Необязательные отношения

Глава 20

Лаврова тщательно прибралась в своей спальне, ванной комнате. Выбросила все накопившиеся за долгое время мелочи: расческу, зубную щетку, дезодорант, платок, полупустой флакончик духов. Она взяла свои белые, пушистые тапочки, завернула их в черный пакет и выбросила в мусорное ведро.

У нее появилось желание оставить Никите на память куриного бога, которого она всегда носила с собой. Куриный бог не принес ей счастья. А может, она его просто не заметила и выбрала чужое. Она села и написала Никите письмо. Буквы ее были корявыми, строчки прыгали, совсем как у него.

Потом она передумала. Нельзя провоцировать память маленького ребенка. Память опасная вещь. Она может вспыхнуть от любой, самой незначительной мелочи. Ничто не должно напомнить о Лавровой. Будто ее никогда и не было. Да ее и не было. Потому и следов она никаких не оставит. Никите лучше будет со Снежаной. Он не мог полюбить плохую женщину. Лаврова оставляла счастливого ребенка женщине, которая даст ему гораздо больше тепла.

Лаврова в последний раз оглядела свою комнату. Комната стала ничьей, в ней никто никогда не жил. Лаврова вышла из дома Минотавра и пошла пешком по пустынной асфальтовой трассе. Она шла не останавливаясь. Ей нельзя было останавливаться, иначе одолеют мысли и память. Она шла и шла, продираясь сквозь колючий терновник пустынной асфальтовой трассы.

Человек за всю жизнь выделяет семь ведер слез. Она уже выплакала все положенные человеку слезы. Прошлое выпило ее от краев до самого дна. Она не смогла бы выдавить ни капли, даже если бы очень этого хотела.

Лаврова в который раз поняла, что такой смерть. Она всегда разная. Главное, что ты уже ничего не чувствуешь и ни о чем не думаешь. Сколько таких живых мертвецов рассеяно по всему миру? Тысячи или их большинство?

Лаврова в который раз поняла, что такое любовь. Она похожа на укус яркой, блестящей, ядовитой змеи. Любовь проходит несколько стадий. Сначала ты ощущаешь покалывание и нетерпение, зовущие тебя к избраннику сердца. Затем онемение от неожиданного, невероятного везения. Потом космическую эйфорию счастья. И неизбежный паралич диафрагмы и остановка сердца. Любовь — это змея, кусающая свой хвост. Хуже тем, кто в конце. Лаврова всегда, всю свою жизнь, оказывалась в хвосте.

Лаврова позвонила супружеской паре, сказав, что согласна на их цену. Они обещали заплатить комиссионные и ускорить оформление. Лаврова решила оставить им мебель.

— Делайте с ней что хотите.

Она уволилась с работы и занималась тем, что выбрасывала и выбрасывала свои вещи. Все, что могло напомнить о прошлом. Ей тоже нужно было очистить свою память. Она выбросила черное платье, грузинскую сережку с черным ониксом, все фотографии, памятные подарки, сувениры, любимые книги. Все и вся. Без жалости и раздумий. Она собиралась начать новую жизнь с белого листа.

— Вычеркиваю, — каждый раз говорила она себе. — Все вычеркиваю.

Она покончила с делами и все дни напролет проводила, глядя на сильную белую птицу, которую так легко было разбить. Лаврова никак не могла понять выражение своих глаз. Что в них было? Печаль всего мира или надежда? Ей так хотелось это узнать, но узнать было не у кого.

Лаврова летела к родителям в Россию. Перед вылетом она выбросила свою сим-карту, которая была уже не нужна. Из прошлого она оставила только куриного бога и хрупкую белую птицу. Лаврова сидела у иллюминатора, не закрыв его пластмассовой шторкой, из него сплошным потоком лилось южное солнце. Ей было тепло, даже жарко. Лаврова положила ладонь на стекло, она засветилась красным. В теле Лавровой стремительно текли миллиарды красных кровяных телец, несущих эликсир жизни.

Немолодой мужчина спешил, расталкивая толпу. Он бежал по лестнице вниз, врезаясь в недоброе человеческое море. Он мчался по запруженной раздраженными людьми улице. Несся через перекрестки на красный свет под визг автомобильных шин. Наконец он догнал того, кого искал, и тронул его за плечо. Тот обернувшись, исподлобья посмотрел на своего преследователя.

— Дело прошлое, — задыхаясь, произнес Терентьев. — Скажите, как было на самом деле?

— На самом деле? — усмехнулся другой. — Извольте. Вашей жене никто не сумел бы помочь. Даже господь бог. Она поступила в коме, с травмами, не совместимыми с жизнью, и скончалась через двадцать минут, так и не придя в себя. Даже если бы была какая-то надежда, все равно случилось бы то же самое. В сельской амбулатории нет оборудованной операционной, аппарата искусственного кровообращения, вентиляции легких. Ничего нет. К ней не успела бы бригада лучших хирургов даже на вертолете. Она умерла, и в этом никто из нас не виноват. Мы сделали все, что было в наших силах. Все, что могли.

Он помолчал и с нажимом добавил:

— А другое? Другое нас не касается.

Терентьев хотел спросить еще, но разговор был окончен. Его собеседник уже растворился в толпе.

Терентьев вернулся домой и вошел в комнату сына. Тоненький, как свечка, мальчик стоял у раскрытого окна и смотрел через пыльное летнее небо на далекие облака. Смешной цыплячий хохолок и маленькие детские ребрышки светились в палящих лучах равнодушного солнца.

— Что ты там увидел?

— Ничего, — еле слышно ответил ребенок.

— Ты опять не поедешь на карате?

— Нет.

— Скажи когда.

— Никогда.

— Давай позовем Снежану. Ты же говорил, она особенная.

— Летать особенно.

— Что ты хочешь? — помолчав, спросил Терентьев. — Снова пойти в изостудию?

— Нет.

Терентьев стоял и смотрел на сына, глядящего в окно безнадежно и потерянно.

— Что же ты хочешь? — устало повторил он.

— Ничего.

— Сергей Александрович?

— Да.

— Это Елена Леонидовна, классный руководитель…

— Я вас узнал. Что-то опять с Никитой?

— Родители Магомедова подали жалобу. Ваш сын его избил. Жестоко для восьмилетнего мальчика. Очень жестоко. Мы не можем…

— Хорошо, я подъеду, — оборвал разговор Терентьев.

Он посмотрел на свои руки, сложенные на столе. Крепкие руки, ими можно свернуть шею. Легко. Терентьев развернул ладони к себе, они сами собой сжались в кулаки. Тогда он спрятал руки под стол. Нельзя ничего объяснить. Он считал, что поступает правильно, но вышло так, что пострадал его сын. Никита потерял интерес ко всему. Никаких желаний. Только хмурое, тоскливое одиночество без друзей. Каждый день в своей комнате. За столом или у окна, за которым холодное, тусклое небо. Он сам наказал своего сына, теперь сын должен платить за отца. Терентьев разжал кулаки, тяжело поднялся и вышел из кабинета.

— Меня сегодня не будет, — не глядя сказал он секретарю.

— А Карамышев? У вас с ним встреча через полчаса.

— Меня сегодня не будет, — цедя каждое слово, повторил Терентьев.

Секретарь осеклась.

«Хаммер» подъехал к школе. К стоящей у ворот женщине подошел мальчик. Ровесник сына. Она обняла его и поцеловала. Он решительно отвел ее руки. Маленький взрослый мальчик, такой же, как сын. Она, смеясь, снова поцеловала его. Терентьев увидел Никиту тогда, когда тот уже выскочил из ворот и бросился на мальчишку с кулаками. Они упали в слякотную грязь. Сын бил, мальчик защищался, как мог, его мать кричала. Терентьев бежал к ним и видел лицо сына, ожесточенное и беспощадное. Знакомое лицо. Его собственное лицо. Терентьев рванул Никиту за ворот, его сын взлетел в воздух легко. Как перышко. Будто и не было в руке никого.

— Милиция! — плакала и кричала женщина — Милиция!

— Потом, — Терентьев подал ей визитку. — Это мой сын. Я разберусь.

— Ваш? — у женщины вдруг пропал голос. — Ваш?

— Мой. Завтра. Давайте завтра, — устало произнес Терентьев. — Здесь все мои телефоны. Вы легко меня найдете.

— Как же так? — прошептала она — За что?

Она смотрела на Никиту с ужасом. Как на звереныша. Как на шпану.

— Не знаю! Он из другого класса. — Ее сын плакал и размазывал по лицу слезы и кровь. — Из другого!

Никиту трясло. Лицо бледное, губа закушена. И глаза. Жесткие и безжалостные. Чужие глаза. Не сына Его, Терентьева, глаза.

— Садись в машину, — Терентьев подтолкнул сына к машине. Никита вдруг обмяк в его руках, как тряпичная кукла.

Они ехали молча, Никита безучастно смотрел в окно, привалившись к дверце. Терентьеву не нужно было спрашивать «за что». Он это понял. Давно понял.

— Прости, — Терентьев не узнал свой голос, тогда он прокашлялся. — Прости меня. Я во всем виноват.

Сын ему не ответил. Он глядел в пасмурное, осеннее небо, где и не было никого.

Терентьев решил перевести Никиту в другую школу. Наказывать сына было не за что. Хотя все бесполезно. Терентьев тоже это понял. Давно.

Терентьев привык почти не спать. Так было всегда со дня смерти жены.

— Что мне делать? — спросил он.

Ему никто не ответил. Его жена умерла и забыла его. Сына забыла тоже. Некому помочь. Он прошел в комнату сына и присел у кровати. Никита спал спиной к нему. Терентьев уселся за ним, будто боялся, что его увидят. Сел, закрыл глаза и увидел Никиту. Маленького, заброшенного мальчика. Увидел ясно, при свете дня худое, бледное лицо сына, закушенную губу и недетский, отчаявшийся взгляд.

Терентьев провел ладонями по глазам. Они были влажными. Впервые за много лет.

— Папа, — вдруг сказал Никита, — у нас нет ни одной ее фотографии. Ни одной… Я хочу ее нарисовать и не могу. Не помню…

— Давай вместе вспомним, — голос Терентьева сел. Он разозлился сам на себя. Никита развернулся к нему всем телом. Терентьев не видел выражения его лица, но ему было не по себе.

— Она… — голос сына сорвался, — не умерла?

— Нет.

Никита отвернулся.

— Умерла, — безнадежно сказал он.

— Нет, — твердо ответил Терентьев. — Она уехала в другой город.

У него не было ненависти к Лавровой, но сейчас он ее ненавидел. Он забыл лицо жены, но помнил Лаврову. Четко и ясно. Она выжила жену из его памяти и выжила мать из памяти сына. В этом и была ее вина. Именно за это он ее наказал, сделав несчастным своего сына. Не рассчитал, не понял. И проиграл. Во всем.

— Вдруг она найдет там другого мальчика? — тихо спросил сын.

— Не найдет. — Терентьев вспомнил последнюю встречу.

«Сволочь, — сказал он сам себе. — Ты — сволочь! Понял?»

Не стоило тогда уезжать. Нельзя. Все уже было ясно. Он просил прощения у жены.

— Дай мне жить, — попросил.

А потом просил прощения за другую женщину. За Лаврову. За сына просил прощения. Все оказалось напрасно. Ведь знал, надо позвонить. Надо. Хотел и не сделал простой вещи. Не сказал. Приехал и почувствовал облегчение. За свою чистую совесть порадовался. Но забыть не смог проклятую бабу. И сын не забыл. Все впустую. Все.

— Пойдешь в другую школу?

— Мне все равно, — вяло ответил Никита.

— Спи. Все будет хорошо. Увидишь.

Сын ему не ответил.

Лаврова ушла из жизни сына, не оставив ни одной своей вещи на память, не написав ни строчки. Не простила, возложив вину на плечи маленького мальчика. Сломила его характер, лишила опоры, изменила привычки. Заняла место настоящей матери, обманула и бросила. Легко и просто.

Терентьев вернулся в свою комнату и взял в руки фотографию жены. Она ему улыбнулась.

— Ты это сделала? — спросил он. — Сына не жаль?

Он чувствовал, как кривятся его губы, и не мог с собой совладать. Тогда он уронил лицо на фотографию жены, чтобы никто не видел его таким. Кроме нее.

— Ты это сделал.

— Знаю. Прости.

Никита перешел в другую школу, но и там не нашел ни друзей, ни товарищей.

— Не дерись, — сказал Терентьев. — Махать кулаками бесполезно.

— Да, — равнодушно согласился Никита.

Терентьев должен был что-то сделать для сына. Он занимался поисками Лавровой. Никто из сотрудников не знал, куда она уехала, ее близких друзей не знал он сам. Она исчезла из жизни незаметно, будто и не было никогда. Ее лицо тоже стиралось из памяти. Он помнил только ее глаза. И видел каждый день глаза сына. Отстраненные и чужие. Живым укором. Сам того не желая, он отводил взгляд. Нечего было сказать. Нечего.

За неделю до Нового года Никита сам к нему подошел. Он стоял, опустив голову, его голос подрагивал от волнения.

— Папа, давай отметим Новый год вдвоем. Только вдвоем.

Сын поднял глаза, и Терентьев увидел в них свет. Он покалывал лицо Терентьева раскаленной, голубой радужкой. Такого не было никогда, или он стал лучше понимать своего сына.

— Давай, — улыбнулся Терентьев.

Сын улыбнулся в ответ, и у Терентьева свалилась с сердца невыносимая тяжесть. Он подхватил сына на руки и прижал к своему лицу животом. Как получилось. Сын смеялся, он тоже. Прямо в живот сына.

— Щекотно! — хихикал Никита.

«Забыл, — думал Терентьев. — Наконец-то забыл. Все!»

Терентьеву было и радостно и грустно. Он не чувствовал веса сына. Никита почти ничего не ел. Кожа да кости.

— На чем только душа держится? — говорила Галина Захаровна и поджимала губы. Терентьеву казалось, что она его осуждает. Ничего удивительного, она была с сыном с двух лет. С тех пор, как умерла мать. Терентьев сам велел, никакой близости. Сын не должен забыть мать. Ведь знал, чувствовал, но допустил, чтобы другая, совсем чужая женщина украла сердце его сына. Теперь все кончилось. Наконец!

— Спасибо, — сказал он жене. Она улыбнулась ему с фотографии.

Терентьев позвонил в студенческую канцелярию мединститута, где училась Лаврова. Ему обещали найти ее личное дело в архиве, чтобы узнать фамилии однокурсников из ее группы. Они могли знать о ней.

— Все отменяется, — весело произнес Терентьев. — Не стоит искать.

— А мы нашли.

— Не надо, — легко ответил он.

Прошлое должно было остаться в прошлом. Так лучше. Все забывается. И самое плохое, и самое хорошее. Терентьев доподлинно это знал.

Никита ел теперь за двоих, Галина Захаровна нарадоваться не могла.

— Он выздоравливает, — сказала она.

— Да, — согласился Терентьев.

— У меня уже руки стали опускаться, — на глаза Галины Захаровны набежали слезы.

— Что бы я без вас делал? — Терентьев неловко дотронулся до плеча Галины Захаровны, не зная, как ее благодарить. Она открыла рот, будто хотела что-то сказать, но передумала. На душе. Терентьева стало вдруг муторно.

— Я пойду? — спросила она.

— Идите.

Галина Захаровна ушла, вытирая слезы. Терентьев проводил ее взглядом и подошел к окну. За окном морозное небо сеяло рождественский снег. Твердые, резные снежинки слоями укладывались на подоконник и искрили ярким, зимним солнцем.

— Никита, одевайся! — крикнул Терентьев. — Пойдем снег разгребать!

Они чистили дорожку и хохотали. А снег шел, заваливая расчищенную дорожку.

— Зачем мы это делаем? — отдуваясь, поинтересовался Никита.

— Сегодня католическое Рождество. Как к нам попадет Санта-Клаус? — пошутил Терентьев.

— Через трубу! — засмеялся Никита.

— Точно, — удивился Терентьев и бросил лопату. Они, хохоча, завалились в сугроб и засмотрелись на синее, искристое небо.

«Хорошо», — думал Терентьев, ощущая голову сына на своем плече. Так близко, так ясно он не чувствовал сына никогда.

— Пойдем, — Терентьев встал и потянул Никиту за руки. — Простынешь.

Уже войдя в дом, Никита оглянулся. Расчищенную дорожку почти всю занесло снегом.

— Давай вернемся, — попросил он.

— Зачем?

— А Санта-Клаус? — смущенно улыбнулся Никита, словно смеясь над собой.

— Через трубу! — рассмеялся Терентьев.

Никита мялся, стоя у порога.

— Ты же не веришь в Деда Мороза.

— Нет, — Никита не уходил.

— Мы не католики. К нам Санта-Клаусы не ходят, — серьезно сказал Терентьев. — Правда.

Никита прошел в дом. Неуверенно, нерешительно. Его хорошее настроение исчезло без следа. И Терентьев все понял. Чужая женщина научила сына верить в чудеса, а чудес не бывает. Это все знают.

Терентьев разгребал снег, зная, что сын наблюдает за ним.

— Поможешь? — крикнул Терентьев.

Никита отрицательно покачал головой.

Снег прекратился, когда стемнело. Дорожка была расчищена до ворот. Путь для чудес был открыт, но их не предвиделось ни сейчас, ни в будущем. Терентьев сварил для себя грог и дал попробовать Никите.

— Нельзя складывать руки, — сказал Терентьев. — Надо бороться до последнего.

— Это тост? — спросил Никита.

— Почти. Мне надоело чистить дорожку и… — Терентьев сделал паузу.

— Что и? — не выдержал Никита.

— И я выключил снег.

— Ты? — рассмеялся Никита. — Я. Хотя знал, что Санта-Клаусы к чужим не ходят. Но вдруг занесет нелегкая?

— Нелегкая! — расхохотался Никита.

— Чудеса путешествуют только по расчищенным дорожкам. Что для этого надо? Как думаешь?

— Никогда не бояться начинать все сначала, — серьезно сказал Никита.

Детская вера в чудо и непривычно взрослые слова сына подорвали надежду Терентьева, что все обойдется.

— Верно, — медленно ответил Терентьев. — Но для этого нужно время.

Терентьев не спал до утра. На душе было паскудно, хуже некуда. Он врал и морочил голову своему сыну, зная, что чудес на свете не бывает. Разбитые мечты и неисполненные надежды ломают и взрослого. Корежат самый закаленный характер. Лучше сказать все как есть. Время лечит. Но уже никогда Никита не станет таким, каким был до встречи с Лавровой.

На следующий день Терентьев забрал копию личного дела Лавровой и список студентов ее группы. Забрал и понял. Не стоит ничего делать. Будет хуже.

— Разыщите этих людей, — велел он секретарю.

— Как?

— По справочной, — процедил сквозь зубы Терентьев.

Новый год шел рука об руку с солнцем, жарким, как знойное лето. Новый год звучал капелью и хлюпал под ногами растаявшим снегом. Старый год боролся до последнего. Развешивал ночью сосульки на деревьях и крышах, расстилал ледяное покрывало на дорогах, заковывал лужи мерцающим зеркалом. Если отколоть у такого зеркала кусочек, с обратной стороны можно увидеть отражение зимнего города с его домами, дворцами, башнями, шпилями и улицами, построенными и сколоченными из сверкающего солнцем льда.

Никита приносил с улицы зимние города и укладывал их в морозильник, в коробки из-под мороженого. Все города были разные. Ни один не походил на другой. Ничем. Но их нельзя было долго разглядывать. Они таяли и теряли красоту. И от них всегда стыли руки. Это были чужие города, где замерзают и пропадают люди, и счастью не отогреться ничем.

Перед Новым годом Никита вынес на улицу все коробки из-под мороженого прямо под лучи жаркого солнца. И ледяные города исчезли на глазах. Никита засунул палец в мутную воду, она была теплой. Теплее, чем снег.

«Здорово!» — решил он, поглядев на солнце. Оно выпучило горячий глаз в рамке из пылающих солнечным светом ресниц. Никита рассмеялся. Солнце в ответ нахлобучило себе на затылок шапку из кудрявого облака. Как десантник.

— Здорово! — смеялся Никита.

Галина Захаровна приготовила праздничный ужин. Никита протянул ей подарок, она поцеловала его в лоб.

— Будь умницей, — сказала она. — Веселым и счастливым. Помни, как Новый год встретишь, так его и проведешь.

— Знаю, — неуверенно ответил он.

Галина Захаровна обняла его и вздохнула.

Никита отстранился:

— Я этого не люблю.

— Знаю, — улыбнулась она. — Держись молодцом, и все получится.

— Ладно, — пообещал Никита.

Ему было страшно и храбро одновременно. Так страшно, что замирало сердце. Не зря же вернулось летнее солнце. Оно нарочно греет облако. Для него.

— Папа, надень свой самый парадный костюм, — попросил Никита — Я тоже надену.

— Хорошо, — согласился Терентьев.

Терентьеву было страшно. Надо сказать сыну, что не бывает так, как хочется. Бывает так, как получится. Терентьеву сообщили, что Лаврова улетела в Москву, но адреса не знал никто. Десять дней праздников исключили праздник для сына. Вот почему от нового года нечего ждать. Все останется по-прежнему. Нужно сказать, а слов не подобрать. Не выходит. Оттого, что Никита веселый и беззаботный как прежде. Терентьева обжигала морозом радость синей радужки глаз его сына. Он ежился и молчал. Не стоит портить сыну настроение перед праздником. Все обойдется.

Новый год наступил, а чуда не случилось. Ночью солнце уходит. Его не вернуть и не заменить огнями фейерверков. Они уносятся в небо, не долетев до облаков. За ночь облака остывают, их ничем не разогреть, даже красивым, но ненастоящим огнем. Он может обжечь людей, а больше ничего не умеет.

Никита уже не выходил во двор, не стоял у двери, не смотрел в окно, не прислушивался к телефону. Он сидел, сгорбившись и опустив плечи. Ничего не ожидая и ничего не прося.

— Пойдем спать. Уже два часа ночи.

— Нет, — не поднимая головы, упрямо произнес мальчик. — Надо встретить Новый год по Москве.

— Когда я чего-то жду, ничего не выходит, — сказал Терентьев. — Все приходит само. Не спросясь. Иногда так поздно, что это становится ненужным.

— Так нечестно! — Никита вскинул глаза и уперся раскаленной радужкой в глаза Терентьева.

— Да, — согласился Терентьев.

— Почему? — Сын требовал ответа, Терентьеву нечего было сказать.

Никита встал из-за стола и вышел из гостиной. Терентьев отыскал сына в его комнате у окна. Терентьев не стал зажигать свет. Он встал рядом с ним и посмотрел в окно. За стеклом крючились от холода голые ветки деревьев, облитые мертвенным светом луны. Наступивший новый год с изнанки не обещал ничего.

— Все будет хорошо. Я знаю. — Терентьев сжал руку сына в своей ладони, и Никита вдруг дернулся всем телом.

— Она не вернется. Я виноват. Я сказал… Я сказал, что ее руки…

Никита заплакал безутешно, тихо и горько. По-взрослому. Терентьев изо всех сил прижимал к себе худое, невесомое тело своего сына, а оно сотрясалось от плача без слез.

— Прекрати! — крикнул Терентьев. — Ты ни в чем не виноват! Ни в чем! Я потребовал, чтобы Наташа уехала. Я!

— Нет. Из-за тебя она бы не уехала. — Никита разнял руки отца и лег на кровать.

Часы пробили три. Наступил новый, московский год. Чужой зимний город, построенный из сверкающего фейерверками льда, счастливо праздновал чужой праздник без солнца.

— Нельзя ничего объяснить, — понял Терентьев. Он сел у кровати сына, не зная, чем ему помочь.

Никита уснул под утро, уже стало светать. Терентьев прошел в свой кабинет и оглянулся. Было серо и сумрачно. За окном из пасмурных, хмурых небес валом валил тяжелый, мокрый снег. Терентьев засунул руки в карманы и подошел к окну. Снег оказался таким тяжелым, что от его груза ломались деревья. Праздников не будет, объяснил снег. Все останется как всегда или хуже.

Зазвонил телефон, Терентьев не оглянулся. Телефон зазвонил опять, Терентьев нехотя взял трубку.

— Это я.

Терентьев узнал голос, от которого разом сдавило все внутренности. Он молчал, не умея найти нужных слов.

— Я позвонила, только чтобы узнать, как Никита, — торопливо заговорила Лаврова — И все. Хотела раньше звонить, но подумала, может, вас нет, — добавила она упавшим тоном.

— Приезжай, — без выражения попросил Терентьев. — Он будет рад. Я оплачу.

Лаврова молчала, и Терентьеву стало страшно, что она снова пропадет без следа.

— Я оплачу, — тупо повторил он.

— Я не могу, — наконец проговорила она.

— Понятно, — сухо ответил Терентьев.

— Он вспоминал меня? Хотя бы раз? — еле слышно спросила Лаврова.

— Ты наказала ребенка за нелепые, детские слова! — Терентьев с трудом сдерживал гнев. — Разве мог он тебя забыть?

На другом конце провода было тихо. Пауза тянулась в бесконечность, в которой безмолвно и тихо исчезали самые нужные, самые важные в жизни люди.

— Я не то хотел сказать, — устало произнес Терентьев. — Ты ни при чем. Никита скучает по тебе. Приезжай.

— Нет, — Лаврова судорожно вздохнула. — Я больше такого не вынесу. Не смогу. Еще раз…

Она замолчала.

— Хорошо, — процедил сквозь зубы Терентьев. — Береги себя!

— Себя?! — Лаврова закашлялась. — Ты снова заберешь у меня ребенка! Снова! И все пропало! Вот чего я не вынесу! Вот чего! Понял? Гад!

Терентьев слушал, как она плачет, и чувствовал, как клещами давит и выворачивает его горло. Нужно было сказать другое. То, что есть на самом деле. Теперь уже поздно. Ничего не выйдет. Его неожиданно охватила апатия.

— Никита стал хуже учиться, — безлично сказал он. — Дерется, пропускает уроки, лишился друзей, потерял себя. Все катится к черту. Хочешь — приезжай, не хочешь — не надо. Дело твое. Надумаешь вернуться, позвони. Я встречу.

— Да, — ответили ему, или это только послышалось.

Терентьев положил трубку и рванул створки окна. Яростный порыв ветра хлестнул по глазам мокрым, тяжелым снегом. Терентьев знал за что. Мучить сына — это по-отечески. Издеваться над женщиной, которая не сделала ничего плохого, взвалить на нее свою вину — это по-мужски.

— Сволочь! Подлая сволочь!

В сумрачном лабиринте было холодно и неуютно. И ни одной живой души. Минотавр съел всех, хотя есть ему не хотелось.

Лаврова прилетела в ночь со второго на третье. Она сделала бы все, чтобы прилететь как можно раньше. Сразу после разговора с Минотавром. Но все вылеты отменили из-за непогоды. Ни одного билета на ближайшие рейсы, все торопились к родным и близким. Лаврова два дня провела в Домодедово. Ей не хотелось ни есть, ни спать, она слушала рев моторов взлетающих самолетов. Так звучит предчувствие. Беспокойно и обнадеживающе, тревожно и радостно. Так сильно, так больно, что сбивает сердце с привычного ритма. Неужели все происходит именно так, когда жизнь обещает, что красота вернется?

Ей случайно повезло, кого-то из пассажиров сняли с рейса. Все бросились к стойке, отталкивая Лаврову. Она потерянно встала в самом хвосте, чувствуя, как закипают слезы в глазах.

— Девушка! — женщина за стойкой обращалась к Лавровой. — Вам нужен билет?

Все обернулись к Лавровой, она кивнула, не в силах сказать ни слова.

— Ну так идите, — улыбнулась женщина.

— Спасибо, — прошептала Лаврова, взяв билет.

— Не за что. И не надо плакать. Вам повезло.

— Да, — согласилась Лаврова.

Родной город встретил ее двадцатиградусным морозом. Вокруг толпились люди. Радость, смех, шутки. Лаврова оглянулась, Минотавра не было. Она его не ждала, хотя сообщила время прилета.

«Куда мне ехать? — подумала она. — К Аське? Я забыла ее предупредить».

Лаврова подхватила сумку и пошла к выходу, не оглядываясь. Ее тронули за руку.

— Все твои вещи? — губы Минотавра опустились брюзгливой скобой.

— Да.

— Это что? — Минотавр смотрел на завернутый в бумагу прямоугольник.

— Подарок, — коротко ответила Лаврова.

— У нас холодно. Ударил мороз после снегопада.

— Ничего.

Лаврова мельком взглянула на свою короткую курточку и направилась за Минотавром к машине. Он тяжело шагал впереди, неся сумку Лавровой. Ее сердце невольно сжалось. Прошло так мало времени, а его голова стала совсем седой и светилась неоном в искусственном свете аэропорта. Не так давно Лаврова нашла у себя седой волос, накрутила на палец и выдрала. Ей не было еще тридцати, а вслед за глазами начали стареть волосы. Несчастливые люди стареют раньше. Это ни для кого не секрет.

Лаврова каждый день хотела вернуться. Для того чтобы просто видеть или хотя бы слышать любимого чужого ребенка. Ей до смерти нужно было знать, что с Никитой, потому она не вытерпела и позвонила. Ждала услышать, что он доволен и счастлив, все оказалось наоборот. Хуже некуда. Нельзя было уезжать. Это не помогло. Память по-прежнему изводит бессонницей, травит воспоминаниями о потерянном, неверном счастье. Она снова оказалась виновной. Не разгадала судьбу. Спасая себя, сделала несчастным маленького ребенка. Можно ли все исправить или жизни не хватит, чтобы искупить собственную вину?

— Посторонись!

Мимо Лавровой проехала тележка, доверху нагруженная прозрачными пакетами. В них пузырились блестящими елочными игрушками важные мандарины. Тележка уже укатила, а вокруг все еще витал знакомый запах — юга, детской фруктовой жвачки, солнца и моря. У Лавровой тревожно екнуло и забилось сердце.

«Все будет хорошо, — поняла она и улыбнулась. — Я справлюсь».

Лаврова вышла на улицу, мороз ущипнул ей нос. Она потерла его рукавичкой и огляделась. В земляничном морозном тумане на фоне земляничного неба светили земляничные фонари.

— Все розовое, — удивилась она.

— Светает, — Минотавр открыл дверцу. — Садись.

Лаврова села в знакомый «Хаммер», он простуженно чихнул и вытаращил фары.

«Будь здоров», — мысленно пожелала она «Хаммер» недовольно забурчал мотором.

В машине ехали молча. Лаврова сидела, привалившись к дверце, и смотрела в окно. Совсем как Никита. С Терентьевым всем было неуютно, даже сыну. Бесконечное судилище вытянуло, выдавило из него человека по капле. Ничего не изменить. Все бесполезно. В аэропорту он увидел Лаврову сразу. Она скользнула по нему невидящим взглядом, он отступил назад и смешался с толпой. Струсил. Испугался ее убитых глаз, ее похудевшего, бледного лица. После разлуки они с его сыном стали похожи, как близнецы. Он сам разодрал их надвое, расшвыряв по свету.

— Прости, — Терентьев словно поперхнулся. Он уже будто это говорил. Это уже было. Здесь.

— За что? — спросила Лаврова.

— Я мучил тебя чужой виной, — проговорил Терентьев и после паузы добавил: — Своей виной. Прости.

— Ты ни при чем, — ответила Лаврова, бессознательно повторив его слова. — Никита знает? Ты ему сказал?

— Нет. Думал, вдруг не получится. Зачем зря… — Терентьев запнулся. Он снова сказал не то, что следует.

Он нажал на педаль, машина затормозила, скользя по снежному насту. Лаврова сжалась от неожиданности. Терентьев выключил мотор и развернулся к ней.

— Я… — Он замешкался. — Я думал о тебе.

— Что ты хочешь сказать?

Ему показалось, что она неприятно удивилась.

— Ничего, — он завел мотор. — Забудь.

Они доехали до дома молча, как чужие. В холле Лаврова нерешительно остановилась.

— Пойдем, — Терентьев прошел в гостиную, мимоходом включив свет. — Коньяк?

Он протянул ей бокал. Лаврова покачала головой и стянула курточку.

— Кому подарок? — безлично спросил Терентьев. Ему было тревожно, но лучше это утаить.

— Никите.

Лаврова осторожно развернула бумагу. На черной спинке дивана выступила белая птица. Она глядела на Терентьева калеными, черными как угли, человеческими глазами. Безмолвно и обвиняюще.

— Можешь поставить ее на восточное окно? — Губы Лавровой дрогнули. — В комнате Никиты.

— Вместе?

Лаврова покачала головой.

— Хорошо. Ты не уйдешь?

— Нет.

Терентьев взял в руки птицу, она вспыхнула огнем в его руках. Он отшатнулся и заморгал.

— Не разбей, — попросила Лаврова.

— У нее твои глаза.

— Да.

— Что ты сейчас будешь делать?

— Надувать шары.

— Какие? — не понял Терентьев.

— Воздушные, — улыбнулась Лаврова.

— Чему улыбаешься? У меня что, глупый вид?

— Ты сказал, что думал обо мне. Что думал? — внезапно спросила Лаврова.

— Лучше, чем тебе кажется, — хмуро ответил Терентьев.

— Мне кажется, у тебя глупый вид! — засмеялась Лаврова и вдруг смутилась.

Утренний свет в детской комнате за одну ночь стал другим. Совсем другим. Сказочным. Свет вспыхивал и разгорался радужным бенгальским огнем везде и всюду. Он рассыпался по потолку и стенам знойным отсветом караванных путей и зажег пожары рушащихся древних империй. Распустился тысячелистным лотосом и расцветился северным сиянием и салютными звездами. Раскинулся во всю ширь волшебными цветами и травами, невиданными зверями и небывалыми морскими чудищами, таинственными узорами и неразгаданными шифрами.

Утренний свет околдовал, заворожил пространство детской комнаты. В нее вернулось Летающее счастье. Живой белой птицей. Ее голова была гордо поднята, белоснежные перья отливали в тени голубым, на солнце — янтарем, когти переливались каплями жемчуга. Она стояла на травяном ковре из неоновых звезд незабудок, сиреневых юбочек фиалок, молочно-белых султанов ландышей и шафрановых рылец под синими чепчиками крокусов. В нежно-голубое прозрачное небо поднимались золотисто-белые пушистые шары одуванчиков. Птица расправила огромные, сильные крылья, собираясь взлететь. Ее глаза были устремлены в небо, в самую вышину, откуда звала к себе открытая, теплая, солнечная ладонь.

На ветру трепетали и бились рвущиеся из окна розово-белые воздушные шары. В самую высь. Живая сказочная птица звала за собой. В синее небо, где сбываются мечты.

— Счастье вернулось! Приехала!!!

Никита выбежал из комнаты и резко остановился, будто споткнулся. На него смотрела Лаврова. Он сжался, чувствуя, как жаром заливает щеки. И тогда он опустил голову.

— Где твои веснушки? — спросила она.

— Не знаю, — еле слышно ответил он.

— Зато я знаю.

Она обняла его. Никита дрожал всем телом. Он уткнулся ей головой в живот и ревел как маленький. — Ты не уедешь? — спрашивал он.

— Нет, — отвечала она — Ни за что.

— Никогда?

— Никогда.

— Правда?

— Правда. Обещаю.

Наконец он успокоился, поднял голову и всмотрелся в ее лицо.

— Я руки твои рисовал, — сказал он. — Все время.

Лаврова погладила его по смешному цыплячьему хохолку.

— У тебя в глазах веселые солнечные веснушки.

— И что? — не понял Никита.

— Ничего! Всего-навсего!

— Всего-навсего?! — удивленно повторил Никита и рассмеялся вслед за ней.

— Балбесы, — констатировал Терентьев и отвернулся. О нем забыли. Он знал, придется трудно, но упорства ему не занимать. Все будет хорошо. Наверное.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.