Необязательные отношения

Глава 12

— Ты где была?

— Где-где. В Караганде.

— Что ты там не видела?

— Ничего не видела. Там была скука смертная.

— Ты по мне скучала? — спросил Никита и вдруг смутился.

— Да. А ты?

— Я тоже по себе скучал, — рассмеялся чужой ребенок, не ведающий, что такое скучать по самому себе.

Лаврова его обняла и поцеловала в нос. У нее замирало сердце. Никита отстранился.

— Не надо. Я это не люблю.

— Балда. Люди любят, когда их целуют. Значит, они кому-то нужны.

— Сама балда. Целовать носы лажово. В них козявки.

— Значит, мне нужны твои козявки.

— Ну ты даешь! — восхитился Никита.

— В давние времена люди не умели целоваться. Они нюхали друг друга.

— Врешь!

— Нет. Они только-только стали из обезьян человеками и учились любить, — сказала Лаврова и подумала: «Целоваться научились, а любить нет. Может, лучше нюхать друг друга, чтобы по запаху отыскать своего настоящего суженого?»

Стояла жара. Лаврова с Никитой нашли небольшой островок мягкой травы среди сплетенных ветвей диких деревьев, шиповника и барбариса Лаврова легла на спину и закрыла лицо платком от палящих лучей солнца. Платок из натурального шелка был очень дорогим. Ей подарил его Костя. Этот платок олицетворял собой кусочек тропической жизни, в которой ей никогда не бывать. Его терракотовый песок украшали невиданные цветы с выпуклыми фиолетовыми прожилками на телесно-розовых лепестках. Маленькие обнаженные головки стыдливо прятались в пышных, многослойных, оборчатых юбках горделивых бледно-желтых и роскошных карминных цветов с фестончатыми лепестками. У скромных розовых цветков были только тычинки, у желтых — толстые стволики пестиков с игольчатыми коронами на головках. В укромных глубоких складках карминных цветов крепились и росли яйца кошенили. Все как в реальной жизни.

— Мне тебя не видно.

Никита скинул с ее лица платок и разглаживал его на голых коленях.

— Гладкий какой, — удивился он.

— Это шелк. Он очень дорогой, его сплел тутовый шелкопряд. Шелкопряда совсем мало, а тутовых деревьев еще меньше. Раньше шелк стоил дороже золота. Ради него убивали.

— Друг друга?

— Да. Если поехать в Кызылкум, в песках можно найти останки отважных путешественников, остовы верблюдов и тюки драгоценного, спекшегося от времени шелка Купцы в то время были хорошо обученными воинами, владевшими мечом не хуже рыцарей-крестоносцев. Они сражались за шелк не на жизнь, а на смерть. И умирали в поющих барханах пустыни.

— Как это, поющих? — у Никиты округлились глаза.

— Когда они погибали, песок становился мокрым от слез. Он визжал и рыдал, пока они умирали, а потом тихо пел, подзывая к себе новых обреченных героев.

— И они шли?

— Они шли, ехали, плыли отовсюду. Из Европы, Китая, Индии, Персии, Египта, Руси. Ради драгоценного шелка.

— Ради этого шелка? — Никита поднял платок и посмотрел через него на свет.

— Ну да. Нам с тобой повезло. Мы живем на перекрестке Великого шелкового пути.

— А, — протянул Никита. — Отстой. Нас этим путем в школе задолбасили.

— Между прочим, на месте, где мы с тобой сидим, был огромный караван-сарай с метровым слоем земли на крыше. Он спасал от палящей жары. Каждого путника здесь встречали верблюжьим молоком, прохладным, как родниковая вода, и кислым и ароматным, как молодая алыча. В этих местах придерживались древних законов. У тех, кто воровал, отрубали руки. Мятежников, осмелившихся убивать, обезглавливали. Их головы на крепостной стене еще долго устрашали инакомыслящих.

— Кто это, и-на-ко-мы-сля-щи-е? — произнес по слогам Никита.

— Те, кто думает не как все.

Лаврова поражалась. Никита спокойно реагировал на страшилки и удивлялся обычным вещам. Типичное дитя телевидения и компьютерных игр.

— А что, плохо думать не как все?

— Хорошо.

— Я тоже так считаю. А одна училка говорит, что я дурной. Все на блины, а я за веником.

— Тебе плохо в школе? — испугалась Лаврова.

— Щас! Всех порву, — горя глазами, пообещал уверенный в себе сын Минотавра. — Я в школе главный.

— Ну ты даешь, — протянула Лаврова.

Никита воспринял это как комплимент. И ответил ей тем же:

— Ты самая лучшая. С тобой интересно.

Лаврова поцеловала его в нос. Он опять отвернулся. Без слов.

Вечером Галина Захаровна и Никита отвезли ее на автобусную остановку.

— Барханы правда поют? — спросил мальчик.

— Давай поедем на поющие барханы. Я хочу их услышать.

— Конечно. Они совсем близко от Алматы.

Лаврова помахала ему рукой из автобуса. Ей хотелось остаться. Никита стал главным не только в школе.

Лаврова открыла дверь, за порогом стоял Костя.

— Че пришел? — вульгарно спросила она.

— Можно? — Его лицо было преисполнено мрачной решимости.

— Нельзя. — Лаврова придержала дверь.

Костя взял Лаврову за плечи и мягко отодвинул Они стояли у раскрытой двери, он ее обнимал. Его лягушачьи губы целовали ей глаза, губы, плечи. Лаврова отталкивала его, он обнимал ее все крепче и крепче. Он душил Лаврову в своих объятиях, он душил ее своей любовью.

Лаврова закрыла дверь и села на табурет в прихожей.

— Не нужен ты мне, — переведя дух, сказала она.

— Мне все равно.

Он опустился перед ней на колени. Он прятал свое лицо на коже ее бедер, которая становилась соленой и влажной. Его плечи вздрагивали. Его пальцы давили на ее голени, оставляя синяки. Здоровый и сильный мужчина опять плакал. Молча. Лавровой не было его жаль.

— Что надо? — спросила она.

Костя, отвернувшись, неловко вытер глаза коротким, до локтя, рукавом рубашки с одной стороны, потом другим рукавом с другой стороны. Он стыдился Лавровой, а не своей слабости.

— Выходи за меня.

— Для этого ты упал на колени? Почему сразу на оба?

— Перестань. Я буду беречь тебя.

Своими ладонями он держал ладони Лавровой. На миг ее окутало теплое ватное облако. Она отдернула руки и встала.

— До поры до времени, — глядя на него сверху вниз, сказала она. — Потом ты найдешь себе другую, которая нарожает тебе детей. Мал мала меньше. Вы будете жить счастливо и умрете в один день, а похоронят вас ваши детки. Мы это уже проходили.

Костя встал напротив Лавровой. Его глаза постоянно щурились. Постоянно. Хотя в прихожей не было света.

— Ты ничего не понимаешь. Люди разные.

— Все я понимаю. Человек слабее природы. От нее не уйдешь.

— Мы возьмем ребенка, если захочешь. Таких семей много.

— Расхочу, сдадим назад, — усмехнулась Лаврова — Хватит! Надоел! Еще вопросы будут?

— Ужасно, — вдруг сказал он, — что у такой красивой женщины не может быть детей. Это так несправедливо.

— Сволочь! — закричала Лаврова — Вон! Вали отсюда, гад проклятый!

Она толкала его руками и рыдала до конвульсий, как безумная.

— Теперь я в бога не верю, — сказал он. У него было страшное лицо.

Он остался у Лавровой и сидел на полу у кровати как верный пес Он был милосердным богом Лавровой, которого она ненавидела лютой ненавистью.

Утром она сказала.

— Больше не приходи. Я не хочу тебя видеть. Никогда.

Лаврова с Минотавром и Никитой путешествовали по окрестным горам. Они опять забрели в унылый сай, где скрывались загадочные рукотворные арругии.

— Ну, и где ваше золото? — спросил Минотавр.

Никита подмигнул Лавровой.

— Его здесь нет, — ответила она. — Мы пошутили.

— А ты поверил, — рассмеялся Никита.

Минотавр отвернулся.

— Смотрите, ящерица! — закричал Никита — Вон она.

Неподалеку, у чахлого кустика травы, сидела маленькая серая ящерица. Она ворочала головкой в поисках пищи.

— Давайте ее поймаем. — У Никиты загорелись глаза.

— Если ящерицу взять за хвост, она сбросит его и удерет, — сказал Минотавр.

— И что потом?

— Ничего. Хвост отрастет, и все.

— А до этого времени она будет израненным, беспомощным инвалидом, — добавила Лаврова — Легкой добычей для всех.

— Давайте ловить! — рвался вперед Никита.

— Лучше я. — Минотавр отстранил сына рукой и сделал несколько осторожных шагов.

На глазах у Лавровой в изведанном, исхоженном краю изменилась реальность. Мифический зверь бесшумно крался по безжизненной, мертвой земле, не потревожив ни один камешек, ни одну песчинку. Его тень осторожно кралась за ним. Он навис над ящерицей хищным оскалом, его когти, похожие на пальцы, выстрелили из ладони.

— Bay! — восхитился Никита.

В ладони Минотавра билась глупая ящерица, беспомощно вращая ненужным хвостом.

— Надо ее убить! — воскликнул сын Минотавра.

— Не надо! — взмолилась Лаврова.

— Надо, — не согласился сын Минотавра. — Она пыльная и противная, как змея.

— Если ее полить дождиком, она станет блестящей, как крапчатый мрамор, из которого строят дворцы, — обреченно сказала Лаврова Никите.

— Слюнявая чушь! — раздраженно откликнулся Минотавр.

— У нее ядовитые зубы. Ты что, не знаешь? — возмутился сын Минотавра.

Лаврова поднесла палец к ящерице, та ухватила его своей черной крошечной пастью. Ее челюсти были такими слабыми, что Лаврова ничего не почувствовала. Никита, замерев, смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Когда Наташа умрет, что будем делать? — спросил своего сына Минотавр.

Неожиданно тело мальчика дернулось, и он заплакал. Он плакал так горько, что его маленькое тельце сотрясалось. Лаврова гладила его по голове, целовала его мокрые глаза, его сопливый нос. Он все плакал, а Лаврова повторяла.

— Папа пошутил. Я тоже. Мы просто пошутили.

— Отпусти ящерицу! Отпусти! — оттолкнув Лаврову, закричал Никита отцу.

— Твоя ящерица жива и здорова. Что ты как маленький? — Минотавр потрепал сына по голове. Тот отдернул голову.

Лаврова собиралась домой. Минотавр подогнал к крыльцу свой «Хаммер».

— Оставайся у нас ночевать. Пожалуйста, — попросил Никита.

Он с тревогой вглядывался в Лаврову. Та бросила взгляд на Минотавра. У него был отсутствующий вид.

— Ладно, — сказала она — Остаюсь.

— Пойдем, я покажу тебе свои рисунки. — Никита повел Лаврову в свою комнату.

Лаврова листала рисунки. Она была потрясена. Каждая фигурка птицы, животного, человечка с еще неверными, нечеткими контурами имела свое выражение, свой характер. Фигурки двигались, вступали в отношения, жестикулировали, дрались, обижались, плакали, смеялись. Они жили своей жизнью в созданных маленьким режиссером мизансценах. У Лавровой не было детей, она не знала, насколько талантливы семилетние дети. Она не помнила, как рисовала в этом возрасте сама, но на уроках рисования ей ставили не выше четверки, за черчение она получала двойки. Она дошла до конца альбома и стала перелистывать сначала.

«Он талантлив, — подумала она, — или я дура».

— Как? — спросил ребенок.

— Здорово! — искренне ответила она.

Никита улыбнулся.

— Вообще-то это фигня. На компе рисовать интереснее. — Он кивнул на свой навороченный компьютер.

— Покажешь?

— В следующий раз, — насупился ребенок.

— Ладно.

— Только когда ночевать останешься.

— Хорошо, — с улыбкой кивнула Лаврова.

Она поцеловала его в нос и пожелала Никите спокойной ночи.

Лаврова лежала в темноте и думала, как настолько необыкновенный ребенок мог родиться у такого бесчувственного чудовища. Хотя темы черно-белых рисунков иногда были слишком жесткими для семилетнего мальчика, даже при условии, что его воспитывали неразговорчивый отец и чужая женщина. В который раз Лаврова подумала о матери Никиты. Ей хотелось понять, какая она. И почему она не вместе с сыном.

Вдруг дверь комнаты Лавровой отворилась, и на пороге возник лунный мальчик. Он забрался к ней под одеяло и попросил:

— Расскажи мне что-нибудь. Я заснуть не могу.

— Что? — рассмеялась Лаврова и притянула его к себе. Он вкусно пах маленьким человеческим детенышем.

— Что хочешь.

— Тогда я расскажу тебе сказку, как прекрасный юноша влюбился в Ослиную Шкуру.

— Он что, больной? — удивился ребенок.

— Нет. Ослиная Шкура оказалась самой красивой в мире красавицей. Ее нужно было только поцеловать один разочек.

— Ясно, — сообразил понятливый ребенок. — Как ящерица под дождем.

Никита заснул, Лавровой не спалось. Она пошла искать Минотавра. В спальне его не было, не было и в кабинете. Она спустилась на первый этаж. Из кухни лился свет. У стола спиной к двери сидел Минотавр. Перед ним стояли ополовиненная бутылка виски и стакан.

— Зачем ты ему это сказал?

— Чтобы он понял, что такое смерть, — после паузы произнес он.

— Маленький мальчик?!

Минотавр не ответил.

— Что с его матерью? Где она?

— Умерла. — Минотавр смотрел мимо Лавровой.

— Потому он так расстроился?

— Нет. Она умерла давно. Он ее не помнит. Он о ней даже не думает. О ней давно все забыли, будто ее и не было.

Не сын, а сам Минотавр казался покинутым и никому не нужным. У Лавровой что-то порвалось внутри, и в груди стало тепло. Она подошла и обняла его. Он поднял на нее глаза.

— Она умерла, а ты жива, — сказал он так буднично, что Лаврова не сразу его поняла.

Лавровой позвонила ее подруга. Они не виделись более месяца.

— От меня ушел муж. К другой, — спокойно сказала она.

— С ума сошел? — Лаврова от неожиданности потеряла дар нормально выражаться.

— Не знаю, — ответила подруга.

Лаврова мало знала ее мужа. На старых семейных фотографиях он выглядел мужественным и подтянутым гвардейским офицером. От его улыбки хотелось улыбаться всему миру. Он женился на самой красивой девушке, похожей на Мирей Матье. Ее фотография была у каждого солдата срочной службы. Она могла выйти замуж за любого, а выбрала его. У них был единственный, любимый десятилетний сын. Счастливая семья. Время сыграло злую шутку, и она рассыпалась как карточный домик.

— Кто она? — Лаврова представила длинноногую, юную девушку с невинными ореховыми глазами.

— Не знаю. Не хочу ничего знать. Никаких подробностей.

У Лавровой не укладывалось в голове, что красавицу подругу оставил муж ради женщины, которую никто не знал. Что в ней могло быть такого?

Подруга Лавровой замолчала. Ее молчание было красноречивей всяких слов.

— Хочешь, я к тебе приду?

— Не надо, — ее подруга плакала — Мне нужно побыть одной.

Она была очарована и раздавлена своей первой любовью.

Лавровой нравился дом Минотавра. Он совсем не походил на соседние дома нуворишей, напоминающие замки с нелепыми башнями. Дом был выстроен в колониальном стиле: с белыми стенами, украшенными ажурными балконами и решетками из литого чугуна. На стороне дома, обращенной к горам, находились прохладная, тенистая арочная терраса на первом этаже и галерея на втором. Террасу обвивал пышно разросшийся виноград, к перилам галереи были прикручены ящики, из которых свисали красные, сиреневые, желтые, голубые махровые граммофоны вьющегося табака. Они одуряюще пахли вечером, а ночью их вызывающий аромат возбуждал и манил, отчего начинало тревожно и сладко биться сердце.

За деревьями никто не ухаживал, они росли, как им заблагорассудится, уносясь ввысь или широко распустив свои кроны. Под платанами всегда было темно, на влажной земле, среди мха и папиросно-желтых подсвечников водосбора, толпились белыми горками грибы, неподалеку покачивал головками первоцвет. Одичавшие жасмин и миндаль нависали над дорожками сада, их приходилось раздвигать руками. Трава в саду была выше колена, ее никто не подстригал. Среди овсюга, чертополохов и репейников виднелись календула, мелисса, расползался розовоцветный вьюн. В сорняках, отчаянно стремясь выжить, тянулись к солнцу готические купола люпина и живокости, пышные воланы бархатцев, зонтики турецкой гвоздики и диклитра, носящая в народе название «разбитое сердце». У изгороди росла штамбовая роза, ее заглушали заросли персидской сирени и желтой акации. В саду водились ежи, они выходили на прогулки ночью, цокая коготками по кирпично-красным шишковатым плитам террасы.

Через сад протекал широкий ручей, отвод горной речки, образуя в центре пруд, в нем полоскали седые пряди печальные, усталые ивы. По ночам у пруда собирались оливково-серые жабы, курлыча унылые песни под аккомпанемент невидимых сверчков. При приближении человека жабы прыгали в черную воду, тогда зыбкое отражение луны разлеталось ртутными брызгами.

— В прошлом году я жабу убил, — сказал Никита.

— Зачем?

— Хотел посмотреть, что внутри.

— И что оказалось?

— Кишки, — разочарованно вздохнул мальчик.

Лаврова вспомнила, как в детстве она разрезала бутылочным стеклом узкое коричневое тельце живой гадюки. Лавровой тоже нужно было узнать, что у нее внутри.

— Не расстраивайся. Я похоронил ее с жабьими почестями. С улитками и кузнечиками.

Лаврова ночевала у Минотавра, он задерживался и попросил ее остаться. Лаврова с Никитой сидели на террасе, облокотившись о перила. Парило, как часто бывает перед грозой. Солнце, скрываясь за краями свинцовых туч, просвечивало сквозь них огнем страшных, дымных пожарищ.

Лаврова вспоминала прочитанные ею книги. Она рассказывала о древних империях, которые создавались огнем и мечом и рушились от огня и меча, когда приходило назначенное время. Об исчезнувших, канувших в небытие народах, смешавшихся кровью с завоевателями. О смуглых ассирийцах с длинными, черными, завитыми бородами, золотоволосых, голубоглазых эллинах, загадочных ариях, изнеженных римлянах, воинственных монголах с миндалевидными глазами, кровожадных, краснокожих ацтеках и диких галлах.

Зачарованный мальчик широко распахнутыми глазами смотрел в дали дальние.

— И сказал великий мудрец, что государство есть нечто дикое, — по-восточному, нараспев говорила Лаврова, — и укротить этого зверя может только кнут справедливости. Иначе вырвется на волю всепожирающий демон всевластия, и восстанут инакомыслящие. И пойдет тогда человек против человека, и прольется кровь невиданная, и исчезнет народ в дыму пожарищ и омуте времени.

— Ты же говорила, что думать не как все хорошо, — вдруг перебил ее Никита.

Лаврова запнулась. Никита ждал ответа.

— Вообще-то быть инакомыслящим, плохим или хорошим, неблагодарное и трудное дело. Любой мятеж — это сжигание целых миров в святом костре.

Лаврова перефразировала Шевчука. Она никак не могла объяснить маленькому мальчику, что имеет в виду.

— Понял?

— Нет, — искренне признался Никита.

— Ладно. Мысли бывают разные, со знаком плюс и со знаком минус. Если задумал недоброе, жди несчастья, доброе — счастья.

— Так бы сразу и сказала.

— А про кнут справедливости понял?

— Нет.

Лаврова рассмеялась.

— Это значит, законы должны составляться так, чтобы все было по-честному. Полезно для государства и справедливо для всех людей.

— Я так и подумал. Только тебе не сказал.

Лаврова опять рассмеялась, Никита обиделся. Она чмокнула его в нос, он отвернулся.

— Я этого не люблю. Я же говорил.

— Правда, на самом деле мудрец сказал, что справедливо для всех не бывает. Бывает справедливое зло или несправедливое добро. Для кого как. — Она почему-то вспомнила Костю. — Милосердие важнее справедливости, но быть жертвой милосердия противно.

— Ты меня совсем запутала, — обиженно буркнул несчастный ребенок.

— Жизнь — сложная штука, — подняв палец, объявила Лаврова — Ее с наскока не понять.

Из тьмы возник Минотавр в сполохах молний и вихрях пыльного, воющего ветра.

— Вы что в темноте сидите? — спросил он и зажег на террасе матовые фонари в чугунной оправе. Сразу стало уютно.

— О жизни говорим, — как старичок вздохнул Никита.

— Пошли в дом. Ужинать будем, — скомандовал Минотавр. — Сейчас дождь польет.

Лаврова и Никита двинулись за Минотавром, как крысы за дудочкой крысолова.

В окна бился ливень, струи дождя водопадом стекали по стеклу. Прямо над домом громыхала колесница Ильи-пророка.

— Расскажи мне сказку под грозу, — потребовал завернутый в одеяло ребенок. — Чтобы страшно было.

— Очень?

— Очень.

— Ну, тогда слушай самую страшную сказку всех времен и народов.

И Лаврова рассказала историю Красной Шапочки на разные голоса. Ребенок хохотал так, что явился Минотавр.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил он.

— Я теперь не усну, — пожаловался отцу Никита. — Мне Наташа сказку страшную рассказала. У меня от этой сказки даже щеки болят.

— Балбесы, — констатировал Минотавр.