Немой набат. Книга третья

Но взбодренный похвалами Подлевский в этот день фонтанировал свежими мыслями:

— Как раньше говорили военные летчики, надо выбрать верный угол атаки. Нам незачем изобретать велосипеды. Лучше занять позицию критиков главного ритора.

— Не понял, — удивился ВВ, смешно вытянув губы уточкой. — Мне кажется, это противоречит вашим предыдущим умозаключениям о маске послушания.

— Критика критике рознь, — улыбнулся Аркадий. — Не в качестве предложения, а лишь для указания вектора раздумий, — в этой компании он почему-то слишком напирал на слово «вектор», — приведу пример. Представьте, что элита, которую привыкли упрекать в либеральном уклоне, примется прессинговать Путина за поношение достижений советской власти. Помните его «в СССР делали только галоши, чтобы африканцы ходили по горячему песку»?

— Понял! — словно контрапунктом к словам ВВ воскликнул Борис Семенович. — Это отличный ход, позволяющий незаметно сместить акценты и предстать сторонниками Путина. Но взыскательными! Могу даже пример привести, с ходу. Почему бы, скажем, смело не критиковать Путина за то, что, отмечая 75-летие Победы, власть затратила миллиарды рублей на пропаганду, однако не удосужилась огромными тиражами издать военную прозу Бондарева, Симонова, чтобы бесплатно раздать их книги школьникам? Такого рода критика выглядит вполне патриотично. Как говорится, критика слева, в помощь президенту. Кроме того, такие подходы позволят учесть тайный принцип истории: союз царя с народом против изменников-бояр. Эти смыслы подспудно перемигиваются друг с другом.

И опять слово взял Виктор Тимофеевич. Теперь он сидел не в ленивой, расслабленной позе, а подался вперед, опершись локтями в колени:

— Слева, справа... Это дорожные знаки для моих шоферов. Замечание господина Хитрука очень верное и очень мелкое. Похоже на невротический бред или интеллектуальный спазм. — Он щелкал словами, не щадя самолюбия Бориса Семеновича, которого, похоже, не считал себе ровней. — С таким же успехом можно скорбеть, почему в России не отмечают 17 мая. В этот день в 1964 году, в 18 часов ноль шесть минут скважина номер 80 дала первую нефть Западной Сибири, изменив геополитическую судьбу страны. Всевозможную поверхностную мозаику такого рода, работающую на новый курс Путина, можно пустить в оборот. Но это семечки, а время тактики малых дел исчерпало себя. Необходима критика крупная, глубинная, затрагивающая управленческое мышление. Без нее мы останемся обнуленцами. На политической бирже нас сожрет новая стая койотов, рвущихся в объятия власти. Эти каменные лбы своего не проспят. Сохранить кошелек мы можем, лишь сохранив лицо.

Откровенный, даже слишком, новомодный термин «обнуленцы» не нуждался в комментариях, он звучал как сигнал тревоги. В комнате снова повисла тишина. И Виктор Тимофеевич, по всей видимости, крупный нефтяной барон, наверняка процветавший при Медведеве, обладавший в ту пору единым проездным билетом во власть и сумевший с блеском совершить маневр 2012 года, пошел на глубину, вонзив когти именно в Медведева:

— В 2008 году, едва придя к власти, президент Медведев забабахал статью «Россия, вперед!», провозгласил громкий концептуальный лозунг четырех «И»: институты развития, инфраструктура, инвестиции, инновации. Известно, на деле у этого, как здесь было сказано, «зайца во хмелю» случилось пятое «И» — имитация. Позднее, в качестве премьера, он в основном «улюлюкал» — производное от известной фамилии, носитель которой как раз и занимался такими вопросами. Их деятельность — уже в колумбарии прошлой эпохи, она архивирована. Но сейчас пришла пора по-крупному вцепиться в те непогребенные идеи. Откровенно скажу: организуя данное скоротечное путешествие, я не был уверен в его результативности. Но Валерий Витальевич оказался прав. Более того, удалось на удивление быстро, — благосклонно кивнул в сторону Подлевского, — нащупать главный нерв той политической позиции, которая позволит сохранить близость к верховной власти, а значит, и возможность влиять на ее решения. — После паузы добавил: — В дальнейшем.

Подлевский понял: это «в дальнейшем» и есть самое главное, оно прозвучало как пароль для людей глубокого залегания, ждущих и готовящих моральный износ режима, подтачивающих его устои. «И агентура глубокого залегания, разжигающая очаги измены, тоже в дальнейшем», — подумал Аркадий, имея в виду свои связи с Винтропом. Безусловно, у этого нефтяного магната был интересный склад ума. Он мыслил категориями дальних лет, с заглядом вперед. Из его слов становилось ясно, что битва за будущее еще предстоит.

Но — барин!

Коллективный договор на лицемерие был подписан, хотя и негласно, однако по общему согласию. Виктор Тимофеевич снова откинулся в кресле, лениво завершил длинный спич:

— Конечно, сегодня мы не сможем по-новому оформить старую концепцию четырех «И», чтобы под новым имиджем с помпой представить ее на суд общественности. Это очень большая, очень сложная работа, требующая привлечения специалистов. Но возродить публичный интерес к этим «И», повторяю, в ином, формально неузнаваемом виде, чтобы не прослыть перекупщиками краденого, короче говоря, как тут хорошо сказали, — снова кивок в сторону Подлевского, — прокукарекать погромче, скажем в цифровом формате, было бы полезно. Неообновленцы! Кстати, цифровой шум сегодня в фаворе, это, по моему убеждению, ход грамотный. Можно требовать и ускоренной наладки отечественных серверов. По сему поводу вспоминаются крылатые слова незабвенного Никитки Хрущева: «Задачи ясны, цели определены. За работу, товарищи!» — Вдруг впервые слегка улыбнулся, отчего глубокие складки вокруг рта раздвинулись в широкий овал. — Как ни прискорбно это признавать, после окончания медведевских лет мы являем собой некую разновидность вторичного продукта. Однако хорошо известно: именно вторичный продукт не тонет.

Сидевший рядом ВВ рассмеялся, одобрительно, дружески похлопал соседа по колену и оповестил:

— Виктор Тимофеевич знает: без куража рекордную штангу не взять! — Вдруг перешел на серьезный тон. — Кстати, нам важно договориться о следующем. Уже явились откуда-то политические национал-либералы, которые жаждут захватить свою нишу в новой системе взглядов. Переобуваются, делая сальто-мортале, предлагая свои услуги. А попросту говоря, хотят, чтобы мы взяли их на содержание. Но именно такая публика склонна продавать своих покупателей. Лично у меня их суета не вызывает ничего, кроме сарказма. Мне представляется, нам надлежит полностью отстраниться от любых политических поветрий. Никакого месива протестов! Никакого нигилизма пятой колонны! Мы идем своим путем. Берем на вооружение Принцип Лампедузы: чтобы все осталось по-прежнему, надо все изменить. Под вторым словом «все» в данном случае я подразумеваю наше общественное поведение.

12

Синицын впервые летел в Москву по приглашению.

Это было удивительно, даже странно. Он всегда мотался в Первопрестольную по делам, утрясая в различных ведомствах уйму мелких вопросов, которые либо относились к компетенции федералов, либо тормозились на региональном уровне. Но неделю назад ему позвонили из министерства:

— Георгий Нефедович, мы готовим решение по тематике вашего бизнеса. Хотели бы с вами проконсультироваться, чтобы понять, как оно будет воспринято на местах.

С ним хотят проконсультироваться. Ну и дела!

Томительные месяцы карантина измотали народ, от безделья уставали больше, чем от работы. Хотя как раз у Синицына настала страда: в самоизоляции люди день-деньской у мониторов, компьютерный трафик заметно подрос. Жора волчком крутился, пришлось даже учредить дополнительные дежурства для срочного устранения сбоев. Зато соответственно подросла и прибыль.

Но то были авралы технического свойства, Синицын умел снимать их, что называется, по щелчку. Однако по крупному жизненному счету, который был для него неотделим от российских судеб, Георгий пребывал в состоянии смутного беспокойства и ожидания неизвестно чего, считая, что коронакризис неизбежно разрядится серьезными сдвигами где-то на верхах власти. Сейчас-то политическая жизнь вроде встала на паузу, большие начальники каждый день в прямом эфире воюют с пандой, как на Южном Урале запросто окрестили пандемию, и казалось, все «вечное» выкинули из своих светлых голов. Но Синицын, отдавшись внутреннему чувству, угадывал, что где-то в коридорах власти карантинную паузу используют для глубоких раздумий о дальнейших путях-дорогах России.

Иначе: кризис кончится, а счастья как не было, так и не будет.

В самолете он по привычке предавался анализам и воспоминаниям. Припомнились священные тексты бывшего кремлевского замполита Суркова об извечной незыблемости путинского внутрироссийского мироустройства. И тут же в голове юркнула когда-то поразившая его частность. Сурков, рассуждая о том о сём, сослался на «Лешу Венедиктова». Леша! Для Синицына патлатый «Веник» из «Эха Москвы» был символом другой России, и панибратски якшаться с ним мог только его единомышленник, пусть и потаенный. Та-ак, с незыблемостью разобрались... Потом почему-то всплыла тема об энергетике реванша. Известно, страны, попадавшие в крутой переплет, на удивление быстро возрождались после краха. Германия, Япония, Сингапур... Да и Китай, полвека назад ходивший в телогрейках и ездивший на велосипедах. Еще Пушкин писал: «Недвижный Китай». Он таким и оставался до прошлых семидесятых, казалось, навсегда отставшим от прогресса. Серьезные люди такие взлеты объясняют ядерной мощью энергетики реванша, пробуждаемой в недрах великих народов, по немилости истории впавших в упадок. Для России такая перекройка — в самый раз, позарез нужен реванш. Сумеет ли Путин пробудить дремлющую втуне мощь? Планы у него, возможно, есть. Да вот идей не видно, не слышно. А тут без духоподъемного слова никак. Впрочем, время косит, оно же и сеет. Глядишь, займется перезагрузкой идей и элит. Правда, слишком уж неторопливо он в кадровых делах поспешает... Вдруг, неожиданно, совсем-совсем ниоткуда явился Шнурок из думского Совета по культурке. Задорный мужичонка! Но ежели этого «писающего мальчика» возводят в ранг властителей дум и законодателей художественных вкусов... Не-ет, что-то тут не так. Хотя... Искюйство! И сразу вслед за этим другое, что-то вроде горького сожаления: боже мой, во все века эпидемные карантины оставляли потомкам драгоценные россыпи личных писем, отражавших суть эпохи. А теперь — все! Такие, как он, Синицын, покончили с традицией душевных посланий из вынужденной самоизоляции, заменив ее жизнью в онлайне, суетливой перепиской через гаджеты, которая не оставит следов в истории.

Эти таракашки безобидно шевелились в башке, как бы отгоняя, заслоняя все ту же главную, беспокойную мысль: что после панды? Вирусный удар вышел столь назидательным, что Россию придется вакцинировать. Но от чего? От каких хворей?

Вот в чем вопрос.

Еще перед вылетом в Москву Георгий условился встретиться с Добычиным, который, опасаясь заразного вируса, отказался от курортных отпускных приключений и самоизолировался в казенной депутатской квартире, совершая семейные вылазки по Подмосковью. Завершив дела, Синицын позвонил ему:

— Ну что, Сева, накатим где-нибудь по паре «даблов» крутого вискаря со льдом?

Они приземлились на Поварской, на тенистой верандочке какого-то ресторанчика вблизи стоящего на страже русской словесности бронзового Ивана Бунина. И торопливо, под селедочку с картошкой, — давно не чокались, трубы горят! — остограммились. Отдышавшись, хотели сделать серьезный заказ, но Добычин вдруг предупредительно поднял указательный палец:

— Погоди, Жора. Чтой-то вспомнилось мне, как мы два года назад в Питере на троих гуляли. Славно посидели, душу отвели! Те густые разговоры до сих пор памятны, а главное, согревают. Не повторить ли, а? Давай-ка звони Донцову.

Второй раз просить Синицына было незачем. Но оказалось, из-за коронавируса Власыч теперь без шофера, сам за рулем, а потому губы спиртным не пачкает. Но откликнулся горячо:

— Через двадцать минут подскочу, страсть как охота свидеться. Дай мобильник Севе, он точный адрес подскажет.

Пока ждали, Добычин молчаливо играл пальцами на столе, о чем-то размышляя. Потом сказал:

— Хочу вопросить. Ну, приедет Власыч — и что? Трезвый, он на кой нам нужен?

— А мы его заставим здесь машину бросить, — с ходу нашелся Синицын.

— Это мысль... Но все равно, Жора, какие душевные разговоры на этом ресторанном ристалище? Сплошь пастеризованные речи. Помнишь питерский уют? Отгородились от всего мира, уединились — ну и пошла откровенка. А тут... — Обвел рукой веранду. — Голоса не повысишь. Как здесь рецидив разномнений учинить?

Добычин глядел в корень. Тот питерский загул на троих и у Синицына оставил в памяти, да и в сердце очень уж теплый след. Сейчас, словно по воле Божьей, все звезды сошлись, все сложилось так, чтобы повторить, снова расстегнуть души: дел нет, время есть. Власыча уломаем, машину бросит. Но где, где? Верно молвит Сева: не ресторанный это загул. Уют нужен, заточение. Неуверенно спросил:

— А может, дома у Донцова? Вера с Яриком в Поворотихе, живет один.

— Ишь, какой ловкий в разгадывании кроссвордов! — ткнул Сева. — Набеспорядим, посуду перепачкаем, ему потом с уборкой возиться. Не мужское это дело.

Казалось, поезд дальше не идет. Но тут Синицына осенило, и он схватился за смартфон:

— Ирка, это снова я... Нет, не улетел. Ты сегодня дежуришь или дома? Дома?! Слушай, если к тебе через полчаса трое мужиков завалятся, выдержишь?.. Вечно ты со своими шуточками. Ну, ладно, ладно... В общем, жди, скоро будем.

Конечно, не через полчаса, а спустя час с гаком Синицын, Добычин и Донцов, навестив по пути «Пятерочку» и другие «ашаны», нагруженные снедью и «боекомплектом», ввалились в однокомнатную квартирку Ирины. Само собой, Власыч без пререканий согласился оставить машину на ночной парковке, только Вере в Поворотиху позвонил, — и путь к вожделенному отдохновению был открыт.

Три тарелки, рюмки и столовые приборы уже ждали гостей. Хозяйка мигом сняла пленочную упаковку, расфасовала мясную и рыбную нарезку, салаты, сыры, кружки лимона под коньяк, а сама, скрестив на груди руки, чинно уселась на маленький полудиванчик, обитый бледно-синей тканью-полосушкой.

— Вот это укрывище! — с восторгом воскликнул Добычин и, намекая на питерскую пьянку: — То, что надо. Здесь и сейчас — ну в точности как там и тогда.

— У вас, ребята, бутылок больше, чем тарелок. Чую, будут безумства карантина. Что ж, приступайте, а я послухаю.

— Нет, уважаемая, напитков всего два бутыльца, — оправдался Добычин. — Остальное соки, минералка.

— Складно говорит, — поддакнул Донцов. — Во хмелю мы тихие, по задворкам разума не гуляем. По другой части бушуем.

— Да ладно тебе, Власыч, вумного включать, картиниться, — съязвил Синицын и повернулся к Ирине. — У него одно на уме: хлопнуть стакан, песню сгорланить да каблуками сбацать. Учили читать и писать, а выучился он петь да плясать. К тому же приставуч к барышням в хамской форме.

— Танцы-то будут с бубнами? — в тон отозвалась Ирина, и скованность первых минут как рукой сняло.

Жора, чтобы вконец расслабить друзей, с чувством произнес:

— Ирка — она своя!

За нее, за хозяйку дома, и подняли первую рюмку, по поводу чего Ирина пошутила:

— Приятно слышать доброе слово от носителей передовых взглядов.

Добычин сразу вцепился:

— Во как нас величают! Ну я, положим, по этому разряду прохожу, как-никак депутат. А вы кто? Не пойму — дельцы или деятели?

— Люди, меченные временем, — поправил Донцов.

Соскучившись по тесному общению, когда можно не ёрзать, а запросто, без самоцензуры и даже с язвой в подтексте валить в котел общего трёпа любые «несвоевременные» мысли, утоляя голод на дружескую толкотню словами, мужики сразу ринулись кидаться мнениями и сомнениями.

— Меченные временем, они уже в Европах, если не дальше, — подковырнул Жора. — Как утверждал бывший министр образования Фурсенко, не уехавшие на Запад просто не смогли себя продать.

— Ну-у, полез на стенку! Ты вожжи-то натягивай! — наигранно сердитым тоном урезонил Добычин. — Фурсенко в помощниках президента до сих пор ходит, ему сам черт не брат.

— У нас на Урале пошел звон, будто Путин, чего доброго, и к внутренней политике подберется.

— Может статься, — авторитетно изрек Добычин. — Корпоративного юриста Медведева убрал, экономика задышала.

— Другой стиль руководства пошел! Меня консультировать позвали. С ума сойти! Того и гляди, стратегическое планирование учинят.

— Каждого министра теперь жучить не надо, — продолжил Сева. — В мировых делах затишье, у Америки и Европы своих хлопот выше крыши, тявкают по привычке, для острастки, перед своими избирателями красуются. Штаты вдобавок с Китаем грызутся. В оборонке у Путина порядок. Что остается? Где бардак?

Вдруг подала голос Ирина:

— Ребята, бардак у нас везде, куда ни сунься.

— Ирка в горбольнице старшей медсестрой, жизнь изнутри видит, — пояснил Синицын.

— Нет, Жора, я не про медицину. — Кивнула на телевизор. — Ящик душу рвет. Помню...

— О-о-о! — застонал Добычин. — Это разговор особый. Балаганная челядь, лапшегоны! Спроста ли телерейтинги рушатся?

— Погоди, дай сказать, — вступился Жора.

— А чего говорить? 75 лет Победы отмечали, на Мамаевом кургане чудесный концерт устроили, певцы не заезженные. Об этом даже в «Новостях» особо заметили. А вел-то концерт кто? Кто в этот святой день людям глаза мозолил? Малахов! Гламурище-глумилище лютое. Который экран заполонил, грязь да пошлятину льет. И все шито-крыто. У нас и медики, и пациенты были возмущены. Вот он где, бардак-то, ребята. Вроде мелочь, а людям простым, из захолустьев сто-олько за ней угадывается. Вот кто нашими душами крутит-вертит, отсюда и недомогание душевное.

— Неожиданно... — неопределенно вымолвил Донцов. — Пожалуй, верно вы, Ирина, подметили: в капле воды мир отражается.

— А вы, бухарики мои, на закуску активней нажимайте, — засмеялась Ирина, как бы подводя черту под своей телевизионной репликой.

В квартирке было уютно, хотя казалось, негде и шагу ступить. Утолив первую жажду по части легкого возлияния и тусовочной болтовни, гости отвели душу и занедужились серьезными размышлениями. Все они, хотя по-разному, ощущали, что после отмены Медведева и обнуления путинских сроков в стране начало что-то поворачиваться — несмотря на эпидемные издержки, а возможно, и благодаря им, пусть отчасти. На Россию навалилось тяжкое бремя, и на этот раз ответ держал не народ, пребывавший в тяготах и сомнениях, а власть, обязанная защитить его от злой хвори. Добычин помнил, как перед Новым годом Дума впустую просила премьера не срезать фонд инфекционных коек в больницах, — эту затею учудила команда Медведева. Крапивное семя! А ныне в месяц отгрохали уйму новейших ковидных госпиталей. Не верится! Кстати...

— Ирина, вам, наверное, довелось лечить коронавирусных?

— Не ахти! Президентских добавок не перепало, отделение на плановом приеме держали. А кто в красной зоне работал, тем в ноги надо кланяться.

— А как ваш щирый хохол? — спросил Донцов Синицына.

— Остапчук? Считай, главный удар на себя принял. День и ночь в бою, день и ночь. Лица на нем нет. Уж на что его наши местные царьки да канцелярские крысы не жалуют, а пришлось им публично Филиппа славословить. — Вдруг завелся. — Пандемия! У таких, как Филипп, череда дел бесконечная, а у других, тухло-жарено, политический карантин. Возьми «Единую Россию». Где она? О ней и не слышно. Живет, не мозоля рук. Сервисная партия, самая крупная в России при полном отсутствии политических проявлений. Продуктовые заказы по домам разносит — и ура! Вы бы хоть за искоренение безнравственности на ТВ ратовали. Нет, не позволяют? Скажи честно: туша ЕР еще не гниет? Морг идеологий, насколько я понимаю, у нас уже есть.

Едросовец Добычин воспринял упрек болезненно:

— Жора, не жми на больной мозоль. Думаешь, мы не чуем, что во главе с Медведевым партия на выборы идти не может? Но ты лучше на коммунистов посмотри: обслуживают недовольных, выпуская пар и гарантируя Кремлю, что его курс трогать не будут. Приспособленцы!

— Думцы-вольнодумцы, — язвительно вздохнул Донцов. — Позволь, Сева, заметить, что не вам этот вопрос решать.

— А я, Власыч, позволю не позволить. Обязательная программа завершается, на носу произвольное катание с выкрутасами. Подумайте, мужики, зачем в будущей Думе правящее большинство? Дума свое дело сделала. Ближайшие десять лет конституционных законов не предвидится, а если пойдет партийный разнобой по частностям, так Путину это теперь на руку: законодатель будет старательнее, законы станут чище.

— Над вымыслом слезами обольюсь, — не унимался Жора, продолжая подначивать. — Ты все еще в доброго царя веришь?

— Ну, репей! Как прицепится... Слушай, Синицын, мы же с тобой, когда Власыча ждали, про Кипр и Мальту судили-рядили, мол, кончилась лафа бабки без налога за кордоном прятать. При Медведеве с этим делом тянули, карманы причастных лиц оберегали, а теперь мигом обладили. Ты же не можешь не сечь, — повернулся к Донцову, — все мы сечем, что президент на новый курс поворачивает.

— Президент у нас хороший, — подала голос Ирина. — А жизнь лучше не стала.

Донцов вдруг вспомнил Гостева:

— Мужики, в Поворотихе живет старый сельский учитель Иван Михайлович Гостев, личность уникальная, городским образованцам сто очков вперед даст. И когда Путин после выборов объявил прорыв, который в народе очень скоро начали называть застоем, Гостев любопытную мысль мне изложил. У нас, говорит, вытанцовывается гибрид прорыва с застоем. Ну-ка, скрестите. Что получится? Получится простой! А у Даля «простой» — это ожидание работы, потеря времени. И это не игра слов, а суть происходящего. Вот Россия историческое время и упускает.

— До чего верно сказано! — изумился Синицын.

А Донцов продолжил:

— Я его слушал и думал: страна по новым рельсам катится, машинист на скорость до упора жмет, форсаж включает, а состав еле-еле ползет, на каждом разъезде простаивает. Почему? Да все просто: панель управления собрана из БУ-деталей, и вдобавок кто-то раз за разом срывает стоп-кран. Время и уходит впустую. Что ни сделают — всегда неясно, в чью пользу и за чей счет. Я с того разговора в Поворотихе был сам не свой. Думаю: когда же машинист обновит панель управления? О цифре всем плешь проел, а сам на деревянных счетах костяшками щелкает, приход с расходом сводит.

— Сильно! — с ударением на «о» воскликнул Добычин. — Поди ж ты, как закрутил. БУ-детали это гайдайсы?

— Если гибрид прорыва и застоя — простой, то Гайдар и Чубайс конечно же гайдайсы. А может, гайбайсы, какая разница? Как ни назови, все равно к масти козыри, — откликнулся Жора.

— Вот он панель управления и поменял, — примирительно попытался успокоить Добычин. — Два года простаивал, а теперь президентскую шестилетку выполнит за два года.

Но только керосину в костерок плеснул.

— Какие два! — горячо вскинулся Синицын, словно в припадке падучей. — Восемь! Восемь лет пар в свисток гнал, как пить дать. Когда вернулся в Кремль после Медведева, его вокруг пальца обвели, опутали, небылиц надули в уши. Верхом эти бэушные на нем ездили. Чего он так долго с обновлением панели тянул? Пока совсем не приперло?..

— Хороший человек наш президент, — опять вякнула Ирина. — Старых друзей не сдает.

Донцов быстро наполнил рюмки, поднял свою, начал нараспев:

— Выпьем за Ро-одину, выпьем за Пу-утина. Выпьем и снова нальем!

Добычин подхватил перемену темы:

— Кстати, Власыч, а ты знаешь, что именно Сталин в середине 30-х категорически запретил вывоз икон на Запад? Их же списками гнали на зарубежные аукционы, чаще в Америку, между прочим, напрямую знаменитому Эндрю Мэллону, основателю Вашингтонской национальной галереи. Эрмитаж напропалую грабили. А Сталин сказал: баста, хватит им кровь русских шедевров пить! Да-а, так и было, спроси у Пиотровского, он подтвердит.

— Ребята, что-то я не поняла, при чем тут Сталин? — удивилась Ирина.

Мужчины расхохотались, и Жора объяснил:

— Это же про Сталина была песня. Выпьем за Ро-одину, выпьем за Ста-алина...

Но все-таки выпили, закусили и снова налили.

Потом Донцов продолжил линию Добычина:

— Ты, Сева, про Сталина вспомнил, а я недавно про его ненавистников кое-что вычитал. Оказывается, 15 ноября 1991 года на самом первом заседании правительства России, уже с гайдайсами, министры новоявленные заявили, что до того момента, пока их реформы не дадут положительных результатов, цитирую: «Мы отказываемся от социальных благ и привилегий». Вот какие кристально честные народолюбцы власть взяли. То бишь проходимцы, которые только личным обогащением и занимались. Можешь, Сева, подробнее разузнать о той вечере бессребреников у Шохина, он там заседал. Невыразимо грустно от такой правды. Дно!

Не выдержал и Синицын:

— А вы можете у Сысуева, бывшего вице-премьера, — он потом в «Альфа-банке» прочно замом пристроился, — уточнить, что в конце 1997 года на закрытом совещании у Чубайса обсуждался вопрос о продаже на аукционе Белого дома на Краснопресненской набережной, здания правительства. Бесстыдство! Вот как гайдайсы разгулялись, четкие пацаны, ни в чем им запрету не было. Всю Россию под нож хотели пустить. С души воротит.

— Стратегическое ничтожество, моральный инвалид, гламурная пыль, резиновое изделие номер два, то есть одноразовое приспособление для сношений, этот Чубайс, — ругнулся Добычин. — Простите, Ирина... Слесарю двоюродный кузнец. Отъявленный большевик, склонный к окаянству. Помните, Сталин говорил: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». А Чубайс как сказал? Чубайс сказал: «Вы мне скажите, какую я должен брать крепость, и я ее возьму!» Ясин подтвердит, это ему было сказано, потому и будет Чубайс наверху, пока паркинсон о нем не вспомнит.

Вдруг спохватился:

— Жора, а ты, кстати, о Маршалле Голдмане слышал?

— Что за маршал?

— Маршалл с большой буквы, это имя. Очень известный экономист, был директором Русского центра в Гарвардском университете. Так вот, он знаешь что сказал о русском капитализме 90-х годов? Цитирую: «Чубайс сотворил монстра».

— Сева, ты рехнулся, через край хватил. Кого с кем сравниваешь? Мы про Сталина, а ты о пигмее? — возмутился Власыч.

— Да не сравниваю я вовсе. Мы же бродим по прошлому, полет сквозь годы, только и всего.

И снова, в который уже раз, в разговор вошла Ирина со своими точными репликами:

— Ребята, а у вас «А» без «Б»...

— Ирка, ты чего подначиваешь? — разозлился Жора. — Ишь, патриотичка-оптимистка.

— Почла бы за честь. Но насчет оптимистки ты загнул. Среди старших медсестер операционных отделений оптимистки не водятся.

Мужчины молчали долго, лениво ковыряя вилками закуску. Понимали, что Ирина, за которой стоит правда жизни, подбивает их, а может быть, и требует от них ответить на вопросы, раздваивающие сознание простого человека. Народ наш царепочтительный сказал Путину — да! Но почему, почему Путин зашевелился только сейчас, а восемь лет ухнули коту под хвост? Кроме Крыма, конечно.

А Ирина еще и подбавила:

— Аптеки перевели в разряд торговых магазинов. Кроме прибыли, ни о чем не думают. Когда это было видано?

Наконец Добычин — его негласно считали за старшого — пригладил для солидности льняную шевелюру и начал размышлять вслух, с оговорками:

— Тут так... По моему разумению... Хотя из Думы мне кое-чего видать... У нас память короткая. После медведевской пересменки Путину ловко всучили верховный арбитраж. Кланы олигархические грызлись за деньги, за влияние, захватывали центры силы. А система эта клановая, скажу вам, братцы, — повернулся к Ирине, — и сестрица, о-очень сложная, коварная. Интриги внутриэлитные ку-уда заковыристее, чем киношные выдумки. Разводка изощренная. Инквизиция! Лютый цинизм, друг под друга такие мины подводят, что и государственный корабль ко дну могут пустить. Каждый рвет свое зубами-когтями, да ведь не в одиночку — стаями. Групповые интересы в лоб сшибаются, и не все они пророссийские. Путин их и балансировал, чтобы драка бульдогов напоказ не вылезла, не то все кувырком пойдет. Кого на ковер вызовет, кого под сукно засунет. Раскинь умом, Жора, вот куда пар-то уходил. Не в свисток, как у либералиссимуса Жирика, а на дрессуру хищной рентно-офшорной публики. Ну, видимо, и не уловил, что превращается в президента элиты. Ты, Власыч, чутко схватил: он панель управления из бэушных деталей смастерил — в угоду балансу элит. Оттого страна и застревала на полустанках.

— Да это же из рук вон! — вырвалось у Синицына. — Выходит, он в друзьях запутался, а страна буксовала. Дорого же ей обошелся маневр 2008 года! То-то он не по смыслу жил-был, а как бог на душу положит. Одна забота: тут построить, там обновить, здесь улучшить, расширить, удлинить, повысить, оцифровать, осовременить. Олимпийские игры — быстрее, выше, сильнее! А идеи духоподъемной как не было, так и нет. И вообще... Верно Гуриев, этот гуру экономический, заявил: нет у Путина стратегии!

— А жизнь народу улучшить разве не стратегия? — прервала Ирина.

— Господи! Так чего же он у власти так долго этих гайдайсов держал? У них-то уж точно не про народ замыслы, они и его самого... — Глянул на Добычина. — Вот ты говорил про медведевскую пересменку. А вспомни, как они возврату Путина противились, с Брежневым его сравнивали, застоем пугали. Все они против Путина были. А он их, считай, поголовно сохранил у власти, начиная с медведя-берложника, который у либералов негласным паханом считался. — Вдруг всколыхнулся да кулаком по столу. — А ведь это они застой позднепутинский учинили. Их иго! Почему он их раньше не выгнал?

— Жора, ты вроде уже подшофе, — урезонил Донцов. — Перенедопил?

— При таком душервущем разговоре даже с пол-литра не захмелеешь. — И снова за свое: — Он же тяготился Медведевым, чего греха таить. У нас глаз наметанный. А держал! Вместо демократии тандемократию устроил. Чего, зачем, почему — нам плевать. Но мы, в глубинке, сразу учуяли, — да не учуяли, а зримо поняли! — как только он эту пробку из горла русской жизни вышиб — Медведева, сразу дышать стало легче, свежими ветрами повеяло. Чиновники наши теперь «на нерве», иначе с людьми говорить стали. А тут еще пандемия подвернулась, под это дело их вмиг вымуштровали. Не всех, конечно, но аж подумать страшно, что творилось бы в стране, останься Медведев премьером, когда пошел вирус. — И после короткой паузы: — В общем, Ирка, ежели у него такая стратегия, как ты говоришь, то, убрав Медведева, он получил шанс, и пущай теперь свою шестилетку в четыре года выполняет, вину перед народом искупает за потерянное десятилетие. Сам пусть решает, кто кого больше виноват. Обещал прорыв — в три дуги изогнись, а сделай.

— Уже в полный голос наши думские заговорили, что можно, оказывается, управлять экономикой много рачительнее, чем при Медведеве, — вставил депутатский официоз Добычин.

Но Жора вдруг снова кулаком по столу:

— Окружение-то ближайшее, оно снова норовит его обсесть. Мы же зрячие, видим, как они приторно юлят, словно бесы перед заутреней. Меняют позиции как исподнее белье. Либеральные витии из кожи лезут, политической предвзятостью от них как чесноком разит. Новых управленцев подсовывают — которых те обучали, кто при Медведеве экономику тормозил, те самые бэушные динозавры. А от осинки не жди апельсинки. Кстати, смотри, как снова ловко инфильтруется во власть Греф, — теперь под прикрытием цифровизации. Главный цифровик! Маньяк цифрового прогресса! Сталин-то молодых министров с производства брал, Косыгин, Устинов — они все были с заводов. А сейчас каких-то управленцев придумали, низовой жизни почти не нюхавших. То ли каста, то ли секта — поди разберись. Но видно же — сплошь карьеристы, эти новые кириенковские лидеры с безупречной «чего изволите» репутацией. Ничего, кроме амбиций. Гайдайсы под себя эту плеяду лепят. Не ровен час, либерота снова примется с Путиным в жмурки играть. С остервенением! В ход все пойдет — связи политические, интимные, родственные. Понятно, и глобальные. Подстава! В правительстве, в экономике он вроде наладку начал. А на кремлевском-то фронте без перемен. Какие ни есть, а свои. У нас по такому случаю, когда хорошее и худое идут надвое, знаете, как говорят? Мама — героиня, а отец — героин.

Отсмеялись, и Добычин в своей депутатской манере изрек очередной шедевр:

— Думаю, пандемия ускорит кадровые решения. Живинка в этом деле появится. Кое-кого ушлют в коррекционную школу.

— Партии служения нет! — воскликнул Синицын. — Сам Путин России служит, а партию служения не создал. Кто истинные сподвижники? Шойгу, теперь вот Мишустин и Белоусов с командой... А всем остальным он нужен, и все. Просто нужен! Руководство питерской мэрией при Собчаке, оно сейчас целиком на верхушке власти, но разве они Путину сподвижники по партии служения? У них интерес личный. Боги комфорта. Вот в чем его ошибка и наша беда. Потому планов у него полно, а идей нет. — Вдруг ткнул рукой в сторону Добычина. — А ты, Сева, у нас прожженным канцеляристом заделался, номенклатурным наречием овладел. Мы с Власычем дельцы-деятели, по уши сидим в бизьнесе, — нарочно мягкий знак вставил, — а ты в думской своре, простите, тусовке ко двору пришелся, ей-ей. Чертоги разума, титулы, почеты. Гляди, как из тебя чиновная грамота прет. — Рявкнул: — Где партия служения?

Добычин хотел сразу ответить, но Донцов остановил:

— Сева, не плюй на раскаленное железо. Зашипит! Об этом еще Некрасов писал.

Однако Добычин не желал отступать:

— Эх, Жора, Жора. Малята вы с Власычем, вот что, — покачал головой Добычин. — Похоже, не ухватываете, что на дворе новые времена. А что такое новые времена? Это, братцы и сестрица, всегда терра инкогнита, за поворотом поворот, куда жизнь повернется, наверняка не известно. Пока! К тому же пандемия, нефть в цене упала. Как теперь бюджет верстать?

— Да просто, Сева, очень просто! По мульёну с носа, по пятаку с рыла. Народу дали волю, да не взяли его в долю. В те постыдные ваучерные дни рекламой прокладок и макдоналдсами людям голову задурили, мозги запудрили, а под шумок страну и разграбили. Вот она где, правда оголтелая. И правдой этой не глаза колоть, а назвать вещи своими именами, чтобы с изысканных особ по мильёну в казну брать, а с простого люда — по пятаку.

Добычин не сдавался:

— Да, так же просто, как из лучин полено сложить. Тебя на демагогию потянуло, трюк из старых брюк. Исполать тебе!

Донцов вполуха слушал пьяненькую ершистую перебранку старых друзей, — чешут языками, — и под аккомпанемент этих словесных распрей вспоминал свой разговор с профессором из Курчатника. Михаил Сергеевич тоже говорил о том, что Кириенко одержим созданием слоя новых управленцев с «отформатированным» сознанием и мышлением, так сказать, управляемых управленцев, прошедших через методологическую, а на генном уровне, по сути, саентологическую «санобработку». Каста, секта... Их интересует только самореализация, карьера. Тот разговор с профессором вышел тяжелым, на душе скребло, потому что где-то впереди маячил транзит власти, и Господь ведает, как сложились бы судьбы России. Сейчас все иначе, ушла угроза транзитной бойни кланов. Да и сравнить ли стиль нового премьера с канительщиком Медведевым, взращенным в аппаратном кресле? Мишустин пустил корни в живой, горячей жизни и пришел с командой, проверенной в долгих, трудных налоговых боях. А Кириенка по-прежнему штампует какие-то тимбилдинги — одно название иноязычное чего стоит! По сути, это компашки «добрых молодцев», перезнакомившихся в ходе «санобработки» сознания. Россыпи приятелей, повязанных обучением на курсах управляемых управленцев. Они не пригодны для того, чтобы делать дело, зато удобны, чтобы делишки обделывать. В Китае для избавления от коррупции обучают таможенников так, чтобы они никогда в жизни не пересекались. А тут наоборот. Везде свои люди! Мега-мегакарьеристы, менталитет краткосрочности и сиюминутной выгоды, короткие цели и быстрые деньги. И очень уж в нынешней власти у них совоздыхателей много. Вроде бы эта система должна при новом Путине отойти в область преданий. Ан нет! Снова поют тимбилдингам аллилуйю. Не приведи Господь, Синицын окажется прав: опять обсядут Путина гайдайсы или их выученики-неолибералы.

После перепалки Добычина и Синицына взгрустнулось, мужики погасили по рюмке, не чокаясь, без тоста. И Сева начал другую песню:

— Между прочим, России пора запасаться попкорном. Кина будет очень интересная.

— Ты о чем? — вяло спросил Донцов.

— О том, что Расеюшка наша, пожалуй, впервые — почему «пожалуй»? — точно впервые, во всяком случае за последние тридцать лет! — обрела возможность для настоящего, не ради лозунга, рывка-прорыва в завтра.

— И этот деятель упрекает меня в демагогии, — буркнул Жора Власычу. — Такому депутату у нас врезают по мандату. А его льняной волос сурнить заставят. Словно настойчивая пробка в бутылке, которую пальцем не проткнешь.

— А вот сами посудите, — не унимался Сева. — Америка сходит с ума, мы об этом говорили, и после выборов в любом случае — Трамп ли, Байден — бардак там на нет не сойдет, как бы горячее не полыхнуло. Не чуют они, что царство их обветшало, что «грейт эгейн» уже не проходит, и все еще хорохорятся. У шопы-Европы, — при женщине интеллигентно обошел букву «ж», — проблем выше крыши, только разгребай. Распад Запада пошел изнутри и безвозвратно. Началось с сексуальной революции 1970–1980 годов, сами под себя гадят. Потом орда мигрантов. ЕС — это уже скорлупа. Китай, и тот забуксовал из-за пандемии и тёрок со Штатами. Кто еще?.. Власыч, напомни. О! На Ближнем Востоке покоя как не было, так и нет. А что Россия? Россия со страхом катилась к дефолту власти — транзит двадцать четвертого года мог стать катастрофой, цветной революцией обернуться. И вдруг — именно что вдруг, нежданно-негаданно, внезапно да к тому же перед самым нашествием ковида — опасность политического дефолта власти исчезла. Напрочь! Испарилась дочиста. О тех рисках и страхах можно забыть. Транзитные коалиции кланов — вдребезги. Бессмысленны. Вдобавок не стало Медведева, который крышевал либеральную тормозную команду, «творческое меньшинство», как называл таких узурпаторов Тойнби. Мужики, поверьте моему слову: от этого пандемического шухера в мире Россия выиграет.

— Ишь какой эрудит выискался, — с издевкой вкинул Жора.

— Включили национальный эгоизм в экономике, модель управления прямо на глазах меняется. Надо же, провинциального Синицына вызвали...

— Не вызвали, а пригласили, — уже миролюбиво поправил Жора.

— Пригласили в министерство, чтобы он проконсультировал столичных столоначальников по части местных настроений... И что получается? А то, братцы и сестрица, что сегодня, если смотреть в мондиальном разрезе, только у России нет драматических угроз, которые ставили бы под сомнение завтрашний день страны. По-китайски — сиди на горе, жуй попкорн и поглядывай, как внизу цапаются конкуренты. Кино! А если по-русски — то занимайся спокойненько своими внутренними делами, которых накопилось полным-полно, видимо-невидимо. И уровень нашего мирового влияния будет расти, и цивилизационного отката уже не предвидится. Возражения есть?

— С прозрением! — отчасти издевательски комментировал Донцов. — А силенок при таком замахе хватит?

— С избытком! Лишь бы изнутри не тормозили. Мутная аппаратная возня любое дело погубит.

— Партийные фантазмы, Сева, — несогласно покачал головой Синицын. — На подателя благ небесных в таком деле полагаться нельзя. Сперва надо жизнь по понятиям обнулить. Вот есть у нас на Южном Урале некий магнат — бензин мочой разбавляет. Так он почти в открытую финансово кормит борцов «с рыжымом» и получает за это дивиденды. Из Москвы! Если с этим не покончить, прорыва будем ждать до морковкина заговенья. И вообще, пока в СМИ говорить против России будет престижнее, чем за Россию, больших перемен не увидим. К великим стройкам меньше внимания, нежели к похождениям знаменитых шлюх, от конвейерных сериалов мозги тухнут. Парад побежденных! Какой уж тут прорыв? Порядок-то с идеологии начинается.

— Верно Георгий говорит, — откликнулась долго молчавшая Ирина. — Каждый чих этих ксюш на телеэкран дают. Вот кто сегодня в примах, а человек простого звания принижен и пристыжен. Быдло! Через мой кабинет сотни людей проходят, и каждый свое словечко молвит, сердечного участия жаждет. А некоторые душу излить заглядывают — в дежурство, вечерком, когда мне посвободнее. Сто-олько наслушалась! Несть числа...

Донцов сразу заинтересовался:

— А в общем знаменателе всех словечек — что? О чем у людей душа болит?

Ирина задумалась.

— Каждый о своем щебечет, из края в край разговоры, кто на что горазд. Трудно что-то выделить, проза жизни, бытовой антураж... Многие отверженными себя чувствуют, считают, что власть выше милости, помощи от нее не жди. Ну, про власть вообще — чтоб ей пусто было. Обычно о притворствах и пронырствах придворного слоя. Но почти всегда правда с кривдой пополам. Это понятно: у больных людей житье не сахар, у них всегда отрицалово, от века заведено Лазаря петь да виноватых искать. С какой радости им власть хвалить? Ни боже мой! Риторика ненависти. Иной раз как пойдут один за другим жизнью ужаленные, да еще с комплексом самоунижения, чувствуешь себя словно на кладбище мечтаний и надежд. Про врачей доброе слово скажут, это да... Есть просто словоохочие. Бывалые, со всячинкой. Семь верст до небес упоенно нагородят, там жили-были, куда ворон костей не заносит. А вот что-то общее на ум не идет. Разве что... Мне самой порой хочется уловить это общее, а особенно понять, чем мы, нынешние, отличаемся от прежних, советских. Я тех времен по возрасту не застала, но среди больных чаще люди пожилые, они-то волей-неволей сравнивают.

— Ну, младые годы всегда в розовом свете, — встрял Добычин. — Ясный перец, говорят, что им при Советах лучше жилось. Вздор! Это пороки старших поколений.

— Да нет, ребята, не в этом дело, — все так же задумчиво продолжила Ирина. — Понимаете... Однажды наш пациент мимоходом шутливую фразу бросил, а она у меня в мозгу и застряла, многое мне объяснила. Он сказанул между делом, что, мол, он человек свободный, может и вправе делать все, что ему скажут. Вот это «свободен делать, что скажут» и показалось мне главным сравнением прошлого и нынешнего. А сравнение-то в том, ребята, что ничего не изменилось, как было, так и осталось. Как были люди подневольными, такими и сейчас пребывают. Ни равенства, ни согласия. Отсюда — раздражение, отторжение. Вы, — запнулась, — Власыч, спрашиваете, что общего, а вот оно и есть общее. На какой бы манер человек ни говорил, о чем бы ни сокрушался, а сразу видно: его эта «свобода» точит. А за этой «швабодой» маячит отсутствие перспективы жизни. И я же вижу, что у многих больных происходит как бы капитализация страха, он нарастает. Это и есть рядовые персонажи русской жизни.

После тоскливых жизнеречений Ирины Добычин тяжело вздохнул:

— Глубоко пашете, Ирина. Все так. Только причины у прошлой и нынешней «свободы» разные. По поводу этих причин дураки кричат: сменили шило на мыло. А кто поумнее, понимающие, что к чему и отчего, почему народу сегодня не сладко, говорят иначе: перешли от атеизма к сатанизму. Не в религиозном, разумеется, смысле, а в олигархическом.

Две бутылки коньяка уже стояли на полу, держать пустую посуду на столе — плохая примета. И хотя головы оставались ясными, мужики потихоньку соловели, начали косноязычить, хоровод слов вырвался из-под контроля. Разговоры пошли вразброд, каждый о своем. Добычин почему-то вспомнил, как идиоты америкосы ввели эмбарго на поставку в Москву-80 кока-колы, решили, будто отсутствие ее торпедирует Олимпиаду. Донцову на память пришло, как Шаляпин, опустившись на колено перед царской ложей Большого театра, пел Николаю II «Боже, царя храни!», за что левые освистывали его до конца жизни. А Синицын бубнил, что Ельцин на пьянках с Кучмой всегда говорил: «Каждое утро встаю и прежде всего думаю только о том, что бы мне сделать для родной Украины».

Ирина чутко уловила момент:

— Ребята, раскудахтались вы славно. Слухать очень интересно, никогда в такой знатной компании не бывала.

— Понял, понял... — кивнул Донцов, поднимаясь на неверных ногах и слегка пошатнувшись.

Жора, нащупавший на полу бутылку и пытавшийся что-то нацедить в свою рюмку, заблеял:

— Ва-аше бла-агородие, госпожа удача... М-мужики, вызывайте т-такси и по д-домам. А я Ирке убраться помогу.

— Пришли ниоткуда и уйдем в никуда, — покачиваясь, галантно прощался с Ириной Добычин.

13

Соснин, известивший своего московского куратора Тэда Кронфильда о затянувшемся из-за пандемии пребывании в столице, не получал от него никаких советов и начал привыкать к беззаботному ничегонеделанью, даже слегка жирком заплыл. «Подъемные», как он называл средства, поступавшие по линии Винтропа, шли регулярно — уже не на карточный счет, как в Вильнюсе, а, учитывая российские строгости, через некоего забавного субъекта, назвавшегося Алешей. Он позвонил, обратившись к Соснину по имени-отчеству — Дмитрий Евгеньевич, и сказал:

— Завтра в шесть вечера жду вас у выхода из метро «Серпуховская». Вы будете держать в левой руке газету трубочкой и по три раза, с перерывами, похлопывать ею по ладони правой руки. — Прощаясь, акцентировал: — Левой, три раза.

Есть приемы, которым не надо обучать, понять их не ахти как сложно.

Соснин понял сразу.

Алеша оказался непримечательным невысоким очкариком с растрепанной черной шевелюрой и обязательным для такого типажа рюкзачком «Робинзон». По возрасту и глубокомысленному выражению лица он походил на личность аспирантского сословия. С видом крайне занятого делового человека, хотя был всего лишь курьером, он передал Дмитрию файлик с листками писчей бумаги, между которыми прятался конверт. «А почему этот курьер Алеша — подвяжи калоши и впрямь не может быть аспирантом? — думал потом Соснин. — Наверняка развозит конверты не только мне, ему доверяют, приплачивают и что-то обещают. Для креативной популяции, — а он явно из них — двойная жизнь стала едва ли не нормой».

Алеша звонил раз в месяц и говорил:

— Дмитрий Евгеньевич, завтра в шесть.

Но не финансовые приветы от Винтропа делали московский этап жизни абсолютно безмятежным. Соснин крупно заработал на левой заказухе от Суховея. За бешеный двадцатитысячный гонорар пристраивая «джинсу» в СМИ, он, не будь дураком, содрал с барана две шкуры, хорошо завысив расценки за размещение компромата. Наличка!

Однако сытая, бездельная, безмятежная жизнь, да еще в тисках принудительного масочного режима, ограничившего тусовки, постепенно стала тяготить. Одолевали скука и пошлость. Мода Соснина не слишком заботила. В плясуны рок-н-ролла он никогда не лез. Не был ни сексуальным неудачником, ни страдальцем от непотребства, падким на платных девок. У него случилась пара быстротечных вульгарных романов с девицами, всплывшими из давних-давних столичных связей в журналистской среде. Впрочем, это были всего лишь дежурные, не жаркие встречи с теперь уже замужними женщинами, откликавшимися на его предложения скорее из любопытства. Желалки — только и всего! К ним и клинья подбивать не надо, с амурами подъезжать незачем — глаза с блядинкой. Куда до них вавилонским блудницам! Простота нравов, рожденная новейшей моралью, шагала под руку с разгулом потребительских страстей. Иногда Дмитрий не мог понять — это утеха или бремя?

Однажды, скуки ради «листая» старые записи в смартфоне, он наткнулся на телефон какой-то Полины и долго вспоминал, кто такая. Потом сообразил, вернее, вычислил по датам: та, с короткой стрижкой под мальчика, которая прошлым летом мелькнула в Поворотихе с долговязым хахалем. Как-то Соснин встретил ее в «Засеке» одну, стал заигрывать, и она на удивление легко согласилась скинуть свой телефончик. От нечего делать Дмитрий нажал кнопку вызова и услышал приятный, спокойный, строгий голос:

— Я вас слушаю.

— Здравствуйте, Полина, — игривым тоном начал он. — Вы наверняка меня не узнаете. Мы с вами в прошлом году пересекались в Поворотихе, в «Засеке». Меня зовут Дмитрий.

После короткой вспоминательной паузы Полина ответила менее строгим голосом, но с иронией:

— Да, это была незабываемая встреча.

Разговор пошел, и Соснин без проволочек, с неотразимым холостяцким напором предложил увидеться снова. Но ответ был неожиданным:

— Понимаете ли, Дмитрий, сейчас я очень занята. Не в смысле данного момента, а с учетом ближайших двух-трех недель. Когда освобожусь, если вы не возражаете, позвоню, и мы продолжим беседу.

Соснин недоумевал: телефонная Полина ну никак не походила на простушку-хохотушку из Поворотихи, которую он помнил. Но через несколько минут забыл о несуразном телефонном порожняке, снова погрузившись в затяжную скуку. Тягучая безынтересность жизни продолжала угнетать. Ему необходимо было чем-то заняться. И он запросил у Валентина встречу — давно не прогуливались по старому маршруту вдоль Кремлевской набережной.

Тема была одна.

— Валь, помнишь, когда шел левый заказ, ты говорил, что выведешь меня на серьезные банковские круги?

Суховей на миг растерялся, но быстро извлек из памяти тот разговор в квартире Димыча. Чтобы разжечь азарт и кураж, ему пришлось «метать икру» — перейти на дешевый трёп с несбыточными обещаниями.

— Ты чего молчишь, Валь? Забыл?

Но теперь у Суховея были на руках козыри, и он выложил их на стол:

— Как не так! Вопрос гораздо глубже. После Поворотихи ты в обойме, на тебя рассчитывают и кое-что разработали под Соснина. — Суховей намеренно говорил о Димыче в третьем лице, как бы намекая, что решение принимал некий синклит. И выложил отработанный в годы учебы именно для таких случаев прием: — Ты просто опередил события, я намечал наш разговор примерно через неделю.

— Как всегда, интригуешь?

— Тут не до интриг, ситуация архисерьезная. Скажи, Подлевский знает, что ты написал и разместил компромат на престижный банк?

— Ты что, спятил? Конечно, не знает. За кого ты меня принимаешь?

— Отлично! Мы так и думали.

— Но при чем тут Подлевский?

— Не задавай вопросов, пока я не изложу все, что отныне тебе предстоит учитывать. Пожар в Поворотихе — дело темное, нас он не касается. Но позднее выяснилось, что именно после того ЧП, всколыхнувшего село, на верхах приняли решение вести газопровод в обход Поворотихи и бросили на это бешеные деньжищи. Что же получается? Ты помнишь, мы слегка притормозили публикацию твоей статьи. Почему? Да потому, что был расчет спровоцировать сельский бунт ближе к осени, а еще лучше — когда зима у дверей. Тогда вариант обходной трубы сорвался бы наверняка, до холодов не успели бы, а в снегах ковыряться — пропащее дело. Их ведь сроки поджимали: до Нового года не управятся, весь проект лопнет. И вдруг этот пожар, резко ускоривший события. В итоге газопровод проложили, а Боб рвал и метал. Теперь скажи: на кого сработал Подлевский, получивший, кстати, сто тысяч долларов? Я вот этими руками их передавал. — Раскрыл перед носом Димыча ладони. — И главное: кабы не твоя ценнейшая информация, мы вообще не узнали бы, что за пожаром стоял именно Подлевский.

Тут Димыч сдержаться не мог и, как пишут в летописях, «встрепенулся великим трепетом». Слишком прочно сидела в памяти слежка, которую он вел за людьми Подлевского.

— Валька! Клянусь честью, вот те крест, я тоже подумал о роли Подлевского. Хотел у тебя спросить, да убоялся, как бы глупость не сморозить.

Суховей пропустил реплику мимо ушей, сказал главное:

— В общем, ты понял, что за Подлевским нужен глаз да глаз. Не зря тебя подсадили под него в Поворотихе. Теперь Соснина снова вводят в игру: попросишь Подлевского вывести тебя на солидные банковские круги.

Димыч от удивления даже рот раскрыл, изготовившись что-то воскликнуть. Но Суховей опередил:

— Чего рот раззявил? Пушку вкатят. Заткнись и слушай. Подлевский обзавелся очень прочными связями в одном из самых крупных банков... Димыч, вцепись в парапет, а то опрокинешься в воду... Именно в том банке, на который ты накропал компромат.

Соснин инстинктивно оперся рукой на гранитный парапет.

— Более того, Димыч, я сейчас изложу инфу, по которой ты поймешь, как глубоко мы влезли в это дело. Я знаю, с кем сведет тебя Подлевский, и дам установку по этой персоне: некий Хитрук, формально помощник председателя правления банка, а конкретнее — того самого банкира, коего ты ославил. Почему формально? Да потому, что для Хитрука банк — это крыша. Он сапог не стоптанный, высоко летает, напрямую работает на Администрацию Президента. Изучает политический андеграунд и, кстати, будет заинтересован в знакомстве с тобой. А ты уж пожалуйста предстань перед ним матерым журналюгой, прекрасно знающим настроения своей среды.

Несколько шагов сделал молча.

— Но главное — это Подлевский. Он знает твою подноготную, ты ему рассказывал о близком знакомстве с Бобом, и он полностью тебе доверяет. Будете в ладах на троих. Нам нужно знать все о замыслах Подлевского в этой сфере. Вопросы есть?

С Суховеем такое уже случалось: импровизируя, он неожиданно для самого себя выходил на интересные, причем вполне реальные варианты. И поскольку дело перетекало в практическую плоскость, счел нужным предупредить:

— Но есть одна тонкость, нет, пожалуй, две тонкости. Банкир жаждет мести и роет землю в поисках авторов компромата. А мщение, как известно, паче веселия. В этом смысле сближение с Хитруком, как ни странно, играет тебе на руку, будешь «помогать» — в кавычках, — искать виновных. Серьезной угрозы, на мой взгляд, на этом направлении не просматривается, люди, работающие с наличкой, держат язык за зубами. Ни гу-гу! Важнее другое: ты не знаешь Суховея и никогда не слышал этой фамилии. Ни под каким видом! Не буду вдаваться в детали, но обязан предупредить. Избави Бог в разговоре на любую тему случайно проколоться: Хитруку сразу станет ясно, что именно ты автор компромата. Недоумков там нет, народ мнительный и мстительный. Кто миллионами ворочает, они не прощают. — Артистическим жестом провел рукой по шее. — Помнишь «Кавказскую пленницу»?

Соснин молчал. Он был ошарашен.

— И последнее. Я намеревался встретиться с тобой через неделю, нам надо кое-что уточнить. Поэтому на Подлевского выходи дней через десять, не раньше.

На прощание с философской задумчивостью по-приятельски посетовал:

— Видишь, Димыч, как странно в жизни получается? Наше с тобой левое дельце вдруг вывернуло на самую что ни на есть магистральную линию. Игра пойдет сложная, я на связи днем и ночью. Но лучше общаться вот так, очно, как говорят теперь, офлайн. Чуть что — аллюром «три креста» ко мне.

Соснин не выходил из дома двое суток. Двое суток не включал ни телевизор, ни компьютер. Ему было о чем подумать.

Болотная и Майдан стали острыми эпизодами его жизни, однако позволяли без ущерба для будущего в любой момент выйти из игры, что в конечном итоге и происходило. Но теперь ему предстояло лезть в пасть к дьяволу, откуда назад ходу нет, а там, в хитросплетениях незнакомых «материй», при малейшем промахе пасть может превратиться в пропасть, куда немудрено упасть и где легко пропасть. «Они не прощают», — звучали в ушах слова Суховея.

Стремясь по-журналистски войти в сферу банковских интересов, Дмитрий думал только о хорошо оплаченных заказах, о возможностях присосаться к большим деньгам. Но оказалось, его внедряют в сложную, тонкую разведигру, суть которой ему неизвестна. Его снова «подсаживают под Подлевского», как сказал Валентин, напомнив о Поворотихе. И все бы ничего, если бы... Тот же банк, который он разнес в СМИ! А они жаждут найти автора компромата...

Конечно, он мог бы отстраниться от слишком рискованного жизненного кульбита. Но отказ означал разрыв с Винтропом, с Суховеем... Уходя от Боба, как бы не остаться на бобах. Эпизодический статейный гонорар угрожал нищетой.

Беспросветно.

Да, ему было о чем подумать.

Особенно Соснина поразила конкретика Суховея. Надо же! Не только назвал фамилию банковского заводилы, с которым сведет Подлевский, но и раскрыл его истинное амплуа. Сидит «под крышей»! Но на Боба не работает, о двойственности Подлевского знать не должен, потому Аркадия и подсадили под него. Подумал: «Они всех под кого-то подсаживают». А птица эта, по всему видать, важная. Кроме того, Валентин часто говорил «мы», «у нас», что указывало на наличие некоего мозгового центра, принимающего решения. Суховей обычно маскирует этот центр термином «куратор». Очевидно, задумана какая-то политическая комбинация, и внедрение в банковскую среду Подлевского — ее составная часть. А Соснин нужен, чтобы присматривать за Подлевским, — повторяется история Поворотихи, куда Подлевского тоже прислали. Но в данном случае по иронии судьбы речь идет именно о том самом банке, на который Дмитрий накропал компромат. Вот так беда и стучится в дверь — внезапно, безжалостно, неотвратимо. Не-ет, премного благодарен, кукиш вам с маслом...

Соснин был напуган, выглядел потерянным, от былой безмятежности капли не осталось. Как писал великий поэт, его оглушил шум внутренней тревоги. Зачем ему это «соло на фаготе с оркестром»? Он раз за разом прокручивал в памяти разговор с Суховеем и не мог собрать мысли. Сокрушался: эх, голова садовая, куда же меня нелегкая занесла! Зачем эти танцы на краю? Как бы не нырнуть головой в сваю. Ночью — не сон, а изнуряющее полузабытье. В сознании противно шевелилось что-то похожее на «манию преследования». Не оседлал ли он тигра?

Но следующим утром заставил себя анализировать происходящее в целом.

Да, оказывается, его ищут для расправы. Но, во-первых, даже ФСБ вряд ли докопается до истоков компромата, любая попытка что-то на сей счет разузнать заставит еще глубже затаиться тех, кому Соснин передавал валюту. Во-вторых, Валентин, пожалуй, прав: тесные контакты с банком позволят «помогать» в поисках виновных, в случае надобности подбрасывая ложный след, — пока тема не заглохнет сама собой по истечении срока давности и ее не смоют волны времени. Эти аргументы выглядели утешительными. Опасность лишь в том, что можно проколоться, случайно обозначив связь с Суховеем, — вдруг черт за язык дернет.

Но интересно, почему в этом деле Суховей такой токсичный?

Он получал компромат и валюту у Суховея, а значит, Валентин каким-то боком, но очень плотно связан с банковской историей. Но раньше речь шла о левом заработке, теперь же началась игра по линии Винтропа, потому и Подлевский объявился именно в этом банке. О компромате он не осведомлен, и эта «кока с соком», этот странный микст шабашки и интересов Боба сбивал с толку. Почему фамилия «Суховей» чревата для Соснина угрозой личного провала?

На этот вопрос Соснин, сколько ни силился, ответить был не в состоянии. Не по зубам, ни бум-бум. Но пришел к мысли, что Валентин играет все более возрастающую роль в российских делах Боба. Однако ему, Дмитрию, в конце концов, незачем разгадывать эти шпионские ребусы. Он не знает Суховея, никогда ни от кого о нем слыхом не слыхивал — и баста! При банковских общениях надо напрочь выкинуть из головы эту фамилию.

Постепенно Соснин выбирался из глубокой эмоциональной ямы, куда угодил, капитализируя свои страхи. Когда-то на экспресс-курсах для русских журналистов в Стэнфордском университете слушателям вдалбливали максимуму хромоногого «отца лжи» Талейрана: «Соглашайтесь с неизбежностью», трактуя ее в том смысле, какой ближе всего совпадает с русским мемом «волк в овечьей шкуре», то есть прикиньтесь согласным, а на деле гните свое. Правда, сам Соснин воспринимал завет Талейрана иначе, как бы тоньше, а попросту в ином переводе: «Сотрудничайте с неизбежностью». Что означало — живите по обстоятельствам, но оставайтесь самим собой, неизбежности временны. Короче говоря, «змея меняет кожу, а не повадки». Вспомнив свой тонизирующий вывод далекого по годам и расстояниям американского ученичества, Дмитрий начал перестраиваться на философский лад. И после нескольких забавных умозаключений вдруг озаботился странным вопросом, много лет назад запавшим в память тоже за океаном, в том же Стэндфорде. Вообще-то говоря, кто он есть или кем он хочет быть в этой торопливой, суматошной жизни — галькой в море или булыжником в луже?

За безнадежными попытками разгадать свое предначертание или предназначение он уснул. А на третье утро проснулся почти бодрым, почти готовым к предстоящей схватке с неизбежностью.

Почти...

После нервной встряски, предварившей встречу с пугающей неизвестностью-неизбежностью, что-то мешало ему обрести свой привычный комплекс полноценности, который позволял без изнурительных сомнений, бестрепетно браться за дела любой сложности. Этот комплекс полноценности он образно уподоблял встроенному в его характер мощному «аккумулятору», заряженному при рождении по принципу «Все, что дано сверху, все, что от Бога, — все мое и всегда со мной. Днесь и присно!» И вдруг, пожалуй, впервые в жизни Дмитрий ощутил, что его аккумулятор уверенности в себе требует подзарядки.

Он не раздумывая, «автоматом» схватился за мобильник.

У мужчин это бывает, у них свои стандарты поведения. Когда что-то не ладится, когда одолевают сомнения в своей способности преодолеть жизненные преграды и ниже плинтуса падает самооценка, одним из самых верных способов излечения от хвори неверия в себя многим видится встреча с женщиной, при общении с которой можно проявить свое лидерство. Эта потребность в самоутверждении возникает сама собой, без чьих бы то ни было поучений и научений, без заемной книжной мудрости или вычитанных, услышанных, подслушанных житейских советов. Она идет от мужской природы, от естества и сродни инстинкту самосохранения. Она настойчива в своей устойчивости и всегда безотлагательна, безотложна, ибо продиктована острой необходимостью восстановить внутреннее равновесие.

Почему Соснин позвонил именно Полине?

Ну, если откровенно, и звонить-то ему в тот период времени было больше некому. Кроме того, поразительные голосовые, да и по складу речи различия между простушкой-хохотушкой из Поворотихи и той женщиной, с которой он говорил по телефону, интригующе зацепились в сознании. Он с интересом ждал ее звонка, но в тот день неверий и сомнений ему стало ясно, что она не позвонит, а потому он позвонил сам.

— Здравствуйте, Дмитрий, — приветливо отозвалась Полина, узнав его по номеру телефона в своих «контактах».

Уже не игривым, а скорее уважительным тоном он сказал:

— Простите за назойливость, но я помню ваше обещание продолжить беседу.

— Я тоже помню. Вы просто опередили меня. Я намеревалась позвонить вам завтра.

«Странно, я вдруг начал опережать события, — мелькнуло в голове Соснина. — Три дня назад мне так же сказал Суховей. Точь-в-точь, слово в слово».

— Насколько я понимаю, вы освободились от неотложных дел? — спросил он участливо.

— Если бы! Была занята по горло, а теперь и макушки не видать.

Не уловив стремления поскорее закончить разговор, Соснин воспрянул духом и блеснул мастерством обходительного обаяния, отточенным в амурных переделках. Умело подвел диалог к сакраментальному вопросу «когда и где встретимся?», в манере лживой светскости намекнув, что не прочь вместе посмотреть какой-нибудь фильм с эротикой в духе времени.

— Одну минуту, Дмитрий, — неожиданно остановила его Полина. — Я вынуждена прервать нашу беседу. Перезвоню примерно через четверть часа.

«Четверть часа» сильно затянулись, и Соснин неприязненно подумал, что его попросту кинули. Песенка спета. Но, как ни удивительно, минут через сорок Полина все же отзвонила.

— Мы с вами остановились на где и когда?

— Готов на любые варианты.

— Тогда вот что, Дмитрий... Мне было бы удобно послезавтра в шесть часов. Если не возражаете, давайте встретимся у метро «Арбатская». У старого, с колоннами вестибюля. — Засмеялась. — Обычно там людей немного, нам будет легче опознать друг друга.

Распрощавшись и обдумывая разговор, Соснин похвалил себя за то, что не пустил в оборот привычную развязную манеру, которая, по его опыту, взбадривала женщин из круга его бывших приятельниц.

Он угадал Полину исключительно по короткой стрижке. Перед ним предстала красивая женщина, одетая по классической моде, в аккуратном костюмчике в мелкую бело-серо-черную клеточку. «Кажется, это вечно модная норвежского происхождения ткань “пипито”, — прикинул он. Искренне удивляясь метаморфозам, произошедшим в каждом из них со времен Поворотихи, они по подземному переходу двинулись в сторону старого Арбата, и в его устье, на углу, у «Праги» — на ремонте! — Полине приветственно помахал рукой человек примечательной наружности: пожилой, выше среднего роста, такой худой, что казалось, при движении он должен греметь костями, с лицом словно сушеный урюк. Полина подошла к нему, они перекинулись несколькими словами, и, вернувшись к Соснину, она известила:

— Итак, Дмитрий, сегодня у нас культпоход. Мы идем на репетицию в Вахтанговский театр. Сейчас карантин, спектаклей нет, но труппа готовится к открытию сезона. И этот удивительный человек сумел за полчаса решить проблему. Нас как бы тайком пропустят в зрительный зал.

Журналистские мозги Соснина варили исправно, он мигом сообразил, что, прервав телефонный разговор на теме «Когда и где встретиться», Полина занялась организацией культпохода.

А она продолжала:

— Да, это удивительный человек! Его зовут Николай Аристархович, а фамилии не знаю. Понимаете ли...

Полина начала рассказывать о себе, и Соснин был поражен. Она, деревенская девчонка, впервые попав в столицу, увлеклась театром, заделалась страстной театралкой. У нее и мысли не было «поступать в актрисы», нет. Но театр! За несколько лет она побывала на спектаклях чуть ли не всех известных московских театров. Со смехом пожаловалась:

— Как у нас в деревне говорят, все кузни обошла да не кована вернулась... Но это шутка. Конечно, нашла искомое. Кстати, Дмитрий, хочу сразу предупредить. Не знаю, понравится вам или нет, но я из категории бессребрениц. — Выждала, дала ему время недоумевать и гадать, потом разъяснила: — Я не отношусь к поклонницам Серебренникова и его театральных новшеств. А Николай Аристархович... Мы познакомились случайно, он — давний фанат Вахтанговского театра, говорит о нем «мой театр», знает его легенды, знаком чуть ли не со всеми артистами, и его пропускают на спектакли за так, без билета. Он и договорился, чтобы нам разрешили присутствовать на репетиции. Мне кажется, это очень интересно: увидеть театр изнутри.

Весь старый Арбат, до дверей Вахтанговского, Полина посвящала Соснина в тонкости своего возвышенного увлечения, просвещала его по части, как она говорила, театральных «всенепременностей» и «возвышающих обманов». А он, подавленный широтой ее познаний, понимая, что выглядит в ее глазах полным профаном, лишь кивал, поддакивал и фальшиво изображал изумление. Но в какой-то момент, когда она мимоходом упомянула о шоу-бизе на Бродвее, успел вставить, что три года отучился в Штатах. Увы, Полина не откликнулась удивленным возгласом, на что он рассчитывал, американский бэкграунд Дмитрия не произвел на нее впечатления.

Соблюдая строгие правила социального дистанцирования, в масках, которые теперь у каждого с собой, они с интересом наблюдали за репетицией, а на выходе из театра вновь увидели Николая Аристарховича, который, судя по всему, ожидал их.

Обсуждая спектакль, втроем двинулись в сторону Нового Арбата и там, у первой же кафе-веранды Полина предложила:

— А не посидеть ли нам здесь за чашечкой кофе? С пирожными.

— Мне только черный чай, — деликатно сказал Николай Аристархович, когда подошел официант.

— С какой выпечкой?

— Ни в коем случае! — Пояснил Полине и Дмитрию: — Живу напротив, на другой стороне Нового Арбата. Молчановка. Дома меня ждет пир: еще стакан чая — с медом и тремя половинками грецкого ореха. Это мой вечерний рацион с тех пор, как безвременно ушла Виолетта, царство ей небесное. — Перекрестился. — Уже десять лет.

Разговор сам собой свернул на Вахтанговский театр, о котором, воскуривая фимиам, Николай Аристархович мог говорить бесконечно, и Полина спросила, как зародился его жгучий интерес.

Одинокому старику, видимо, было приятно общаться с чуткими слушателями. Но он не торопился с ответом, думая о чем-то своем. Наконец начал:

— Знаете, молодые люди, жизнь простого человека — а я из простых, в том смысле, каким был рядовой советский инженер, полным домом никогда не жил, а сейчас и вовсе задет бедностью — становится чарующей, если страстно увлечься... Ну, в самом общем виде назовем эту страсть коллекционированием. Неважно чего — пусть спичечных этикеток. Кстати, интересное занятие, позволяет понять символы эпохи. — Вдруг назидательно поднял указательный палец. — Страсть коллекционирования продлевает жизнь! Это научно доказанный и литературой освященный факт. — Ложечкой попробовал горячий чай. — А можно жить страстью познания любимого театра, так живу я. По десять раз смотрю каждую постановку, и всегда актеры играют по-разному. Браво-брависсимо! Это вам не кино с попкорном и на веки вечные застывшими кадрами. А уж что до внутренней жизни театра... Звезды сцены — люди яркие, окружают их тоже сплошь незаурядности. Быть очевидцем этого пиршества духа — почетно и самоуважительно. Само лицезрение этих личностей упоительно.

Морщинистое лицо Николая Аристарховича слегка разгладилось в улыбке, но в следующий момент он озаботился:

— Полина, извините, я отвлекся и не ответил на ваш вопрос, это невежливо. Как я заболел театром?.. В жизни порой все решает случай. Мне было пятнадцать, я шел по переулку в направлении Консерватории, а навстречу тяжело брел хромой старик, держа на плече и поддерживая руками большую поклажу в чехле из темной ткани. Мы поравнялись, и я спросил: «Может быть, вам помочь?» Он остановился, долгим взглядом посмотрел на меня. «Спасибо, мальчик доброе сердце. Свою работу я исполню сам. А ты... Если есть время, подожди меня во-он у того подъезда». Так состоялось наше знакомство. Он жил в каморке под лестницей в старом большом доме. После войны люди ютились везде, где можно было укрыться от непогоды. Старик сходил в соседнюю первоэтажную коммуналку за кипятком и усадил меня чаёвничать с леденцами, пошутив: «Печатных пряников нет...» Свое имя он так и не назвал, на что, видимо, были причины. Жизнь швыряла его основательно. Охромел на Первой мировой, в годы Великой Отечественной потерял семью. Доживать век судьба какими-то зигзагами закинула его в столицу. «Нарядный дом напротив, куда я хожу, это дом артистов Большого театра, — рассказывал он. — Здесь живут великие люди. Нежданова, Максакова, Козловский. И лучшая в мире арфистка Ксения Александровна Эрдели, преклоняю колени перед ее талантом. Носить свою арфу в Консерваторию и обратно она доверяет только мне... Живет на шестом этаже, большой инструмент не умещается в лифте. Тяжело, но я стараюсь. К тому же какое-никакое, а подспорье. Пиастры!»

Николай Аристархович все более увлекался воспоминаниями.

— Память не сохранила его рассказ полностью. Но когда я уходил, он достал из маленькой прикроватной тумбочки книгу и протянул мне. «Это книга о Станиславском. Продавать незачем, а оставлять некому. Возьми ее, мальчик доброе сердце, пройдут годы, помянешь меня. Там, где вечная жизнь, это доставит мне радость».

Видно было, что нахлынувшие чувства растревожили его душу. Слегка дрогнувшим голосом он задумчиво произнес:

— Прошли годы, теперь старость уже на моем дворе, и тот хромой старец словно воплощается во мне. Мой немалый запас познаний тоже невозможно продать, да и незачем, а оставить некому. Вот, молодые люди, и передаю их таким, как вы.

Полина выразительно посмотрела на Дмитрия. Для всех троих это была трогательная минута.

Но Николай Аристархович взял себя в руки и спокойным голосом продолжил повествование:

— Вполне понятно, та встреча вскоре выпала из памяти, захлестнули подростковые заботы. Но через много лет я все-таки прочитал ту книгу о Станиславском. С этого, Полина, все и началось. Я не устаю благодарить Всевышнего за тот мимолетный эпизод моей юности, который в зрелом возрасте возвысил мою жизнь, обогатил пониманием театрального мира.

По мнению Николая Аристарховича, настоящий театр — это уникальное, ни одному другому виду искусств неизвестное смешение чудес и идеалов. И с восклицанием «Театр уж полон, ложи блещут!» он окунулся в воспоминания о великих вахтанговских реликтах, презиравших, говоря его словами, «светский террариум», назойливых поклонниц из мирка богемок и элиток, крутившихся вокруг театральных звезд, — «это люди так себе, каковы веки, таковы и человеки». Зазвучали имена, которые у всех на слуху. Ульянов — «умел все, от ярости до радости». Яковлев — «красавец, умница, что и говорить». Борисова — «какие эмоциональные вензеля выводила, а!». Гриценко — «талантище дерзновенный. Тиха вода, да омуты глубоки. Но, увы, гордыня успеха».

Николай Аристархович был в своей стихии, говорил не только о вахтанговцах, но и рассказывал забавные байки, услышанные от них.

— А как тетка Чарлея потом сыграла Ленина! До-олго Калягину после той тетки не доверяли образ вождя. Не те ассоциации! А Дунаевский, Дунаевский! Его спросили: это вы написали «Купите бублики»? — ведь авторство старого шлягера было неизвестно. А он говорит: «Нет, я про тесто не пишу». Про тесто! Он же имел в виду протесты.

Ни Полина, ни Дмитрий не перебивали этот сумбурный поток воспоминаний, и только один раз Соснин отважился задать вопрос — не потому, что тема так уж волновала его, а как бы продолжая диалог с «бессребреницей», чья нестандартность все более интриговала его:

— Николай Аристархович, а как вы относитесь... — Он хотел употребить достаточно резкие выражения, но вспомнил тактичную оценку Полины и повторил ее слова: — ...к театральным новшествам Серебренникова?

Старик ответил без раздумий:

— Как почитатель вахтанговцев, я не могу чтить его манеру. Но на театре всегда возникали духовные распри и различные веяния — и удачные, и, я бы сказал, уродливые. Не только по части сомнительных телесных изысков, но и в смысле вербальных излишеств. На них порой подвизаются даже моветонщики. Сцену невозможно оградить от экспериментов, увы, граничащих с культурным одичанием, — иногда. Вдобавок конкуренцию поколений никто не отменял, кстати, как и очередь за место в истории театра. Но Серебренников в скверную криминальную грязь вляпался и сразу отлетел в самый конец очереди. — Помедлил. — Меня, откровенно говоря, беспокоит другое. Сама природа актерства предполагает искание истины на сцене и поиски славы среди современников и в потомках. Это тоже вполне естественно. Но, скажем, сынок величайшего Аркадия Райкина просто живет громкими, подчас политическими, скандалами — не ради истины, а для добычи денег. И разве по эпатажному промыслу такого рода он одинок? То и знай выскакивают на окраинах культуры разные имена, словно черти из табакерки. Наваждения межвременья. Новая нормальность. По мне, это и есть скверна на театре, как однажды сказал Табаков. А Кончаловский и вовсе считает скандал главным инструментом авангардистов. Эх, нет в старости покоя...

Постепенно неутомимый рассказчик начал уставать. На прощание сказал:

— А теперь, как нынче принято говорить, вишенка на торте. Так и быть, поведаю-ка вам о баронессе Будберг.

— Баронессе Будберг? — чуть ли не хором воскликнули Полина и Дмитрий. — Кто такая? Впервые слышим!

Николай Аристархович загадочно улыбнулся:

— Ну конечно, откуда же вам, молодые люди, в век шоу-бизнеса и серебренничества слышать о баронессе Будберг?.. Жена русского дипломата с известнейшей фамилией Бенкендорф, любовница британского консула в Москве Локарта, организовавшего антисоветский заговор, фиктивная жена эстонского барона Будберга, купившая его фамилию за тысячу долларов, затем гражданская жена Максима Горького, которую, говоря попросту, отбил у него английский писатель Герберт Уэллс, женившийся на ней, — и все это она, дородная русская красавица Мария Игнатьевна Закревская.

Насладившись нетерпеливым любопытством слушателей, сумев разжечь в них высшую степень интереса, Николай Аристархович — наверняка не впервые! — принялся за свой увлекательный рассказ.

— Об этом случае мне говорил Николай Тимофеев, замечательный актер, кстати, был у вахтанговцев партийным секретарем, меня привечал очень, свою ролевую тетрадку показывал. Так вот, суть в том, что одна из актрис театра, Дарья Пешкова, внучка Максима Горького, поддерживала тесные связи с жившей в Англии баронессой Будберг. И однажды Дарья попросила Тимофеева, только-только купившего новый «москвич», встретить Марию Игнатьевну в Шереметьеве. Дело было зимой, баронесса вышла к встречающим в шикарной нейлоновой шубе под норку — в те годы это был писк великосветской моды. С немалыми трудами Тимофеев втиснул дородную Марию Игнатьевну на переднее сиденье тесной машины. А она, едва очухавшись, воскликнула: «Уф-ф-ф, жарко!» — и с облегчением расстегнула шубу. «А под ней была еще одна, точно такая же! — с восторгом говорил Тимофеев. — Привезла кому-то в подарок».

Полина и Дмитрий долго смеялись, тоже восторгаясь женщиной легендарной судьбы. Пока Николай Аристархович, очень довольный эффектом, не поддал жару:

— Это, молодые люди, еще не все. Тимофеев привез Марию Игнатьевну на квартиру Дарьи Пешковой, у Зубовской, на Садовом, где за накрытым столом ее ждали Юлия Борисова, ее муж, директор театра Спектор, еще несколько вахтанговцев. Устроившись на почетном гостевом месте, баронесса — цитирую Тимофеева — орлиным взглядом оглядела стол, приметила бутылку «Старки» — в те годы она считалась лучшей водкой — и попросила подвинуть ее поближе, сказав кратко: «Это мое». Тимофеев с придыханием говорил, что за вечер, а застолье длилось долго, Мария Игнатьевна «убрала» всю бутылку — и оставалась в «кристальном состоянии». Ничуть не сказалась «Старка» на ясности и остроумии ее говорений. И это в шестьдесят с большим гаком!

Когда Николай Аристархович откланялся, над столом довольно долго висело молчание. Чрезмерное обилие впечатлений этого вечера не располагало к обмену мнениями, услышанное требовалось «переварить», а вдобавок оценить его восприятие каждой из сторон. Наконец Полина спросила:

— Ну и как наш культпоход?

Соснин, задержав взгляд, впервые посмотрел ей в глаза. Без привычной игривой улыбки, которую дежурно надевал при фривольном общении с женщинами. Ответил коротко:

— Спасибо. Это было потрясающе.

На такси он отвез ее домой — не ближний свет, она снимала квартиру на Коровинском шоссе. На удачу — как раз в направлении Лианозова. А вернувшись к себе, долго сидел в кресле, минута за минутой, слово за словом перебирая в памяти этот удивительный вечер. Никогда ему не приходилось пребывать в столь многочисленной «компании» великих имен. Собственно, он и не знал этот вдохновляющий мир, даже мысленно ни разу не соприкасался с ним. Полина словно приоткрыла ему дверь в другую, чарующую реальность, о которой говорил Николай Аристархович. В тревожном сером безвременье пандемии, отягощенном вдобавок поручением Суховея, перед Дмитрием замаячила не просто светлая, а яркая полоса жизни. Разумеется, Дмитрий вовсе не проникся внезапным, всепоглощающим интересом к загадочному закулисью сцены. Дело вообще было не в театре.

Дело было в Полине.

Они встретились в первый раз, и Соснин твердо знал: не в последний. Она его всем взяла!

Подлевский был явно доволен, услышав просьбу Соснина свести с кем-либо из финансистов.

— Отлично, Дмитрий! Все будет о’кей, познакомлю с нужными людьми, — скороговоркой заверещал он по телефону. Однако Аркадий не был бы самим собой, если бы сразу не застолбил выгоду. — Но давай договоримся так. Банковская среда сложная, подозрительность у них в крови. Я тебя представлю как своего человека, а ты при случае меня поддерживай. Друг у нас общий, будем работать в его русле.

В назначенный день он прихватил Соснина у кольцевой станции метро «Парк культуры». Теперь Аркадий ездил на шикарном белом «порше». Его переднее сиденье было сдвинуто к «торпеде», а Подлевский развалился справа сзади, свободно вытянув ноги, иногда полулежал.

— Ты в отличной форме, — снисходительно похвалил он Дмитрия, осмотрев его. И сразу перешел к делу: — Даю вводную. Мы едем к Борису Семеновичу Хитруку, помощнику председателя правления крупного банка. Ты — тот, кто есть: известный журналист с большими связями в газетном мире.

— Не только в газетном, — поправил Дмитрий. — Многие издания ушли в онлайн, в Интернет. Там точат зубы еще острее, кому хошь соли на хвост насыпят. Или наоборот: водопад лести, из омута за уши вытянут. Там народ крутится дерзкий, рук не покладает. Голодная публика. Жаждет гонораров в любом формате.

Памятуя наставления Суховея, Дмитрий сразу взял небрежно-залихватский тон и угодил, попал в точку.

— О-о! — удивленно воскликнул Подлевский. — Да ты, оказывается, парень хоть куда! Свою среду знаешь! Борис Семенович таких привечает.

— Плотник первой руки, — в лад подкинул Дмитрий, выставив себя охотником до замысловатостей.

Шутка понравилась, и Аркадий, представив Соснина, повторил:

— Плотник первой руки! — А в ответ на недоумения разъяснил: — Ас своего дела. Набил руку на журнализме, в Штатах обучался, знает СМИ и снаружи, и с изнанки.

Хитрук встретил Соснина приветливо, без надменностей, заодно усладив и Подлевского замечанием о том, что рекомендация Аркадия Михайловича дорогого стоит. Знакомство с маститым, как о нем было сказано, журналистом само по себе тоже представляло для Бориса Семеновича интерес. Однако главной мишенью для своего, как всегда, прицельного внимания он считал Подлевского, на чью просьбу охотно и откликнулся. Этот парень удачно, вдобавок с изысками и ухищрениями красноречия выступил на страсбургской сходке, показав, что вырос из подручного времен поездки на Южный Урал в самостоятельную фигуру. И все же дело заключалось в другом. Подлевского подсунул Немченков, а это имело особое значение. Уже в пандемию Хитрук по неотложным делам накоротке летал в Астрахань, и поди ж ты, там тоже отыскался какой-то знакомый Георгия Алексеевича, которому необходимо было передать «котлету» долларов. Но этот малый опять не объявился, а Немченков снова наотрез отказался «заниматься чепухой» с возвращением денег.

Логика срабатывала четко. Немченков дал Подлевского, и тот, кстати, не оплошал, пригодился. А Подлевский сует Соснина, возможно, по указанию того же Немченкова.

Лишних вопросов не возникало.

Тем более этот парень, прошедший через «дрессуру» в Штатах, должен понимать, что к чему, и может здраво разъяснить ситуацию в сегодняшней журналистике, где, по прикидкам Хитрука, вот-вот начнут назревать перемены, хотя и с запозданием по отношению к аппаратной возне.

С этой темы Борис Семенович и начал. Прощупывая, стремясь понять истинную профессиональную ценность гостя, подкинул заготовленный впрок вопрос на засыпку:

— Дмитрий, вы журналист опытный. Аркадий Михайлович говорил, что прошли Болотную, Майдан. Скажите, как оценивают в вашей среде постмедведевскую экономику? Долго еще Запад будет пить нефть российских младенцев?

Нет, не напрасно в американских университетах, где Соснина тренировали журнализму, от него требовали очень внимательно следить за громкими заявлениями топовых политиков, фиксируя их в записной книжке, которую обязан вести каждый профессионал. За многие годы у Дмитрия накопилась солидная пачка таких блокнотиков, он периодически просматривал их, отсеивая устаревшие факты, — но никогда не вычеркивая их! — и перенося в очередной блокнот те, которые могли «сыграть» в текущей жизни. Новым блокнотиком он освежал память перед каждой важной встречей.

Привычка была давняя, въевшаяся, без нее ни сесть, ни встать. И Дмитрий мысленно даже не похвалил себя за то, что именно вчера, готовясь к этому рандеву, перелистал интересные записи.

— Борис Семенович! — без малейшей запинки воскликнул он. — Теперешние журналюги барахтаются в текучке, глядят себе под нос, глаз не пялят, чтобы глянуть вперед. Прогнозы — не их стихия. Это же азы профессии, вторая древнейшая! Сегодня пишем так, завтра эдак — вот и вся недолга. — Как бы между прочим добавил: — Что будет со следующими поколениями, если Запад выпьет российскую нефть, задумываются лишь такие светочи, как Сурков.

У Подлевского глаза на лоб полезли: при чем тут Сурков? А Хитруку стало ясно, с кем он имеет дело. Улыбнулся:

— Дмитрий, извините, но это мое правило. При знакомстве с новым, интересным для меня человеком задаю ему каверзный вопрос. Я вас понял.

Но и Соснин понял Хитрука — по термину «постмедведевская экономика». Этот деятель, по подсказке Суховея давно пригревшийся на склонах вершин власти, выполняет ее весьма деликатные поручения и дышит «горным» воздухом. Но теперь он скептически лягает прежние порядки. А у них все строго. Как по нюансам церковной службы — кого упомянут, можно судить о настроениях высшего клира, — так и оценки деятелей из популяции Хитрука отражают намерения верхов власти.

Соснин был близок к истине, однако по незнанию до конца не раскусил витиеватые раздумины Бориса Семеновича. После мозгового штурма в Страсбурге, где в преддверии больших перемен обсудили стратегию «удержания на плаву», среднесрочные прикидки Хитрука претерпели изменения. Раньше он мыслил близоруко: как бы укромно притаиться в извилистых коридорах власти, когда там пойдет дым коромыслом, чтобы переждать кадровое цунами, только и всего. Но, поднявшись на уровень мышления элитариев, осознал наивность прежних надежд. Теперь речь шла не о личной изворотливости. Те, кто задавал тон при Медведеве, готовили масштабный, по сути, политический прорыв в постмедведевское завтра, чтобы сохранить свои позиции. И он, Хитрук, волею судеб, через сближение с ВВ, оказался в группе прорыва.

После Страсбурга Борис Семенович несколько раз приватно общался с Валерием Витальевичем и искренне восхищался его дальнозоркостью. Компромат на самого себя понадобился ему, чтобы слегка пригасить свое либеральное реноме. Но теперь он смотрел дальше, на-а-много дальше. Анатомируя весь комплекс грядущих перемен, он почуял, что период расцвета коммерческих банков — на закате. Кому нужны вклады под мизерные проценты? Эпоха благополучных рантье уходит в прошлое. Да, богачи удержат часть своих бездоходных денег в банках — для сохранности. Да, финансовые расчеты будут по-прежнему идти через них. Но потребность в финансовых услугах ужмется. Из крупняков выживут лишь банки, связанные с госсектором. ВВ не сомневался, что ради выживаемости ему придется плясать кадриль с государством, для чего предстоит двинуть в политику.

Аргументов у Валерия Витальевича было много. Но один из них — неотразимый, убийственный, как считал Хитрук, именно на уровне элитарного мышления.

— Борис Семенович, вы согласны, что Уолл-стрит и Сити — это мощнейшие финансовые центры мира? — спросил ВВ однажды. И после утвердительного кивка одним ударом загнал гвоздь по шляпку. — А теперь представьте, что в США нет Пентагона и ЦРУ. Что представляла бы собой Уолл-стрит? Глухую улочку Нижнего Манхэттена? И много ли стоит Сити без британской мощи? Если же с мировых вершин спуститься на наши равнины, так ли приметен был бы, скажем, Промсвязьбанк, кабы через него не шло финансирование оборонки?

Из сказанного явственно проглядывало, что дистанцирование от либеральной тусовки через хитроумно-лживую уловку компромата было лишь первым шагом, само по себе оно не решало проблему «удержания на плаву». Предстояло на волне перемен прорываться в высшие эшелоны власти. Разумеется, под знаменами наступающей эпохи, которые предполагалось вскинуть одним из первых. «Была бы пуговичка, а петельку мы прорежем», — вспомнил Хитрук итоговую шутку ВВ.

Прощупав Соснина на предмет его профессиональной солидности, Хитрук шагнул смелее:

— Да, Дмитрий, я вас понял, вы человек серьезный. — Обратился к Подлевскому: — Спасибо, Аркадий Михайлович, ценю такие знакомства... А к вам, Дмитрий, у меня вопрос общего свойства: как вы думаете, если по-крупному, в чьих руках сейчас штурвал СМИ?

— Борис Семенович! — опять быстро и отчасти как бы укоризненно воскликнул Соснин, на которого под влиянием перспективных обстоятельств накатил приступ пассионарности. — Тут и думать нечего. Нас держат на длинном поводке, позволяют рыскать в поисках хлеба насущного да за долю малую, за базарный доход правду кривдой оборачивать — вот и все. Наше вам с кисточкой! Даю стопроцентную гарантию и, как у нас говорят, сто рублей в придачу. Политцензура канула вместе с Советами, а на ее месте финансовая, — тыщи вариантов! Неважно, госСМИ или частные, у власти набор приемов на все случаи жизни: ворохом льгот и дотаций играют, кого на подсосе держат, кого штрафами изводят, иной раз — без ножа режут, ущемляя распространение. Медиаполе ведь не рыночное, его регулируют. Формальных запретов мало — ну, топят тех, кто калечит имя вождя непристойностями. А в остальном... Народушко все хавает, особенно болтовню злоучительную. Главреды нюхом чуют, чего стыдиться, а чем гордиться. Фронда — да ради бога! Но от красной линии — за версту, в тон Кремлю поют. Индикатор порицания власти у них сигналит безошибочно. Баланс, Борис Семенович, баланс! Между дозволенным и щекотливым. Потому у нас в СМИ факты с фейками вперемешку. Чумное время. — На миг прервал трёп. — Конечно, как говорится, включение исключений тоже в ходу, кое-кому опять же по соизволению власти разрешают ее демонизировать, даже за счет Газпрома. Но это политика, чтобы за рубежом нашей демократией гордиться. Или объявят сезон охоты на кого-то из неприкасаемых. Или диктуют, чьи имена из СМИ изгнать, какие испозорить, а кого в квадрат возвести, под водопад лести поставить. Пара пустяков — подмигнуть, кто не к месту, кому рот зажать. Вы же знаете: о ком молчат СМИ, того нет. Все сверху! Царево око видит далёко.

Соснина понесло. Войдя в роль матерого журналиста, он без умолку молол немудрящую тягомотину, пока не споткнулся о новый вопрос Бориса Семеновича, который был далек от медиасферы и воспринимал банальности гостя как откровения. Почуяв перед собой и впрямь опытного «смишника», Хитрук вошел в познавательный раж, спросил:

— А что нового, на ваш взгляд, в СМИ? Какие процессы? Прежняя рутина или проблески новшеств?

На конкретный вопрос Соснин не мог отвечать так же шустро, как трепался по поводу «общих свойств». Он давно не работал на штатных должностях и не знал, какие щи варятся на редакционных кухнях. Дмитрий задумался, не забыв изобразить на своем лице крайнюю степень умственного напряжения. Но балаболить по существу было нечем. И Соснин, как опытный диспутант, решил попросту отвертеться, а заодно вновь показать свою ученость, ухватившись за слово «новшества»: за последнее слово вопрошающего искушенному демагогу ухватиться легче всего. Но не знал он, разумеется, что своим косвенным, не по делу ответом угодит не просто в яблочко, а в самую точку, в самую сердцевину интереса, каким жил в тот период Хитрук.

Начал не шибко:

— Новшества?.. Понимаете ли, Борис Семенович, новшеств в нашей «сми» и в наши дни хоть отбавляй, счету нет. Однако же если поковыряться... А вы поглядите, сколько лет, — нет, десятилетий! — словно анкерными болтами прикручены, сидят в своих креслах главреды ведущих газет, о телевидении и не говорю. Есть латинская максима: «Темпере мутантос эт нос мутамур ин илис». — Решил показать свою широкую ученость и уточнил: — Она и в Большом оксфордском «Лексиконе» означена. В переводе — «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Но в наши-то дни, уважаемый Борис Семенович, у этого правила новое звучание. Времена меняются, а смишные начальники к ним приноравливаются, к любому тараканьему шороху власти прислушиваются, пляшут, как Тина Тёрнер на сцене. По сути-то, остаются выкормышами девяностых со своими нафталинными технологиями, когда волею случая вынырнули из ниоткуда и вознеслись на вершины четвертой власти. Вот сменил Путин правительство, вроде как сквознячки повеяли, затхлости поубавилось. Да ведь Ленина заветы, которые в КГБ зубрили, он позабыл. Ленин что говорил? Почту и телеграф сперва надо взять! По-нынешнему — информационную сферу. А в ней, говорю, начальники прежние, приспособились. Кстати, помните у Маяковского: «Вова приспособился...»? При Медведеве очень актуально звучало. Ну, это так, шутка. Но в том дело, что, перефразируя классика, в теперешних новизнах старина девяностых годов слышится. Коротич-то когда-то назвал СМИ «цепными собаками перестройки». А сейчас просто интеллектуальная импотенция. — Для ради важности со смаком прикозырнул цитаткой из Шекспира: — «Ничтожество в роскошном одеянье!» Вы меня понимаете, Борис Семенович?

О-о, Хитрук понимал Соснина гораздо глубже, чем мог предположить Дмитрий. Стратегия «удержания на плаву» предполагала очень похожий вариант: вопреки ротации кланов, сохраниться под видом рьяных, но взыскательных поклонников и даже соратников новой управленческой политики. Именно взыскательных! Требующих, образно говоря, «удвоения новшеств». Конечно, речь уже не шла о самозваной элите девяностых, о допотопных чудищах «парка гайдаровского периода» — за исключением Чубайса. Однако же и медведевским элитариям было не просто тайком-ползком перебраться в грядущее десятилетие Путина-2.0, пристроившись хотя бы в самом конце его свиты.

Поначалу!

Борис Семенович еще не знал, как именно использовать этого толкового журналиста, к которому начал испытывать чувство приязни, но укрепился во мнении, что Соснин пригодится. Боевой парень! К тому же в нужное время объявился, в самый раз. Вдобавок не политический наркоман, идейными пристрастиями не страдает. Да и внешностью под кадриль асам профессии — яркий, самоуверенный. Общаться с ним полезно не только в кабинетном формате. Разумеется, его можно подрядить сочинителем речей для ВВ, но это не главное, в пресс-службе полно умельцев-спичрайтеров. Важнее, что этот Соснин в паре с Подлевским и, значит, сгодится для выполнения деликатных поручений, о которых работникам банка знать незачем. Впрочем, «тему Соснина» надо обсудить с Подлевским наедине.

Между тем Аркадий как бы затаился, внимательно приглядываясь к говорившим. Столь странная, непривычная для него ситуация отнюдь не смущала Подлевского. Он вовсе не чувствовал себя третьим лишним, ибо видел, что Борис Семенович весьма доволен новым знакомством. Сам он тоже осознал ценность Дмитрия для их общего дела — новый Соснин ничего общего не имел с вечно поддатым журналистом из Поворотихи. И Аркадий тоже понимал, что позднее обсудит с Хитруком эту встречу тет-а-тет.

Прощаясь, Борис Семенович пошутил:

— Дмитрий, мы с вами беседовали без масок, не только в прямом, но и в переносном смысле. Однако обстоятельства мешают нам крепко пожать друг другу руки. Аркадий Михайлович, как вы думаете, у нас будет возможность восполнить этот пробел?

— Не сомневаюсь, Борис Семенович.

— Кстати, Дмитрий, я хотел бы при случае представить вас председателю правления нашего банка. Возможно, извините за тавтологию, случай представится в скором времени. Если не возражаете, свяжусь с вами через Аркадия Михайловича.

Соснин благосклонно кивнул. Ответил без телячьих восторгов:

— Спасибо. Буду искренне рад.

Когда разместились в белом «порше», Подлевский, аж причмокивая от удовольствия, сказал:

— Ну и обласкал тебя Борис Семеныч! По первому разряду. А ты молодец, все о’кей. — Помолчал. — Хитрук о встрече с председателем сказал «кстати». И я тоже кое-что хочу добавить кстати. Надо нам с тобой, Дмитрий, где-нибудь посидеть вдвоем. Просветишь меня по части ваших журналистских обстоятельств.

С Суховеями Полина Пашнева сошлась быстро. В управлении она появилась, когда их уже командировали в Вильнюс, и лишь краем уха слышала эту фамилию. Но теперь, с подачи Валентина заполучив его бывшую должность в Красногорске и «официально» двинувшись, как шутила Глаша, тропою Винтропа, она могла свободно, не таясь, задружиться с этой семьей. Более того, из круга бывших знакомых ей пришлось исчезнуть — надолго ли? — и Суховеи стали для Полины единственными «легалами». А она для них вдвойне своей — и по линии Службы, и по работе на Боба.

На первых порах Пашневой нужны были советы Валентина — он ориентировал по людям, с которыми ей приходилось вести дела в Красногорске, — с кем можно впрямь, с кем нужно вкривь, с кем лучше вкось, а кого и за жабры треба взять. Но деловые связи скоро переросли в тесную дружбу. Предварительно созвонившись, Полина заезжала к ним часто — обязательно с подарками для Диночки, заранее сделав запас детских игрушек.

Однажды позвонила ближе к вечеру — просто так, с тоски, услышать дружеские голоса. Поболтала с Глашей, попросила позвать Валентина.

— А его нет. Включили в какую-то комиссию, и он на пару дней укатил в Кострому.

— Так ты одна?

— Ну как одна? С Диночкой, спать ее укладываю.

— Глашка, я к тебе на огонек сейчас приеду! — неожиданно для себя самой воскликнула Полина. — Не приеду, а примчусь. Вызываю такси.

И дала отбой.

Добралась она до Автозаводской нескоро: час пик. По пути несколько раз дозванивалась до нее Глаша, но Полина не отвечала на вызовы. Зато в квартире вместо «здравствуй» сразу нарвалась на тревожный вопрос:

— Что стряслось, Поля?

— Да ничего не стряслось. Душу бабью излить надо. Хотя... Нет, Глашка, все-таки стряслось.

Они устроились на кухне, и на повторный вопрос Полина выдохнула одно слово:

— Соснин...

— А-а! — сразу сообразила Глаша: как бабе бабу не понять! — Тогда погоди, в один момент стол накрою. Всухую такие разговоры не ведут.

Достала из навесного шкафчика бутылку «Столичной», выставила закуску и до краев налила две большие рюмки.

— Я Диночку уже не кормлю, можно и расслабиться. Давай, Поля, сперва шарахнем без тоста. Гуляй, бабы!

Полина знала: стопарь водки, если не сопротивляться, стремясь играть в трезвую, а охотно поддаться высвобождению затаенных чувств, — лучшее душевное лекарство. И была благодарна Глаше, что та все поняла. После рюмки ее, как и должно быть, отпустило, и она по-бабски пожаловалась:

— Глашка, влипла я по самое некуда.

— Понесла, что ль?

— Хуже, хуже, Глаша. Гораздо хуже. Тут чисткой не отделаешься. Втюрилась, как девчонка несмышленая. Не шашни.

— Да-а, видать, далеко дело зашло. На авось здесь нельзя, — задумчиво и тревожно протянула Глаша. — Выпить-то мы выпили, а разговор у нас с тобой получается трезвый. Он про Винтропа в курсе?

— Темню. Уж не под силу. Строю из себя художественную даму. Скрываю, где работаю. Чего доброго, узнает, что я на бывшей должности Валентина, сразу все и поймет. Парень-то не глупый.

— Давай-ка, Полинушка, займемся нашим профессиональным занятием — анализом. Как ты полагаешь, сколько еще тебе удастся от правды уходить?

— Не знаю, Глаша, не знаю. Тут ни рассудочность, ни наивная рассудительность не в подмогу.

— Я почему спрашиваю? Время, оно, знаешь, все по своим местам расставляет, все узлы развязывает. Может, заморозить отношения на позиции «как есть» и ждать?

— Чего ждать-то, Глашка? Я про него все знаю, он про меня ничего не знает. Страшно сказать, сплю с идейным ворогом, он же прозападный симпатизант. Лежать рядом, а думать врозь! Все вывернуто наизнанку. Пространство согласия как небо в овчинку, только чувства, ни о чем другом заикнуться не могу. Эх, елки-моталки! Неужто не понимаешь, какие в душе муки адовы оттого, что обязана с ним лукавить?

Помолчали. Глаша налила еще почти по полной.

— Давай выпьем просто за жизнь. Сложная у нас, Поля, жизнь, сами себе не принадлежим.

— Тебе-то что жаловаться! Вы с Валентином люди счастливые, дочь на пределе успела родить. А я? Несколько лет еще в запасе есть, да я ведь еще незамужняя. В башке только и стучит: кому сердце отдать? Любви хочется, Глашка! А тут звездочка засветила. И кто? Это какой же надо быть невезучей, чтобы именно — Соснин. Жизнь из колеи выбил... Ты-то даже фамилию не меняла, а меня под церковные книги в Вязьме легендировали. Вот и стала Пашневой. Хорошо, имя сохранилось — это уж наши умельцы постарались, подправили пару буковок в книжных записях.

— А я-то имя сменила.

— Да брось ты! У тебя прозвище вроде псевдонима, по документам осталась Гульнарой. А я... — Полину прорвало: — Глашка, ну как я могу ему объяснить, что я не Пашнева, а Дубовская? Что не деревенская, а московского пошиба, да из профессорской семьи? У мамы звание... Что театром давно увлекаюсь. Мы с Димой как-то общались с моим старым-старым театральным знакомым — так этот человек фамилии-то моей «девичьей» не знает. Полина и Полина. На душе ад кромешный. Влипла я, Глашка, влипла! Не знаю, как быть, как жить. Выхода не вижу. Разливы чувств весенние, а впереди что?

— А если все-таки...

Полина поняла и прервала сразу:

— Думала я об этом, думала. Открыться, что знаю Суховея и, значит, работаю на Винтропа. Тогда мы с ним вроде как заодно. Но так можно жить только с чужим, нелюбимым и временным. А мне счастья хочется, Глашка! Ну как в своей семье нелегалом быть? Как тут рука в руку держаться? Невозможно! А дети пойдут?.. Неустранимо все это... Нет, это мертвый тупик. Идти в никуда? Сама знаешь: не приучена.

Налила себе еще половину рюмки. И вдруг — в слезы.

— А душа-то уюта просит. Иной раз приеду вечером домой, он позвонит, переговорим по-свойски, а потом я — пластом на тахту и реву белугой. А в другой раз — в жар бросает, сама не своя. Как пишут поэты, слезы разлуки, трепет свиданий. Я все варианты перебрала. И так и сяк, и так и этак. Вроде решила рожать безотцовщину, зато от любимого человека. Он для меня теперь не встречный-поперечный. Но сейчас-то не время! Сейчас-то я не могу с задания в личную жизнь соскочить. Только-только начала врастать в агентуру влияния и кожей ощущаю, что винтропы меня к чему-то интересному готовят. Неспроста им срочно понадобилась женщина. Как тут рожать? Вот и получается ни то ни сё, ни тпру ни ну. Вся в растеряшках. Голый постельный расчет. А на сердце такая щемь... Мой земной рай за глухим забором.

Теперь налила себе половину Глаша:

— В Вильнюсе-то я его несколько раз видела. Парень, конечно, видный, в самой поре. В общении приятный, как Валя говорит, галантерейный. Поль, а что он сам-то о себе рассказывает? Как представляется? Кем? Много о себе мнит?

— У него-то вроде душа нараспашку, весь наружу. Все сказал, как есть, кроме Винтропа. В Вильнюсе у шпротников просто жил-поживал, отдыхал от прежней горячки. Приобрел там хорошего друга, который сейчас живет в Москве, — это про Валентина. Но фамилию не назвал. Да! Говорит, что недавно лихо подзаработал на журналистском заказе. Но я-то об этом знала.

— Как же! Помню, помню, Валя тебя о компромате на банкира просвещал, чтобы на всякий случай была в курсе. А сейчас-то он чем занимается? Что говорит?

— Свободный журналист, вольная птица. Правда, вчера вечером по телефону сказал, что получил весьма престижное предложение, — мол, должность солидную предлагают, крутую. Хочет увидеться, рассказать, твердит, будто мой совет ему нужен, без меня, божится, решение не примет. Похоже, что-то серьезное.

Глаша уже знала от мужа, о чем идет речь, однако в данном случае дело касалось сугубо служебных дел, которыми незачем делиться даже со своими. Прикинулась наивной:

— Да, это что-то новенькое.

— Валентин, наверное, узнает. А мне, прежде чем с Димкой увидеться, надо с твоим этот вопрос обговорить... — Горячо воскликнула: — Господи, что же это деется! Какая уж тут любовь, если каждое слово должна согласовывать? Что за любовь под ярмом рассудка?.. Глашка, у меня эмоциональный ресурс на исходе.

У Глаши вдруг слезы покатились из глаз, она по-детски утерлась тыльной стороной ладони.

— Ты чего?

— Тебя-а жалко. Что за жизнь собачья? Любить нельзя-а...

Полина тоже заплакала. Женщины обнялись, вздрагивая и подвывая от тихих рыданий, хлюпая носами. На несколько минут застыли в объятиях, положив головы на плечи друг другу.

Женская пьянка на двоих совсем другая, чем у мужчин. Мужики предвкушают удовольствие от тарабарщины с другом и после выпивки становятся навеселе. Бабы, наоборот, на пару садятся за бутылку, чтобы излить душу, бедой-горем поделиться с близкой подругой, и кончается застолье чаще всего слезами. Мужики пьют с женщинами и за женщин, а бабы только за свое, бабье, и не дай бог появиться в такой момент мужику, всю обедню испортит.

«Какое же счастье, что нет Валентина и можно выть вот так, не стесняясь, облегчая душу, — думала Полина. — Для того ведь и примчалась, чтобы исповедаться».

— Погоди, Полина, — вдруг отстранилась Глаша. — Я так и не уразумела, как тебе Соснин-то подвернулся?

— Да как же! Мы с ним в прошлом году в Поворотихе пересеклись, перед пожаром. Я туда с Кушаком ездила, для прикрытия. В тот раз и твоего Валентина мельком видела, он Кушака наставлял.

— А-а! — воскликнула Глаша. — Это ведь я Вальку в Поворотиху погнала. Там Подлевский злодейство затевал, хотел заживо сжечь Веру Богодухову с грудным ребенком. А Соснин-то и предупредил о страшном замысле.

— Богодухова... Кто такая?

— Потом как-нить расскажу, она не из наших. А Соснин... Точно! Без его подсказки мы бы с Валентином Подлевского прозевали. Святое дело Соснин сделал. Кушак-то в Поворотихе неспроста объявился, — чтобы Богодуховых предупредить. А ты там с Сосниным познакомилась — так?

— Случайно и мимоходом, хотя от Кушака знала, кто он такой. Потому и телефончик дала, на перспективу. Но как мужик он на меня тогда впечатления не произвел. Забыла. И вдруг через год звонит — я вам с Валентином об этом рассказывала. А уж когда встречаться начали, тут я и поплыла. Совсем другим он оказался, чем в Поворотихе. Говорит, и я совсем другая была.

— Господи, как в жизни все случается-переплетается! Что же делать-то, Поля? Ты скажи, кстати, Валентину про наш разговор сказывать, или мы сами разберемся? Дело-то серьезней некуда.

— Нет, Глаша, приехала я к тебе душу облегчить, выплакаться. А разбираться буду сама. Ты мне сказала как раз то, о чем я сама думаю. Выхода нет, и ты права. Я крестилась в возрасте по чину «Аще не крещен есть», и надеяться мне остается только на Господа Бога, без воли Коего ничего у меня с Димкой не сложится. Да, надо оставить все, как есть, а жизнь, она покажет, развяжет узел этот запутанный.

— Да что она покажет-то, Поль? — с горечью отозвалась Глаша.

— Ну, во-первых, пока все твердо не проясню, я его кому-то отдавать напрокат с возвратом не собираюсь. А рожать или не рожать, у него спрашивать не буду, решила уже. Мой вопрос! Так может повернуться, что он и не узнает. А вот когда-а... Бог весть. Когда рожать, зависит опять же от моих обстоятельств. Служебных. Валентину о нашей пьянке не говори, я сама с ним по Соснину посоветуюсь — в другом формате, в другом режиме. Пока буду каждым днем жить. Не уходить же в затворничество, спиной к зеркалу не встанешь. Как говорится, страданье — путь познанья. Сперва, кстати, надо выяснить, в какие кущи райские Димку зазывают и как мне на это реагировать. Я так поняла, Валентин завтра прибывает?

— Послезавтра.

— Скажи ему, что мне срочная встреча нужна... Ну что, Глашка, буду собираться? Вызывай такси.

— Поль, уже поздно, считай, ночь. А ты выпивши, под мухой. Не опасно ли? Знаешь ведь, какие нынче таксисты, по телевизору столько жути. Того и гляди, какой-нибудь разудалый негодник попадется. Может, останешься? Я мигом все оборудую.

— Я с наших разговоров уже протрезвела. Но ты вообще-то верно насчет опасности... Знаешь что, вызывай-ка такси по классу «Бизнес», на «мерседесах» шофера исправные работают, обходительные, без закидонов. Зарплаты моей хватит, чтобы от нечаянной беды ночью пооберечься.

— Только позвони обязательно, когда домой доберешься. Спать не лягу, пока звонка не дождусь.

— Лады. Спасибо тебе, Глашка, за этот вечер. Ты меня поняла, а я от твоей душевной заботы, от участия сердечного еще крепче в своих помыслах утвердилась. Разберусь!

14

Соснина одолели воспоминания. До глубокой старости — дай Бог дожить! — он не забудет, как в младенчестве ненавидел маму, которая заставляла его пить вонючий рыбий жир. А мама сейчас приболела — давление! — но он, негодник, уже тысячу лет не был в Томске, и неизвестно, когда посмеет туда сунуться. Вдруг мелькнула мысль: чтобы обнять стариков, почему бы не купить им авиабилеты до Москвы и обратно? Проще простого. Разумеется, после похорон этой проклятой пандемии, после вакцинации. К тому времени, может статься, и повод подвернется.

Именно этот повод, маячивший скорее в мечтах, чем в яви, и побуждал Дмитрия перелистывать страницы своей жизни. Томск, Чикаго, Москва, Киев, Вильнюс, теперь снова Москва. Но странно, он перебирал в памяти не сами «этапы большого пути», а то, как, распахивая душу, исповедовался о своих плаваниях по житейскому морю Полине. Известное дело, мемуаристы падки на байки о всякой всячине, любят кое-что приукрасить себе в пользу. Однако Соснин в разные разности не лез, по-крупному был честен, не скрывая своих публичных неблаговидностей и благоглупостей вроде антипутинской истерики на Болотной. И только об одном глухо молчал — о связи с Винтропом. Этой темы в его частых и все более длительных беседах с Полиной не существовало вовсе, порой Дмитрию казалось, что его расчетливая работа на Боба — из другой жизни, не имеющей ничего общего с той одухотворенностью, какая открылась ему после близкого знакомства с Полиной. Конечно, в голове нет-нет да стучала тревога о том, что рано или поздно придется открыться, однако он малодушно гнал ее, надеялся — Бог даст! — в будущем изворотливо выкрутиться из щекотливости двойной жизни благодаря неким переменам глобального свойства. И в самом деле, разве не грядут в мире крутые перемены? Все о них говорят, в телевизоре предсказаний море разливанное, без числа.