та, что с моста на нее смотрела, не она ли? Собака-«волк» вертелась поодаль: ляжет под кустом и смотрит. А то вдруг побежит, ну, совсем рядом, заглядывая людям в глаза. Еще украдет мальчика! — пугалась Полина. Хоть бы вы ее отогнали, мужчины! А однажды, когда обедали, подошла нерешительно на расстояние руки и, поскуливая, легла возле старого Кучеры.

— Ну и правильно, — спокойно сказал старик, — куда тебе без людей? Это ж она просится назад к нам. Видишь, и собака не хочет быть волком. Как тебя будем называть? Все-таки: Волк. Ладно? Но мы это нарочно. Мы-то знаем, кто ты. А плохие люди пусть думают.

Так и прижился пес. Но Полина не сразу поверила в его собачью природу. Зато Павлик с Волком подружились моментально. Огромный пес, как бы из уважения к чувствам матери, сторонился его, но больше для виду. Смотрит при этом на женщину: «Видишь, это он сам, я тут ни при чем!»

Старый Кучера и Франц уже достраивали дом.

— Нет, вы, немцы, что воевать, что строить — мастера! — снизу говорил Кучера, подавая стропилину. — Как же вы с этим Гитлером лажанулись? Хотя, разве вы одни?

Отец часто уезжал в районный центр — за гвоздями, инвалидный паек забрать, привозил газеты. Выходил на шлях, это километра три от Петухов, там ловил попутную машину. Возвращался иногда и навеселе. В «районе» у него дружки-партизаны, многие начальниками заделались.

А однажды вернулся в таком подавленном и встревоженном состоянии, что Полина сразу заметила, испугалась: что, что-нибудь с Францем?..

— Да цел будет твой Франц. Просто устал я.

Не захотел рассказывать дочке. Что толку, если и она будет нервничать? А случилось вот что. Возле хозмага встретил его военком, однорукий капитан: зайди, медаль тебе вручим! Партизанскую. Не каждый день бывшему зеку медали выдают — выкроил время и забежал в дом из темно-красного кирпича. А капитан повел себя как-то непутево. Велел погулять еще с часик: он-де занят, не может оторваться от других дел. А когда повторно пришел Кучера, там сидел еще один военный — пухлый, как баба, майор в летчицких погонах. Откуда в такой дыре да такие летчики? Ну, летчик так летчик — где же обещанная медаль? Оказывается, военком связался с райкомом, а там возникла идея провести это дело организованно: вручать принародно всем сразу. Капитан почему-то очень суетился, а летчик разглядывал Кучеру с огромным интересом, как будто они знакомы были, и сейчас: ба, да это ты! — обнимутся. Но не бросились друг другу в объятия, а Кучера ушел, почему-то ненавидя летчика. Это какой же самолет нужен, какая кабина под такого борова?

Снова встала проблема: как быть с Францем? Где ночевать ему, что отвечать, если кто-нибудь всерьез заинтересуется немым зятем Кучеры? А если самим Кучерой снова заинтересовались (скорее всего это!) да найдут в его доме беглого немца — быть тому летчику подполковником, если не выше. Не слишком ли жирно для него?

И что станет с Полиной, с мальчиком: немецкая подстилка! Немецкий байструк! Мало, что фашисты изуродовали девку, теперь эти будут измываться. О себе самом Кучера, казалось, уже и не очень беспокоился. Берите, жрите со всем дерьмом, если вы никак не нажретесь! Если всю жизнь добираетесь, уёму на вас нет!

Снова бедному Францу ночлег стали устраивать отдельно, хотели даже в лесу, а потом приспособили для этого несгоревший сарайчик на чужой селибе — это называлось: пошел Франц в примы! Полипа его провожала да и оставалась с ним иногда. А мальчик спал с дедом. Объяснение Кучера для них нашел такое: везде шарят, отлавливают полицаев, дезертиров, могут и сюда забрести. И еще одну вещь предусмотрел Кучера: так распланировать комнаты и чуланчики в новом доме, чтобы у Франца была своя хованка. Не привыкать это делать: научили фашисты, а еще прежде — и свои.

Кучеру время от времени проведывал его партизанский дружок, всегда румяный, всегда веселый и шумный Колядá Виктор. Работал он где-то в леспромхозе, неблизком, а тут училась дочка в техникуме: привозил ей бульбу, рыбу, называя это «госпоставкой». И всякий раз завернет в бывшие Петухи и обязательно со своим «горючим». Не рассказывайте мне сказки, что зять непьющий! Не пьют или больные, или скупые. Ты что хочешь, Кучера, чтобы про зятя твоего такая поголоска пошла? А что немой, так он у нас сразу разговорится от «полесской бронебойной».

Всю тайну Кучера даже другу не выдал, хотя на всякий случай заговаривал с ним, что, мол, если что, помоги молодым. Хотя бы перебраться в твой леспромхоз, коли там и правда так вольно вам живется. А что? Ничего такого. Но все под Богом ходим. И под НКВД. Про довоенное Коляда сечет с полуслова. В партизанах обсуждали почти в открытую. И даже теперь артачится Виктор Коляда: нас, партизан, лучше не трогайте, мы и фашистов не побоялись! Фашистов — да, но эти достанут тебя так, что забудешь, кто и что ты.

Похрабрится, побалагурит Коляда — и как бы веселее жить.

— Хорошо тебе, Полина, ты своему мужику что ни говори, а он в ответ молчит. Вот бы моей такое счастье. Или мне. В моем доме никто не молчит. Это как кому повезет. Вот эти два пальца, какой мне прок от такой руки (на правой у него лишь два пальца остались), а вот Черчиллю бы такую: Виктория! Победа!

Когда пал Берлин и даже до Петухов долетело: «Победа!» — решили отметить. Как раз и новоселье подоспело. «Дом, как звон!» — любой сказал бы. Но не каждому дано узнать, что дом этот с секретом. Франц оказался прирожденным мастером по дереву, Кучера чуть-чуть направил, а дальше уже сам за ним еле поспевал. Францева придумка: дверь в секретный чулан-простенок сделать в виде жалюзи. Досочка за досочку заходит, поднял, опустил — и ты в простенке, как в пенале, всех слышишь, а тебя не видят.

Дом еще пустоват, но стол смастерили, лавы вдоль стен, кровать, даже шкаф. Есть на что сесть, за что сесть. А тем более — войне конец. Тут и без понуканий Коляды выпьешь. Если есть что. Нашлось. Полина первая подняла свою капельку в стакане.

— Чтобы нашим детям того не знать, что нам досталось.

Мужчины невольно посмотрели на солидно сидящего за столом Павлика и на ее, уже так заметный, «новый живот». Ловя улыбку Полины, Франц вдруг понял: это же Моны Лизы улыбка, повернутая, обращенная вовнутрь! Да никакой другой «загадки» Моны Лизы не существует — помимо тайны ее беременности. В этом разгадка Джоконды: мать, улыбкой разговаривающая с ребенком, который в ней. (Вот что он сообщит отцу, когда снова его увидит. И не в Лувре, а в Петухах пришло к нему это понимание.)

Как бы уловив что-то в его мыслях, старый Кучера поднял стакан:

— За твоих, Франц, родителей. Чтобы встретились вы.

Франц тоже встал, постоял. И сел.

— Ну и правильно, — согласился Кучера, — выпьем молча.

— Нет, попробую, — снова приподнялся Франц. Постоял, подумал: — Я убил человека. Если бы жил в Германии, считалось бы: убил немца. Здесь: убил нациста. Но и так и так — человека. Если по Евангелию. Я только не знаю, на ком тот еврей.

— Не на тебе, Франц, не на тебе! — привычно поспешила на помощь Полина.

Франц невесело усмехнулся:

— Разве что групповое. Но такое преступление оценивается даже земным судом строже. Только бы на них не упало.

И снова посмотрел на Павлика и на живот Моны Лизы.