(Из записной книжки Амедея Флоранса)
22 января. Прошло два дня, как мы покинули Сикасо, а у меня сложилось впечатление, что дела идут неладно. Я повторяю, это только впечатление, но мне кажется, что настроение у наших слуг испортилось, что погонщики проявляют еще меньше усердия и сильнее замедляют шаг ослов, если только это возможно, и что носильщики утомляются быстрее и требуют более частых остановок. Быть может, это моя фантазия и я нахожусь под влиянием предсказаний Кеньелалы из Канкана. Нет ничего невероятного в том, что эти почти забытые предсказания приобрели некоторый вес с тех пор, как мы покинули Сикасо и наш конвой уменьшился наполовину.
Боюсь ли я? Почему бы и нет! Или, скорее, если я и боюсь, то только того, что глупец Кеньелала не одарен «вторым зрением», а просто бестолково повторял свой урок. Чего я хочу? Приключений, приключений и еще раз приключений, которые я превратил бы в хороший отчет. Да, я жду настоящих приключений.
23 января. Я продолжаю настаивать, что мы ползем, как черепахи. Правда, местность не способствует быстрому продвижению. Только подъемы да спуски. И все же скверные намерения наших негров мне кажутся несомненными.
24 января. Что я говорил? Вечером мы прибыли в Кафеле. Мы сделали в четыре дня пятьдесят километров. Двенадцать километров в день — это неплохо, как рекорд.
31 января. Ну! Он побит, этот рекорд! Мы употребили шесть дней, чтобы пройти следующие пятьдесят километров. Итого: сто километров в десять дней! И вот мы в маленькой деревушке Кокоро. Прошу вас поверить, что я не снял бы там дачу — провести лето на берегу моря. Какая дыра! Оставив три дня назад деревню Нгана — кой черт выдумал эти имена?! — и преодолев последний довольно крутой подъем, мы спустились в долину, по которой сейчас идем. Горы на западе, севере и юге. Перед нами, на востоке, равнина.
К довершению несчастья, мы задержались на некоторое время в Кокоро. Не потому, что мы были там пленниками; наоборот, старшина деревни, некий Пинтье-Ба, — наш сердечный друг. Но…
Но я чувствую, что литературные правила требуют начинать с самого скучного. Поэтому я быстро набросаю несколько этнографических заметок, прежде чем продолжать мой рассказ.
В Кокоро начинается страна бобо. Название скорее смешное, но жители не так смешны: настоящие скоты.
Несколько слов об этих скотах.
Мужчины, в большинстве достаточно хорошо сложенные, совершенно нагие. Старики носят вокруг бедер повязку, называемую «била». Старухи заменяют «била» пучком листьев внизу живота: это кокетливее. Некоторые молодые люди, законодатели мод, используют «била», украшая ее позади хвостом из бумажной материи, собранной на конце пучком. Это последний крик моды! Добавьте к этому простому одеянию ожерелье из трех рядов раковин, подвязки под коленями, пальмовый лист вокруг лодыжки, железные серьги и костяную или тростниковую стрелу, воткнутую в нос: вот вам тип щеголя у бобо.
Женщины отвратительны с их слишком большими бюстами и чересчур короткими ногами, с выдающимся, заостренным животом, с их толстой нижней губой, проколотой костью или пучком листьев толщиной со свечку. Надо видеть это!
Их оружие — копья и несколько кремневых ружей. Кое-кто носит кнутики, к концу которых подвешены священные амулеты[49].
Эти молодчики не очень разборчивы в пище. Они без всякого отвращения едят полуразложившуюся падаль. Пффф!.. Их умственное развитие соответствует всему этому. Можно судить о нем по тому, как они нас встретили.
Этот искусный литературный переход возвращает меня к нити моего рассказа.
Сцена в Кокоро, вчера, 30 января. Ночь.
Подходя к деревне, мы сталкиваемся с завывающей толпой негров. Мы их насчитали при свете факелов по меньшей мере восемьсот; кажется, они настроены совсем не дружественно. Мы в первый раз встречаем такой прием и потому останавливаемся, немного удивленные.
Удивленные, но не слишком обеспокоенные. Все эти парни могут сколько угодно размахивать оружием; нам ясно, что один ружейный залп начисто выметет нашу превосходную публику.
Капитан Марсеней отдает приказ. Его люди расстегивают чехлы, но не вытаскивают из них ружей. Капитан выжидает. Стрелять в своего ближнего всегда серьезная штука, даже если этот ближний — бобо. Оружие остается немым, и, кажется, оно не заговорит.
Так обстоит дело, когда лошадь Сен-Берена, испуганная криками, становится на дыбы. Выбитый из седла, Сен-Берен летит вниз головой и падает прямо в кучу негров. Они испускают свирепые завывания и устремляются на нашего несчастного друга, когда…
…когда мадемуазель Морна пришпоривает свою лошадь и во весь опор мчится на толпу. Тотчас же внимание отвлекается от Сен-Берена. Смелую наездницу окружают. Двадцать копий направляются на нее…
— Манто! — кричит она нападающим. — Нте а бе суба! (Молчание! Я волшебница!)
С этими словами она вытаскивает электрический фонарь, который, к счастью, при ней находился, и зажигает его, потом гасит и снова зажигает, чтобы показать, что она по своей воле распоряжается лучами света. При виде этого завывания умолкают, и вокруг нее образуется почтительный круг, на середину которого выходит уже упомянутый Пинтье-Ба. Он хочет держать речь: эта болезнь всех правителей на земле. Но мадемуазель Морна призывает его к молчанию. Она спешит на помощь Сен-Берену, который не шевелится после падения и, очевидно, ранен.
По заключению доктора Шатоннея, который проник в круг с таким же спокойствием, как входит к пациенту, Сен-Берен действительно ранен и весь в крови. Он упал так неудачно, что острый камень нанес ему широкую рану пониже поясницы. В этот момент я думаю, что одно из предсказаний Кеньелалы исполнилось. Это подает мне надежду на исполнение остальных, но, право, по спине пробегает холодок, когда я думаю о судьбе моих статей.
Доктор Шатонней берет чемоданчик с инструментами, промывает и перевязывает рану, в то время как негры созерцают его в глубоком изумлении.
Пока длится операция, мадемуазель Морна, остающаяся на лошади, разрешает Пинтье-Ба говорить. Он приближается и спрашивает на языке бамбара, почему тубаб (тубаб — это Сен-Берен) атаковал их с ружьем. Мадемуазель Морна отрицает это. Старшина настаивает, показывая на футляр с удочками, которые Сен-Берен носит на перевязи. Ему объясняют истину. Напрасный труд. Чтобы его убедить, приходится снять крышку, открыть футляр, сверкающий при свете факелов, и показать удочки.
Глаза Пинтье-Ба загораются жадностью. Его руки протягиваются к блестящему предмету. Как избалованный ребенок, он его просит, он желает, он требует. Сен-Берен гневно отказывает.
Напрасно мадемуазель Морна настаивает в свою очередь, желая укрепить только что установленный мир. Наконец она сердится.
— Племянник! — говорит она сурово и направляет на упрямого рыболова электрический фонарь.
Сен-Берен немедленно уступает и передает футляр от удочек Пинтье-Ба, который приписывает свой успех магической силе электрического фонаря и влиянию волшебницы. Завладев сокровищем, бездельник безумствует. Он отплясывает дьявольский танец, потом по его знаку все оружие исчезает, и Пинтье-Ба приглашает нас в деревню, где мы можем жить сколько угодно.
Старшина держит речь, в которой, как кажется, приказывает устроить завтра «там-там» в нашу честь.
Ввиду мирного настроения бобо капитан Марсеней не видит никакого неудобства в том, что мы примем их приглашение. На следующий день, то есть сегодня после полудня, мы нанесли визит нашим новым друзьям, тогда как наш конвой и черный персонал оставались снаружи, за «тата».
Ах, дорогие мои друзья, что мы увидели! О вкусах не спорят, но что касается меня, я предпочитаю Елисейские поля![50]
Мы направлялись прямо во «дворец» дугутигуи[51]. Это скопление хижин, расположенных посреди деревни, прямо возле центральной кучи нечистот, отвратительно пахнущих. Хижины, построенные из мятой глины, снаружи окрашены разведенной в воде золой. Ну, а уж внутри! Двор — трясина, где бродят быки и бараны. Вокруг — жилые помещения, больше похожие на пещеры, так как, чтобы туда проникнуть, нужно спускаться. Но лучше не пробовать! Оттуда поднимается хватающий за горло удушливый запах, и еще приходится сталкиваться с козами, курами и другими обитателями птичьего двора, которые там свободно разгуливают.
После описания «дворца» легко себе представить, как выглядят жилища простых граждан. Это трущобы, кишащие крысами, ящерицами, тысяченожками и тараканами, ползающими среди всевозможных нечистот, испускающих тошнотворный запах.
Очаровательные жилища!
Во «дворце» нам был устроен официальный «прием». Он состоял в том, что мы преподнесли Пинтье-Ба подарки, впрочем не имеющие никакой цены: куски дешевой материи, висячие замки без ключей, старые кремневые пистолеты, нитки, иголки.
Буквально очарованный этими великолепными подарками, дугутигуи дал сигнал начинать «там-там».
Сначала музыканты прошли по деревне, играя кто на бодото — трубе из рога антилопы, кто на буроне (тоже труба из слонового клыка), а кто на табале, что означает по-французски барабан. Два человека несли эту табалу, а третий колотил по ней дубинкой, название которой «табала калама». По этому случаю капитан Бингер справедливо замечает, что слово «калама», по-видимому, происходит от слова «каламус»[52] и что, следовательно, «табала калама» буквально означает: «перо, чтобы писать на барабане».
При звуке этих фантастических инструментов бобо собираются на площади, и праздник начинается.
Появляется суданский полишинель[53], мокхо мисси ку, и пляшет с гримасами и ужимками. Он одет в трико из красной материи и украшенный коровьими хвостами колпак, с которого ниспадает лоскуток, закрывающий его лицо. Он носит на перевязи мешок, наполненный гремящими железками; каждое его движение заставляет бренчать бубенчики и погремушки, прикрепленные к его лодыжкам и запястьям. Концами коровьих хвостов он щекочет лица зрителей.
Когда он окончил свои выходки, которые, казалось, очень позабавили Пинтье-Ба и его приближенных, эти последние, по знаку вождя, зарычали как дикие звери, что, по моему мнению, должно означать единодушные аплодисменты.
Когда водворилась тишина, Пинтье-Ба приказал принести зонт, украшенный раковинами и амулетами, и не потому, что он в нем нуждался, но потому, что у дугутигуи будет недостаточно важности, если над его головой не будет широко раскрыт зонт — символ его власти.
Тотчас же начались танцы. Мужчины, женщины и дети образовали круг, колдуны ударили по своим табала, и две танцовщицы расположились на противоположных сторонах площадки. После трех быстрых пируэтов они устремились навстречу друг другу, но не лицом, а спинами и, сошедшись, оттолкнулись изо всей силы.
За этими двумя танцовщицами последовали другие, и наконец все присутствующие, испуская дикие крики, начали бешеную карусель, перед которой наши самые вольные танцы кажутся очень вялыми и скромными.
Танцы закончились процессией. Бобо маршировали перед Пинтье-Ба, распевая хором в сопровождении оглушительного шума табала, труб и тростниковых дудок, резкие звуки которых раздирали уши.
Наступил час обеда, и началась кровавая оргия.
На площадь принесли дюжину баранов, заколотых в хижинах. От дерева к дереву туземцы натянули длинные веревки и окружили ими квадрат, посредине которого женщины нагромоздили сухих сучьев. Потом, вооружившись ножами, негры ободрали животных и разрезали на куски, а женщины подвесили куски к веревкам: в то же время был зажжен костер.
Когда баранина достаточно изжарилась, Пинтье-Ба подал знак; негры бросились на мясо, расхватали его и начали рвать зубами. Зрелище было отвратительное.
— Это людоеды! — вскричала мадемуазель Морна, вся бледная.
— Увы, да, мое дорогое дитя! — ответил доктор Шатонней. — Но еда — единственное удовольствие этих бедняг, у которых всегдашнее страдание — голод.
Чувствуя отвращение, мы не замедлили возвратиться в свои палатки, а у негров праздник продолжался допоздна; почти всю ночь мы слышали доносившиеся до нас крики.
2 февраля. Мы все еще в Кокоро, где нас задерживает рана Сен-Берена. Дядя-племянник (я решительно называю его так) не может держаться на лошади.
3 февраля. Все еще Кокоро! Весело!
4 февраля. 6 часов утра. Наконец отправляемся.
В тот же день, вечером. Фальшивый выход. Мы еще в Кокоро. В это утро, на рассвете, мы распрощались с нашими друзьями бобо (заводишь друзей где придется!). Вся деревня на ногах с дугутигуи во главе, и на нас льется поток пожеланий: «Пусть ньялла (бог) поведет вас в добром здоровье!», «Пусть даст вам гладкий путь!», «Пусть пошлет вам хороших лошадей!». Услышав последнее пожелание, Сен-Берен делает гримасу: его рана еще дает себя чувствовать.
Мы кладем конец этим изъявлениям чувств, и колонна трогается.
Она трогается, но не продвигается. Это еще хуже, чем в Кокоро. Явное нежелание двигаться вперед. Каждую минуту останавливается один из носильщиков, и его приходится ждать, или падает вьюк с осла, и его надо водворять на место. К десяти часам, к моменту остановки, мы не сделали и шести километров.
Я восхищен терпением капитана Марсенея. Он ни разу не вышел из состояния совершенного спокойствия. Ничто его не обескураживает, не утомляет. Он борется с этим немым заговором со спокойной и холодной энергией.
Но в момент, когда нужно отправляться в вечерний переход, начинается другая песня: Морилире заявляет, что он ошибся. Начинается совещание с проводниками мадемуазель Морна. Чумуки поддерживает Морилире. Тонгане, напротив, утверждает, что мы на верном пути. Хорошо же мы осведомлены! Кому верить?
После долгих колебаний соглашаемся с мнением большинства и идем назад. Теперь мы идем превосходно. Носильщики больше не устают, поклажа ослов укрепилась сама собой. В один час мы проходим расстояние, которое утром потребовало четырех, и еще до ночи возвращаемся в свой утренний лагерь близ Кокоро.
6 февраля. Вчера, 5 февраля, мы отправились без больших затруднений и, удивительное дело, по той же самой дороге, от которой накануне отказались. Морилире объявил, что, поразмыслив как следует, он видит, что ошибался вечером, а не утром. И снова его поддерживает Чумуки. Я склонен думать, что эти двое сговорились предать нас.
В этот день все по-прежнему, и мы уже начали свыкаться с недоброжелательностью, как вдруг произошли два важных события. Во время утреннего перехода внезапно падает мул. Его хотят поднять. Он мертв. Разумеется, эта смерть могла быть естественной. Но признаюсь, что я думаю о «дунг-коно» и других ядах страны.
Никто ничего не говорит. Поклажу с издохшего мула перекладывают на других, и мы возобновляем поход.
После полудня второй случай: пропадает носильщик. Что с ним случилось? Тайна. Капитан Марсеней грызет ус. Я вижу, что он озабочен. Если негры нас оставят, наше дело провалится. Ведь нет ничего заразительней, чем микроб дезертирства. С этого времени надзор становится более строгим. Мы принуждены маршировать, как на параде, и всадники конвоя не позволяют никаких отлучек. Эта суровая дисциплина меня стесняет, и все-таки я ее одобряю.
Вечером новый сюрприз: несколько негров пьяны. Кто их напоил? Капитан организует самую тщательную охрану лагеря, затем подходит к Барсаку, с которым я как раз обсуждал положение, так ухудшившееся после Сикасо. К нам присоединяются доктор Шатонней, Понсен, мадемуазель Морна, Сен-Берен, и мы держим военный совет.
Капитан в немногих словах излагает факты, обвиняя во всем Морилире. Он предлагает подвергнуть вероломного проводника допросу и применить силу. Каждого носильщика будет сопровождать стрелок, который заставит его идти, хотя бы под страхом смерти.
Барсак не согласен, Сен-Берен — тем более. Допросить Морилире — значит предостеречь его, показать ему, что он раскрыт. Ведь мы не имеем против него никаких улик и даже не можем вообразить, с какой целью он нас предает. Морилире будет все отрицать, и мы ни в чем не сможем его уличить. А как заставить идти носильщиков? Что делать, если они лягут и силе противопоставят бездействие? Расстреливать их — плохой способ заставить служить нам.
Решено хранить молчание, вооружиться терпением и строго следить за Морилире.
Все это очень хорошо, но я начинаю размышлять. Зачем упорствовать в продолжении путешествия? Экспедиция имеет цель убедиться в умственном развитии негров в Петле Нигера и в степени их цивилизованности. Ну что ж! Мы узнали их развитие. Племена, обитающие между океаном и Канканом, и даже в крайнем случае близ Тиолы и Сикасо, достаточно созрели, чтобы быть достойными, некоторых политических прав; я готов с этим согласиться, хотя это и не мое мнение. Но за Сикасо?… Я считаю, что дикари, которые нас окружают, эти бобо, более похожие на животных, чем на людей, не могут быть превращены в избирателей. Так зачем же упрямиться? Разве не очевидно, что, чем дальше углубляться к востоку, тем меньше туземцы входят там в соприкосновение с европейцами, и, следовательно, лоск цивилизации (?) у них сходит на нет.
Эти выводы кажутся мне неоспоримыми, и я удивляюсь, почему их не делают мои компаньоны по путешествию. Не видят очевидного?
Так ли это? Может быть, они и видят, но имеют свои причины закрывать глаза? Проанализируем вопрос.
Первое. Капитан Марсеней. В отношении него вопрос ясен. Капитан не может спорить: он обязан повиноваться. Кроме того, я не думаю, что ему пришла бы в голову мысль отступать, даже в случае приказа, пока мадемуазель Морна идет вперед. Симпатия, которую они испытывают друг к другу, заметно возрастает после Сикасо. Мы видим настоящую любовь, которая признана той и другой стороной и которая логически должна закончиться браком. Все это настолько ясно, что даже сам господин Барсак отказался от притязаний и снова стал тем превосходным человеком, каким он, в сущности, и является. Итак, продолжаем.
Второе. Понсен. Господин Понсен тоже подчиненный, и он тоже повинуется. И очень хитер будет тот, кто узнает, что у него внутри. Понсен делает заметки утром и вечером, но не даст в них отчета и самому Гермесу[54].
Я могу поклясться, что с момента отъезда он не произнес и десяти слов. Мое личное мнение, что он ничем не интересуется. Итак, проходим мимо Понсена.
Третье. Сен-Берен. О, с этим другое дело! Сен-Берен смотрит на все глазами своей тетки-племянницы: он живет только для нее. Впрочем, Сен-Берен настолько рассеян, что, быть может, он даже не сознает, что он в Африке. Итак, проходим мимо номера третьего.
Четвертое. Мадемуазель Морна. Мы знаем о цели ее путешествия. Она нам ее открыла: каприз. Этой причины достаточно, и если в действительности существует другая, деликатность не позволит нам ее отыскивать.
Пятое. Я пятый номер — единственный, кто действует вполне логично. Какова цель моей жизни? Репортаж. И потому, чем больше будет неприятностей всякого рода, тем больше я напишу статей и, следовательно, буду доволен. Потому я и не думаю о возвращении назад.
Остается Барсак. Он никому не повинуется, ни в кого не влюблен, он знает, что мы в Африке, он слишком серьезен, чтобы поддаться капризу, и ему не приходится заботиться о репортаже. Но тогда?
Этот вопрос меня настолько беспокоит, что я решаюсь предложить его самому Барсаку.
Барсак смотрит на меня, покачивает головой сверху вниз и отвечает мне жестом, который не обозначает ровно ничего. Это все, что мне удается из него вытянуть. Видно, что он привык давать интервью.
7 февраля. Есть новости. Ночь была очень беспокойной. Мы не могли отправиться в обычный час и сделали только один переход — вечерний.
Изложим факты: из них видно, что и рассеянность иногда бывает полезна. Вчера было решено бдительно следить за Морилире. Не посвящая людей конвоя в наши страхи, мы решили бодрствовать поочередно. Так как нас шестеро, включая мадемуазель Морна, которая хочет, чтобы ее считали за мужчину, это несложное дело.
Сообразуясь с такой программой, ночь с девяти часов вечера до пяти утра разделили на шесть одинаковых вахт и бросили жребий. Выпал такой порядок: мадемуазель Морна, Барсак, капитан Марсеней, я, Сен-Берен и Понсен. Это приговор судьбы.
В час ночи я замещаю капитана Марсенея. Он мне говорит, что все хорошо, и показывает на Морилире, который спит недалеко от нас, завернувшись в свой дороке. Полная луна позволяет различить черное лицо плута и его белую одежду.
Вахта началась спокойно. Но около половины второго мне показалось, что я слышу то же гудение, которое нас так озадачило в первый вечер после Канкана. Шум как будто доносится с востока, но такой отдаленный, что я до сих пор не уверен, действительно ли я его слышал.
В четверть третьего я передаю пост Сен-Берену и ложусь спать. Я не могу уснуть. Быть может, отсутствие привычки, но прерванный сон не возвращается. После получаса бесполезных попыток я встаю с намерением закончить ночь на свежем воздухе. В этот момент я слышу снова — и так слабо, что можно думать о новом обмане слуха, — тот же гудящий звук. Вслушиваюсь снова и снова…
Ничего или по меньшей мере очень мало!.. Это — как дуновение, которое убывает, убывает и неслышно замирает на востоке. Я так и остаюсь в сомнении.
Я решаю найти Сен-Берена, который должен нести вахту.
Сюрприз! Впрочем, какой это сюрприз! Сен-Берена нет на посту. Бьюсь об заклад, что неисправимый субъект забыл о своих обязанностях и занимается каким-нибудь другим делом. Лишь бы только этим не воспользовался Морилире, чтобы уйти, не простившись. Я удостоверяюсь, что Морилире не убежал, а блаженно спит, распластавшись на земле. Я вижу его черное лицо и белый дороке.
Успокоившись, я иду на поиски Сен-Берена, чтобы отчитать его за недисциплинированность. Я знаю, где его искать, так как заметил речку невдалеке от лагеря. Я иду прямо туда и, как и предполагал, замечаю силуэт среди потока. Но как он может находиться на таком расстоянии от берега? Видно, он умеет ходить по воде?
Как я узнал сегодня утром, Сен-Берен просто-напросто соорудил из трех кусков дерева плот, достаточный, чтобы выдержать его вес, потом с помощью длинной ветки вместо шеста оттолкнулся на несколько метров от берега. Там он стал на якорь, спустив большой камень на веревке из волокон пальмовых листьев. И на всю эту работу у него ушло не более получаса. Он очень изобретателен.
Но в данное время не это меня занимает.
Я приближаюсь к берегу и зову приглушенным голосом:
— Сен-Берен!
— Здесь! — отвечает мне тень на воде.
— Что вы здесь делаете, Сен-Берен?
Я слышу легонький смешок, потом тень отвечает:
— Я браконьерствую, мой дорогой!
Мне кажется, я грежу. Браконьерствовать? В Судане? Я не знал, что рыбная ловля подчинена здесь каким-нибудь правилам. Я повторяю:
— Вы браконьерствуете? Что вы мне тут поете?
— Без сомнения, — отвечает Сен-Берен, — так как я ловлю ночью на рыболовную сеть. Это абсолютно запрещено!
Эта мысль его очень забавляет. Животное! Он еще смеется надо мной.
— А Морилире? — спрашиваю я, рассердившись.
Среди ночи раздается ужасное проклятие, которое мое перо отказывается передать, потом тень приходит в движение, и Сен-Берен, мокрый до колен, прыгает на берег. Теперь он обезумел от беспокойства, но несколько поздно.
— Морилире? — повторяет он задыхающимся голосом.
— Да, Морилире, — говорю я ему. — Что вы сделали, несчастный?
Новое проклятие, и Сен-Берен спешит на свой пост, которого не должен был покидать.
К счастью, Морилире все еще спит. Я могу даже утверждать, что он не сделал ни одного движения с тех пор, как меня разбудил капитан Марсеней. Это замечает и Сен-Берен.
— Вы меня напугали! — вздыхает он.
В этот момент мы слышим сильный шум со стороны реки. Можно поклясться, что кто-то тонет.
Мы бежим к берегу и в самом деле различаем вблизи импровизированного плота что-то черное, барахтающееся в реке.
— Это негр, — говорит Сен-Берен.
Он поднимается на плот, освобождая негра, и втаскивает его на берег, объясняя мне:
— Он запутался в сети, которую я позабыл. (Конечно, мой славный Сен-Берен!) Но какого черта он тут делает?
Мы наклоняемся над беднягой, и с наших губ срывается крик:
— Морилире!
Это в самом деле Морилире, совершенно голый, мокрый с головы до пят, наполовину захлебнувшийся. Ясно, что проводник покинул лагерь, переплыл речку, совершил прогулку в поле и по возвращении попал в сеть, по воле Провидения забытую Сен-Береном. Без его драгоценной рассеянности путешествие предателя, быть может, навсегда осталось бы для нас тайной. Но внезапно мне приходит такая мысль: а другой Морилире, который так спокойно спит при лунном свете?
Я бегу к этому соне, я его трясу. Недурно! Я должен был об этом подумать: дороке пуст и остается у меня в руке. А черное лицо — кусок дерева, подложенный под каску с пером, которой бывший стрелок украшает свои натуральные прелести.
На этот раз негодяй пойман на месте преступления. Нужно, чтобы он сознался. Я возвращаюсь к Сен-Берену и его пленнику. Этот последний, кажется, приходит в себя.
Я говорю кажется, так как он внезапно вскакивает и бросается к реке с очевидным намерением принять новую ванну.
Но Морилире плохо рассчитал: рука Сен-Берена опускается на запястье беглеца.
Чистосердечно говоря, Сен-Берен не так красив, как Аполлон Бельведерский, но он силен, как Геркулес. У него ужасная хватка, если судить по судорогам и гримасам пленника. Менее чем в минуту Морилире побежден, падает на колени и просит пощады.
В то же самое время из его руки что-то падает. Я наклоняюсь и поднимаю. К несчастью, мы не слишком внимательны. Морилире делает отчаянное усилие, бросается на меня, свободной рукой выхватывает вещь, и она исчезает в него во рту.
У Сен-Берена вырывается третье проклятие. Я прыгаю к горлу пленника, которое мой компаньон сжимает другой рукой. Морилире, полузадушенный, вынужден возвратить похищенное. Но, увы, он возвращает только половину: своими стальными зубами он перекусил подозрительный предмет, и половина исчезла в глубине его желудка.
Я смотрю на свой приз: это маленький листок бумаги, на котором что-то написано.
— Держите крепче эту каналью, — говорю я Сен-Берену.
Сен-Берен успокаивает меня, и я иду искать капитана Марсенея. Первая забота капитана — посадить крепко связанного Морилире в палатку, вокруг которой он расставляет четырех часовых с самыми строгими инструкциями. Потом мы все трое идем к капитану, дрожа от нетерпения узнать, что написано на листке бумаги.
При свете фонаря видно, что это арабские буквы. Капитан, выдающийся знаток арабского языка, без труда прочел бы их, если бы документ был цел. Но почерк отвратительный, и мы имеем лишь часть текста. В таком виде это просто ребус, который невозможно расшифровать при свете фонаря. Надо ждать дня.
Когда приходит день, мы видим, что это бесполезный труд. Но, может быть, Морилире, уличенный в предательстве, постарается купить снисхождение, признает свою вину и даст полный перевод?
Мы направляемся к палатке-тюрьме, входим туда…
Изумленные, мы останавливаемся у входа: веревки валяются на земле, палатка пуста.