Немой

4

Дым проник в землянку совсем не с той стороны, откуда приползли. Полина объяснила:

— Горит банька. Нам туда выползать.

Скоро всех начал душить кашель. Полина и Франц невольно утыкаются в плечо друг друга, чтобы не так слышно было. Кто-то гулко пробежал прямо над головой, выстрел, второй. Старуха, зажимая лицо, упала прямо на пол. Франц с бессмысленной торопливостью погасил фонарик. От наступившей темноты как бы слышнее стало, что делается наверху. Машины ревут — и стрельба. Или это пламя так гудит и стреляет? Несколько раз тяжело стукнуло, глухие взрывы сбоку, как бы из глубины земной, посыпался сверху песок.

А может, и на самом деле бой начался, подошли партизаны? Если и так — одновременно подумали Полина и Франц — если выйдем наверх, а там уже наши (а там — эти, кого называют бандитами), брат Павел и тата прибегут, заберут и Франца, но мы его защитим, объясним, как немец спас нам жизнь (лицом к лицу окажусь с безжалостными, страшными партизанами, но по крайней мере, моей семье не будет грозить Дахау).

Франц уснул, как-то сразу, как, случается, засыпают дети в самой страшной ситуации — именно в самый жуткий момент. Защитной называют такую реакцию организма. Полина не сразу поняла, отчего вздрагивают плечи Франца, отяжелело прислонившегося к ней. Немец-мальчик спал. Он плакал.

— Бедный, плачет, — сказала старуха, — тоже человек. Божа мой, божа!

А Францу снилась его квартира в Дрездене: за длинным домашним столом какие-то люди, видно гости, но все молчат и смотрят на строго, во все черное одетого отца и разряженную, как девочка, мать Франца, которая и по виду не старше его сестер. Они тоже за столом, с ними Полина. Самая младшая в семье, Елена, кричит (почему-то по-русски):

— У нас свадьба, Франц. Смотри, какая невеста. Почему ты плачешь? Ты их напугаешь.

— Отто им рассказал, — тихо говорит Полина и непонятно: — Но ты не бойся, он мертвый.

Очнулся, видимо, от близкого взрыва, не понимает, где он, темно, как в могиле, но рядом чье-то дыхание. Ладонью провел по лицу, щемит кожа от соленых слез. В горле першит — это от дыма. Невозможно дышать.

— Где фонарик, запали, — голос Полины.

Франц нащупал на ящике круглую рукоятку фонарика, зажег свет и окончательно вернулся, вырвался из сна.

— Тебе легче? — спросила Полина и объяснила, в голосе снисходительная усмешка. — Ты заснул.

— Да! Сон такой!

— А там затихает, слышишь? Ты наклонись к долу, там меньше дыма.

По часам Франца (Полина взяла его руку, чтобы посмотреть) уже полдень.

Целая вечность прошла, что-то в этом мире кончилось навсегда, а они трое все еще живы. Дым больше не валит из щелей, но все равно сухим туманом стоит перед глазами, он в груди, в легких, кажется, что и голову, и сердце — все, все заполнил. Полина не выдержала, начала снимать щит со стороны, как она сказала, баньки. Франц бросился помогать ей. Про себя подумал: «Wie ein Unterseeboot!»[6]

Полина не говорит, чтобы их не напугать, но сама замирает от мысли: а удастся ли выбраться, вдруг оба выхода — и через баньку, и через хату — завалило так, что не выдерешься? Францу не разрешила ползти за собой (нечем будет дышать двоим в норе!), подбирая юбку, подсаживаемая Францем (все-таки поправила его руки, когда взял ее вроде бы не так) втиснулась в нору и пропала. Францу и старухе показалось, надолго, нестерпимо долго ее не было. Вначале доносился осторожный кашель, а потом и его не стало слышно. Франц бессмысленно пытался лучом фонарика высветить задымленную дыру, уже и батарейки садиться стали, свет тусклый. Наконец-то появилась, и опять раньше ноги, ботинки, белые икры ног. Франц — от беды подальше! — отвел свет в сторону. Принял на руки ее легкое утомленное тело, помог стать на ноги. Что, что там?

— Еще огонь там, жар. Надо подождать.

Выбрались только заполночь. Все равно их встретил недотлевший жар. Франц на этот раз пополз первым и получил ожогов больше. Ему пришлось разгребать выход. Прожег мундир на локтях, штаны на коленях. Щемит кожа на запястьях, щека, шея горят от ожога, сколько ни облизывай их, ни смачивай слюной. Но все-таки он поднял, откинул крышку (угли так и посыпались на него), проделал выход, затаптывая и расшвыривая красные угли, помог выбраться наверх женщинам. Уже ночь, но вся раскаленная, куда ни глянь, видны за стволами и сквозь сучья садовых деревьев все еще огненно тлеющие, раздуваемые ветром пепелища. От дома Кучерихи осталась одна печка, снизу красная, подсвеченная жаром, выше белее, а еще выше — как темный обелиск, уходящий в черное небо. Поражала тишина: где-то выла собака, вторила еще одна, но это не нарушало мертвой, какой-то запредельной тишины.

Людей, переживших смерть своей деревни — думаю, и те, кто заживо горели в Дрездене, могли бы засвидетельствовать, — оглушала мысль: везде так! На всей земле! В эту минуту убивают всех!..

Завыла Кучериха во весь голос, уже не опасаясь убийц, карателей. Будто и их тоже не осталось! Бросилась к своему дому, обежала вокруг пожарища раз, второй, как бы пытаясь добраться, дотянуться до сиротливо белеющей печки, припасть, обнять. Полина почему-то отошла от Франца, он машинально двинулся следом, она еще дальше, под деревья отступила. И когда он снова захотел приблизиться, вдруг закричала не своим голосом:

— Что ты все облизываешь свои руки? Что, болит? А им не больно было? Деткам! Живым в этом огне!

И зарыдала, закинув голову, схватись руками за ствол дерева. — Фашист! — сквозь рыдания. — Ненавижу! Все вы фашисты!

Франц отошел в сторонку и сел на какой-то столбик. Положил на колени свою плоскую сумку. Там у него бритвенные принадлежности, мыло и еще — черная круглая граната с голубенькой головкой. Жить ему не хотелось.