Немой набат. Книга третья

Подлевский от удивления раскрыл рот, но спросить не успел, Суховей ответил сам:

— В правительство! В Белый дом на набережной.

Аркадий застыл в изумлении и почтении.

— Более того, дорогой Аркадий Михалыч... Не могу разглашать конкретные сведения, но вправе сообщить, что не я один вдруг пошел вверх. Вы меня понимаете?

Суховей предполагал, что ресторан «Черепаха», где собирается определенная публика, может быть оснащен «жучками» для прослушки. Однако лично для него по понятным причинам они не представляли никакой угрозы, и он без стеснений «топил за Винтропа».

Между тем Подлевский, переварив услышанное, растерянно спросил:

— Валентин Николаевич, а как же... как теперь быть с газетой, о которой я вам подробно докладывал? Она планируется в поддержку Путина. Якобы...

Суховей сразу стал серьезным. Немного подумав, сказал:

— Аркадий Михайлович, сначала вынужден вас кое о чем предупредить, а затем дам дружеский совет. Предупреждение таково: наш сегодняшний разговор — строго приватный. Никто, в том числе Соснин, не должен знать о моем перемещении на другую должность — постфактум я скажу ему сам, под другим соусом. И еще: ни в коем случае от вас не должна исходить информация, что подготовка к транзиту власти не только не отменяется, но форсируется. Эта информация — только для вас, для вашего понимания грядущих событий.

Аркадий в такт словам Суховея с плохо скрываемой радостью кивал головой.

— Теперь дружеский совет, который касается газеты. С нашей стороны — я имею в виду Боба — вы являетесь как бы ее куратором. И у такой газеты в новых условиях появляется очень важная функция — я бы назвал ее успокоительной. Пусть власть пребывает в заблуждении, будто элита ее поддерживает, во всяком случае, часть финансово-промышленной элиты. И чем шире будет круг авторов газеты, тем лучше. Поэтому я и просил вас ни в коем разе не сообщать о нашем разговоре Соснину. Он — технический исполнитель, его дело — решать поставленную задачу. Понимать ситуацию в целом ему незачем. А вы, Аркадий Михайлович, после Страсбурга начали играть в наших делах все более возрастающую роль, и решено полностью посвятить вас в общий замысел. Вот я и «распустил язык» — разумеется, в пределах дозволенного. Конечно, вы вправе не прислушаться к моему совету и отойти в сторону. Я дал вам совет, не более того.

— Валентин Николаевич, о чем вы говорите! — возмущенно воскликнул Подлевский. — Для меня вопрос решен давно и однозначно. Мы вместе!

— Тогда не забудьте о моем предупреждении. Никому ни слова!.. — Резко съехал на шутливый тон: — Мой переход в Белый дом мы отметим особо. Кстати, вы вакцинировались от ковида?

Подлевский настолько зациклился на словах Суховея о своей возросшей значимости и возможной оплате ее неким высоким статусом, что не сразу уловил смену темы.

— Вакцинация от ковида?.. Да, да, конечно, сделал. У меня ведь очень много общений.

— Ну и отлично! Кстати, лазанья тоже была отличная! — Суховей всем видом своим давал понять, что очень доволен и обедом, и разговором.

А через пару дней Суховею позвонил взбудораженный Соснин, категорически потребовавший прогуляться по Кремлевской набережной.

— Валь! — сразу набросился он на старого приятеля. — Нужен совет. Чувствую, я жутко влип.

— Ты чего вопишь? Объясни толком, что случилось! У тебя что, безразвратный день и ты бесишься?

Суховей нарочно взял шутливый тон, однако Соснин отмахнулся от шутки.

— Понимаешь, Валь... Помнишь, я говорил, что начал встречаться с одной женщиной? Серьезно, с намерениями. Мне ведь и жениться пора, детей заводить. Женщина замечательная, но я о ней не все знал. А сейчас выяснилось, что она поступает в Академию госслужбы. Представляешь? Это же карьерное катапультирование.

— Представляю, но пока твоих волнений понять не могу.

— Да как же так! Она — Госслужба, а я — от Боба. Как теперь быть?

— Что ж, больше секретов знать будешь, Боб похвалит.

— Да пошел ты! — ругнулся Соснин. — Я серьезно, а ты шуткуешь. Я ведь жениться задумал, а она рано или поздно про меня все узнает. — Соснин отматерился в свой адрес по полной.

У Суховея, который в деталях знал историю Пашневой и Соснина, ответ, согласованный с Глашкой, разумеется, был готов. Но в данном случае нужна небольшая артподготовка.

— Димыч, я помню, ты мимоходом говорил, что какая-то женщина у тебя появилась. Неужто и впрямь так серьезно?

— Очень серьезно, Валя, очень! По уши увяз. Я просто в тупике. Академия госслужбы! Если бы у меня с ней только шашни были — радуйся. А жениться на такой женщине при моем статусе у Боба... Тут надо под расчет, без сдачи. А я с хвостом...

— Ну, не женись...

— А я хочу на ней жениться, очень хочу. И она не возражает, но почему-то мнется. Предлагает отношения как бы заморозить, мол, надо ей сосредоточиться на учебе.

— Может, так оно и есть? Может, обождать какое-то время?

— А что изменится-то, Валь? Да, я могу с ней не расписываться, но это ничего не меняет: она-то — Госслужба, а я у Боба.

У Суховея, откровенно говоря, не было времени на этот малоприятный разговор. Он давно знал, что Полина и Димыч попали в очень сложную жизненную ситуацию, искренне жалел и ее, и его. С Глашей они многократно обсуждали эту разностороннюю «трапецию», и как ни крути, как ни верти, а каждый раз выходили на один и тот же вариант: надо ждать, жизнь покажет, все расставит по своим местам.

— Знаешь, что я тебе скажу, Димыч? — после долгой паузы сказал Валентин. — Женщину, о которой ты говоришь, я не знаю, но я неплохо знаю тебя. И хочу дать тебе мужской совет. Муж-ской! Во-первых, не бесись, не пугайся и не шарахайся из крайности в крайность. Во-вторых, и это самое главное, все-таки надо уметь ждать. Именно уметь! Жди, Димыч.

— Да я же тебе говорю: чего ждать-то? — жалобно повторил Соснин.

— Не знаю. Но жди! Как у Симонова, помнишь «Жди меня»? Кстати, в некотором роде подходит к твоему случаю. А ля гер ком а ля гер — на войне как на войне.

21

К весне вторая волна пандемии пошла на убыль, наверное, все-таки дала о себе знать вакцинация. Врожденный инстинкт самосохранения побудил Подлевского сделать прививку одним из первых, но, защитив себя, он продолжал исправно носить маску, гордясь добросовестным исполнением своего гражданского долга.

В мировосприятии Аркадия вообще произошли заметные перемены. Но стабильный биржевой доход, солидная финансовая подушка безопасности и квартира в элитном жилом комплексе лишь в самой малой части служили основой его новых воззрений. Материальный успех, о котором он мечтал раньше и к которому отчаянно рвался, теперь воспринимался как нечто должное, само собой разумеющееся, не достойное ни самовосхвалений, ни самолюбований. Умственные занятия Подлевского ныне витали в иных эмпиреях. Он ощущал себя включенным в большую, очень большую политическую игру, способную перевернуть страницу российской истории, не исключено, страницу последнюю, чтобы наконец громко захлопнуть эту надоевшую книгу. А лично его, Аркадия, эта игра могла вознести на высокие статусные общественные позиции. Впрочем, почему только общественные? Вполне возможно, и даже наверняка — на государственные.

Подлевский все чаще ловил себя на странной мысли: он стал идейным!

В отличие от прошлых, в общем-то недавних лет, его теперь поглощали не мирские заботы о личном процветании, а жгучее стремление вывернуть наизнанку эту гнусную, кичащуюся своим особым путем, снова тяготеющую к державности Рашку-парашку. В жизненных реалиях эта мощная идея воплощалась в надеждах на скорое низвержение путинского режима и, как следствие, неизбежное для России дежавю распада СССР.

Открыто, напрямую об этом не шла речь на тех элитарных встречах-посиделках, куда теперь нередко приглашали Подлевского в качестве генератора свежих мыслей. Но дух именно такого подспудного единения витал над обсуждениями тех или иных вопросов нынешнего российского политэкономического бытия, по которым требовалось занять позицию с учетом «стратегии инфильтрации». Аркадий с улыбкой вспоминал былые пустопорожние сидения в рублевском «Доме свиданий». Где теперь Илья Стефанович? Нет, он, конечно, есть, он существует, но — совсем в другом, мелком, пикейножилетном мирке. Он даже иногда позванивает Аркадию, но, кроме «как жизнь?» и «о’кей», говорить им уже не о чем.

Между тем ковидная пандемия, отступая, съёживаясь, переходя в разряд обычного гриппа — во всяком случае, в России, — продолжала свою страшную жатву. В один из дней Аркадию сообщили, что на больничной койке умер от ковида его давний приятель Нодар Малкоев. Это был своеобразный и неглупый человек с мелкими странностями и мудрым взглядом на жизнь. Он, как и Аркадий, тоже начинал с фриланса, но, будучи по образованию архитектором, брался за организацию всевозможных детских площадок в городских дворах или на дачах состоятельных персон.

С Нодаром судьба свела Аркадия на какой-то тусовке, и, обнаружив схожесть в понимании российских властных извращений, они периодически общались, отводя душу в откровенностях, хотя общих дел у них не было. Малкоева одолевала вестальгия, от которой он сильно страдал, а потому отличался повышенной тягой к лейбломании. Одежду носил только с громкими западными лейблами, выявляя другую свою мелкую странность — любовь к эпатажу. А еще он увлекался фитнесом — пару раз в неделю обязательно дрочил тело на спортивных снарядах. Эти стороны его бытования Аркадия не интересовали. Привлекали Подлевского размышления Нодара о так называемых высоких материях, о жизни как таковой. Малкоев умел говорить сильно и образно, его суждения нравились Аркадию.

Нодар вообще мыслил нестандартно. Помнится, в какой-то слегка подвыпившей компании разговор зашел о некоем субъекте, который частенько накалывал дельцов из их круга. Страсти разгорелись, посыпались угрозы. Но именно Малкоев сумел разрядить ситуацию, рассмешив тусовку.

— Ребята! — воскликнул он. — Вы что, не смотрели «Крестного отца»? Неужели не помните, что Аль Капоне никогда не говорил о наказании кого-либо, он очень заботился о людях, по своему усмотрению организуя их встречу с Богом.

Запомнился Аркадию и другой перл Малкоева, который он любил повторять по самым разным поводам и который, по сути, был его девизом:

— Ничто, никому, нигде, никогда!

И вот его не стало. Сорок пять. В расцвете сил и жизненного опыта.

Несмотря на пандемию, проводить Нодара в прощальном зале Троекуровского кладбища собрались многие, хотя толпы, конечно, не было. Засвидетельствовав перед «обчеством» свое присутствие на церемонии, Подлевский встал в сторонке и слушал звуки поминальных выступлений общих знакомых, добрым словом и последним «прости!» провожавших Нодара на вечный покой. Да, он слышал только звуки, не воспринимая смысла речей, потому что в мозгу звучали отнюдь не похоронные мотивы, не о бренности всего сущего раздумывал он на печальном обряде, а, воспользовавшись вынужденной паузой в нескончаемой жизненной суете, мысленно перебирал и выстраивал по приоритетам текущие дела, которых накопилось слишком много.

Когда похоронная процессия двинулась в скорбный путь к уже разверстой могиле, Подлевский вышел одним из последних. И неожиданно увидел стоявшего в сторонке шофера Ивана, который вовсю размахивал руками, призывая Аркадия подойти к нему.

Подлевский удивился, однако особая активность обычно флегматичного водителя заставила сделать несколько шагов в его сторону.

— Чего машешь? Что случилось?

— Аркадий Михалыч, — возбужденно, громко зашептал Иван. — Я ходил по кладбищу, смотрел. Пойдемте, покажу, что увидел.

Через несколько минут он подвел Аркадия к могиле без надгробия, с высоким, не более, чем прошлогодним, холмиком земли, позади которого торчала железная стойка с табличкой, на ней имя усопшего. В глаза Подлевскому ударила фамилия «Донцов»...

И все былое в душе его отозвалось...

О Нодаре Малкоеве он забыл сразу. Быстрым шагом направился к выходу с кладбища, на ходу кинув шоферу только одно слово — «домой». Ехали долго, но Аркадий, полулежа на заднем сиденье «порше», ни о чем не думал, он готовился к тому, чтобы все очень тщательно обдумать. Когда выходил из машины, сказал Ивану:

— Неделю я тебя видеть не хочу, буду вызывать такси. За неделю узнаешь о Богодуховой все. Понял?

Поднялся в квартиру на десятом этаже, быстро приготовил себе кофе в удобной английской кофеварке, выпил чашку, закусывая овсяным печеньем, не раздеваясь, удобно устроился на тахте, подложив под голову две небольшие диванные подушечки.

И стал думать.

Как женщина, вообще как личность Богодухова Подлевского не интересовала. Лишь мимоходом проскочила мыслишка о том, что ей, матери-одиночке с малым ребенком, теперь не сладко, — но это ее проблемы, Аркадия они не касаются. Но смерть Донцова Подлевского потрясла. Хотя перед глазами был пример Нодара, он был уверен, что этот омерзительный «Власыч» погиб внезапно, от несчастного случая, ковид можно исключить на сто процентов. Во-первых, возраст все-таки не зона риска, а во-вторых... Да черт с ним, в конце концов, помер и помер, нет его теперь, и это самое важное, гадать, отчего да почему, — он и этого не достоин. Как ни странно, главный вопрос, который щекотал Подлевского, был связан не с судьбами Богодуховой и Донцова, не с обстоятельствами его смерти. Покоя не давало иное: почему это случилось именно сейчас? Что-то мистическое чудилось Аркадию во внезапном устранении Донцова — так вовремя! Подлевский не числил себя злобным мстителем, собирающим черепа поверженных врагов. Он вообще не думал о человеческой драме Донцова и Богодуховой, заядлый патентованный патриот «Власыч» для Аркадия был не конкретной личностью, а воплощением некой чуждой силы, вечно встававшей на его пути. Если бы не эта сила, он давно подмял бы Богодухову: отхватил сначала часть ее квартиры, затем завладел квартирой полностью. И вот этой силы вдруг не стало! Именно сейчас, накануне решающей схватки. К тому же случилось все без какой-либо «помощи» со стороны Подлевского. Само собой! Это более всего и задорило. Не знак ли? Не подсказка ли свыше о том, что настает время решительных действий по переустройству Рашки-парашки? Беззащитность Богодуховой становилась для Аркадия своего рода символом общей российской неприкаянности, что обеспечивало победу в той большой игре, какая шла теперь и при участии Подлевского.

Он перебирал в уме события последних месяцев, сопоставлял советы Суховея с политической реальностью и приходил к выводу, что Байден действительно всерьез взялся за Россию. «Выбить ее из мировой игры до неизбежной войны с Китаем!» Что нужно для этого? Бить всюду, где есть русский интерес, демонизировать и шатать режим внутренними беспорядками с адреналиновыми молодежными забавами и, наконец, сменить хозяина Кремля. Скажем, вернуть Медведева.

Размышления Подлевского все более отдалялись от Богодуховой. Он вспомнил странный штурм Капитолия перед инаугурацией Байдена, и в сознании сразу всплыла мудрая истина о «сожительстве» революции и провокации. Дельная мысль! Ну, вопрос тут, конечно, не в Гапонах и Азефах, это прошлый век. Сегодня проблема ставится гораздо крупнее. Надо опираться на «Категории» Аристотеля, в которых запечатлена вечность: «Злу иногда противостоит зло». Именно стратегию Аристотеля использовал «архитектор перестройки» Яковлев, в книге которого Подлевский вычитал кое-что очень для себя полезное: «Для пользы дела приходилось лукавить. Говорил об обновлении социализма, а сам знал, к чему идет дело». Но разве идея инфильтрации в путинскую власть, одобренная страсбургским мозговым штурмом, не есть нечто подобное? И она тоже принесет успех, причем быстрее, чем казалось поначалу. Мистическая гибель Донцова, олицетворявшего враждебную силу, в сознании Подлевского меняла представления о завтрашнем дне и побуждала Аркадия заново осмыслить собственное будущее. Американская стажировка, участие в страсбургской джет-эскападе и новый круг московских знакомых подняли его мышление на новый уровень. Ментально он пребывал уже в иной среде, где обсуждались «роковые» вопросы верховной власти. Теперь он знал, что лидерская стратегия Брежнева заключалась в том, чтобы предоставлять право близкому окружению соперничать за его благосклонность. Горбачев, наоборот, приближал людей по своему выбору. Путин просто притащил с собой питерскую и отчасти старую чекистскую команду, а теперь испытывает катастрофический дефицит «своих» кадров. Но все это — уже история. Аркадий листал ее исключительно с обиходной целью: пора задумываться о том, на каких принципах будет формироваться следующая обойма государственных деятелей.

Но кому судьба России предоставит право заниматься подбором такой обоймы? Ответить на сей вопрос Подлевский, разумеется, не мог, даже не пытался. Его изощренный, обогащенный новыми познаниями и смыслами мозг ставил эту важнейшую проблему в целом, как таковую. Вслед за пророком всегда шагает стратег. После Иисуса Христа пришел апостол Павел, реально утвердивший христианство. За Марксом явился Ленин, воплотивший в жизнь пророчества «Капитала». Сейчас наступает такой момент российской истории, когда вот-вот воздвигнется новый пророк, — уж не мелькнул ли он в череде скандальных отравлений? — который объявит наконец о губительности всех этих особых путей, державностей и прочих изобретений извращенных русских умов, провозгласив идею западной нормальности. А сразу после него — темп исторического движения в цифровую эпоху неизмеримо возрос! — придет тот стратег, на которого и предстоит ориентироваться ему, Подлевскому.

Ближайшее будущее начинало выстраиваться в единую четкую цепь событий и действий. Да! Есть, вернее, будет еще и газета... Но теперь, после мистическо-символической гибели Донцова, к тому, о чем говорил Суховей, примыкала и сугубо личная задача: через газету, которую Аркадий курирует по линии Боба, можно выйти на самую высокую элитную прослойку, показать себя, создать о себе должное мнение и заручиться очень прочной поддержкой в привластных кругах.

Перспективы вырисовывались весьма отчетливо, и мысли Подлевского вернулись к Богодуховой, чья судьба и психологически, и мистически для Аркадия была теперь связана с общими переменами российской жизни. Он не случайно дал Ивану целую неделю на выяснение того, что с ней произошло после смерти Донцова. Необходимо узнать все точно, досконально, скрупулезно. И, обладая полным знанием о ее сегодняшней жизни, надо...

Впрочем, это уже другая тема, которую предстоит обдумывать через неделю.

Правда, в донесении Ивана ничего особо интересного не было. В целом, если не принимать в расчет нюансы, оно подтвердило предположения Подлевского.

Богодухова живет в квартире Донцова. Не работает, а нянчит чужих детей — помимо сына, при ней две девочки-двойняшки примерно пятилетнего возраста. Сколько за них платят, Иван не знает. К ней порой заезжает военный — всего-то майоришка. Но щеголёк, весь из себя, — видимо, она его принимает. Каждый день гуляет с детьми в скверике около дома. Иван ни разу не видел, чтобы она говорила по мобильнику: ей не звонят, и она не звонит. Судя по настроению, пребывает в полном упадке.

Выслушав Ивана, Аркадий принял решение сразу. Пространство жизненного выбора у Богодуховой предельно сжато, он должен безжалостно унизить ее, наказать за прежнее высокомерие по отношению к нему, чтобы она окончательно впала в ничтожество. Эти личные мотивы очень органично дополнялись более «высокими» соображениями: Подлевский ловил себя на мысли, что его отношение к этой женщине, вечно одетой в наряды цветов российского флага, как бы окрашено в идейные тона. В нем клокотало желание жестоко ущемить ее, а затем издевательски завладеть ею. Но он мстил не за поражение при захвате богодуховской квартиры, даже не за то, что она предпочла квасного патриота Донцова, — все это, как стали говорить во времена пандемии, лишь «побочки». Он подсознательно мстил Богодуховой за то, что она вообще существует на белом свете.

И абсолютно свободный в проявлении своих ненавистных чувств — да, да, ненавистных, он не стеснялся этого слова! — Аркадий мгновенно вычислил, с какой изощренной пытки начнет моральную расправу с этой женщиной.

Между тем жизнь Веры Богодуховой постепенно входила в новую колею. Все тщательно обдумав, посоветовавшись с мамой, она согласилась на предложение Устоева и открыла, как она сама считала, детский сад на дому. После первых суматошных дней в непривычной обстановке Ирушка и Надюшка освоились, подружились с «мамой Верой» и оказались чудесными девчонками. Через месяц сама Вера уже не мыслила жизни без них. К тому же они много возились с Яриком, которому было интересно играть со «старшими», что очень облегчало домашний быт и гулянье. Малыши возились на хитроумной детской площадке из пластика, а Вера сидела на лавочке чуть в сторонке, наблюдая за ними на расстоянии.

И каждый день она отправляла девчонок «в школу», которая размещалась в бывшем кабинете Виктора и где она сама вела «уроки». Читала детям книжки, разрешала полчаса «играть» на компьютере. Но особенно Ирушка и Надюшка любили «литературные» рассказы «мамы Веры», которые на деле были импровизациями. Конечно, «в классе» присутствовал и Ярик. Он пока мало что понимал, но вел себя очень смирно, потому что за нарушение дисциплины его могли выставить из кабинета.

В этой «школе» Вера и сама училась избывать тяжкие времена своей жизни.

Регулярно заезжал Арсений Андреевич Твердохлебов, привозил деньги, продукты, передавал приветы от Петра Константиновича, который пребывал в каких-то стратегических военных далях. Но к весне Веру все сильнее начал тяготить один вопрос, который она не осмеливалась задать порученцу Устоева. Могила Виктора на Троекуровском кладбище была сиротливой — без надгробия. Однако средств на то, чтобы установить приличную мраморную плиту, у Богодуховой, конечно, не было. Она мучительно размышляла, к кому обратиться со своей просьбой — к Устоеву или к Ивану Максимовичу? К кому и когда? А может быть, перетерпеть еще годик?

Эти мысли начали особенно терзать с наступлением погожих предлетних дней. В Поворотиху Вера решила не уезжать: трое детишек — слишком большая нагрузка на престарелых Деда и Антонину. Летовать она задумала в Москве, безотъездно, и один раз вместе с Владимиром Васильевичем съездила на кладбище, принесла цветы на сиротливую могилку. Та поездка еще сильнее взбаламутила душу. И, сидя на лавочке в скверике, она только и думала о том, как обиходить последнее пристанище Витюши.

Скверик был овальной формы, с дальним и боковым входами. Его огибал узкий проулочек с односторонним движением, но машин почему-то было немного. Видимо, он упирался в какие-то транспортные неудобья. В тот день Вера, как обычно, сидела на своей лавочке, обдумывая тяготившую ее проблему и вполглаза наблюдая за возней на детской площадке. Случайно обратила внимание, что вдоль изгороди скверика медленно едет большая белая машина, но плач Ярика заставил сразу перевести на него взгляд. Ничего особенного, слегка ушибся, и девчонки бережно растирают ему колено. А когда снова оглядела пустынный сквер, заметила, что белая машина стоит у дальнего входа. Примерно через минуту из ее задней двери медленно вылез какой-то человек и не спеша по мощенной плитками дорожке направился в ее сторону.

Еще миг — и она узнала его!

Сразу сунула руку в наружный карман своего уютного красно-бело-синего кардиганчика с плавными переходами расцветки — вот она, спасительная тревожная кнопка! А Подлевский уже подошел, развалился на противоположной лавочке, лениво сказал:

— Что ж, здравствуйте, Вера Сергеевна. — С издевкой добавил: — Вы, наверное, уже и не надеялись меня увидеть... А я ехал мимо, гляжу — ба-а, знакомая личность!

Вера молчала, отчаянно, раз за разом нажимая на тревожную кнопку.

— Мне почему-то вспомнилось, — все так же лениво, небрежно продолжал Подлевский, пустив в ход домашнюю «заготовку», — что я впервые увидел вас на кладбище, когда хоронили Соколова-Ряжского. Ох, давненько же это было... А недавно на другом кладбище я увидел вашего супруга Донцова. Уже похороненного... Могилка, правда, неухоженная, цветочки завядшие, надгробия нет. Нехорошо, Вера Сергеевна, очень нехорошо так быстро забывать своего мужа. Как-то даже не по-христиански.

Подлевский бил наотмашь, наслаждаясь смятением жертвы. Все шло так, как он задумывал.

По той неторопливой вальяжности, с какой вел себя Подлевский, Вера поняла, что он давно знает о ее трагедии, приехал неспроста и к этой якобы случайной встрече подготовился. Продолжая прерывисто нажимать тревожную кнопку, все-таки сочла нужным неприветливо ответить:

— Вы ошибаетесь, я ждала, что вы рано или поздно объявитесь.

— Но, но... — словно дрессировщик, с нескрываемой угрозой произнес Подлевский. — Вы не в той ситуации, чтобы пыжиться, проявлять гонор и спесь. Отныне, уважаемая Вера Сергеевна, вы должны хорошо себя вести. Вы уже не та, какой были раньше. И я уже не тот, каким был. — Усмехнулся. — Не исключено, вам скоро придется перейти под внешнее управление. Надеюсь, вы меня понимаете?

А она давила и давила на тревожную кнопку, с горечью думая о том, что в тяжкий момент ее жизни помощи, как выясняется, ждать неоткуда. Где этот Твердохлебов? Куда запропастился? Да и что он может сделать? Подлевский, видимо, кое-чего добился, ведет себя как хозяин жизни. Что ему какой-то майор? Но сочла нужным ответить резко:

— Не пытайтесь меня дрессировать. Ничего не получится.

Подлевский от удовольствия даже рассмеялся:

— Ого! Вижу, вы меня правильно поняли... А что касается дрессировки и внешнего управления, знаете, существуют разные методы... — И бросил красноречивый взгляд на детскую площадку.

Это было уже слишком. Молнией мелькнуло в сознании Веры воспоминание о том, как Подлевский пытался сжечь их в Поворотихе. Этот негодяй готов на все, не просто на пакость-подлость, но даже на физическую расправу. Она резко поднялась:

— Вы не смеете мне угрожать.

— Что-что? — с гаденькой улыбкой переспросил Подлевский, еще наглее развалившись на лавочке. — Не смею угрожать? Какие громкие слова! Сколько пафоса!

И в этот миг Вера заметила — нет, скорее услышала! — что у ближнего входа в скверик затормозила какая-то машина. Скосила глаза — из ее задней двери быстро выскочил кто-то большой, высокий, в военной форме и, на ходу надевая фуражку, спокойным, уверенным, твердым шагом двинулся к ней. «Устоев! — мелькнуло в сознании. — Откуда? Как? Он же в дальней командировке».

Подлевский угадал ее взгляд, повернул голову в сторону ближней калитки скверика. От неожиданности вздрогнул.

А Устоев за несколько шагов до пятачка с лавочками громко спросил:

— Вера, что случилось? — Он впервые обратился к ней по имени.

— Папа, папа! — закричали Ирушка с Надюшкой, бросившись навстречу Петру Константиновичу.

Но он строго, по-военному приказал:

— Девочки, по местам стоять. Подождите, дайте взрослым поговорить.

Снова обратился к Вере:

— Что тут у тебя происходит? — И опять впервые на «ты».

Она с ходу включилась в игру и ответила, ткнув пальцем в сторону Подлевского:

— Петр, это и есть Подлевский, которого мы с тобой ждали.

— Это Подлевский? — Устоев грозно повернулся к нему. — Господин Подлевский, что вы здесь делаете?

Аркадий, увидев высокого, мощного генерал-лейтенанта, сначала сжался в жалкой позе, потом вскочил с лавочки, но сразу понял, что совершил ошибку, лучше было бы разговаривать сидя: ростом он едва доставал до плеча Устоева. В его ушах звучало: «Вера... Петр... Папа, папа...» Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять их отношения. Вот тебе и майоришка! Вот тебе и нянька чужих детей!

В мозгу Подлевского, который свои намерения унизить и подмять Веру упаковал в удачную, как ему представлялось, формулу «внешнего управления», происходили титанические сдвиги. Богодухова, потерявшая Донцова и, казалось, беззащитная, в своей надоевшей одежде цветов российского флага теперь оказалась как бы под сенью генерала с двумя звездами на погонах. Не имевший никаких мужских видов на эту женщину, Аркадий не мог не осмыслить новую ситуацию с позиции своих прежних размышлений. Однако не желал ни уступать, ни отступать. Слишком мощные силы, подкрепленные могуществом заокеанского Биг-теха с его инфооружием массового поражения, маячили теперь за его спиной. И, обозревая текущие события в стране, он был убежден, что они неумолимо движутся к роковой развязке.

Зло сказал генералу:

— Не слишком ли много вы на себя берете?

Но Устоев давно готовился к этой встрече. Его высокий генштабовский ранг позволил собрать исчерпывающие сведения о Подлевском, в том числе через спецслужбы. И он произнес фразу, которая заставила этого прохвоста молча развернуться и быстрым шагом, почти бегом устремиться к своей машине.

Устоев, сверху вниз глядя в глаза Подлевскому, в своей спокойной, твердой манере сказал — не только от себя, но как бы и от имени Веры:

— Мы хотим, чтобы вы исчезли с наших глаз. — После короткой, расчетливой паузы ударил, словно хлыстом: — И не забудьте передать Бобу Винтропу горячий привет от русского генерала.

Конец третьей книги.