Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

Начало повествования: рождение и детство Хосрова

Рассказывают, что один из сасанидских* царей, славный Хормозд, был государем великим и могучим, он строго соблюдал заветы предков, правил справедливо и мудро, чтил Всемогущего Творца, и Тот благоволил к нему: в ответ на молитвы царя о продолжении рода Господь послал ему сына. Царственный младенец сиял, как чистая жемчужина Божья, как дар Божественного Света, как сошедшая с небес звезда — гороскоп его тоже оказался ясным и благостным, уготована ему была державная власть. Счастливый отец нарек сына Хосров Парвиз, — а это означает «Царь Победоносный», — желая утвердить его грядущую судьбу, и ребенок стал любимцем и баловнем всех родных и домашних. Он никогда не плакал, всегда был ласков и весел, лучился радостной улыбкой. Белолицый и розовощекий, словно молоко и роза, он рос не по дням, а по часам. В пять лет он уже постигал чудеса мира сего, к шести годам познал свойства шести его сторон*, и отец пригласил к нему мудрых учителей и опытных наставников. Под их наблюдением стал юный отрок знакомиться с науками и искусствами, усвоил законы красноречия и ведения спора, приобрел редкостную проницательность и зоркость.

В девять лет он уже покинул школу, поскольку мог теперь одолеть и змея, и льва, состязаться с тридцатилетними мужами, умелыми охотниками и многоопытными мудрецами. Когда же исполнилось ему четырнадцать и он вступил в пору юношества, то приблизился к такому совершенству, что птица знаний его могла обозреть все горизонты, а весы его разума способны были взвесить и измерить суть добра и зла. И тогда достиг он царских ступеней, открылись ему тайны свода небесного, и он понял, что нет долга выше и отраднее, чем служение отцу и повиновение ему: ведь отец любил его безмерно, сам же, будучи государем благочестивым и праведным, управлял державой справедливо и строго, блюдя законы, укрощая зло, так что страна при нем преисполнилась благодати.

Охота Хосрова

Но так уж устроен мир, что жизнь в нем противоречива, не все в ней складывается по гороскопу, да и по разумению человеческому совсем не все получается. И вот однажды в погожий денек юный Хосров выехал поутру из дворца на охоту — известно ведь, что для царей и знати охота самое любимое занятие (конечно, не считая битв и поединков молодецких). Ехал царевич впереди свиты, любовался окрестностями, выбирал угодья, где дичи побольше, и приметил по пути цветущую усадьбу, которая, казалось, улыбалась солнечным лучам среди пышной зелени садов. Хосров повелел неподалеку остановиться на привал, слуги раскинули на траве царские ковры, достали припасы, вино, и закипел веселый пир. Среди цветов и трав, за кубками пьянящего напитка время летело незаметно, а меж тем солнце уже начало клониться к закату, унося свои золотые знамена, а ночь подступала все ближе, воздвигая над землей шатер мрака. Но Хосрова и его сотрапезников это не смутило: они тотчас решили перенести свое пиршество под кров близлежащего селения и там продолжить веселье.

Сказано — сделано. Громкий звон струн разогнал ночную тишину, багряная влага из походных бурдюков и фляг, булькая, лилась в чаши и кубки, хмельные песни перебудили всю округу, норовистый конь Хосрова, которого спьяну не привязали как следует, забрел на чужое поле и учинил потраву, любимый раб царевича забрался в соседний сад, чтобы полакомиться, и оборвал хозяйский виноградник… А как только загорелась над миром заря и вновь взошло солнце, нашлись средь придворных Хосрова такие зложелатели, которые вихрем умчались во дворец к царю, норовя ядовитыми речами нарушить согласие и смутить душу государя-отца. Донесли ему, что любимый сын все законы преступил, видно, не боится ни шаха, ни Бога, что от этого по всей стране дурная слава пойдет.

Удивился шах:

— Да в чем его вина?!

— Нечестивых поступков его не перечесть, — отвечали доносчики, — отвернулся он совсем от правого пути. И конь его не знает ни узды, ни ограды, и у невольников его на чужое добро руки загребущие… Простым хлебопашцам царевич всю ночь спать не давал, в доме честных людей гулянку ночную устроил с музыкой да с песнями… Нет, кабы он не шахский сынок был, ему бы несдобровать, ну а наследнику царскому, конечно, все с рук сойдет.

Шах Хормозд брови нахмурил:

— Приведите коня, подайте меч!

В один миг подрубили ноги коню, холеного раба, на сладкую ягоду польстившегося, отдали владельцу виноградника, драгоценный престол, принадлежавший Хосрову, отослали домохозяину, ночной отдых которого он потревожил своей пирушкой, дабы возместить нарушенный покой жилища, арфисту вырвали ногти, чтобы впредь не бренчал на арфе, добрых людей не беспокоил, а с арфы самой сорвали покров ее шелковый, затоптали в пыль. Вот как вершил шах свой суд в давние времена: непреклонно и невзирая на лица, не делая различия между собственным сыном и иными подданными.

Шахский приговор позором обрушился на голову Хосрова Парвиза. Опечалился царевич, но разума не потерял, стал раздумывать, как такое случиться могло. И понял, что сам во всем виноват, что суровое наказание было справедливо, он его заслужил своим небрежением к людям другим. Хосров, недовольный сам собою, обеими руками ударил себя по голове, а потом обратился к двум мудрым старцам из числа своих наставников и молвил:

— Прошу вас, отведите этого неразумного к престолу шаханшаха*! Быть может, он примет ваше заступничество и смилуется над провинившимся сыном, ведь я готов признать, что был неправ.

Он облачился в саван, взял в руки меч обнаженный, — и прокатился по всему миру горестный стон, словно Судный день наступил: заплакал Хосров, зарыдали подданные шаха. Белобородые старцы медленно направились к шахскому дворцу, а за ними смиренно следовал царевич, всем своим видом показывая, что он — невольник чести, готов принять государеву кару. Когда они приблизились к трону, Хосров пал ниц и, не поднимая головы, произнес:

— О шах, милости твоей прошу и великодушия! Прости меня, грешника, припадаю к стопам твоим! Я виноват — но не по злому умыслу, а по неразумию и незрелости душевной, ведь у меня еще материнское молоко на губах не обсохло… О благородный лев, пощади, ибо у меня нет сил сносить твою немилость! А коли нет мне пощады, то рази — вот меч тебе! Лучше мне пасть от твоей руки, чем гневить тебя.

Шах слушал эти чистосердечные слова, слушал громкий плач людей, собравшихся во дворце и у его ворот, и гнев отступал от его сердца, а жалость заполняла душу. Проницательным взором он видел, что сын, хоть он еще молод и нежен, не закален превратностями жизни, постигает уже законы жизни и судьбы. Звезды сулили ему счастье и благополучие, он же сам не желает зла никому и отца не хочет огорчать. Такой сын отцу не обуза и не помеха, а подмога и исцеление, как видно, снизошла на него благодать Божья. И Хормозд обнял царевича, поцеловал его в лоб и назначил предводителем войска.

Хосров обрадовался несказанно, весь мир снова засверкал для него яркими красками, казалось, земля приветствовала и одобряла своего любимца за его достойный поступок. К вечеру, когда солнце удалилось на покой, а в небесной вышине загорелся таинственным светом чародей-месяц, царевич отправился в храм, чтобы вознести благодарственную молитву Йездану*. Он склонился перед Священным Огнем, повторяя имя Творца, и незаметно для себя уснул: то ли прошлой ночью спал мало, то ли такова была воля небес. И увидел он во сне своего деда, великого и мудрого шаха Ануширвана*, который молвил ему такие слова:

— О младой светоч, тебе предстоит озарить весь мир! А за то, что вел себя достойно, покорно принял волю отца, хоть и лишился четырех радостей своих, будут тебе посланы четыре подарка судьбы. За смирение и самообладание твое, о внук мой, дано тебе будет обнять такую красавицу, лучше которой не встречалось под луной, это первое. Второе — за то, что отрубили ноги твоему любимому коню, получишь ты самого легконогого скакуна на свете, вороного Шабдиза. Третий дар: отец отдал твой драгоценный престол бедному селянину, но ты в возмещение обретешь трон, сверкающий меж небом и землей. И, наконец, четвертое: за то, что безропотно снес расставание с певцом своим и арфой, Господь пошлет тебе в музыканты сладчайшего Барбада*, чьи песни подобны райским. Так что ты, утратив простые камешки и костяшки, получишь взамен золотой клад, бесценные самоцветы.

Тут царевич очнулся, восславил еще раз Йездана и вышел вон. Весь следующий день он молчал, вспоминая свое сновидение, а к вечеру призвал к себе мудрецов и рассказал им о том, что явил ему Создатель во сне.

Рассказ Шапура о Ширин

Говорится в преданиях, что был у царевича Хосрова любимый друг по имени Шапур, человек многомудрый и многоопытный, по свету немало поездивший, побывавший и в Индии, и в странах Магриба. Этот Шапур обладал многими талантами, был красноречив, владел искусством изящного письма, а также даром живописца: его картины и рисунки могли бы затмить творения Мани*. Он посетил однажды покои Хосрова, поклонился и воздал царевичу хвалу, как положено, и осторожно молвил:

— Если бы царю угодно было преклонить ко мне слух, явил бы я ему крупицу своих скромных познаний.

Хосров благосклонно отвечал:

— О достойный муж, озари нас светом разума своего!

И тогда Шапур отверз уста и излил благоуханный напиток слов и речений, настоенный на лучших ароматах, украшенный самыми яркими цветами. Он говорил:

— Пока существует земля, она будет подчинена тебе, ибо тобой украшено время! Да сопутствуют тебе вечно молодость и красота, да исполнятся желания твои назло всем недоброжелателям! Как тебе известно, я немало странствовал по свету, побывал и в дальнем краю, за грядою гор, на берегах моря Каспийского, которым управляет царственная и могущественная повелительница. Ее горным крепостям числа нет, казне ее нет счета, стада ее несметны, поля — изобильны. Власть свою она ни с кем не делит, ибо замуж не выходила, тверда и отважна как мужчина, а зовут ее Михин-бану. Клянусь, почитают ее не меньше, чем Шемору, царицу ассирийскую! И жизнь она ведет привольную и роскошную, переезжает из Армении в Абхазию, с гор к морю и во всякое время года находит для себя отраду и удовольствия. И всюду сопровождает ее племянница, которой она родную мать заменила: девица дивной красоты, так что и не скажешь, гурия* это, пери* или луна, сошедшая с небес.

И Шапур пустился в описания красоты юной девы, столь подробные и цветистые, что полностью их передать невозможно, да что передать — их и понять нелегко, ведь времена были другие, вкусы тоже не нынешние, а тогдашние красноречивцы предпочитали говорить витиевато, уснащая речь свою причудливыми сравнениями и пышными эпитетами, так что получалось порой слишком уж тяжеловесно. Судите сами, как он старался:

— Лик у той девы светел, словно молодая луна, а очи черны, точно ночь, тонкий стан обвивают темные локоны, подобные неграм, карабкающимся на высокую пальму, дабы достичь финика уст. Ах, как сладостны эти румяные уста! Как сверкают жемчуга зубов, когда красавица улыбается! От мускусного дыхания томно туманится блестящий агат очей, нежные губы словно шепчут заклинания, отвращающие всякое зло, изящный носик прямотой уподобляется мечу, округлый подбородок похож на яблочко, грудь — как два спелых граната… А зовут это диво дивное Ширин, что означает «Сладостная».

Долго еще вел свои затейливые речи Шапур, утверждал, что улыбка той красавицы — как сладкая соль (хоть соль и не бывает сладкой, но Ширин, мол, сочетает в себе сладость сахара и основу вкуса, то есть соль), что луна кажется всего лишь родинкой небес пред сиянием ее ясного лика, что она приводит в смятение разум, ухищрения искусства бессильны пред ней, мускус и розы, ослабев, падают к ее ногам. Михин-бану избрала Ширин своей наследницей, назначила ей свиту из семидесяти знатных девушек, одна другой краше, они вместе время проводят, вместе гуляют по садам и лугам, песни поют и хороводы водят, скачут на быстроногих скакунах, наслаждаются чистым вином и розовой водой, а лиц прекрасных не закрывают.

А еще поведал Шапур, что есть средь богатств Михин-бану чудный конь, быстрый как ветер, могучий как лев, вороной масти, тонконогий, с железными копытами, густою гривой, волнистым хвостом, — по всему миру о нем слава идет.

Все приближенные Хосрова и он сам внимали Шапуру затаив дыхание, все согласились, что Ширин, какою описал ее сей мастер пленительных речей и знаток мира прекрасного, — владычица красавиц. Но больше всех был захвачен этим рассказом молодой царевич, ради которого Шапур и завел весь разговор. Душа его загорелась огнем, сон бежал от очей, напряженно ловивших тень неведомого облика, он потерял покой, мечтая о Ширин, уносясь к ней мыслью, для которой нет границ и расстояний. Несколько дней он утешался игрой воображения, перебирая в памяти слова Шапура, но семя любви уже проросло в его сердце, пустило корни и теперь просило влаги и света, он жаждал новых вестей и надежд. Хосров призвал к себе Шапура, стал вновь расспрашивать его о красавице, а потом молвил:

— Добрый мой друг, возьми это дело в свои руки, ибо я уже выпустил сердце из рук! Ты ведь заложил основы дивного чертога, возведи же теперь его ввысь, до самых небес. Не рассказывай мне больше о прелестях Ширин, а отправляйся прямо к ней, в ее страну, придумай, как мне заполучить этот кумир. Всё разузнай: добра ли она, лукава ли, благосклонна ль к речам и советам людским. Коли увидишь, что сердце ее — мягкий воск, оттисни в нем мой отпечаток, а коли найдешь, что она тверда и жестока, возвращайся скорей, дабы я не ковал холодное железо.

Премудрый искусник Шапур отвечал ему так:

— О царевич, да пребудет с тобой радость и веселье, да минует тебя глаз дурной и всякая порча! Ты повелеваешь миром, мне же подвластны искусства, краски и линии, как художник я не уступаю Мани, даже могу поделиться с ним славою. Ведь если я напишу людей, они будут как живые, глянешь — словно дышат, птицу напишу — она вот-вот взовьется под облака. Так что не тревожься, сотри с души пыль беспокойства: я завершу то, что задумал и начал. Быстрым голубем полечу я в поднебесье, легконогим онагром помчусь добывать тебе Ширин, и своего добьюсь непременно. Веруй в мою удачу и в свою звезду.

С этими словами он расстался с Хосровом и после недолгих сборов отправился в путь.

Поездка Шапура к Ширин

Быстрее ветра пересекал отважный Шапур жаркие пустыни и каменистые горные хребты, поспешая к горным долинам Армении, где, как он знал, укрывалась от летнего зноя Ширин со своими подругами. Он приблизился к нагорьям и стал подниматься вверх по склонам, укрытым ковром изумрудной травы, изукрашенным анемонами и базиликом, яркими покрывалами горных цветов. Там стоял древний монастырь, то ли сирийский, то ли румийский, в котором расположились мудрые отшельники. Шапур, которому ведомы были их обычаи, спешился у входа и попросил у них приюта. Монахи приняли странника, накормили, развлекли беседою, рассказали много удивительных преданий о тех краях. Шапур выслушал их с почтительным вниманием, так что, когда он стал расспрашивать, где может быть сейчас Ширин со своими спутницами, монахи не заподозрили дурного, охотно указали ему долину, куда должны были с утра прибыть девушки.

Тут наступила ночь, раскинула свой шелковый полог, на котором засветились, засияли звезды. И сложились они в узор доброго предзнаменования, обещая Шапуру успех. Он встал пораньше и отправился в рощу, что окружала луг, названный ему старцами из монастыря, стремясь опередить прекрасных дев. Взял он с собой листок наилучшей бумаги, точными движениями умелой руки начертал на нем лик царевича Хосрова и поместил рисунок на старом пеньке, прижав щепкой, а сам поспешно удалился.

Луноликие красотки, словно пери, слетелись на лужайку, со смехом, щебеча точно птицы, одни уселись в круг, другие пустились в пляс, кто играл на лютне, кто разливал вино… Ширин выделялась в их окружении как Луна среди Плеяд, она улыбалась подругам, обращалась то к одной, то к другой, и вдруг увидела листок с портретом.

— Подайте мне его, — промолвила она, — кто это рисовал?

Подали ей рисунок, и красавица тотчас забыла о своем вопросе — глаз не могла отвести от изображения. Она склонилась над листком, забыв обо всем на свете, всей душой погрузившись в созерцание благородных и красивых черт, казалось, она опьянена хмельным вином, попала в таинственный плен… Ее подруги испугались: уж нет ли тут какого колдовства? Попробовали тихонько убрать рисунок подальше — она стала как во сне шарить вокруг, нащупывая его. Тут приближенные уверились, что дело нечисто, схватили искусное изображение, изорвали на мелкие клочки, обрывки спрятали и говорят:

— Ах, видно, див его унес! Нехорошее здесь место, пойдемте прочь отсюда!

Тотчас вскочили они на коней и унеслись в степь, спасаясь от непонятной опасности.

На следующий день Шапур поднялся с рассветом, он торопился к горе, под которой собирались девушки. Снова нанес он на бумагу изображение Хосрова, нацепил его на ветку большого куста и скрылся. А красавицы опять сошлись там, принялись за свои игры и забавы, но только разыгрались, как Ширин, подняв голову, заметила новый портрет, висевший на кусте. Птица ее души затрепетала, язык онемел, она не сводила глаз с бумаги, пытаясь понять, явь это или сон? Когда же речь вернулась к ней, крикнула подругам:

— Что это там? Игра теней и света или воплощение моей мечты? Подайте мне листок!

Однако те, обеспокоенные, скрыли от нее картинку, притворились, что ее унес ветер или что это было видение колдовское. Засуетились, зашумели, что, мол, трава здесь измята, верно, духи ночевали, место недоброе, лучше его покинуть поскорее. Быстро собрали все свои вещи и умчались оттуда, разбили лагерь в степи, там и отошли ко сну.

А наутро двинулись прекрасные всадницы в сторону того монастыря. Поблизости располагался чудесный уголок: лужайка, заросшая душистыми травами, с купами деревьев, меж ветвей которых ворковали горлинки, распевали соловьи. Легкий ветерок причесывал кудри травы, принося прохладу и благоухание, маня отдохнуть на шелковистом ложе. А среди ветвей заметила Ширин новое изображение Хосрова, которое заблаговременно поместил туда хитроумный Шапур. На этот раз она подошла прямо к рисунку, взяла его в руки, прижала к груди, а потом устремила на него преданный взор, словно увидев пред собой средоточие счастья и свою судьбу. Спутницы ее не успели помешать, да они уже поняли, что дивный рисунок не таит в себе зла, а когда посмотрели на него ближе, просто влюбились в пленительный лик! Подняли шум, кричат:

— Надобно узнать, кто здесь нарисован!

Вздохнула Ширин:

— Ах, разузнайте, помогите мне! Верните покой, покинувший меня!

А потом добавила:

— Пока мы не найдем того, кто на портрете, давайте наполним чаши и на дне их отыщем веселье!

Виночерпии засуетились, поднося хмельное питье, царевна осушила чашу, другую, а потом наказала выставить дозорных, чтобы опрашивали всех прохожих и проезжих, не знают ли они прекрасного незнакомца, изображенного на рисунке. Так и сделали, но древо нетерпения Ширин росло, печаль ширилась, а неизвестность всё не проходила.

А тем временем Шапур переоделся жрецом-магом* и направился к той лужайке с видом значительным и таинственным. Конечно, девушки остановили его, принялись расспрашивать о нарисованном им же портрете, но он отвечал загадочно и непонятно, пока не подошла к нему сама Ширин. Объятая волнением, она заговорила с ним, попросила помочь, и пред ее прелестью напускная важность оставила Шапура, он позабыл свой умысел, растерял заготовленные уловки, казалось, даже дар речи утратил. Но ненадолго. Собрался с мыслями Шапур, преодолел растерянность, и речи его потекли словно мед с молоком.

Он описывал Хосрова и славословил его, окутывая душу Ширин золотой сетью слов. Однако Ширин внимала ему так доверчиво, смотрела так прямодушно, что Шапур отбросил ухищрения, предпочел искренность и молвил ей:

— О светлоликая владычица надежд! Рисунок этот мой, я его создал, а изобразил на нем Хосрова Парвиза, моего царственного друга. Живописью я владею в совершенстве, однако никакое изображение не может отразить полноты души и прелести живой создания Божьего, оно лишь тонкое подобие истины.

Тут Шапур принялся красноречиво описывать достоинства Хосрова и заключил:

— Он увидал тебя во сне и с тех пор лишился покоя: не спит, не ест, не пьет… Друзей покинул, лишь о тебе мечтает и томится. Вот почему я здесь — пришел его гонцом.

Смущенная Ширин опустила очи долу, чуть дыша, но потом справилась с волнением и спросила тихо:

— Мудрец, что ты посоветуешь, как положить горю конец?

— О солнцеликая, — с готовностью ответил тот, — никому не открывай тайны души своей, ничего не говори царице, а завтра поутру сделай вид, что едешь на охоту, вели оседлать Шабдиза и скачи прочь от охотников, от свиты: ведь Шабдиза никакой другой скакун не догонит. Отправляйся прямо к Хосрову, в его родовой замок близ Мадаина* — на него погляди, себя покажи… А пропуском и талисманом твоим пусть будет этот перстень.

И он подал ей царский перстень с именем царевича, обнадежил и пожелал ей счастья.

Бегство Ширин в Мадаин

Шапур ушел, а Ширин осталась вся во власти пробудившейся любви, мысли вихрем кружились в ее голове, но она приняла спокойный вид и велела своим спутницам:

— Готовьтесь к возвращению домой, да поспешайте, надобно нам вернуться до заката!

Тотчас усадили ее в паланкин и тронулись в путь, весело и дружно, сокращая дорогу приятной беседою. К вечеру достигли родных мест, разошлись на отдых, тут и ночь наступила. Но Ширин успела все же навестить Михин-бану и испросила у нее разрешения взять Шабдиза, дескать, хочется ей с утра поехать за дичью. Михин-бану охотно разрешила, только предупредила, что Шабдиз конь не простой, ему удержу нет, его предназначение — быстрый бег, нужна твердая рука, чтобы править им.

Едва засветилась на небе заря, розоликая Ширин поднялась, вскочили и ее послушные служанки, спутницы ее верные. Ширин им говорит:

— Хочу я в степь поехать, наловить разных птиц.

Девушки тотчас оделись в мужское платье — ведь на охоте так способнее, Ширин тоже облачилась в мужской наряд, забрала косы под шапку-кулах*, и помчались все в степь. Начали там скакать, резвиться, а Ширин отпустила поводья, и Шабдиз вихрем полетел вперед. Подруги испугались: Шабдиз понес! Бросились за ней, да куда там! И тени ее уж не видать. До самой ночи они рыскали по степи, но никого не нашли и воротились во дворец в тревоге и печали, доложили обо всем Михин-бану. Вне себя от горя царица сошла с трона, опустилась во прах, начала плач по Ширин, расставание с которой она и раньше предвидела, но надеялась также на возвращение красавицы.

А Ширин тем временем скакала по долам и горам, неутомимый Шабдиз нес ее со скоростью ветра, и она летела мимо селений, по взгорьям и равнинам, по дороге и бездорожью, нигде не останавливаясь на привал, оставляя позади леса и горы, словно волшебница, бросившая наземь гребень или пучок прутьев. Копыта Шабдиза превращали камни, попадавшиеся на пути, во прах, в пыль мелкую, те пылинки, не желая лишаться лицезрения прекрасной Ширин, облаком окружали ее, норовили прильнуть к ее лицу, плечам, рукам — и некоторым это удавалось. После многодневной непрерывной скачки, нежный лик Ширин от любовной тоски и от лишений дорожных похудел и побледнел, зато нежная натура ее окрепла и закалилась. Она неуклонно стремилась вперед, не страшась препятствий, расспрашивая добрых людей о направлении, отыскивая путеводные знаки и приметы.

В очередной раз заиграл на небе рассвет, стирая с него черные письмена ночи, роняя нарциссы побледневших звезд и украшая лазурный свод желтой розой солнца, а Ширин все горячила своего скакуна, пока не оказалась на прекрасном зеленом лугу, по которому протекала речушка, сверкая словно источник живой воды. Осмотрелась Ширин — вокруг никого, и решила она смыть дорожную пыль, освежить в ручье усталое тело. Тонкою рукою она отбросила тяжелый плащ, разделась, повязала бедра куском голубого шелка (ведь даже наедине с небесами надлежит прикрывать наготу) и ступила в воду, — а казалось, весь мир повергла в огонь своей несравненной красой. Ну разве это не чудо: роза купается в роднике, уподобляясь лотосу? Разве не диво, что средь бела дня сеть мускусно-черных кос поймала в воде светлую луну? Быть может, она предчувствовала близость желанного гостя и в водах ручья готовила ему сладостный розовый настой?

Тут надобно нам вернуться к рассказу о Хосрове. Когда он посылал Шапура к Ширин, дела его шли хорошо, царь-отец к нему благоволил, небосвод над ним был ясным и безоблачным, Да ведь далеко ли до беды? Нашелся враг, смутьян и злодей, который взбаламутил своими кознями целый край, мало того, принялся чеканить дирхемы с именем Парвиза. Известно, что чекан монетный только государь производит, поэтому, когда шах Хормозд узнал о появлении таких дирхемов, он очень разгневался, но недовольство свое, не разобравшись в сути дела, обратил против сына (так уж подстроил всё тот коварный мятежник), задумал покарать его за мнимые посягательства на шахские права. Мудрец Бозорг-Омид, друг и наставник Хосрова, посоветовал ему уехать подальше, пока шахский гнев не уляжется. Хосров с беспечностью юности ничуть этим тучам, которые набежали на его звезду, не огорчился. Он пошел в женские чертоги своего дворца и молвил его обитательницам, которых было немало:

— Красавицы мои, мне надоело сидеть за стенами замка, хочу я подышать вольным воздухом, погулять, поохотиться, вы же оставайтесь здесь, развлекайтесь, играйте. А если появится у ворот прекрасная незнакомка на вороном скакуне, величавая и пленительная, примите ее радушно, окружите заботами. Если же не по нраву придется ей этот дворец, постройте для нее другой, где она пожелает.

С этими словами он вскочил в седло и в сопровождении своих слуг-гулямов* поскакал в путь, направляясь в сторону Армении. Он мчался, одолевая разом по два перехода, не останавливаясь на отдых, пока не ослабели от такой скачки кони у его свиты и они не остановились в изнеможении. Случилось это неподалеку от того места, где купалась Ширин, хотя Хосров, конечно, и не подозревал об этом.

— Расседлайте коней, покормите, — велел он спутникам. — а я погляжу, нет ли поблизости водопоя.

И он неторопливо пустил свою лошадь по лугу, пока не приметил блеск ручья. Подъехал ближе — увидел привязанного у берега скакуна, а в лазурном ручье — луну средь черных кос, увенчанную алмазным венцом брызг. Сияющая красота купальщицы пронзила сердце Хосрова, обожгла взор его, даже слезы навернулись на глаза. Ширин мыла голову и не сразу заметила царевича, когда же отвела от очей свои темные кудри, то так и оцепенела, не зная что делать от стыда и смущения. Единственное, что оставалось в ее власти, — занавеситься снова черным покрывалом волос, скрыться под ним от нескромных взглядов. Но как побороть сладкую дрожь, которая вдруг охватила красавицу?

Тем временем Хосров, видя смятение девушки, вспомнил о законах благопристойности, заставил себя тронуть коня и поехал прочь, не сказав ни слова, — только сердце обронил на берегу того ручья. И как только он скрылся из виду, прелестная пери выскочила из воды, натянула одежду и прыгнула в седло. По-прежнему скоро понес ее Шабдиз, а красавица, ничего вокруг не замечая, спрашивала себя: «Почему сей незнакомец затронул мое сердце, какое мне дело до него? Ведь это не Хосров — тот облачен в одежды царские, блистает каменьями драгоценными, а этот одет просто…» Но потом она припомнила, как говорил ей Шапур, что изображение, пусть самое прекрасное — одно, а живой человек — другое, засомневалась, помедлила немного в растерянности, но все же решила продолжать прежний путь, опять устремилась к дворцу Хосрова.

А Хосров, отъехав немного, обернулся, но в ручье уже никого не было: прекрасное видение исчезло как волшебница-пери, ускользающая от взоров людских. И царевич застонал от сердечной боли, завертелся волчком по степи, но красавицы нигде не нашел. И в конце концов он оставил бесплодные поиски и вновь направился в сторону столицы Аррана, заставляя себя забыть о случайной встрече.

Приезд Ширин в замок Хосрова, а также прибытие Хосрова в Армению

Вот как позабавилась судьба над юными Ширин и Хосровом: влекомые друг к другу зовом любви, они встретились в пустыне мирской, но не узнали друг друга, разъехались в разные стороны. Ширин, хоть душа ее рвалась за случайным встречным, прибыла в Мадаин, подъехала к воротам дворца Хосрова, показала привратникам данный Шапуром перстень, и они провели ее в женские покои. А там ее встретили прекрасные невольницы — и от зависти пред дивною красой незнакомки так и онемели. Но вспомнили наказ Хосрова и гостеприимные обычаи двора, приняли ее почтительно и приветливо, стали расспрашивать, кто она и откуда: они подумали, что это новая наложница, дорогая рабыня, купленная Хосровом. Ширин, однако, ничего толком рассказывать не стала, отделалась уклончивыми словами да сослалась на то, что повелитель скоро сам прибудет, тогда и объяснит все, что пожелает. А пока попросила ухаживать получше за Шабдизом — мол, этот конь дорогого стоит, он редкой породы.

Смекнули девушки, что залетела к ним не простая птица, захлопотали, окружили Ширин заботами, поднесли ей богатые наряды и уборы, повели отдыхать. И потекла в тех чертогах обычная жизнь. Но Хосров всё не возвращался, хотя миновал уж месяц, и Ширин заскучала, стала томиться в чужих местах: теперь она была уверена, что встретилась у ручья с самим Хосровом, бранила себя за поспешное бегство, да что проку в поздних сожалениях? Они только душу бередят. И терпению Ширин пришел конец. Она воскликнула:

— Ах, я больна, мне тяжко в этих стенах! Я родом с гор, привыкла к легкому, вольному воздуху, а от здешнего зноя я вся побледнела, пожелтела, румянец свой природный утратила.

Ревнивые обитательницы женских покоев, которые видели в Ширин соперницу, обрадовались случаю избавиться от нее. Припомнили наказ Хосрова выстроить для нее отдельный дворец, призвали зодчего умелого и начали его наставлять:

— Прибыла к нам колдунья с гор Вавилонских, уж такая умелая, такая ловкая! Велит ей жилище построить в краю безлюдном, глухом, чтобы там ворожбой своей заниматься. Ты уж постарайся, найди для нее долину в горах, чтобы ни человек, ни зверь, ни птица, ни ветер туда не заглядывали, — только зной да камни там царить должны. Там и возведи для нее замок, а уж плату проси, какую хочешь.

Строитель в точности исполнил заказ: вырос дворец в каменной теснине, вокруг ни души, скалы раскалены, словно в адском пекле, над ними марево, мгла тяжкая неподвижно стоит.

Закончил он свой труд, получил много золота и драгоценностей — целый вьюк! — и Ширин под вечер, когда спала жара, с немногими преданными ей служанками перебралась в новую обитель. Бедняжка! Думала она, что обрела свободу, а оказалась в плену мрачных утесов и всепоглощающего зноя, с которым мог сравниться только жар ее любви.

А тем временем Хосров, тоскуя о прекрасной незнакомке, двигался к землям Михин-бану. Едва он достиг границ, дозорные доложили о нем царице, и та, как положено, отправила ему почетные дары, выслала знатных мужей навстречу. Приняла его Михин-бану и увидела, что пред ней юноша достойный, наделенный царственным величием и блеском, прекрасный и учтивый. Он ей очень понравился, стала она осыпать его подарками драгоценными, что ни день устраивать пиры в его честь, а потом даже пригласила погостить всю зиму в ее столице, Бердаа*, и Хосров ответил согласием.

Итак, Хосров обосновался в Бердаа, и закипело там веселье: собрались к нему удалые друзья, беспечные гуляки, смех, шутки не умолкают, вино льется рекой — это Хосров старается отогнать печаль о Ширин. А в тех краях издавна хранили обычай зимних пиров: средь роскошных ковров, у жаровни с рдеющими углями, столы ломились от яств, золотые и серебряные кубки пламенели вином, лютни и лиры издавали томительные звуки, а певцы выводили пленительные песни, такие, как эта, например:

Кончина шаха Хормозда и воцарение Хосрова

Так коротал время Хосров вдали от родных краев, когда однажды доложили ему, что прибыл Шапур. Встрепенулся царевич, велел скорее позвать его, Шапур вошел и, оставшись наедине с Хосровом, рассказал ему подробно о своих делах: как отыскал Ширин, как полонил ее душу, как пробудил в ней желание отправиться к Хосрову на дивном скакуне Шабдизе.

— Теперь она уже, наверное, преодолела все трудности пути, — заключил Шапур, — и пребывает в твоем цветнике, среди розоликих красавиц.

Радость Хосрова была безмерна, он обнял Шапура, осыпал его подарками, возвел его в сан своих ближайших друзей. Рассказал он ему и о мимолетной встрече, которая произошла на пути в Армению, и они вместе решили, что Шапуру надлежит снова поехать к Ширин, теперь уж в Мадаин, чтобы привезти ее к Хосрову.

И снова устроил пир Хосров, да такой роскошный, что посетила его сама царица Михин-бану, воссела на трон рядом с Хосровом. Начали они застолье по всем правилам, соблюдая канон зороастрийский: сначала мобед* прочел застольную молитву, потом стали блюда с яствами вносить, а жрец жестом показывал, какие из них разрешено употреблять в пищу, а какие запрещено. После еды принялись за винопитие и, когда выпили по нескольку чаш, язык у Хосрова развязался, и он поведал Михин-бану то, что узнал о Ширин:

— Не горюй, премудрая царица, мой доверенный человек принес мне вести о твоей племяннице: она жива и здорова, это конь необузданный ее похитил, унес в далекие края. Я еще немного у тебя поживу — и она отыщется. Слово тебе даю, что пошлю за нею гонца, и она вскорости птицей прилетит сюда.

Обрадовалась Михин-бану, сначала от волнения слова вымолвить не могла, а потом сказала:

— Коли ты собираешься посылать гонца, то непременно приведи его ко мне, я дам ему подходящего коня: это Гольгун, брат того Шабдиза, который умчал Ширин. Только этот конь сможет скакать наравне с Шабдизом, а если Шабдиза уже нет при Ширин, то Гольгун станет служить ей вместо него.

— Это ты хорошо придумала, мудрейшая, — одобрил Хосров и велел, чтобы Шапур оседлал себе Гольгуна.

Шапур пустился в путь, достиг дворца Хосрова, но розы уж не было в цветнике, услада покинула сад. Разузнав, что Ширин теперь обитает в горном дворце, Шапур направился туда. Путь был нелегок и опасен, окрестности дворца угрюмы, но Шапур решительно постучал в ворота и показал стражу печать Хосрова, — его тотчас ввели внутрь. Но и покои Ширин оказались мрачными и темными, не на чертог походили они, а на узилище, на адскую каменную печь, в которую неизвестно кто вверг тот драгоценный рубин, ту редкостную жемчужину. Шапур едва нашел приличествующие слова приветствия и восхваления, а потом все же спросил:

— Как ты очутилась здесь, светлейшая, что привлекло тебя в этот сумеречный и унылый край, где и дышать-то невозможно?

— Так уж вышло, — отвечала Ширин, чей гордый дух избегал жалоб. — В отсутствие властелина прислужницы в царском дворце дали себе волю, предались разгулу, я не хотела оставаться среди них, вот и уединилась здесь.

— Клянусь, более ты здесь не останешься! — вскричал Шапур. — Хосров наказал поскорее доставить тебя к нему.

Он усадил ее на Гольгуна, и тот помчал луноликую на встречу с другом, который пребывал в ожидании, а ведь ожидание — ужаснейший недуг.

Но пока скакун издалека нес Ширин в ее родные пределы, туда к Хосрову прибыл другой, нежданный гонец с известием, что шах Хормозд предстал перед Господом, и царский трон теперь должен перейти к Хосрову.

— Однако, — добавил посланный, — надобно торопиться, поспешать домой: даже если ты здесь намылил голову, поезжай — дома смоешь пену!

Из этих слов Хосров понял, что надо и впрямь торопиться, придется отложить все любовные мечты и заняться делами державными, — таков удел царственных особ! И он тотчас отправился в Мадаин, где и вступил на шахский престол. Погрузился он в заботы государственные, стал вершить суд, строить дома и храмы, оберегать и поддерживать сирых, так что справедливостью затмил Ануширвана. А когда разобрался немного с насущными нуждами, вспомнил о Ширин и о любви, стал расспрашивать о ней, и ему сказали, что она вместе с Шапуром покинула горный дворец. Ну что тут скажешь? Опять небесный свод своим круговращением разъединил сердца, стремившиеся друг к другу, развел их в разные стороны! Шах Хосров укорял небо, предавался воспоминаниям и пытался заглушить сердечную боль, скача на черном, как ночь, Шабдизе, но без луноликой ночь разлуки была особенно темна.

А тем временем Шапур примчал Ширин во дворец Михин-бану и убедился, что они опять разминулись с Хосровом. Родные и приближенные очень обрадовались возвращению Ширин, они готовы были целовать прах на ее пути, возносили благодарственные молитвы, несли подарки в храм. Михин-бану осыпала возвращенную беглянку ласками, словом единым не укорила ее, разрешила делать всё, что той угодно. И вот снова окружена Ширин свитой из нежных дев, снова разъезжает с ними по лугам и полям, они смеются и ликуют по-прежнему.

И тут кривой и злобный старец — небесный свод опять совершил нежданный поворот: вывел на ристалище давнего врага Хосрова Бахрама Чубине — того мятежника, что чеканил монету именем Парвиза, а теперь вознамерился отнять у него шахский трон. Возвел он на Хосрова всякую напраслину, дабы очернить его в глазах людей, посеял смуту в сердцах, и не успел законный шах опомниться, как трон его рухнул, а венец пал, так что пришлось ему поскорее пересесть на спину Шабдиза и спасаться бегством, защищая собственную жизнь, — ведь голова дороже короны. Лишенный власти государь вынужден был тайными тропами, по бездорожью пробираться на север, к Аррану, ибо там, как он думал, можно найти приют.

Встреча Хосрова и Ширин

Выбравшись из окружения врагов, подступивших к Мадаину, Хосров попал наконец в вольные степи, простиравшиеся до самых гор, решил дать отдых душе и принялся за охоту, настреляв множество дичи. И когда собирал он свою добычу, заметил, что вдали заклубилась пыль: приближались какие-то всадники. А это была Ширин со своими подругами, она с утра отправилась на охоту. Вот как довелось встретиться двум влюбленным: вознамерились они ловить и стрелять дичь, а поймали друг друга! Они пустили коней скакать бок о бок и, опередив своих спутников, поехали рядом, пожирая глазами друг друга: гиацинты кудрей и розы ланит, темные косы девы и темный пушок на щеках юноши: луна глядела на луну! Но они не решались заговорить, опасались: она ли? он ли? Совпадают ли приметы? Тут приближенные назвали имена — и оба от силы чувств, от охватившего их сердечного волнения сознания лишились, так и повалились с коней наземь!

А когда пришли в себя, снова сели в седло и чинно поехали рядом, поражая всех окрест совершенной красотой, которой Творец наделил их в равной мере. К ним приблизилась дружина Михин-бану, воины и витязи почтительно их окружили, а Ширин со всей учтивостью молвила:

— Мы все в этих краях — смиренные рабы твоего царственного престола, не соизволишь ли удостоить посещением наше скромное жилище? Клянусь, я сама стану услужать повелителю, коли он пожелает.

Конечно, Хосров без промедления согласился:

— Коли ты готова меня принять, я всей душой рад твоему гостеприимству.

Ширин тотчас послала гонцов проворных известить Михин-бану, и когда они с Хосровом приблизились ко дворцу, шаха уже ожидала торжественная встреча, роскошные дары, сокровища несметные… Но Хосрова занимала только Ширин, она была усладой души его и душою услад.

Как уже говорилось, Михин-бану хорошо узнала Хосрова в его прошлый приезд, он ей понравился, вызвал у нее приязнь, но она не могла побороть опасений, видя близость огня и хвороста, а потому завела с Ширин такой разговор:

— Душенька моя милая, — говорила она, — ты не только мне, ты всему миру — радость, всех живущих ты своей красотою солнечной освещаешь! Но краса твоя — в чертоге чистоты, а мир наш лукав и коварен. Чую я, что шаханшах желает соединения с тобой. Это прекрасно, лучшей пары для тебя и не сыскать. Но берегись, не поддавайся его нетерпению: ты нежна и неопытна, а у него в цветнике, я слышала, десять тысяч розоликих красоток, чернокудрых и стройных… Он должен по всем правилам попросить тебя у меня, тогда небеса ваш союз благословят, а ты взойдешь на трон царский. А на иные просьбы его не отвечай, не обрекай себя на позор, помни, что девушке пристало проявлять скромность, а не смелость.

И Ширин впитала благие наставления Михин-бану не только чутким ухом, но душою, перед высоким небом поклялась она священною клятвой, говоря:

— Хоть я и сгораю от любви к венценосному, клянусь, что, стану принадлежать ему лишь в законном браке!

После этого Михин-бану успокоилась и разрешила Ширин проводить время вместе с Хосровом — и во дворце, и за пределами его, в садах и лугах. И вот уж Хосров и Ширин разделяют забавы: то играют в мяч на мейдане*, то едут на охоту в лучшие угодья, и каждый из них показывает умение и ловкость, красоту и совершенство. В играх и веселье незаметно пролетел месяц, любовь Хосрова всё увеличивалась, и вот однажды он молвил, обращаясь к луноликой:

— Прекрасная Ширин! Да пребудет с тобою счастье! Давай-ка завтра с утра возьмем с собой вина, припасы, поедем за город, устроим пир на степном приволье — прогоним прочь печаль, вкусим радость отдохновения!

И нежная пери согласно кивнула в ответ на его речи, потом поклонилась, пожелала доброй ночи и скрылась в своих покоях.

А к тому времени облаченный в бирюзовые одежды кудесник-небосвод уже поднял к новой жизни цветы и траву, расстелил для молодых и старых подданных своих зеленые ковры лужаек, возвел на царский трон розу, разбросал по берегам ручейков фиалки. Множество птиц запели, засвистали, защебетали, прославляя любовь, радуя сердце влюбленных. Весенний ветерок шаловливо распахивал покрывала женственных бутонов, ласково трепал кудри гиацинтов, шептался о чем-то с шиповником, струи эфира дарили изумруду лугов жемчужины росы, все вокруг было напоено нежностью и призывало к любви. И Хосров с Ширин готовы были бродить по полям и лугам днем и ночью, любуясь цветочными узорами на зеленом бархате. Так наслаждались они окрестной красотой, пока луноликой не захотелось отдохнуть.

Усердные слуги тотчас воздвигли царский шатер на лугу среди лилий, кравчий наполнил чаши, заговорили струны лиры, Хосров и Ширин предались блаженной неге, — как вдруг из-за какого-то куста выскочил разъяренный голодный лев. Хвостом он хлестал себя по бокам и огромными прыжками приблизился к шатру. Сопровождавшие влюбленных воины от страха пали на землю, только Хосров не растерялся: когда ужасный зверь взвился в воздух, нацелясь на шаха, — а тот сидел без доспехов и без меча, — он опередил хищника, поразил его прямо в сердце могучей стрелой. Лев рухнул к ногам Хосрова, тут и прочие подбежали, стали мертвого зверя колоть, обезглавили. Но с тех пор утвердился обычай: царь даже за пиршественным столом меча не оставляет, всегда у него булатный клинок под рукой.

К этой руке склонилась, целуя, Ширин, благодаря отважного шаха за спасение, а он в ответ приник к ее устам, от души воскликнув:

— О, что за мед! Он указует путь в край поцелуев!

Это был их первый поцелуй, первый шаг, — но ведь за первым шагом следует второй. И вскоре уже влюбленные, едва остались одни, тянулись друг к другу с лобзаниями, которые раз от раза становились все более пылкими. И хоть им казалось, что никто не подозревает об их чувствах, окружающие давно приметили растущую любовь этих двух светил и при случае, когда между прекрасноликими шла приятная беседа, подавали им иносказательные советы, рассказывали притчи, которые находили живой отклик в юных сердцах.

Страстный пыл Хосрова и неуступчивость Ширин

И вот однажды они отправились на охоту с избранной свитой, долго скакали по степям и лугам, а потом остановились под шатром ночи, воздвигли величавый трон для Хосрова, достали яства, взятые с собой, пригожие виночерпии поднесли вина, пустили чаши по кругу. Пред троном встал, вознося хвалу, Шапур-златоуст, десять самых красивых подруг Ширин расположились вокруг, и потекли веселые речи, с которых хмель снял покровы скромности. Они говорили о любви, восхваляя блаженство соединения любящих, когда же подошел черед Ширин, она застенчиво опустила глаза и молвила:

— Сердце мое прозябало в одиночестве, когда явился предо мной Шапур, открыл мне предначертания судьбы… С той поры как явился мне воочию прекрасный образ снов моих, я сгораю от стыда, я склоняю голову покорно пред величием царя царей и уповаю на его покровительство, на постоянное счастье его и удачу!

А Хосров сказал так:

— Могучий черный лев однажды встретил на своем пути кроткую лань, загляделся на нее — и попал в ее силок! Я тот лев, которого заманил в сеть мускусный аромат Ширин, я тот огонь, что нашел прибежище от ветра в шатре ее кудрей, только в ней обрету я силу для битвы с другими хищниками.

Друзья встретили их признания одобрительными возгласами и рукоплесканиями, а сердца влюбленных от изреченных слов и от хмельной влаги, выпитой на пиру, запылали еще жарче. Хосров видел, как с каждой выпитой чашей любовь охватывает Ширин все сильнее, и обращал мольбы свои к ночи, умоляя ее не уходить. Луна сияла в вышине, прелестная подруга была рядом — чего еще желать? Однако Хосров, разгоряченный вином, стремился к обладанию… А тут и веселые друзья, утомленные дневными забавами и хмельным пиром, по одному стали покидать застолье, извинившись перед шахом. Даже виночерпиев сморил сон, так что Хосров и Ширин оказались наедине. Хосров отбросил прочь терпенье, отринул всякую мысль о Всевидящем Оке небес и подступил к луноликой красавице с пылкими уговорами, убеждая ее не терять попусту времени, испить до конца сладостную чашу любви.

Однако сладостная Ширин, хоть и ее также сжигало желание, томила страсть, помнила о своей клятве Михин-бану и отвечала мягко, но держалась твердо. Она говорила, что надобно подождать до свадьбы, отворачивалась, опускала взоры и отражала все пылкие и нежные уверения, отклоняла все мольбы влюбленного шаха. И чем дольше вели они этот любовный спор, тем больше кротость Ширин оборачивалась строгостью, здравый смысл гнал прочь от нее любовное опьянение и подсказывал, что прямодушием и искренностью ей не обойтись. Разум ей подсказывал все новые и новые причины для промедления, пока утомленный долгими препирательствами Хосров не заснул прямо посреди речи.

Но вскоре наступило утро, влюбленный государь пробудился — весь во власти вчерашнего хмеля, хлебнул еще вина, и страсть снова забродила в нем, забурлила с такою силой, что он протянул руку, схватил Ширин и вознамерился тотчас осуществить свои желания. Но находчивость не покинула красавицу и она сказала, отстраняясь:

— Остерегись, не надо горячиться! Ты собой не владеешь и меня хочешь опозорить? Разве так поступают властители и владыки? Да и не о том следует сейчас хлопотать шаху. Не лучше ли сначала позаботиться о царстве, о власти в нем? А уж тогда ко мне руку протягивать. Я не хочу быть твоей прихотью в изгнании: сначала верни себе трон, а потом и меня получишь.

И еще много обидных слов сказала Ширин Хосрову, понуждая его вспомнить о высоком предназначении государя. Эти справедливые речи уязвили гордость шаха, охватил его гнев, он одним прыжком вскочил в седло, рванул поводья Шабдиза и крикнул Ширин:

— Коли так — прощай, счастливо оставаться! Ни огонь, ни вода меня не остановят, любую преграду я преодолею! Напрасно думаешь ты, что я буду торчать здесь вечно, о, нет, как ярый слон помчусь я на врага, забуду о неге и мягких подушках. Ты надумала учить меня мужеству? Да это от любви к тебе я упустил из рук венец, в любви причина моих невзгод: ты поймала меня своим арканом, опоила огненным вином и еще твердишь: «Вперед на врага?!» Ну, я тебе покажу! Ты меня пригласила сюда, ты же и выпроваживаешь, — так тому и быть.

И он умчался прочь, ускакал на горячем гилянском коне в направлении Рума*.

Усмирение Хосровом мятежа и новое воцарение его в Мадаине

Угрюмый и мрачный, сердитый на Ширин, скакал Хосров по горам и долам. Чудо-конь под ним казался крылатым, отважные и верные витязи преданно следовали за ним, но ведь и у злодея Бахрама был меч и войско — поболе, чем у Хосрова, — и он наверняка выставил уже заставы и засады на всех путях-дорогах, со всех сторон обложил Парвиза… Однако же Хосров мчался не останавливаясь и вышел-таки к одному монастырю, в котором жил мудрый отшельник, дабы прибегнуть к его совету. Тот обратил проницательные взоры к светилам небесным, истолковал их положение и движение и открыл Хосрову, что ему предстоит и как надлежит поступить.

Во всем Хосров последовал его наставлениям: свернул он к морю, не замедляя хода, и гнал Шабдиза вдоль берега морского, пока не добрался до Константинии (так называли персы Константинополь), прибыл к кайсару*. Владыка Рума принял его доброжелательно: он тотчас стал вынашивать замысел, как бы повернуть приезд Хосрова себе на пользу, обратился к астрологам, к советникам своим. И придумал. Хоть и был кайсар ревностным христианином, но предложил Хосрову разделить с ним власть в Руме и скрепить этот союз женитьбой на кайсаровой дочери, прекрасной Мариам. А уж тогда они вместе отвоюют у Бахрама иранский престол. Хосров отказываться не стал. Обо всем договорились, всё обсудили, сыграли свадьбу, а там уж Хосров с братом кайсара, знаменитым полководцем, стали решать, прикидывать, как лучше рать вести, с какой стороны заходить, как войско строить.

Кайсар обещания свои сдержал, казны не пожалел, отменно снарядил и вооружил бойцов: под грозными полками земля дрожала, леса клонились, реки отступали. Но мы здесь не станем долго говорить о том, как сражался Хосров с Бахрамом Чубине, как сшибались в смертельной схватке лихие воины, ржали кони, звенели клинки — наша повесть о другом. Достаточно будет сказать, что волею судьбы Хосров одержал победу и вернул себе отцовский трон, а Бахрам был разбит, бежал неведомо куда.

И вот Хосров под счастливою звездой снова взошел на престол в Мадаине и в скором времени вознес его до созвездия Плеяд, украсил своим блеском мир земной. Но восседая на троне величия и могущества, он никак не мог изгнать из сердца пробудившуюся тоску по Ширин. Не мог он надеяться и на соединение с Ширин: его супруга Мариам была ревностной христианкой, а христиане, как известно, не признают многоженства… Так Хосров достиг владычества и богатства, но потерял любимую подругу и оттого страдал. Нельзя сказать, чтобы жена была ему постыла, а жизнь в супружестве противна — Мариам славилась красотой и умела дарить шаху радость, — но сердце его рвалось к другой, в ней виделась ему истинная услада. Быть может, и правда, что любовь и власть державная вместе не уживаются, надобно выбирать меж ними?.. Во всяком случае, Хосров постоянно терзался сожалениями о былом, он говорил себе: «Я пребывал с милой в цветущем саду, и счастливая судьба стояла на страже возле нашего ложа, а теперь мое счастье уснуло, а я проснулся — любимой я лишился и сердца своего тоже! Где та блаженная, беспечальная пора? Где тот сладкий сон? Мне говорят, что должен я радоваться, не след, мол, омрачать стонами и жалобами древний и славный царский трон. Но чему мне радоваться, за что благодарить судьбу? За те золотые цепи, которые сковали ноги соловью моего сердца? А ведь мне их не сорвать, увы, не дают эти цепи тяжкие мне улететь к возлюбленной, о горе!»

А порой мысли его текли по-другому: «Главное — получить власть, нельзя рисковать державным троном! Когда ты владеешь царством, тогда и красавицы к тебе благосклонны: зерном можно приманить в силок любую птицу. Государь непременно достигнет исполнения своих желаний, надобно лишь проявить терпение и настойчивость».

Обратимся теперь к Ширин, оставшейся в разлуке с шахом, словно в плену. Она рыдала и плакала, миндаль очей изливал поток кровавых слез, лишая ее сил и спокойствия. Она дрожала как в лихорадке, пылала как в огне, то проклинала день, когда узнала о Хосрове, то бранила себя за суровые речи. Немало дней провела она в отчаянии и безутешной скорби, не покидая ложа горя, но потом все же поднялась и направила стопы к дворцу Михин-бану, поведала ей свою тоску.

Михин-бану всей душой пожалела красавицу, нашла немало разумных советов ей в утешение. Она говорила:

— Потерпи немного, твоя боль пройдет — ведь все проходит в этом мире. Яви же смирение и стойкость пред судьбой, ибо никто не знает, что принесет день грядущий. Ты уже приняла столько мук от Хосрова, — быть может, небосвод повернется по-иному, и тебе доведется испить чашу счастья.

К Михин-бану присоединился Шапур, также изрекший немало тонких и глубоких мыслей, и постепенно сердце Ширин успокоилось, острая боль сменилась тихой печалью, грустными воспоминаниями о блаженных днях, проведенных с возлюбленным.

Но пока Ширин старалась преодолеть тоску разлуки, судьба готовила ей другое испытание: недуг Михин-бану, давно мучавший ее, подступил вновь, и благородная царица скончалась. Осталась Ширин совсем одна, взошла на трон правления страной, — ведь она была наследницей Михин-бану, — стала вершить дела государственные. И поскольку наделил ее Творец высокими помыслами и ясным разумом, правила она справедливо, являла подданным великодушие, никого не притесняла, напротив, дарила милости горожанам и селянам, пеклась об их благополучии, а они в ответ возносили ей хвалы, полюбили Ширин всей душой. Распространилось по землям Аррана благоденствие и изобилие, потекла жизнь мирная и ладная.

Ширин рачительно управляла своим царством, затаив в сердце грусть, постоянно обращала она взоры в сторону Мадаина, ждала вестей о Хосрове. Когда услышала, что шах снискал победу и возвратил себе трон предков, на радостях раздала подарки народу, когда же узнала о женитьбе его на Мариам, испытала жгучую боль. От этой вести она вновь утратила покой. Ее царствование продолжалось уже целый год, но тут она почувствовала, что не в силах более заниматься делами державы. Да и как управлять страной, когда нарушено равновесие души, когда сердце сжимает злая тоска и мрак окутывает рассудок? С отвращением совлекла Ширин венец с головы, назначила наместника и велела слугам собираться в дорогу.

Прибытие Ширин в Мадаин

Ширин пустилась в путь на Гольгуне, а Шапур, как тогда говорили, «бежал у ее стремени», то есть служил ей как самый верный и преданный друг и помощник, был при ней неотлучно, оберегая от тягот пути. Еще взяла она с собой нескольких верных служанок, давних и задушевных своих подруг, которые знавали ее и в горе, и в радости, велела собрать побольше скота, — коней и верблюдов, овец и коров, — ковров, тканей разных и золота, и двинулся караван в сторону горного чертога, который был построен прежде для Ширин.

Весть о путешествии Ширин разнеслась окрест, долетела и до Хосрова, который увидал в том надежду на скорое избавление от мук разлуки. Хоть он и страшился Мариам, которая очень строго следила за ним, однако же не оставлял мысли свидеться с Ширин. Но тут доставили ему другое известие: о смерти Бахрама Чубине, его мятежного врага. Хосров, конечно, вздохнул с облегчением, но не впал во грех гордыни и высокомерия, который побуждает иных победителей принижать побежденных, не признавать за ними силы и доблести. Шаханшах понимал: невелика честь победить слабого и ничтожного. Он выказал удовлетворение гибелью Бахрама, но все же отдал ему должное: оценил храбрость былого противника и его стойкость, вроде бы даже пожалел о нем, три дня не садился на трон и чашу с вином в руки не брал.

Зато на четвертый день началось во дворце шумное пиршество и ликование, вино лилось рекой, шаханшах послал за Барбадом — великим певцом, и тот явил свое дивное искусство, соловьем разливался, помогая себе игрой на лютне. Из ста песен, которые были им сложены, отобрал он тридцать самых сладкозвучных, самых пленительных и чарующих, и спел их одну за другой. Начал он со знаменитого напева «Нежданно обретенное сокровище», потом перешел к другим песням, исполнил «Жемчужный шатер» — словно перлы рассыпал по царским коврам, пропел «Зернышко мускуса» и «Убранство светила», а за ними прочие напевы, столь же прекрасные, и закончил чудесной мелодией «Сад Ширин», томной и нежной, как бы омывающей сладостью полное горечи сердце. Хосров и гости на пиру были в восхищении, государь после каждой песни кричал: «Зих!», то есть «молодец», «браво», и одарял Барбада кошелями с золотом и роскошными кафтанами с царского плеча.

А когда закончился пир, повелитель, охмелевший и разомлевший, переполненный томительно-сладкой тоской по Ширин, отправился на женскую половину и завел было с женой речи о Ширин, а той желчь так и бросилась в голову. Хосров сидел пред ней и толковал о благословенном дыхании Исы*, проповедовавшего добро, убеждал супругу, что Ширин-де уже не властна над его душой, однако следует проявить великодушие, принять ее во дворце — назло врагам, оказать гостеприимство ей на женской половине… Но Мариам отказалась наотрез:

— О миродержец, — молвила она, — ты вознесся главой до звезд небесных, на прочих людей взираешь с высоты, но выслушай меня: упрятать меня с этой вавилонской чародейкой в один ларец — бесовская затея. Она безбожница, ей неведома верность, она тебя погубит. Знай, если ты поступишь так, я на собственной косе удавлюсь, а грех на тебя падет.

И много чего еще она говорила, поминала клятву, которую Хосров в Руме дал, но главное, понял царь: никогда Мариам и Ширин вместе не уживутся. Перевел он разговор на другое, ласковые речи повел, решил стерпеть. С тех пор только с Шапуром, который постоянно наезжал во дворец с известиями из горного чертога, беседовал шах о Ширин. И вот однажды он молвил другу:

— Доколе мне тосковать в разлуке с любимой? Привези ее сюда ночью, и я укрою луноликую в этой башне, словно драгоценный камень в шкатулке. Ты ведь понимаешь, что я вернул себе венец и трон не для того, чтобы подвергать их опасности, что я не могу ссориться с Мариам и ее отцом — кайсаром. Пусть лучше у нас со сладостной красавицей будет тайная любовь, как у пери.

Шапур заверил его, что исполнит поручение и направился в замок Ширин, где сладостная луна томилась в полном одиночестве; она страдала без Хосрова, скучала в безлюдном краю. Но когда Шапур явился и завел беседу о тайном свидании, как ему приказывал Хосров, она в негодовании вскочила и крикнула ему:

— Стыдись, бессовестный, или ты Бога не боишься?! Или принимаешь меня за дуру безмозглую? Замолчи, не произноси больше ни слова — не каждую жемчужину возможно просверлить, не всякие речи говорить дозволено! Все свои прежние достойные слова и советы ты перечеркнул этими безобразными речениями и замыслами. А Хосрову, видно, мало, что он однажды уж навлек на меня позор, он хочет снова подвергнуть меня, непорочную, бесчестью. Нет, никогда я с ним не примирюсь! Да ведь еще как низко поступил: не сам пришел, другого послал ловушки мне расставлять…

Словом, разбранила Ширин златоуста-посредника, а потом немного поостыла и молвила:

— Ну, красноречивый посол, теперь ступай назад, передай своему шаху: «Вероломный! Ты изменил мне с другой, зачем же рассчитываешь на мое расположение? Уж не вообразил ли ты, что я твоя раба покорная? Не обольщайся! Ты поступил со мной неблагородно, хотя я пожалела и обогрела тебя, когда ты был скитальцем. Ты же ответил мне черной неблагодарностью, предпочел ты арранскому сахару изделие румийской мастерской. Что ж, не будем ворошить прошлое, забудь ко мне дорожку, знать, расстались мы навсегда. Не скрою, я буду скорбеть, пока не оборвется нить жизни моей, но пусть мое горе тебя не заботит, ты будь спокоен и беспечален».

Шапур выслушал ее слова и склонился до земли пред величием духа Ширин. Он сказал:

— О владычица, твои высокие помыслы подсказали тебе истинно благородное решение, прости меня, суемудрого, за недостойные слова.

И с тех пор никогда не говорил необдуманных речей в присутствии луноликой. Поцеловал он землю перед ней и отправился к Хосрову, а Ширин осталась, полная гнева и досады.

Встреча Ширин с Фархадом

Итак, с тех пор как Ширин, эта строгая красавица, обликом подобная пери, поселилась в том тесном и мрачном ущелье, душу ее постоянно обуревали то гнев, то тоска, а тело томилось, лишенное солнечного света и жизни привычной. Любимой пищей Ширин было молоко, потому она и позаботилась привести с собой из родных земель коров и коз, овечек кротких. Но возле ее замка не нашлось подходящих пастбищ: в диких горах, на каменистых склонах не росло ничего, кроме ядовитых колючек, так что пастухам приходилось отгонять скот на дальние луга. А как оттуда молоко получить?

И вот однажды, беседуя с Шапуром, упомянула Ширин про стадо на дальнем выпасе, про неудобства свои, а Шапур и рад: спешит промах свой загладить, посоветовать, как беде помочь.

— Есть один отменный мастер, молодой строитель Фархад, я его знаю с юных лет, — говорит Шапур. — Он все науки превзошел, на весь мир своим искусством прославился, я уверен, что он твои трудности разрешит, с бедой справится. Дозволь представить его тебе!

Ширин согласилась, Шапур отыскал Фархада, с которым издавна дружбу водил, и привел его в замок. А Фархад был могучий богатырь — высокий, сильный, как слон, с мощными руками, привыкшими к кирке каменотеса, но со взором острым, как у орла, ибо зодчему, строителю надобно глазом все точнехонько измерить, умом взвесить прежде чем за работу браться. Встретили его во дворце Ширин с почетом, пригласили в зал приемный, к самой завесе подвели. А за завесой луноликая царица пребывала. (Вы, наверно, помните, что у себя на родине Ширин лица не закрывала, покрывала не носила — таков у них был обычай. Иное дело в землях иранских, там женщине исстари не положено с открытым лицом перед мужчинами появляться, а если это царица или супруга шаха, которая должна на троне восседать, с подданными разговаривать, то надлежит ей беседу вести из-за занавеса, завесы. Перебравшись ближе к Хосрову, Ширин стала придерживаться тех правил, которые приняты были у здешних жителей.) Фархад в смущении отвесил поклон, не зная, что ему предстоит. И тут раздался из-за занавеса голос — такой пленительный, такой сладостный, что и описать невозможно. Сначала Фархад стоял, словно завороженный, потом кровь в нем закипела, из груди исторгся стон и он, как подкошенный, рухнул на землю, бия себя по голове кулаками. Когда Ширин увидела, что он потерял покой, что птица сердца его упорхнула, она пожалела беднягу. И рада бы его исцелить, но какое средство могла она найти для излечения, кроме голоса своего, речей сладкозвучных? И прекрасная вновь заговорила, каждым словом всё крепче связывая того, кто стал ее рабом:

— О многоопытный мастер, прошу тебя, доставь мне радость, сними с души тягостное бремя! Я хочу, чтобы ты умелой рукой своей довел до совершенства сей дворец. Стада наши пасутся далеко, а я нуждаюсь в молоке: сотвори чудо, устрой так, чтобы можно было легко доставить молоко сюда. От замка до пастбища два фарсанга*, — как бы проложить через горы каменное русло для молочного потока? Там пастухи подоят коров и овец, — а тут мои прислужницы молока в чаши нальют.

Фархад слушал ее дивный голос, но смысла слов уразуметь не мог, охваченный внезапной всепоглощающей любовью. Он прижал руку ко лбу и к глазам в знак покорности, а потом стал спрашивать у слуг, о чем говорила ему Ширин. Те растолковали ему желание повелительницы, и в тот же миг родилось у него в голове решение, возник замысел, как работу исполнить. Не теряя времени, выбежал он из замка, схватил кирку и приступил к делу, ибо в труде сем он увидел служение той, кому он отдал сердце. Он яростно бил киркой по жесткой земле, превращая камни в воск своими могучими ударами, взламывая гранитные глыбы, обтесывая их с такой точностью, что они уподоблялись драгоценным каменьям. За один месяц он провел от пастбища до дворцовых ворот канал, по которому вознамерился пустить млечный поток, облицевал его каменными плитами, уложил их одна к другой плотно-плотно, так что и на волосок меж ними зазора не осталось, потом устроил каменное вместилище для молока, наподобие водоема, — и всё исполнил так прочно и точно, словно из единого куска вырезал! Побежала белопенная влага по желобу, проложенному твердой рукой, заструился молочный ручей… Что ни говори, а длань человеческая способна сто гор железных с места сдвинуть, через сто пропастей мосты перекинуть, лишь одного не дано человеку преодолеть — смерти, никому ее не избежать.

И вот Ширин доложили, что готов ее заказ, завершен и желоб молочный, и бассейн. Луноликая едва поверила: разве возможно такое сотворить за столь короткий срок? Вышла она из дворца, отправилась своими глазами взглянуть, что получилось. Видит, и правда: словно не человеческой, а Божьей волею все исполнено, бежит молочная река в берегах гладких, каменных, словно бы в Божьем раю! И тогда прекрасная Ширин, сама подобная райской гурии, восхвалила Фархада за его вдохновенный труд и великое умение и молвила:

— Вознаградить тебя по заслугам за мастерство твое я не в силах, неоценимо такое искусство. Прими пока вот это, а я тем временем подыщу еще что-нибудь, более достойное тебя.

С этими словами она вынула из ушей драгоценные серьги, жемчуга и алмазы в которых так и блистали, а стоили, верно, больше, чем дань с целого города, и протянула их Фархаду.

Тот принял сияющие украшения, восхвалил их, как должно, поцеловал — и сложил назад к ее ногам. А сам бросился прочь, убежал в степь, орошая ее потоком слез. Бескорыстный Фархад поступил так, чтобы никакая тень, никакое низкое чувство не затмило чистого света его благородного деяния, совершенного во имя любви.

Уединившись в пустыне, Фархад полностью предался любви к луноликой, и из глубины души его исторглись громкие стоны. Словно тяжесть невыносимая легла на его крепкие плечи, ослабели вдруг руки сильные, никакое дело не ладилось, сон его покинул, терпение оставило, словом, стройный, молодой кипарис в один миг превратился в поникшую ветку. Одинокий и измученный, он не пытался разорвать круг страданий, лишь метался в отчаянии по степи, томимый жгучей страстью. В груди Фархада как будто открылись сто кровавых ран, но душа его не стремилась избыть мучительные терзания, напротив, он радовался своей боли, хоть и погружен был в печаль глубокую. Такова загадочная сила и власть любви! Наш страстотерпец, скитаясь по глухой степи, слагал сладостные похвалы сладчайшей Ширин, и всякий раз, как уста его шептали ее имя, он склонялся ниц и целовал прах земной, а потом выпрямлялся и обращал лик свой в сторону, где пребывала любимая, сверлил безнадежным взглядом пустоту, надрывая себе душу.

Бродя по безлюдным пустошам, Фархад снискал дружбу диких зверей, которые распознают страждущих и сострадают им. Четвероногие твари, как могли, выказывали ему свое расположение и сочувствие: кто хвостом землю подметал, кто траву для ложа приносил, кто мух отгонял… И Фархад отвечал новым друзьям тем же: плакал, заглядывая в грустные глаза лани, расчесывал гриву косматому льву, оберегал покой онагров, хоть своей жизни не берег совсем. Ни днем, ни ночью не прекращал он мерять шагами землю, словно пытался убежать от самого себя. О, как ему хотелось покинуть телесную оболочку, расстаться с собственным «Я», дабы соединиться с душою друга, переселиться в иное тело! Не ведал бедный, что птица души уж вылетела из клетки, что владыка выехал на мейдан, а дворец опустел…

К замку Ширин Фархад подходил только раз в неделю — взглянет на него и опять убегает в степь, прославляя ту, что полонила его душу. Или пробирался он в ночи к устроенному им млечному пруду, белевшему в лунном свете, отпивал несколько глотков молока и брел прочь. Но хотя никто, казалось, не видал и не встречал Фархада, слух о нем и о его мучительной любви разнесся по всему миру.

Ревность Хосрова, его диспут с Фархадом и опасное царское поручение

Один из приближенных Хосрова как-то поведал ему, что Фархад, тоскующий по Ширин, стал легендой на устах у всех жителей земных. Пораженный любовью, он бродит один в степи, твердит со слезами имя Ширин, не страшась ни конного, ни пешего, ни стрел, ни меча булатного. Да он и не думает о себе, всей душой обратившись к луноликой, которую он на самом деле и не видал никогда.

Едва Хосров услышал этот рассказ, любовь его к прелестной Ширин увеличилась многократно: он почувствовал себя словно на мейдане, где витязи состязаются в воинском искусстве, взыграла в нем ревность, подогревая страсть, да так, что он даже призвал к себе самых опытных и хитроумных придворных и стал с ними совет держать: как поступить с этим влюбленным, как обратить себе на пользу его любовь беззаветную? Мудрецы посовещались и ответили шаху так:

— О повелитель, избранник небес! Да будет вечным твое счастье! Безумцев положено заковывать в цепи, — вот и ты наложи цепь на безумно влюбленного, да не стальную, а золотую, ибо золото самое надежное средство против любви. Покажи ему золотой клад, возбуди в нем надежды — он не то что про Ширин, про Господа Бога забудет! А если при помощи золота его устранить не удастся, взвали на него работу, пусть до самого смертного часа с камнями возится, гору лбом прошибает.

Хосров внял их советам и велел доставить к себе Фархада. Отыскали тоскующего мастера-строителя, привели к Хосрову, прямо в тронный зал. Кругом придворные толпятся, во все глаза глядят, а великан Фархад их и не замечает, погруженный в печаль свою и мысли о любимой. Подошел к престолу, где восседал Хосров, остановился и молчит, — видно, что ему и дела нет до шаха и его прихотей. Однако же по мановению руки государя пришельцу почет оказали, усадили на табурет золоченый — прямо перед большим ларем, где заманчиво сверкали груды золота. Только Фархад на золото царское внимания не обратил: он сроду алчностью не отличался, а подпав под власть любви, и вовсе о благах мирских позабыл.

Видит Хосров, первое средство бесполезным оказалось, надобно чем-то еще на гостя подействовать. И он раскрыл перед пришельцем ларец речей, полный перлов, затеял с ним поединок словесный, то ли беседу, то ли спор. Такие споры, а точнее сказать, диспуты частенько устраивали в старину. Собеседники поочередно высказывали свою точку зрения, приводили доводы в защиту ее, опровергали утверждения противника — и всё это выразительно и красиво. Красноречие, умение складно говорить считалось большим достоинством, особенно ценились речи образные, иносказательные, торжественные и полные скрытого значения. Порой спорщики так увлекались игрой слов и витиеватостью выражений, что понять их бывало трудно даже собеседникам и современникам, не говоря уж о нас, жителях другой эпохи. Кроме того, в те времена совсем не верили в то, что «краткость — сестра таланта», и речи были долгими, а слушающие их — терпеливыми. Поскольку ныне терпение вышло из моды, мы, рассказывая о словопрениях Хосрова и Фархада, их слова все же несколько сократим. Хосров начал с того, что спросил:

— Скажи, откуда ты?

— Из Страны Дружелюбия, — отвечал Фархад.

— Ну, и чем же там люди промышляют? — усмехнулся Хосров.

— Души свои отдают, взамен печаль обретают.

— Расстаться с душой?.. Кто ж на такое пойдет?

— Подданных Любви таким не удивишь…

Еще немного побеседовали они и Хосров задал вопрос:

— Скажи, что для тебя значит любовь к Ширин?

— Она мне жизни дороже, — ответил Фархад.

— И ты каждую ночь лицезреешь эту дивную луну-красавицу?

— Да, коли усну, но сон нейдет ко мне.

— Когда покинет твое сердце эта любовь?

— Когда зароют меня в могилу.

— А как поступишь ты, если войдешь в чертог луноликой?

— Паду к ее ногам смиренно.

— А если не найдешь к ней пути?

— Луной любуются издалека…

— Что скажешь, если она потребует от тебя всё, чем владеешь?

— Только о том я и молю Бога.

В таком духе продолжался их разговор: Хосров все намекал, что Фархад должен отступиться от любви к Ширин, а Фархад и мысли о том не допускал, для него в этой любви был весь смысл существования. Наконец Хосров молвил напрямик:

— Забудь о ней, она — моя!

— Забвения несчастному Фархаду не дано! — возразил его собеседник.

И Хосров остался в полном изумлении: он исчерпал все свои хитроумные приемы, но взять верх ему так и не удалось. Тогда он обратился к своим советчикам и пробормотал сквозь зубы:

— Ни на суше, ни на море такого не сыщешь: у него на всякое слово ответ готов! Золотом я его испытывал — не получилось, теперь попробую камнем одолеть.

И он снова пустился в велеречивые рассуждения, дескать, ради блага государства иранского надобно шахскую дорогу прямую проложить через горы, да высокая вершина на пути стоит, о никому, кроме такого мастера, как Фархад, этой преграды не убрать. Дескать, коли дорога тебе Ширин, соверши сей подвиг во имя любви к ней.

И могучий богатырь ответил ему:

— Я уберу эту помеху с пути государя, сдвину ту гору, но пусть и шах обещает мне, что сам откажется от сахара Сладчайшей.

Хосров от таких слов пришел в ярость, уж было потянулся к мечу своему, но успел подумать: «Да чего мне бояться? Ведь там не земля, а сплошной камень, скала! Не справиться ему. А хотя бы и земля была, — куда он ее выгребет, куда денет?» И он быстро сказал:

— Я согласен, а если не выполню этого условия — позор на мою голову!

Несчастный влюбленный только и молвил:

— Пусть благородный шах укажет мне ту гору.

И тогда Фархада повели к горе, которую ныне называют Бисутун*, а это и вправду была гранитная стена, твердыня непробиваемая. Но Фархад, этот камнеборец, ободренный обещанием Хосрова, двинулся на нее словно огненный вихрь, налетел, ударил киркой своей, но в знак уважения к громаде начал с того, что высек на поверхности скалы дивные изображения. Из-под его кирки, словно из-под кисти великого Мани*, появилось прекрасное лицо Ширин, затем он снова взмахнул стальной киркой, как резцом, и из камня выступила фигура шаха на коне… За короткое время вся скала засверкала чудесными образами, и тогда Фархад приступил к прокладыванию дороги. Он рубил гранит с утра до ночи и ему казалось, что сокрушает он крепость, в которой заточена Ширин. Обливаясь слезами и потом кровавым, он взывал к горе:

— О гранитная твердыня, помоги мне, рассыпься мелким песком! А не хочешь, — клянусь именем Ширин, я всё равно тебя одолею, вдребезги разобью, буду с тобой сражаться, пока жив!

По вечерам, когда солнце покидало просторы небес и бросало последние лучи на вершину горы, когда подкравшийся мрак норовил захватить светлые изображения, Фархад подходил к изваянию Ширин и пытался отыскать в камне следы ее истинной сущности, души ее. Он прижимался устами к каменным стопам, стенал и плакал, а эхо вторило его горестным рыданиям. То он называл Ширин целительницей душ, то пенял на ее каменное сердце, то просил прощения у своего кумира. Обратившись в сторону замка, он молил сжалиться над ним, скорбел о том, что вовсе не нужен Ширин, сердце которой принадлежит Хосрову, твердил, что рад бы отдать за любимую жизнь. Он говорил:

— Я стал ночною птицей, как филин охаю и вздыхаю, — хоть разок взгляни на меня, погляди на мои полуночные слезы, предрассветные бдения… Пожалей, ведь я — былинка в твоих руках, хоть предо мной и содрогаются горы. Злосчастье меня преследует, я сам выбрал этот путь, хоть он и тяжек, труден — любовь не игра!

И некому мне помочь, душа моя тоскует в одиночестве, я плачу о своем кумире… Так пусть хоть изваяние твое пребудет со мной, пусть оно приветит мою измученную душу!

Так сетовал он по ночам, а едва занимался день, снова брался за кирку и выходил на единоборство с горой. И хотя был он там один, слух о его рвении и отчаянной любви разнесся по миру, стали люди — да не только каменотесы, но и прочие — приходить туда, чтобы своими глазами повидать, как отважный страдалец крушит гору.

Ширин посещает Фархада, а коварный Хосров в отместку губит его

В один прекрасный день луноликая Ширин сидела со своими подругами, вели они приятную беседу, вспоминали прежние счастливые дни, развлекали царевну, как могли. И одна из них поведала о Фархаде: как он пробивает гору Бисутун, не знает ни сна, ни отдыха. Улыбнулась Ширин и молвила:

— Надо мне поехать туда, оказать уважение Фархаду и поглядеть, как он своей рукой железной гору себе подчиняет.

Тотчас велела седлать коня, — Гольгун, ее любимец, был на пастбище, подвели ей другого скакуна, — вскочила на него и полетела вперед, распространяя весенние ароматы, блистая красотой, словно серебряный кумир, изукрашенный драгоценными каменьями. Она гнала вверх коня по кручам, тот высекал искры из-под копыт и взбирался все выше и выше.

Фархад Сокрушитель Гор продолжал вгрызаться в гранитную скалу, как вдруг увидел подле себя рубиновые уста и агатовые очи, — едва сознания не лишился. А сладостная Ширин уж протянула ему чашу, полную молока, чтобы он испил и освежился: нет слаще питья, чем из рук любимой! Но долго Ширин не задержалась: сказала приветливое слово и назад повернула коня, да тот, бедняга, привыкший ходить по бархатным лугам, так устал от горного бездорожья, что зашатался и готов был рухнуть наземь вместе с прекрасной всадницей, но Фархад удержал его за гриву, перехватил Ширин и на руках отнес ее назад в замок, столь бережно, что ни единого волоска на ней не потревожил. Положил красавицу на ковер в ее покоях, а сам тотчас вернулся в горы, снова взялся за кирку, принялся за свой смертельный труд.

А надо вам сказать, что Хосров всячески доискивался известий о Ширин, он окружил ее замок своими соглядатаями, они за каждым ее шагом следили. И когда поехала она посмотреть на Фархада, Хосрову сейчас же об этом донесли. Забеспокоился шах: а вдруг приезд Ширин придаст строителю силы, он справится с непосильной задачей и потребует, чтобы Хосров выполнил условие, отказался от Ширин? Что делать? Призвал царь своих приближенных мудрецов, а те присоветовали ему послать к богатырю Фархаду гонца с ложной вестью о смерти Ширин… Отыскали недоброго человека, готового на злое дело согласиться, и тот отправился к горе Бисутун. Там он отыскал Фархада, который терзал скалу, словно яростный лев — лань трепетную. И молвил ему безжалостный вестник:

— О безрассудный, зачем ты, не жалея жизни, вершишь сей напрасный труд?

— Я тружусь ради друга, — отвечал Фархад, — ибо этот сладкоустый друг мне во сто раз слаще и дороже жизни.

Тот криводушный и злоречивый посланец, услыхав намек на Ширин, всплеснул руками в притворном горе:

— Увы, ужели не известили благородного богатыря о кончине Сладчайшей? Да, ветер смерти подул в нашу сторону, унес жизнь луноликой, мы уже схоронили ее.

При этих словах Фархад словно онемел, сердце у него замерло, он выронил кирку и сам упал как подкошенный. Потом он испустил ужасный вздох и произнес, рыдая:

— О горе! Угас светоч, озарявший мир, нет солнца и луны, о горе! Отчего же день еще не превратился в ночь?.. Ширин ушла в небытие — мне надо поспешать за ней!

Он издал последний стон и вручил душу Господу, а лживый вестник возвратился к тем, кто его послал.

Не стало Фархада, и Ширин искренне печалилась о несчастном, который скончался, так и не достигнув цели своих желаний. Она велела окутать его тело дорогой парчой, пролила над ним чистых слез поток, приказала возвести над могилой гробницу с величавым куполом, чтобы можно было там молиться.

А Хосрову его приближенные сообщили, что эту колючку, шип этот, уже убрали с шахского пути, пусть государь не тревожится. Но в сердце шаха вонзился шип раскаяния: пожалел он о том, как поступил, ибо убоялся возмездия судьбы за зло, причиненное Фархаду. Думы о содеянном преследовали его днем и ночью, и чтобы как-то избавиться от них, он решил написать письмо Ширин — якобы выразить сожаление о смерти Фархада, а в глубине души он хотел оправдаться в своем коварстве и вместе с тем переложить свою вину на кого-нибудь еще.

Придворный писец составил письмо по всем правилам, пересыпал его льстивыми похвалами красоте и прочим достоинствам Ширин, но из-за всех этих славословий вылезала как ядовитая змея такая мысль: дескать, Фархад умер от любви к Ширин, ей и ответ за его смерть держать перед Богом…

Ширин, получив письмо от Хосрова, сначала очень обрадовалась, но быстро поняла, что под белым сахаром послания заключена отрава, что в белоснежном полотне запрятана ехидна, что мускус строк — нечист, а розовый, казалось бы, шербет* слов — губителен. Но что ей было возражать? И затаив в душе обиду, луноликая промолчала, ничего не ответила шаху.

Внезапная смерть Мариам

О властитель, помни о высшей власти небес, знай, что оттуда всегда наблюдает за тобой недремлющее око судьбы! Когда Хосров, хорошо зная об истинной причине смерти Фархада, отправил Ширин свое скверное и лицемерное письмо, могущественный рок послал нежданную кончину Мариам, супруге шаха. Злословили иные, будто это Ширин ее отравила, но не верьте низким наветам! От мыслей дурных, от злой воли погибла Мариам. Человеку дана великая сила мысли — посмотрите хотя бы на индийских кудесников, от одного взгляда которых осыпается листва с дерева или вмиг вырастают цветы, да что там, они и луну могут заставить замереть в небесах.

Но как бы там ни было, Хосров после смерти жены почувствовал себя на свободе, словно вырвался из когтей могучего хищника. Снова пред ним открылась жизнь холостая, веселая. Конечно, приличия ради он месяц соблюдал траур: не занимался делами, одевался в черное, творил молитву. Но уж зато потом дал себе волю: пир за пиром устраивал у себя во дворце, созывал веселых дружков, музыкантов, огневых плясуний. Он и к Ширин обращался с приглашениями, да только она горда была и скромна, в бесшабашных гулянках участвовать не пожелала. Тут Хосров прослышал о красавице из Исфахана по имени Шакар (что значит «сахар») и отправился к ней искать утешения. Шакар по праву слыла прекрасной, очень она была собой хороша, но сверх того — хитра и ловка безмерно. Она сумела и привлечь к себе Хосрова, распалить его кокетством, и сохранить свою честь, а в конце концов обвела его вокруг пальца и женила на себе…

И вот Хосров вернулся в Мадаин вместе с Шакар, которая так и льнула к нему, он надеялся в ее жарких объятиях забыть Ширин, Сахаром изгнать из сердца Сладчайшую. Да разве это возможно? Шакар, как ни была пригожа и нежна, дарила царю лишь плотские наслаждения, души же его затронуть не могла. И шах по-прежнему грустил о былой возлюбленной (что, однако, не мешало ему вкушать сахарные ласки Шакар). Для истинной радости ему была нужна Ширин, к ней рвался его дух, пока тело пребывало на ложе подле Шакар. Но Хосров никому не открывал своих сердечных тайн, не посвящал в них даже друзей. Исподтишка он старался удалить от Ширин всех близких ей людей. Таких было немного, главным доверенным другом ее оставался Шапур, — его-то и призвал к себе великий шах, дабы Ширин заскучала, затосковала в одиночестве.

И луноликая Ширин осталась совсем одна. Накатила на нее грусть-печаль, а облегчить боль, пожаловаться некому. И полились из нарциссов глаз жемчужные слезы, мрак опустился на душу, а ночь — на окружающий мир. Словно злой дух распростер над дворцом черные крылья, закрыл небо и землю, преградил доступ звукам и шорохам, — воцарилась в покоях беспредельная, слепая и немая мгла. Так тяжесть легла вдруг на хрупкие плечи Ширин, что она возвысила дрожащий голосок и стала пенять темным небесам, укорять медлительную ночь и призывать птицу утра запеть свою раннюю песню, прогоняющую ненавистную тьму. Сердце луноликой трепетало как мотылек, готово было выскочить из груди, но тут загорелась наконец алая свеча зари.

Как прекрасно светлое царство утра! В этом царстве исполняются любые желания человека, он обретает ключи ко всем сокровищам, стоит только попросить… Душа готова славить Бога, чистые молитвы так и рвутся с уст созданий, обладающих речью, те же твари, что лишены этого дара, бессловесны, возносят свои моления Господу на языке, понятном лишь Ему.

Вот и Ширин, испив магического бальзама рассвета, взмолилась к Творцу. В своей опочивальне она распростерлась ниц и со слезами стала просить Господа:

— О Боже, преврати в день ночь мою безысходную, дозволь мне одержать верх над горем, справиться с черной безнадежностью! Ниспошли мне путеводный луч света, о Всемогущий и Всемилостивый, наставь меня на истинную стезю!

И еще много горячих слов произнесла Ширин, много горючих слез пролила, и все они шли от чистого сердца, так что Господь смиловался, снял с нее груз тоски, одарил ее ключом, отверзающим двери радости. Розовым кустом расцвела душа Ширин, познавшая божественное просветление, преодолели горечь сладостные уста ее и обрели благость, и благодать эта распространилась и на Хосрова, объяла душу его, словно свод небес — землю.

Хосров отправляется на охоту к замку Ширин

Проснувшись поутру, Хосров вдруг вспомнил, как весело скакать за дичью по степи, пришли ему на память и беззаботные прогулки с Ширин по угодьям Аррана, словом, велел он своему двору собираться на охоту. И тотчас засвистали дудки, забили барабаны, заплескал, захлопал по ветру шелк знамен — большая царская охота выехала из ворот Мадаина. Царь гарцует впереди на вороном Шабдизе, знатные вассалы, как положено, пешими идут у его стремени, вокруг стража с обнаженными мечами, сверкает золото уборов, грозно блестят клинки, подковы коней высекают искры, царские слоны издают трубные звуки, полторы сотни водоносов кропят дорогу розовой водой, чтобы пыль головы не поднимала, столько же отроков размахивают кадилами с благовонными курениями, множество прислужников рассыпает дождем золотые монеты, дабы ведали прохожие, что это шествует великий государь.

Неделю развлекался Хосров в степях и горах, пускал соколов на голубей и куропаток, стрелял прочую дичь, но в душе созрел иной замысел: он понемногу поворачивал коня в сторону замка Ширин. Скоро до ее дворца остался всего один фарсанг. Время стояло зимнее, приближался вечер, и шах велел остановиться на привал. Раскинули шатры, разожгли огонь, согрел Хосров кровь вином, и тут усталость его одолела, он уснул и проспал до зари. А когда наступил белый день, проснулся он и вновь взялся за чашу, пил до тех пор, пока не помутилась в нем ясность мысли, не заиграло хмельное желание. Хосров вскочил в седло и, пылая пьяным жаром, помчался к Ширин, а за ним поспешали всего лишь пара юных слуг.

Стража дворца заметила приближение царственного всадника и предупредила Ширин, что Хосров скачет один, без свиты и всё горячит коня. Ах, как обидно, как больно стало Ширин, которая сразу поняла, в чем дело, каким бесчестьем грозит ей этот дерзостный набег. И она тотчас приказала накрепко запереть ворота, а на площади перед замком расстелить шатры, раскинуть шелка да выставить слуг с подносами, полными золотых монет. Сама же поднялась на башню, стала откуда наблюдать за дорогой.

И вот видит Сладостная: словно заря занимается вдали, словно светоч дивный приближается к замку. Перевязь всадника блистает алмазами, лихо сдвинутый венец пламенеет рубинами, светлый лик под ним алеет румянцем, мускусный пушок окаймляет щеки, в руках шах держит букет нарциссов, но томные нарциссы очей его затмевают красой прелестные цветы. Однако зоркий глаз Ширин приметил сразу: шах пьян, неистов от вина. Чуть сознание не потеряла Ширин при виде этого, но совладала с собой, ведь надобно было решать, как поступить? Прогнать его прочь, — но как пережить новую разлуку? Впустить к себе, принять, — но как перенести неминуемый позор? Неужели придется ей повторить судьбу несчастной Вис?.. Ширин решила: нужно приложить все старания, но любой ценой сокрыть это неблаговидное посещение.

А шах уже въехал на площадь, подскакал к воротам — ворота на замке! Что такое, кто посмел?! Вспыхнул гневом Хосров, хотел было створки вдребезги разнести, но сдержал себя, кликнул стража привратного, стал вопрошать:

— Что тут случилось? Чем я не угодил госпоже Сладостной? Почему она, известная своим великодушием и гостеприимством, закрыла двери пред царем? Ступай к царевне и скажи ей, что я прибыл с миром, но пока не повидаю ее, не двинусь назад! Пусть же не медлит!

Ширин всё это слышала со своей башни, вздохнула она и приказала доверенной служанке:

— Возьми наш лучший расписной шатер, иди скорее вниз и поставь его для государя. Все прибери хорошенько, положи златотканый ковер, трон поставь золотой, а потом скажи: «О великий шах, Ширин твоя покорная раба, она преданно просит тебя оставаться здесь, под узорчатой сенью, а сама будет говорить с тобой из верхнего оконца». После того подними повыше полог шатра, чтобы мне было видно гостя, а ему — меня, и возвращайся.

Служанка все исполнила, а Ширин, горя предвкушением встречи, украсила светлый лик свой драгоценностями: серьги надела рубиновые, подвески, золотой венец, нарядилась в алые шелка, распустила по плечам мускусные косы, а сверху накинула черную чадру и взошла на башню. Воспарила она в вышине, словно пери: рубины ее мечут искры под копыта Шабдиза, жемчуга, словно слезы, одаряют животворной влагою Хосрова.

Узрев эту полную луну в таком блеске, Хосров готов был метнуть сердце ей под ноги. Он вскочил с золотого трона, поцеловал кончики пальцев в знак восхищения и снова сел, с мольбой простирая руки к Ширин и вознося ей горячие восхваления и благопожелания. Он говорил:

— Ты стройна, как тополь, прекрасна, как заря, свежа, как весна, о целительница моей души! Ты расстелила предо мною ковры и шелка, разбросала золото и драгоценные каменья, но дороже всех даров — лицезрение твоей несравненной красы, оно наполняет меня радостью. Однако для чего ты заперла предо мной ворота? Что не так? Разве я не гость твой? С каких пор запираются от гостей? Высокородный хозяин поступает по-иному… Или ты — пери, которая не терпит приближения смертного?

Ширин не задержалась с ответом:

— Да пребудет вечно Божья благодать над шахом! — воскликнула она. — Ты — венценосный царь, а я лишь твоя покорная раба. Ты говоришь, гостей не так встречают? Но ведь ты не гость, ты воинственный охотник, сокол, погнавшийся за горной куропаткой… А коли и не так — гостям тоже не положено самоуправство да своеволие. Посмотри на себя — ты пьян, достойно ли в таком виде напрашиваться в гости? Не вмешивай меня в свое беспутство, я веду жизнь тихую, праведную, и потому права. Или ты забыл наши обычаи? Если бы ты захотел свидеться со мной, следовало прислать ко мне почтенных старцев, подать подобающий моему сану паланкин, убрать для меня царский покой… Я ведь тебе не орешки, которыми вино закусывают! Я царского рода, оставь мысли о нечестии, здесь тебе не Исфахан. Да и нельзя стремиться сразу к двум сластям — зубы заболят. Ты словно в чоуган играешь: то в Рум забросишь мяч, то к Исфахану поскачешь… А на случай, что какая-нибудь пери ускользнет от тебя, скроется, ты держишь в своем дворце еще десять тысяч красавиц, — я это своими глазами видела. Оттого и затворилась я в своем дворце, как в келье, что в отличие от тебя не предаю свою любовь и не размениваю ее на мелкую монету. Я — не ты. Разве ты оставил царство и богатство ради меня? Разве ты лелеял в душе память обо мне? Разве ты отринул радости земные из-за меня, разорвал на себе одежды? Разве слал ты мне весточки, разве ждал долгими ночами привета от меня? Нет, пока Шапур трудился над листом бумаги, пока Фархад сжимал в руках кирку, ты сжимал лишь кубок с вином…

Охваченный любовью властелин так отвечал красавице:

— О среброгрудый кипарис, о нежная роза, не упрекай меня так жестоко! Моя истинная суть — привязанность к тебе, а все остальное заблуждения, у кого их не бывает? Да, я виноват, не спорю, но знаешь ли ты о моих душевных муках? Ведомо ли тебе, как рвался я из тяжких и строгих царских одежд, но вынужден был смирять себя, ибо на мне было царство, за мной было войско и ответ мне держать — перед Господом. Но душой я всегда улетал к тебе, даже если со мной на ложе была другая. Не кори же меня за ошибки — они присущи юности.

Легко догадаться, что такие оправдания только раззадорили прекрасную Ширин. Из ее рубиновых уст полились новые упреки и обличения, она дивилась бессердечию Хосрова, гнала его прочь, хотела прервать свиданье. Хосров принялся уговаривать ее, объяснять, просить, — ах, да не он первый, не он последний, так поступают все беспечные себялюбцы. Пустился он на все уловки и хитрости, чтобы смягчить непреклонную возлюбленную, но Ширин пресекала все попытки поймать ее в силки красноречия и лести. Воскликнув: «Прощай, о шах!», она повернулась, чтобы уйти, и все движения ее были столь пленительны, шелка и меха, ниспадавшие с ее плеч, струились столь плавно, а подвески и запястья звенели столь сладко, что сердце Хосрова так и покатилось к подножью опустевшей башни.

Но это был еще не конец. Ширин вернулась, Хосров возобновил свои мольбы, потом вспомнил о гордости, закричал, что тотчас уедет прочь, навсегда забудет жестокую красавицу… Да только не испугалась Ширин, она лишь засмеялась в ответ. Так состязались они в настойчивости и терпении, спорили о верности и любви, множили упреки и оправдания, пока Ширин не воскликнула:

— Клянусь разумом и душой своею, клянусь сводом небесным и пресветлым солнцем, что ты, о шах, обретешь меня только после свадьбы, а до той поры считай, что меня и на свете нет!

И с этими словами она покинула Хосрова.

Бесславное возвращение Хосрова

Солнце уже склонилось за край окоема, на луг полуночи высыпали первые газелята-звезды, а шах все стоял у ворот, пораженный прямо в сердце стрелой той прекрасной газели, что укрылась во внутренних покоях. Воздух потемнел, посыпались с небес серебристые хлопья снега, одевая словно чепраком спину верного Шабдиза, но на зов и мольбы шаха никто не отзывался. Пришлось ему повернуть вспять. Он ехал, нахлестывая коня, но то и дело оборачивался назад: тщетно, Ширин не показывалась. Мрачный, удрученный, вернулся Хосров в свой стан, спешился, вступил в свой высокий шатер и велел всем придворным удалиться. Лишь Шапур остался с государем, так как он умел и в горький час найти нужные слова, чтобы успокоить владыку. Он молвил:

— Не терзайся напрасно, поверь, суровые речи Ширин — притворны, в душе она таит нежность. Но ведь чтобы сорвать финик, надо претерпеть колкость шипов.

Тут Хосров дал волю жалобам:

— Ты бы видел, как она нынче обошлась со мной! Бога она не боится, людей не стыдится!.. Ох, уж эти женщины! Я и кланялся смиренно, и по струнке готов был ходить, — ничем ей не угодишь. До того безжалостна, до того жестока — никакой меры не знает! Нет, больше я унижаться не стану, выброшу ее из сердца, позабуду, не одна она на свете красавица…

Шапур терпеливо выслушал его, поклонился почтительно и сказал:

— Прости меня за прямоту: поразмысли, прежде чем зарекаться, не спеши клясть любовь. Испокон века возлюбленная показывает свою надменность и гордость, влюбленные постоянно ссорятся и мирятся… Тебе надлежит не горячиться, а выказать самообладание и стойкость: успокойся и жди, луноликая красавица сама придет к тебе, словно лунный свет, проникающий в оконце. Знай, что она тоже страдает от любви, только не показывает этого. Так что тебе надобно явить терпение, дабы потом вкусить его сладостные плоды.

Так Шапур ободрял шаха обещаниями грядущего счастья, помогал ему выбраться из развалин тоски. Как мушку, прилепил он к щеке Хосрова счастливую звезду, напророчив ему счастливое расположение светил.

А тем временем Ширин в своем замке, оставшись одна, горько пожалела о содеянном. Полная раскаяния, она била себя в грудь, плакала, металась раненой птицей по опочивальне и проклинала свой непреклонный и гордый нрав. В конце концов у нее не стало сил долее бороться с собой, изнемогая от душевной муки, она накинула на себя одежду слуги, бросилась к рыжему красавцу Гольгуну, быстро заседлала его и вылетела из ворот, словно огненный вихрь, понеслась по узкой горной тропе, подгоняя коня и моля Творца о помощи. Рассекая грудью тьму, верный скакун примчал ее к охотничьему стану, погруженному в глубокий сон. Ни одного человека не увидела Ширин и остановилась в смущении, не зная, что предпринять.

Один лишь Шапур услыхал конский топот, выглянул из шатра и заметил неизвестного всадника. Все кругом спали, Шапур, обеспокоенный, направился к незнакомцу. И тут он узнал Ширин, а она узнала его! Шапур низко поклонился, сказал слова привета, Ширин же так обрадовалась этому достойному другу, что взяла его за руку и, плача, рассказала ему всё:

— В этой тьме кромешной разум мой словно ослеп, я решилась на отчаянный поступок, прискакала сюда. Слава Богу, что не встретились мне разбойники ночные, слава Богу, что я нашла тебя, старый друг! Помоги мне. Прежде всего, укрой меня где-нибудь в уголке, чтобы я во время царского пира могла наблюдать за шахом, оставаясь сама незамеченной. А еще, — коли пройдет его обида на меня, напомни ему о свадьбе!

Шапур сто раз поклялся ей в преданности и тотчас взялся за дело: Гольгуна он отправил в загон к Шабдизу, Ширин же провел в царский шатер, словно самого Парвиза. Надо сказать, что для Хосрова поставили сразу два шатра, оба роскошных, шелковых: в одном шах пировал с друзьями, другой же служил опочивальней. Туда-то и привел Шапур луноликую, устроил ее в укромном месте, а сам прошел в обитель для пиров, где задремал расстроенный и захмелевший шах, и сел у его ложа.

Хосров был рад присутствию друга, при нем снились шаху благие сны, он успокаивался и отдыхал душой. И когда утром показался на небосклоне паланкин пресветлого солнца, а мир украсился разноцветными самоцветами, словно царская сокровищница, Хосров пробудился довольный и веселый. Он приказал готовить новый пир, такой, чтоб до небес поднимались праздничный шум и заздравные клики.

И вот растянули огромный полог над всей лужайкой, встали в ряд, скрестив руки на груди, блистательные придворные, разодетые в парчу и бархат, ветерок заиграл лентами на шахских знаменах, но к золотому престолу проникнуть не смог: бдительные стражи-эфиопы и преданные отроки-рабы стеной стояли у входа. Хосров, прекрасный, как китайский кумир, поместился в середине шатра, а Ширин, эта красавица-луна, укрылась в соседнем, спряталась в складках полога. Шах решил, что на пиру будут присутствовать лишь избранные друзья, слуги засуетились, нарядные отроки чередой побежали расставлять столы и яства приносить, а сотрапезники царя, согласно обычаю, заняли свои места по обе стороны повелителя. Шах восседал на золотом троне, изукрашенном золотом и изумрудами, за ним стояли рабы с золотыми кадилами в виде спелых плодов, благоуханным дымом отгоняли мух и наполняли воздух ароматом. В руке Хосров держал золотой шар — знак богоданной царской власти: даже если сжимал он кулак, золото проступало меж пальцев, жаром горело. Виночерпии подносили чаши одна за другой, музыканты играли пленительные мелодии, а во главе их сидел сам Барбад, певец и сочинитель, который слагал напевы, не уступающие божественным псалмам царя Давида (это его славословия обещал внуку царь Ануширван в пророческом сне). И другой знаменитый певец присутствовал на том пиру, — имя его Накиса, — он прославился напевами нежными и трепетными, изысканными и соразмерными. Эти два чародея были столь искусны в игре и дивных трелях, что слушатели пьянели без вина, заливались слезами от восторга и умиления.

Когда же чарующие звуки вознеслись к небесным сферам, заставив замереть от восхищения саму Зухру*, Хосров мановением руки удалил всех гостей из шатра и остался там наедине с певцами. Он изливал пред ними боль души, а Шапур тем временем, пробравшись в шатер к Ширин, дал ей знак, что пришла ее пора. Ширин сказала:

— Подведи поближе одного певца, пусть он сядет возле завесы шатра, я буду подсказывать ему слова, а он — претворять мои речи в напевы.

Шапур договорился с Накисой, посадил его у входа в малый шатер, и тот услышал голос из-за завесы:

— Певец, поведай в песне о муках сердца моего, не бойся, пой смелей, всю правду говори!

И Накиса, исполняя волю луноликого кумира, начал свою первую песнь в нежном и грустном ладу «раст»*:

Так печально пел Накиса, что глаза шаха увлажнились, он кивнул Барбаду, и тот завел ответную песнь:

И еще много прелестных слов вплел Барбад в венок песни, восхваляя возлюбленную, ее красоту, призывая ее к радостям любви, склоняя ответить поскорее на чувства влюбленного.

Накиса тогда снова возвысил голос, стараясь напевом и проникновенными словами передать всю глубину сердечных мук Ширин и силу ее любви, и ему это удалось, ибо в ответной песне Барбад от имени шаха восхвалял высокие помыслы Ширин и молил ее выйти из укрытия, явиться пред Хосровом во всей сияющей красе. И опять запел Накиса, и опять ответил Барбад, — так обменивались они страстными признаниями и дивными мелодиями, пока Барбад, побуждаемый шахом, не произнес такие слова, сопровождая их волшебными трелями лютни:

И когда до Ширин донеслись эти самоотверженные речи, сердце ее словно пламенем опалило, она испустила страстный призывный крик, и шах отозвался на него таким же стоном, исполненным томленья. Пред этим разговором двух сердец умолкли струны и певцы, шах глянул на Шапура, тот отослал из шатра музыкантов, а Хосров, окрыленный любовью и песнями, уже готов был рвануться в соседний шатер, схватить красавицу и объятия, но светлый разумом Шапур удержал его, взял за руку. И Хосров покорился, затих и сел в ожидании. Тут-то и показалась из-за полога Ширин, подобная сияющей луне и райской деве. Она приблизилась к царю и склонилась к его ногам.

Счастливая встреча и свадьба Хосрова и Ширин

Хосров увидел возлюбленную у своих ног, своими руками поднял ее и прижал к челу, говоря:

— Такой венец должен быть на голове у шаха, а не под ногами!

И с этими словами он сам поцеловал пред возлюбленной землю, а потом хотел облобызать ее сладостные уста, но Ширин вдруг снова нахмурилась, а Шапур прошептал царю:

— Не навлекай на луну тучи, она дорожит своим именем добрым и не желает позора!

И Хосров понял, что этот цветок можно взрастить, лишь соблюдая все добрые обычаи благородства и пристойности, поклялся Ширин, что не станет покушаться на нее до свадьбы, принесет выкуп, как положено, созовет на пир свадебный всех знатных и почтенных людей.

— Всё это нас ждет впереди, — сказал он, — пока же давай отпразднуем нашу встречу, проведем остаток ночи в веселье беззаботном, за вином и песнями.

Услышав долгожданные слова и обеты, Ширин засияла улыбкой, — словно луна украсилась жемчугами Плеяд, — засмеялась так, что закачались с нежным звоном ее серьги и подвески драгоценные, рассыпались по плечам мускусно-черные локоны. Она сделала всего один глоток вина, а виночерпий, опьянев от ее прелести, чуть не свалился с ног! Музыканты вновь заиграли, будоража кровь, зажигая желание, в воздухе разлился пряный аромат курений… Но захмелевшие влюбленные твердо хранили в душе слова обета, не поддавались соблазну, хотя искушение, казалось, было непреодолимо.

В неге и чистых, невинных ласках провели влюбленные целую неделю, а затем Ширин вернулась в свой замок, затворилась луноликая в его стенах, а Хосрову без нее темно стало и тоскливо, велел он поскорее свертывать шатры и ехать назад в столицу. Но возвращение свое ознаменовал милостями: щедрой раздачей даров и пожалований. Потом он устроил пир, а после того призвал звездочетов, чтобы они определили благоприятный день для бракосочетания, дабы паланкин Луны мог благополучно достичь порога солнцеликого шаха.

В назначенный день прибыла Ширин, словно невеста дня, взошедшая на бирюзовый трон неба, и царь, встречая ее, явил океан даров столь богатых и пышных, что ни сосчитать, ни описать их невозможно. Там была тысяча верблюдов в звонких браслетах на сильных ногах, тысяча лучших коней с заплетенными гривами, унизанными самоцветами, табун мулов, тысячи прекрасных рабынь, множество красивых мальчиков-слуг, несущих ларцы с драгоценностями, ковры, ткани… Был там и десяток роскошных паланкинов, в которых в те времена ездили знатные женщины, а один из них — весь золотой, узорчатый, сверкающий — годился бы самой луне небесной.

Все обряды, все правила постарался соблюсти царь Хосров, и свадьба получилась торжественной и прекрасной. Подобная цветущей весне, вошла Ширин в обиталище Хосрова, ей навстречу выступили мудрые мобеды, хранители веры и порядка, а царь молвил им:

— Вот та, кого избрал я в супруги, она чиста и достойна престола, она небом предназначена мне: сочетайте же нас брачными узами!

И старший мобед взял Ширин за руку, произнес все положенные слова, назначил за Ширин выкуп, получил согласие Хосрова и объявил луноликую красавицу его женой.

Тут закипел веселый пир, загремела музыка, вознеслись к небу славословия царю и царице, зазвучали клики заздравные. Ширин так и расцвела от радости, стала еще краше. Она обратила на царя свой сияющий взор и молвила, вложив в слова глубокий смысл:

— Прими и испей эту чашу мою, да будет она для тебя всегда сладостной, дабы ты позабыл обо всем, кроме сладкой Ширин!

Этими прекрасными словами она как бы призывала царя к благоразумию и здравомыслию, давала понять, что в ночь свадьбы жениху не пристало увлекаться винопитием, ибо хмель от вина и любовное опьянение несовместимы. Это наставление, облеченное в столь изящный наряд, пришлось по душе шаху Хосрову и он воскликнул:

— Веление кумира — закон!

Но как в праздничный день обойтись без кубка с вином? Здравицы звучали одна за другой, мелодии Барбада сменялись напевами Накисы, призывно звенели золотые кубки — и царь всё прихлебывал и прихлебывал хмельную влагу, с каждым глотком становился всё пьянее, так что после полуночи, когда настала пора жениху отправиться в покой невесты, рабам пришлось нести его туда на руках… Ширин увидела, что ее супруг в хмельное беспамятство впал, совсем собой не владеет, не стала первой ночью рисковать, придумала хитрый ход. При ней жила одна старая родственница, злобная и безобразная, словно дряхлая волчица. Была она вся сгорбленная, высохшие груди болтались чуть ли не до колен, щеки сморщены, нос крючком, руки точно сучья сухие, — ее-то и послала Ширин к Хосрову на ложе вместо себя, чтобы проверить, насколько опьянел царь, способен ли он отличить луну от тучи?

Старая карга — а она была очень ловкая, несмотря на преклонные годы, — змеей проскользнула под царский полог, взобралась на ложе, а царь совсем пьяный лежит, глаз не открывает. Однако же и сквозь сомкнутые ресницы разобрал, что это не куропаточка нежная к нему слетела, не газель стройная, не птица счастья, а какая-то облезлая ворона, словно его луна обратилась в дракона, изрыгающего дым зловонный.

«Прости Господи, это мне снится или в пьяном бреду видится?.. — в ужасе подумал он. — Как же это моя сладостная роза могла в такого змея обратиться?!» И еще всякие мысли безумные полезли ему в хмельную голову, хватил он ведьму по башке, стал на помощь звать, старушонка тоже завопила, так что Ширин поняла, пора ей вмешаться. Она вышла из-за семи завес, блистая всеми семью прикрасами*, затмевая собой светила небесные, источая волшебные чары. Нет таких слов, сравнений таких не найти, чтобы описать ее прелесть и красоту, — она была несравненной и бесподобной, просто самой собой была. И царь невольно стал протирать глаза, ослепленный ее сиянием, и понял, что эту невесту ему послало небо.

Целые сутки провели они в страстных лобзаниях и пламенных ласках, пока не забылись сладким сном, словно нарцисс рядом с фиалкой, словно два прекрасных павлина. А на вторые сутки поднялись, совершили омовение и молитву и вышли к друзьям, уже окрасившим праздничной хной ладони и кончики пальцев. На радостях Хосров выдал замуж любимых прислужниц Ширин за своих приближенных, а самую пригожую из них — Хомаюн — отдал Шапуру, которому вручил также бразды правления былым царством Михин-бану. А сам стал управлять всею иранскою державою справедливо и мудро, склоняя слух к мудрым советам Ширин, наслаждаясь ее присутствием, вкушая радости бытия и даря их другим.

Совместное царствование Хосрова и Ширин

И потекли у венценосных супругов дни за днями в счастье в благоденствии. Ширин была женщина мудрая и уравновешенная, а хозяйка — рачительная, страна процвела, подданные возносили молитвы за царя с прекрасной царицею, словом, все было хорошо.

Но, вкушая все дары власти, предаваясь удовольствиям и отдохновению, утехам и усладам, Хосров с течением лет все чаще стал вспоминать свой вещий сон, все глубже ощущал он скоротечность жизни, непрочность благ земных и тщету стремлений. Вот уж и кудри его посеребрила седина, все реже хотелось ему пировать и осушать хмельную чашу, все больше задумывался он о Промысле Божьем. Не раз он вел беседы о том с Ширин, своей прекрасной супругой, встречался и с мудрецами земли, в том числе с достойным учителем своим Бозорг-Омидом, стараясь постичь основу основ: первоначальный свет и первичное движение. Обсуждали они природу и законы небес, ход небесных светил и их сущность, начала жизни, приход в мир и уход из мира, говорили о вечности души и о прочих высоких материях. И дух Хосрова в этих беседах очистился и закалился, он достиг высот познания, накрепко закрыв дверь в лавку суеты земной.

Тут надо сказать читателю, что был у Хосрова сын от покойной царицы Мариам, который к этому времени уже стал взрослым, возмужал. Звали его Шируйе. Этот царевич с младенчества являл нрав злобный, склонность к насилию и коварству. Ему было девять лет, когда Хосров женился на Ширин, и уже тогда ребенок говаривал: «Вот подходящая мне пара! Ну да ничего, все равно станет она моей добычей!»

Казалось, от этого царевича исходил дурной дух, смрад тяжелый, отец всегда был недоволен им и частенько жаловался на него своему другу и наставнику, мудрецу Бозорг-Омиду:

— На душе моей скорбь из-за этого сына! Он мне отвратителен, а порой и страшен, — чувствую я, от него грядет смута, постоянно плетет он черные козни, злоумышляет, словно волк, а скорее — как шакал. Над ним нет фарра* божественного, он мое порождение, но бежит от меня, как от огня, горе мне от такого наследника! Клянусь, я породил какого-то змееныша!

Бозорг-Омид всячески успокаивал и утешал царя, направляя его помыслы на миролюбие и справедливость, увещевал его прекрасными примерами и притчами, убеждал, что это младая кровь играет в Шируйе, — но время показало, кто был прав.

Совсем отвратившись сердцем от бренной жизни, царь Хосров решил, что отныне его обителью станет храм огня, там он будет проводить дни свои. Как же обрадовался Шируйе такому решению! Хищным львом прыгнул он к царскому престолу, но поскольку в глубине души не чувствовал за собой права и силы, боялся могучего отца, то и поспешил злой сын превратить тот храм в темницу для родителя. Никого он не допускал к Хосрову, кроме Ширин, узником сделал царя благородного, даже оковы велел надеть на него, хоть и золотые.

Но Хосров не протестовал. Дух его воспарил над низкими происками злокозненного сына, он твердил, что Ширин — вот его истинная свобода и утешал ее речами, исполненными светлого смирения. Сладкоустая супруга, склоняясь к нему, в свою очередь старалась отогнать от его чела печали, вселяла в помыслы Хосрова надежду и веру в справедливое решение судьбы. Она говорила:

— Утратив те блага, что так ценятся людьми, ты на самом деле сбросил тяжкое бремя забот! Всех радостей мирских прекраснее покой. Ты не с высоты низвергнут, а, напротив, стал избранником двух миров. Радуйся же, ведь отныне престолом твоим стал целый мир, а венцом — небесное светило!

Такие речи вела Ширин, растирая ноги супруга и омывая алмазами слез раны от золотых цепей, пока царь не заснул под журчание нежных слов. Вслед за ним забылась сном и Ширин.

Убийство Хосрова и смерть Ширин

Темная ночь скрыла луну и во мраке принялась, словно гуль*, сбивать с пути небосвод. И время тысячерукое оказалось бессильным, и небо тысячеглазое будто ослепло, — пока чета любящих пребывала во сне, небеса бодрствовали, проливая слезы из глаз, вскинулась было земля, мол, беда идет! — но мрак клином запечатал ей уста… И вот проник в ту обитель через роузан* некий злобный див, естество которого не знало добра и света, он был кровожаден, как мясник, свиреп, как поджигатель, выплевывающий изо рта пламя. Он, конечно, был подослан Шируйе, этим истинным злодеем, но и сам был исчадием ада.

Повинуясь наказу своего хозяина, он, словно грабитель, шарящий по дому в поисках сокровища, искал ложе шаха. И в конце концов нашел, подобрался к изголовью с мечом в руках и пронзил своим клинком сердце шаха — погасил свечу!.. И хлынула кровь горячим потоком, разлучились тут солнце и луна — прекрасные супруги, а тот гнусный убийца орлом взлетел к роузану и исчез, словно растворился во тьме.

Очнулся шах от сладкого сна своего, а кровь его рекой по ложу разлилась, все дальше течет, жизнь с собой уносит… Смертельная жажда его охватила, больше всего на свете захотелось ему омочить губы в воде прохладной, последний глоток сделать. «Разбужу Ширин, попрошу подать мне воды», — подумал Хосров. Но тут же другая мысль явилась к несчастному царю, прогоняя первую: «Подруга моя милая столько ночей не спала, все заботилась обо мне. Коли сейчас проснется она, увидит кровавую рану, — опять не спать ей, бедняжке, много дней… Нет, лучше уж я стерплю, умру молча, а она пусть отдохнет».

Так и скончался былой властитель с горечью в душе, но не потревожил ничем сон своей любимой жены.

Однако же Ширин спала недолго: кровавый ручей дошел до нее, заставил ее открыть нарциссы глаз. Не так, ох, не так привыкла она просыпаться! Бывало, нежный звук флейты прерывал ее сладкие грезы, а теперь — о, как жестоки небеса! — разбужена она потоком крови возлюбленного супруга!..

Вскинулась Ширин испуганной птицей, увидала пред собой то, что сулили ей страшные сны. Она сдернула покров с ложа, и явилась ее взорам ужасная картина: царь лежал бездыханный, весь в крови, еще сочившейся из смертельной раны. Солнце жизни закатилось, величавый дворец упал во прах, украдено драгоценное сокровище, остались лишь пустой ларец да выгоревший дотла светильник… И заплакала Ширин так, что от слез ее ночь стала еще темнее.

Долго плакала она, но затем поднялась, принесла розовой воды, амбры и мускуса, обмыла его белое тело, убрала следы крови, потом накрыла тканью шелковой, пурпурной, ибо пурпур подобает владыкам мира. И сама тоже оделась в лучшие уборы свои, украсилась для последнего царского пира, блистая красотой неземною.

А Шируйе уже не терпится, хочет он поскорее отцову жену заполучить. Он тайно послал к Ширин гонца, и тот слово в слово передал наказ наследника престола: мол, будь здорова, недельку проведи, выказывая горе, а как срок этот истечет, ты полной луною засияешь в моем саду. Станешь ты государыней полновластной, я тебе придам блеску куда больше, чем Хосров: одену такое сокровище в золото с головы до ног, вручу ключи от казны царской…

От этих самоуверенных речей наглого волчонка, кровь Ширин закипела как вино, а сама она будто в закаленный клинок обратилась. В один миг измыслила она, как надо поступить, и ответила гонцу с притворной скромностью, не боясь обмана:

— Передай своему господину, что коли он желает царствовать вместе со мной, пусть выполнит мои непременные условия. Скажи ему от меня: «О Шируйе, я давно уже чувствую к тебе приязнь и дорожу твоей благосклонностью, но должен ты пройти испытание и исполнить мои желания, хотя бы они и показались тебе необычными. Желаю я, чтобы ты снес величественный дворец Хосрова, разбил и выкинул прочь древний отцовский трон, уничтожил бы волшебную чашу Джамшида, перерезал поджилки коню Шабдизу, а уж после того свершил обряд погребения. Прогони со двора Барбада, выброси уборы и украшения Хосрова — тогда мое сердце успокоится!»

Скудоумный Шируйе ничего не заподозрил, вообразил, что скоро достигнет цели своих стремлений, и рьяно взялся выполнить заветы Ширин. Через некоторое время он передал ей, что все исполнено по ее слову, и Ширин принялась раздавать людям все вещи Хосрова, одежду его, украшения, разные редкости любимые — на помин души почившего царя.

И вот настало утро погребения. Первый луч рассвета прорезал тьму ночную, и вскоре уже взошла заря, подняла голову над своей небесной колыбелью. Ширин распорядилась, чтобы, по обычаю царей, тело Хосрова возложили на носилки из благоуханного дерева алоэ, оправленные в золото, инкрустированные каменьями драгоценными. Носилки подняли на плечи родичи царские, встали вокруг знатные мужи, именитые люди державы, мудрецы и военачальники. Все возносили стенания и плачи небесам, одна Ширин шествовала за погребальными носилками как невеста: в золотых и алых одеждах, насурмленная, с ладонями, окрашенными хной, сверкая драгоценными подвесками, звеня браслетами и ожерельями. Она даже приплясывала на ходу, и многие в толпе решили, что царица вовсе не скорбит по мужу. Именно так подумал и подлый Шируйе, возликовав всей своею черной душой.

Наконец шествие приблизилось к вратам гробницы, вельможи один за другим остановились, носилки внесли под сумеречные своды, Ширин поклонилась жрецу, и по его знаку все покинули гробницу, прикрыв за собою дверь, оставив вдову наедине с телом усопшего.

И тогда прекрасная Ширин в своем алом наряде и с кинжалом в руке подошла к любимому супругу, обнажила место, куда нанес убийца смертельную рану, поцеловала, а потом твердой рукой нанесла удар по собственному телу, оросив горячей кровью усыпальницу, и склонилась на труп царя, разделив с ним последнее ложе. Все это происходило в полном молчании, лишь прижимая уста к холодным губам Хосрова, испустила Ширин стон, и тогда понял народ, собравшийся за дверями гробницы, что соединились две любящих души, слились, ибо нет разлуки для истинной любви!

Так завершился брачный пир Хосрова и Ширин, и пусть тот, кто верует в божественное Провидение, призовет на них милость Господню и помянет добрым словом.