Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

Рождение и детские годы Бахрама

Сасанидский шах Йездигерд был правителем суровым и жестоким. Конечно, вступая на престол, он в своей тронной речи обещал блюсти справедливость и правду, великодушие и достоинство царское, но на деле получилось по-иному: недобрый и мрачный нрав его с каждым годом все больше давал себя знать, — о царских милостях он вовсе позабыл, а злые выходки, ужасные причуды и страшные наказания стали при его дворе обычными, повергая в трепет подданных. За всякую малость назначал Йездигерд виновному кару немилосердную, казнь лютую: одному приказывал обрубить уши, другому нос, третьему кисти рук отсечь, потому и множились в царстве увечные и калеки, обиженные и несчастные. За свою свирепость царь-грешник, как его прозвали, был взыскан небесами: все его дети умирали во младенчестве, так что у него не было наследника. Но вот на восьмом году царствования родился у Йездигерда сын, которого назвали Бахрамом*, и государь, беспокоясь за его судьбу, созвал к себе мудрецов и звездочетов и велел им составить гороскоп новорожденного, определить, что предвещает ему небесный свод и ход светил.

Многоопытные астрологи устремили взоры к небесам, развернули звездные таблицы, перелистали книги древних наставлений и открылся им светлый, блистательный путь, который предначертан был судьбой народившемуся царственному дитяти. Судите сами: увидели они воочию, что Моштари (Юпитер) пребывал в созвездии Рыб, а Зухра (Венера) стояла на правом краю неба в лучах зари, что месяц в ту ночь поднял главу к самому созвездию Плеяд, а звезда Бахрама вступила в созвездие Льва.

К рассвету Утарид (Меркурий) засверкал в доме Близнецов, грозный Кейван (Сатурн) стал на страже у Водолея, ему в помощь подошел Денеб (Альфа Лебедя) и, наконец, сияющее Солнце величаво вплыло в знак Овна, — словом, даже и непросвещенному взгляду ясно, что все звезды и светила заняли самое благоприятное положение, все они сулили младенцу счастье и процветание.

О своих наблюдениях мудрецы доложили шаху, и хотя он слыл государем неразумным и неправедным, но тут и ему явилось знамение, так что он решил удалить малого ребенка от греха подальше, отправить его на воспитание к какому-нибудь иному царю, дабы тот взрастил иранского наследника как подобает. Строго говоря, по обычаям страны так поступать не полагалось, но дальновидные советники поддержали своего владыку в этом решении и предложили ему остановить выбор на йеменском правителе Нумане, славном царе.

Йездигерд послал к Нуману гонца с письмом, и йеменский царь лично приехал в иранскую столицу, чтобы забрать ребенка. Он привез его к себе во дворец и стал пестовать заботливо и любовно, лелеять как родного.

Мальчик рос красивым и резвым, к четырем годам он был словно весенний тюльпан, словно маленький степной онагр, а Нуман не знал покоя, окружая воспитанника вниманием и лаской. Однажды он сказал собственному сыну Мунзиру:

— Опасаюсь я, что нежной натуре царевича вреден наш климат — он ведь с севера, здешний сухой и знойный воздух для него непривычен и неприятен. Надо нам подыскать для него подходящее местечко, подальше от степной пыли и дыма земного, где бы всё прохладой дышало, куда бы дуновение свежего северного ветерка долетало. Лучше всего природе его подойдет чистый горный воздух, в вышине поднебесной он укрепит и расправит свои орлиные крылья.

И сын согласился с Нуманом.

Они стали бродить по горным кручам, среди скал и утесов, в поисках благодатного уголка, где солнечный жар не изнурял бы тело, а вольный ветер облегчал дыхание, но ничего похожего найти им не удавалось. И тогда их посетила мысль воздвигнуть для Бахрама большой замок с такой высокой башней, чтобы она вознеслась над землей подобно горной вершине.

Теперь следовало подыскать зодчего, способного построить то, что надобно. Немало было в тех краях мастеров — и своих, и иноземных, — но для такой задачи не годился никто. Однако преданный друг посоветовал царю Нуману:

— Обрати свой взгляд к Руму*, о шах, ибо там есть замечательный строитель, как раз такой, какой тебе требуется. Он прославился по всем окрестным землям своим великим мастерством: умеет строить быстро и красиво, камни под его рукой становятся податливыми, точно воск, а возведенные им здания восхищают сердце и радуют душу. Зовут этого зодчего Симнар*, его творения известны и в Сирии, и в Ливане, и в краю могучего Нила. Он не просто искусный ремесленник, но и мудрец, которому ведомы тайны Солнца и Луны, движения планет и круговращения небосвода, магии и астрологии. Он сначала мысленным взором воздвигает опоры и колонны, в океане небесном сводит воедино переплетения балок и возводит купола, а потом с беспредельным совершенством воплощает свой замысел в дерево и мрамор. Он создаст для вас дворец, подобный парадному царскому платью, поясом для которого будет служить вереница звезд, а венцом — созвездие Плеяд.

Охватило сердце Нумана желание заполучить знаменитого зодчего, он послал к нему красноречивых и умелых людей, те окружили строителя лестью, соблазнили щедрыми посулами и переманили из Рума в Йемен. Впрочем, когда зодчий прибыл и узнал, чего от него хотят, он и сам загорелся, захотелось ему себя показать, построить для юного царевича невиданные чертоги.

Пять лет он трудился без устали и возвел наконец здание, похожее на прекрасный сон. Стены и башни его, вздымавшиеся на головокружительную высоту, были украшены дивной резьбой, они сверкали точно золотые. Главный купол изнутри был весь лазоревый, будто настоящий свод небесный, а вокруг него теснились девять меньших, подобных девяти небесным сферам*. Кровля снаружи блистала и переливалась, прямо глаза слепила, а купола трижды в день меняли цвет: рано поутру они были темно-голубыми, когда солнце поднималось в зенит, пылали расплавленным золотом, когда же приплывали послеполуденные облака, становились снежно-белыми. Так, соперничая с небом, возвышался этот замок будто мираж, освещая своим блеском все вокруг, за что и получил название Хаварнак* (а это означает «Солнечный»).

Шах Нуман был восхищен. Он заплатил Симнару вдвое больше того, что обещал: подарил ему целый караван верблюдов, груженных золотом и драгоценными каменьями, рассчитывая, что зодчий и впредь будет работать на него. А мастер при виде столь щедрой награды так развеселился и расчувствовался, что воскликнул:

— Эх, если бы ты раньше посулил мне такую плату, я бы ради твоей великой щедрости построил дворец еще лучше! Коли хочешь, завтра же примусь за новую стройку, возведу палаты пышнее этих, увенчаю их сводами, которые не тремя, а всеми семью цветами радуги играть будут.

Напрасно, ох, напрасно он так говорил! Не следует перед царями похваляться да в откровенности пускаться. Ведь царь — что пламя высокое, которое неопасно лишь тем, кто пребывает вдали, тех же, кто попытается свить гнездо поблизости, вмиг спалит и сожжет дотла. А еще можно уподобить царя плодоносной лозе, которая возлагает на плечи друзей обильные гроздья, но вместе с тем и оплетает, связывает по рукам и ногам, а потом вдруг и вырывает из земли их корни без всякого сожаления. В душе шаха Нумана расположение сменилось досадою, он подумал: «А что, если этот мастер уйдет от меня и выстроит другому повелителю замок лучше моего?» И он приказал своим слугам тотчас схватить незадачливого умельца и сбросить его вниз с построенного им купола. Вот какая судьба постигла искусного зодчего Симнара, а имя Нумана грозно прогремело по всем странам и городам, и прослыл он волшебником, могучим владыкой чудесного замка Хаварнак.

Теперь Бахрам зажил в новом дворце, слава о котором разнеслась по всей земле, так что отовсюду стекались люди, чтобы полюбоваться им. Там и правда было чем восхищаться: каждый покой, каждая комната по-своему изукрашены, роскошно убраны. По стенам вились начертанные золотом прекрасные надписи с мудрыми изречениями, тут и там привлекали взор дивные картины, написанные лучшими художниками, мозаики из драгоценных каменьев, золотая утварь. За шелковыми и парчовыми занавесями разместился сонм красавиц, блистающих словно звезды на йеменском небе. Словом, это был не дворец, а рай на земле, светоч, озаривший весь Йемен. Вот там-то и проводил Бахрам свои дни и ночи. Он то поднимался на кровлю, чтобы под ласкающим прохладным ветерком побыть в обществе небесных светил (ведь дворец был так высок, что почти касался звезд), то укрывался под куполом, где пылали, соперничая с солнцем, светозарные факелы. Один за другим он обходил и осматривал дворцовые покои, не видя им конца, так обширен и велик был Хаварнак, или сиживал на вольном воздухе вместе с царем Нуманом, заменившим ему отца. Однажды они отдыхали, восседая на балконе над входной дворцовой аркой, любуясь зеленью полей, простиравшихся внизу, степным раздольем и разливом двух быстротекущих рек, промеж которых располагался Хаварнак, и царь сказал, обращаясь к Бахраму:

— Оглянись вокруг, сынок, посмотри, как хорош и светел мир, сколько в нем прекрасного и удивительного. По душе ли тебе все это?

Но прежде чем Бахрам успел ответить, заговорил советник Нумана, муж высокого ума и праведных помыслов:

— Все преходяще в этом мире, — молвил он, — только свет Божественной Истины указует правильный путь. Ради него стоит пожертвовать всеми благами земными, всеми обольщениями жизни сей, ибо тленны и тщетны они.

Эти слова как раскаленное железо пронзили сердце Нумана, потрясли покой его души. Замолчал он, а когда наступила полночь, спустился с дворцовой кровли и устремился в пустыню, не оставив следа — словно растворился в темноте ночной. Кинулись его искать, всю пустыню исходили, все тропки, все уголки укромные обшарили — не нашли. Так исчез из мира царь Нуман, покинув все свои несметные богатства, дворцы и сокровищницы, покинув сына Мунзира и власть.

Мунзир долго горевал, забросив государственные дела, но пришел срок умерить печаль, взять в руки бразды правления, — и Мунзир вступил на йеменский трон, стал управлять страной разумно и справедливо, а заботы по воспитанию и обучению Бахрама принял на себя.

Бахрам начал постигать науки и искусства, которыми положено владеть царям. Выучив грамоту, он кроме родного персидского освоил арабский и греческий языки, под руководством мудрого мобеда* принялся читать древние книги. Ход и порядок небесных светил преподал ему сам царь Мунзир, которому ведомы были тайны созвездий и вращения небесных сфер. Затем царевич взялся за геометрию, изучил книгу «Альмагест»* и звездные таблицы, а также другие ученые сочинения и все это сочетал с наблюдениями за небом и землей, которые производил при помощи астролябии, компаса и отвеса.

Но кроме книжных наук он овладел и воинским искусством, и охотничьим мастерством, обучился верховой езде и игре в чоуган* — ведь это все занятия благородные, подобающие знати и царям. В степи, устремляясь за волком или львом, он обгонял ветер, в стрельбе из лука не было ему равных, пред его мечом яичной скорлупкой казался любой щит, а копье разило с такой меткостью, что на скаку он попадал в кольцо, да что там, — завиток в гриве льва, бегущего за серной, мог пронзить юный царевич одним метким ударом. Воспитатели и приближенные гордились его доблестью, и скоро Бахрама повсюду стали называть «Звездою Йемена».

Охотничьи подвиги Бахрама

Среди лучших арабских скакунов отобрал себе Бахрам в царском табуне двух коней: гнедого и рыжего, оба были сильными и резвыми на диво, бежали легко и плавно, точно волна морская. Когда Бахрам мчался по степи на рыжем, табуны диких онагров приветственно ржали, восхищаясь безупречной статью коня, способного, казалось, оставить позади ветер. Онагры были любимой дичью Бахрама, он ловил их бессчетно: догонит, накинет аркан и валит наземь голыми руками. Но убивал пойманных редко: малолеток вообще отпускал на все четыре стороны, только тавро свое ставил им на круп. Это был знак, что животное под покровительством самого Бахрама, вроде бы охранная грамота. И никто из охотников клеймёных онагров потом не трогал: если попадет кому в руки один такой, охотник только поцелует тавро царское и пустит зверя на волю. Увы, теперь о тех временах и обычае том и не вспоминает никто!

А вот этот случай с Бахрамом на охоте память людская сохранила. Однажды выехал царевич в степь и понесся, горячий и легкий, словно ветер аравийский. В ранний утренний час он птицей летел вперед, разгоняя рассветный туман, будто соревнуясь в беге с планетой Бахрам* в небесах. Вдруг вдали заклубилась пыль — то было стадо онагров. Бахрам рванулся в погоню. Подскакал ближе и увидел, что стадо преследует огромный яростный лев. Вот он настиг их и мощным ударом сбил с ног крупного самца, вцепился когтями ему в загривок. Не медля ни на миг, Бахрам выхватил из колчана стрелу, натянул звенящую тетиву — и вот уже стрела со свистом вонзилась льву в плечо, прошила насквозь и поразила схваченного хищником онагра, пригвоздила обоих к земле! Это был поистине царский выстрел. Спутники Бахрама в восхищении склонились перед иранским царевичем, с той поры его и стали называть Бахрам-Гуром. Когда же все вернулись в замок, царь Мунзир велел живописцу запечатлеть эту охоту на стене одной из дворцовых зал, — как живой получился Бахрам на картине.

В другой раз Бахрам сидел на пиру. Выпито было немало, он опьянел, разгорячился и вышел из дворца проветриться немного. А там уж незаметно для себя оказался в седле, выехал в степь, смотрит — онагры… Не утерпел Бахрам, поскакал за ними. Заприметил он прекрасную самку онагра, в испуге отбившуюся от стада. Легкая, изящная, с темной полосой по хребту, серебристыми боками, развевающимся по ветру черным хвостом, она вихрем мчалась вперед, а Бахрам, словно лев, поспешал за нею. Целый день продолжалась погоня, а когда солнце стало садиться в предвечерней дымке, онагр вдруг пропал, скрылся в темневшем среди скал зеве пещеры. Бахрам направил туда коня и ужаснулся: вход в пещеру охранял огромный черный дракон, точно непреодолимый поток смолы раскинувший там смертоносные извивы. Он устремил на Бахрама свирепый взгляд, а сам уже разинул свою страшную пасть, видимо только что поглотившую несчастного онагра.

Но шах смело выдержал горящий злобою взор чудовища. Он думал: «Позор мне, если я дрогну перед этим драконом! Ведь это всего лишь дичь, к тому же посягнувшая на мою законную добычу — онагра, которого я так долго гнал. Я должен покарать этого наглеца!»

И пока мысли эти мелькали у него в голове, твердая рука уж достала тополевую двухжалую стрелу из узорчатого колчана, вложила ее в лук, Бахрам прицелился и в тот миг, когда дракон устремился на него, выстрелил. Два острия вонзились в глаза чудовищу, и кровожадный дракон ослеп. Бахрам тотчас кинулся на него с копьем, проткнул им горло чудовищу, положил предел его жизни. Страшно взревел дракон, забился в судорогах, ударился теменем оземь. А Бахрам отступил немного, размахнулся и булатным мечом отсек голову змея от тела, а потом распорол клинком его брюхо — и оттуда выскочил живой онагр! Бахрам оторопел, а затем понял, что то была воля Провидения. Он вознес молитву Йездану-вседержителю*, а онагр тем временем проскочил в пещеру. Бахрам в пылу азарта последовал за ним, хотя лаз в пещеру был узок, и отважному охотнику поневоле пришлось согнуться, склонить гордую голову.

Пещера была объята непроглядной тьмой. Бахрам сделал шаг, другой — и вдруг темнота побледнела, разлилось вокруг какое-то странное свечение, желтые и алые отблески заиграли. Он подошел ближе, вгляделся: перед ним стояли кувшины с золотыми монетами, громоздились сияющие золотые слитки, груды драгоценных каменьев, рубинов и алмазов, словом, несметные сокровища. Так вот что стерег тот дракон! И Бахраму суждено было этот клад освободить, проводником же ему послужил тот самый онагр, который, сделав свое дело, скрылся из глаз.

Когда царевич понял это, он выбрался из пещеры и громко крикнул, призывая своих верных спутников. Дружина и слуги, обеспокоенные долгим отсутствием царевича, тотчас примчались на его зов, увидали поверженного дракона и невредимого царевича, который велел им вытащить найденные сокровища из пещеры. Этим они и занялись — триста верблюдов золотом и драгоценностями нагрузили! С богатым караваном воротился Бахрам в Хаварнак, а поскольку был он щедр и великодушен, то сей же час отослал десять верблюдов с золотом Йездигерду, своему отцу, еще десять подарил царю Мунзиру, а остальное добро стал расходовать не жалея — задавать пиры, устраивать праздники пышные, одарять своих ближних. И в дальнейшем удалось ему найти еще несколько подобных кладов, хотя он их не искал, но такова была воля небес. А царь Мунзир вновь пригласил художника, и тот отобразил на стене дворца эту замечательную историю. Так и повелось: всякий новый подвиг Бахрама живописали на дворцовых стенах, — тот, кто бывал в Хаварнаке, сам это знает.

Рассказ о своенравной рабыне

Годы шли, Бахраму сравнялось уже восемнадцать лет, и вот однажды царь Мунзир, который очень любил юношу, подарил ему прекрасную рабыню, румийскую арфистку, искусную и обольстительную, по имени Азаде, что значит «Благородная». Арфистка так понравилась царевичу, что он ни на миг не отпускал ее от себя: не только во время пиров она неизменно услаждала Бахрама своей игрой и пением, не только во время прогулок по садам и лугам неотступно следовала за ним, но даже на охоту они выезжали вместе, хотя где это видано, чтобы женщин на охоту брать? Однако Бахрам велел приделать к верблюжьему седлу помимо своих золотых стремян еще пару серебряных, посадил невольницу позади себя и отправился в степь, желая покрасоваться перед прелестной Азаде своей охотничьей доблестью. Но избалованной арфистке не по нраву было трястись по бездорожью на беговом верблюде, глотая пыль. Она нахмурилась, надулась и, когда Бахрам, завидев стадо газелей, предложил ей: «Выбирай любую дичь, и я поражу ее для тебя! — сварливо ответила: — Подумаешь, диковина — газель убить! Коли хочешь меня удивить, замкни своей стрелой в кольцо ногу газели и ухо, а другим выстрелом обрати самца в самку, а самку — в самца».

Бахраму ее дерзкие речи не понравились, но он не стал пререкаться с рабыней, у которой только и было благородного, что имя, подъехал поближе к животным, наложил стрелу на тетиву и затаился, выжидая подходящей минуты. Тут одна газель захотела почесать голову, подняла заднюю ногу, дотянулась до морды, а царская стрела уже летит-свистит, так и пришила ей ногу к уху! Тотчас выпустил Бахрам другую стрелу, двухжалую. Ударила стрела двумя наконечниками по рогам газели-самца и сшибла их, — стал самец подобен самке. И снова пустил стрелы царевич, на этот раз он метил в красивую самку газели. Вонзились стрелы точно надо лбом самки, покачнулись и встали, как будто рога настоящие, да только бежит из-под них алой крови ручей…

Обернулся Бахрам к невольнице, спросил:

— Видала мое мастерство?

Но злонравная румийка не сумела придержать язык и ответила:

— Это не мастерство, а дива* нечистого естество тебе помогло!

Тут и обрушил на нее Бахрам царский гнев: сбросил с седла на землю и верблюд втоптал во прах луноликую арфистку, размозжил копытами ее грудь и голову. А Бахрам молвил:

— Скудоумная чернавка, как ты посмела испытывать царскую удачу?! Что, если бы дрогнула моя рука?.. Тогда во прах была бы повергнута моя честь.

И с тех пор он больше никогда не брал девушек с собою на охоту.

Впрочем, эту историю рассказывают и по-другому. Надменная красотка задала свои коварные задачи царственному охотнику, он выполнил их, как об этом уже было рассказано, но убивать девушку не стал, не захотел видеть кровопролития. Подозвал одного из своих приближенных и велел ему увести прочь невольницу и казнить ее где-нибудь подальше от глаз людских. Тот вельможа забрал арфистку и повлек в укромное место, чтобы лишить там жизни. Перепуганная невольница опомнилась и раскаялась, она стала умолять почтенного знатного мужа пощадить ее или хотя бы не торопиться с казнью: доложить шаху, что его приказ выполнен, и если тот обрадуется, убить несчастную без промедления, а если пожалеет о ней, — оставить в живых. Уж так она его просила, так молила, ожерелье рубиновое с шеи сняла, ему подарила, — а каждый камень в том ожерелье стоил дороже, чем годовая подать со всего Омана*, — в общем, согласился вельможа, отправился к царю с ложной вестью.

А Бахрам был человек отходчивый, гнев его прошел, сердце успокоилось, и когда приближенный явился к нему с докладом о смерти арфистки, он почувствовал жалость и воскликнул:

— Эх, напрасно я погорячился, загубил такую искусницу и красавицу!

Вельможа вернулся к невольнице, отвез ее в свои владения и поместил в уединенном дворце, расположенном средь полей и пастбищ, только и виднелась над ними одинокая башня замка, а вели в нее шестьдесят высоких ступеней.

— Здесь ты будешь жить и мне служить, а о прошлом лучше совсем забудь, — сказал девушке новый хозяин.

Так и жила она там одна-одинешенька, кроме скотины домашней никого живого не видела. Отелилась как-то у них корова, и такого хорошенького теленочка принесла — загляденье! Взяла девушка теленка на руки, потом на шею себе возложила и пошла с ним на вершину башни. Так и повелось: каждый день поднимала она телка, укладывала себе на плечи и взбиралась с ним по ступеням. Теленок рос, превращался в бычка, потом в быка могучего — шесть лет уж прошло! — а девушка по-прежнему ежедневно носила его на башню. Вот какое диво скрывалось в сельской глуши: светлоликая красавица, подобная небесной луне, держала на плечах бычью тушу, поднимала телка к Тельцу в вышине.

И вот однажды Азаде сказала хозяину:

— Возьми мои серьги и подвески, они из алмазов с рубинами, купи на них разных яств, угощения наилучшие, благовония и курения, приготовь все для встречи знатных гостей. Будем ждать, чтобы заехал к нам милостивый шах, быть может, наступит поворот в нашей судьбе.

Вельможа не взял драгоценностей, — у него своего добра было предостаточно, но совету румийки внял. Припас он все, что надобно для богатого пира, заготовил изысканные дары заморских стран, благородную дичь, птицу, рыбу, пряности, кувшины старого вина, разбросал в покоях мускус и амбру и стал ждать, когда Бахрам выедет на охоту.

Долго дожидаться не пришлось: известно ведь, что Бахрам без охоты дня не мог прожить. Поутру он устремился к зеленым холмам, покрытым лесом, и вдруг увидел вдалеке пышный сад, над которым возвышался замок, подобный райскому чертогу, так и манил к себе.

— Чье это именье, кто сей счастливчик? — воскликнул восхищенный шах, а хозяин замка уж тут как тут, стоит у его стремени, кланяется, в гости приглашает:

— О повелитель, здесь моя земля, тобою пожалована. Капля из кубка твоих милостей пролилась на дом слуги твоего и стала для него благом. Я счастлив тем, что взор твой привлекло мое смиренное жилище, покорнейше прошу: войди в мою дверь, отдохни под сенью сада, испей вина на замковой башне — и звезды пойдут вкруг нее хороводом, а твари земные принесут к ногам шаха свои дары!

Бахрам понял, что старый хозяин зовет его от чистого сердца, и пообещал после охоты обязательно заглянуть к нему в замок. Окрыленный словами шаха вельможа поспешил домой: приказал слугам навести блеск на зеркала (ведь в те времена зеркала металлические были, чтобы они не темнели, их постоянно чистили и полировали), развесить по стенам дорогие ковры и занавеси, достал из сундуков разные редкости и диковины, индийские, китайские и румийские, даже дорогу от ворот до дверей дворцовых велел коврами зелеными устлать, а поверх ковров рассыпать самоцветы, словно пестрые букеты, короче говоря, приготовился к встрече наилучшим образом. Тут и царственный гость подоспел.

Порадовав душу охотой, Бахрам с приятным утомлением подъехал к воротам и конь его поскакал прямо по коврам к двери. Ступил шах на крыльцо, видит, лестница на вершину башни ведет, а башня высокая, прямо в небосвод упирается — почти как в Хаварнаке. Когда же поднялся он на верхушку башни, там ждала его в просторном зале широкая суфа*, застланная роскошными покрывалами, с царскими подушками*, благоухающая амброй и розовой водой. Бахраму подали разнообразные яства, искусно изготовленные, на золотых и серебряных блюдах, а как только он утолил голод, принесли вино и сласти. Выпил он густого крепкого вина, разомлел, на беломраморном лбу испарина росой жемчужной выступила. Обратясь к старому вельможе, царевич молвил:

— Ты славный и радушный хозяин, а дом твой — полная чаша, он прекрасен и изобилен. Башня твоего замка облаков достигает, со звездами переговаривается. Боюсь только, что эти шестьдесят ступеней станут для тебя затруднительными, когда достигнешь ты шестидесяти лет.

Но хозяин возразил:

— Да живет вечно шах на радость своим подданным! Я мужчина, к горной крутизне привык, по лестнице подняться мне не тяжело. А вот есть здесь красавица луноликая, — бела, как царский горностай, нежна, как индийский шелк, — так она по этой лестнице не только сама легко взбегает, но и несет на плечах быка. Бык тот грузен и жирен непомерно, его и силач от земли оторвать не может, а изящная девушка, взвалив его на спину, пританцовывая, вносит махину под эти своды.

Шах Бахрам от изумления даже палец прикусил, а потом воскликнул:

— Быть того не может! Откуда взяться такому чуду? Это либо ложь и обман, либо колдовство. Не поверю, пока своими глазами не увижу.

И он велел тотчас привести к нему ту девушку. Хозяин поспешил за Азаде, а она уж его дожидалась. Она облеклась в китайские семицветные шелка, опустила долу нарциссы очей, уронила стрелы ресниц на розы ланит, сурьмой обольщения подвела глаза, так что они огнем заблистали, перлами и алмазами перевила мускусные кудри, набросила на голову кисейное покрывало снежной белизны и легкою походкой подошла к быку. Словно пушинку, подхватила она огромную ношу, водрузила на изящную шею и плечи и быстро побежала с быком наверх. Мгновения не прошло, а она уже стояла перед шахским престолом и звонко смеялась.

Бахрам вскочил, сам себе не веря.

— Это сон или наваждение! — вскричал он.

Но тут красавица спустила быка на пол, и шах убедился, что бык настоящий и женщина тоже.

— Как тебе нравится мое мастерство? — спросила она.

Бахрам хотел было заспорить, сказать, что в том нет мастерства никакого, а лишь выучка многолетняя, но вдруг запнулся и вспомнил прекрасную арфистку, которую он когда-то велел жестоко наказать за подобные слова… Он сорвал с нее покрывало и узнал луноликую. Тут оба они зарыдали, кинулись друг другу в объятия, Бахрам щедро наградил великодушного вельможу, а красавицу увез с собой и сделал своей женой.

Таинственная комната в замке Хаварнак

Однажды Бахрам вернулся с охоты и решил немного передохнуть после часов, проведенных в седле, понежиться на мягких подушках, послушать пленительные мелодии, наигрываемые придворными музыкантами. Он миновал один покой за другим, направляясь в свою опочивальню, как вдруг увидел в переходе закрытую дверь, которой никогда прежде не замечал. Толкнул ее — заперто. Тогда Бахрам кликнул ключника. Тот прибежал с огромной связкой ключей, отомкнул дверь, Бахрам вошел внутрь — и обомлел: со стен на него смотрели семь портретов, исполненных с несказанным совершенством, на которых были изображены семь изумительных красавиц. Симнар, великий строитель Хаварнака, своей рукой написал эти портреты и под каждым из них обозначил, кто нарисован. Как живые смотрели со стен черноокая Фурак, прекрасная дочь индийского магараджи, изящная китайская принцесса Ягманаз, затмевавшая красой кумиров Тараза*, Назпари — царевна из Хорезма, нежная и пухленькая, словно куропаточка, славянская княжна Насренуш дивным станом и русыми косами так и приковывала взгляд, лик Азариюн — дочери шаха Магриба*, сиял ярче солнца и луны, а на светлом челе дочери румийских царей Хомай, казалось, были начертаны знаки высокой мудрости и счастья. Завершала круг Дорасти, царевна из рода Кей-Кавуса*, стройная, как пальма, величавая, словно пава, а в середине этого волшебного хоровода изображен был юный витязь — черноусый красавец в драгоценном царском поясе и венце, высокий и стройный, как кипарис, с гордым взглядом и светлым ликом. Семь красавиц устремили на него влюбленные взоры, он же ласково улыбался им в ответ. Под этой фигурой Бахрам разобрал свое имя, подошел ближе и прочел:

«В год, когда витязь достигнет расцвета сил и будет увенчан славой, он добудет себе семь царевен из семи стран света, семь несравненных и чистых жемчужин. Не мною найдены эти жемчуга, не мне они принадлежат, — я лишь вестник, исполняю волю светил небесных, и быть по сему». Такое предсказание оставил строитель замка, великий зодчий и мудрец Симнар. Бахрам ни о чем подобном никогда не задумывался, но, прочтя вещие слова, обрадовался и почувствовал страстное желание, чтобы они непременно осуществились. Он вышел из того заветного покоя и строго-настрого запретил слугам и приближенным заходить туда, пригрозил сурово наказать любого, кто посмеет ослушаться. Конечно, никто не решался нарушить шахский приказ, а сам Бахрам, едва наступал вечер и спадала дневная жара, направлялся с ключом к той двери, отпирал ее и словно в рай вступал, проводил в уединенной комнате долгие часы, созерцая изображения прекрасных кумиров. А на родине Бахрама в Иране его царственный отец Йездигерд все больше поддавался злу, творил несправедливости, вершил неправедные дела. К тому же вокруг него собрались дурные люди, лжецы и клеветники, которые злому всему потакали, а хорошему дороги не давали.

Они прослышали о доброй славе юного Бахрама и всячески старались скрыть ее от отца. Более того, неустанно плели черные козни и возводили пред Йездигердом напраслину на его единственного сына. А шаху много и не надо было: по природе своей этот государь был мрачным и злобным, более всего он о себе самом пекся и в подросшем сыне видел угрозу своему могуществу и власти, оттого и не хотел призвать его ко двору, приобщить к правлению страной. Впрочем, Бахрам о том не тужил: йеменский царь Мунзир так полюбил его, что считал подарком небес; он с охотой исполнял все желания и прихоти молодого царевича, осыпал его дорогими подарками, а главное — окружил дружбой и лаской. Оценив по достоинству ум и сердце Бахрама, он поручил ему управлять своими землями, так что тот и думать забыл об Иране. Но время шло, стал шах Йездигерд задумываться, какой срок жизни ему еще отпущен? Он собрал к себе мудрецов и мобедов, велел им в книгах посмотреть, гороскоп составить, сказать, когда и где его смерть постигнет? Глава звездочетов ему отвечал:

— Пусть не смущают государя черные мысли. Когда приблизится его время, пожелает он отправиться к священному источнику Сав, что близ славного города Туса*, там и заключен дух жизни царя. Но заранее думать о том не следует.

Царь выслушал мудреца и тотчас поклялся, что никогда своею волею не поедет к источнику Сав, — он полагал таким образом от смерти избавиться, перехитрить судьбу! Да только с небосводом шутки плохи. Не прошло и трех месяцев, как постиг шаха недуг ужасный: полилась у него из ноздрей кровь потоком, днем и ночью течет, остановить невозможно. Созвали отовсюду врачей, лекарей искусных, и остановили они кровотечение, но ненадолго, через неделю опять побежала кровь ручьем. И тогда мобеды посоветовали шаху вознести мольбы Творцу у священного источника, воззвать к милосердию Всевышнего. Шаха положили на носилки и понесли, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Когда они прибыли к роднику и шах омыл его водой лицо, кровь действительно унялась, а царь приободрился. Более того, он возгордился, приписав избавление от болезни своей смелости и решительности: он-де сам захотел сюда поехать. Только сели царь и приближенные отдохнуть и перекусить на берегу источника, как вдруг явился прямо из воды дивный конь, красоты и стати необычайной: дымчатой масти, с черными подпалинами, высокий, мускулистый, с крепкими бабками, длинным хвостом, волнистою гривой. Глазом косит, фыркает, пена с губ так и летит… Царь воскликнул:

— Скорей, окружайте его, ловите!

Десять лихих наездников к тому коню кинулись, с арканами, с седлами, — а подступиться не могут, не дается конь никому. Царь разгневался, решил сам его поймать, — да что ему ведомо было о воле небес! Он взял уздечку и седло, двинулся прямо к коню; тот спокойно стоял, словно дожидался своего господина. Покорно принял удила, позволил положить себе на спину седло, подпругу затянуть, — все своей рукой шах сделал, осталось только подвязать скакуну хвост. Но едва он зашел сзади, как этот водяной дракон заржал ужасным голосом и лягнул шаха прямо в голову. Пал тот замертво, золотым венцом да белым лицом в землю грубую ткнулся: конец настал Йездигерду. А водяной конь устремился назад к источнику и в один миг исчез в его глубоких темных водах. После смерти шаха вся знать, мудрецы и военачальники собрались на совет, стали судить и рядить, кому взойти на трон. Очень утомили их притеснения и жестокость покойного царя, поэтому они не хотели видеть на царском престоле законного наследника Йездигерда: мол, яблочко от яблони недалеко падает. Так одни говорили, а другие рассуждали, дескать, царевич среди арабов рос и воспитывался, чужой он здесь, неуместно чужаку Ираном управлять. Словом, вообразили они себя вершителями судеб царства и возвели на трон одного престарелого мобеда. Ни по породе, ни по природе своей он в цари не годился, но однако же посадили его на престол, водрузили на голову седую венец, а на ветхие чресла царский пояс нацепили. Вот что творилось в Иране. Вести о том дошли до Бахрама. Узнал он, что принесло шаху Ирана неотвратимое движение небосвода и как поступили неразумные шахские подданные, попытавшиеся низвергнуть во прах достоинство царского рода, и тотчас решил постоять за правду. Прежде всего он облачился в черные одежды, оплакал отца, как положено, совершил траурные обряды, а потом сказал:

— Иранцы предо мной провинились, но обрушивать на них гнев и сурово карать сгоряча не к лицу истинному шаху. Мне подобает добром привести их к раскаянию и повиновению, чтобы они устыдились своей неверности и предательства. Пора отправляться в Иран.

И опять царь Мунзир помог Бахраму. Он открыл свою казну, щедро снабдил царевича всем необходимым: дал и коней, и оружие, и снаряжение походное. Со всех арабских земель стали стекаться к Бахраму доблестные воины, закаленные в боях и походах, — тысяч сто народу собралось. И тогда Бахрам выстроил свою рать, загремели боевые барабаны, заревели карнаи — трубы огромные, и войско, многочисленное, как саранча, двинулось вперед, вздымая тучи пыли, оглашая степные просторы ржанием коней.

Бахрам возвращает себе царский венец

Старец, занявший шахский трон, услышав, что на страну надвигается грозное войско Бахрама, пришел в замешательство: представилось ему, что он робкая лань, над которой занес тяжелую лапу яростный лев. Созвал он полководцев и мобедов мудрых, которые его на царство посадили, а те говорят:

— Незачем сюда пускать Бахрама, нам потомок Йездигерда не нужен!

Сказать-то легко, а как исполнить? Долго обсуждали они, как поступить, и решили написать Бахраму письмо — мудрое и красноречивое, убедительное и осторожное. Призвали искусного писца, тот составил послание, как в старину писали: слова важные и высокие, а смысл темный. Свиток с письмом вручили многоопытному и речистому посланцу, и тот с несколькими помощниками поскакал к Бахраму. А когда прибыли они по назначению и предстали перед царем, главный посланный почтительно приветствовал его, передал грамоту, а там чего только не было понаписано! И славословия Творцу небесному, и восхваления рода царского, и притворное участие по отношению к Бахраму, — зачем, мол, ему на себя такую обузу брать, не лучше ли жить беззаботно и беспечно? Тем более, что отец Бахрама, Йездигерд-грешник, своими преступными деяниями весь мир потряс и народ против себя восстановил. Сыну такого отца на престол рассчитывать негоже. Бахрам от таких речей, где мед с ядом перемешались, вспыхнул, гневом благородным загорелся, но, хоть и был он молод, сумел силою разума тот гнев укротить, ответил послам спокойно и сдержанно:

— Нельзя упрекать сына за грехи отца! Да и его теперь поздно судить за жестокость и притеснения — умер он, что толку поносить мертвого? Но царство предков моих я жертвой за отцовские прегрешения не сделаю, постороннему его не отдам. Что же касается управления страной, то в этом я на покойного отца не похож, обид и бесчестия чинить не стану, пойду путем правым, отвергая кривду и злое насилие.

Но послы были люди хитроумные, искушенные в тонкостях обхождения, они знали, как вести беседу с властителями, их старейшина низко поклонился и сказал:

— Сколь мудрые речи ты произносишь, господин мой! Воистину, ты говоришь и мыслишь как подлинный царь, рожденный для власти шахской, для венца и трона. Сразу видно, что ты из рода древних иранских царей, потомок властителей великих! Мы бы всей душой рады были, чтобы ты на трон взошел. Но пойми и ты нас, не обессудь: ведь мы присягнули на верность тому, кого возвели в смутное время на престол иранский, дали клятву, что не покинем его, не изменим ему. Как же нам теперь от клятвы той отступиться? Это ведь дело недостойное, грех великий.

Бахрам выслушал внимательно их льстивые речи, подумал и молвил:

— Клятву вам нарушать нельзя, таков древний закон. Но я никакой клятвы не давал, я — шах из рода Джамшида*, и царство это назначено мне в удел. Коли нужно, я мечом своим могу подтвердить право на престол. Вам я зла не желаю. Дабы соблюсти и клятву, и справедливость, надобно испытать, кто из нас двоих, я или тот старец-самозванец достоин трона, кто способен смелостью ярого льва превзойти. Здесь, конечно, найдутся львы, — всегда их держат за решеткой в царских дворцах. Приведите двух голодных и злых зверей, положите между ними древний венец Кеянидов*. Тот из нас, кто сумеет забрать венец, будет шахом.

Он велел записать это условие на бумаге, скрепил своей печатью и тотчас отослал свиток старику, посягнувшему на престол. Послы воротились к старому мобеду в замешательстве, но и в восхищении: ведь Бахрам выказал прозорливость и храбрость недюжинную, явил пред ними величие и решимость царственные. Они подробно доложили властителю, как исполнили его поручение, а тот, хоть и успел свыкнуться с престолом и полюбить его, едва услыхав об условии Бахрама, тут же снял с головы корону, сошел с трона и воскликнул:

— Надоели мне власть и престол, а жизнь пока еще не надоела! Лучше мне живым трон оставить, чем себя смертельной опасности подвергать, в пасть свирепым хищникам соваться! Бахрам — наследник власти Кеянидов, вот пусть и забирает себе корону, а мне ее не надо.

Но вельможи и мобеды возразили:

— Нет уж, мы тебя на трон посадили, ты властвуешь по нашей воле и без нашего дозволения престол не покинешь. Власть не игрушка — то взял, то бросил. Подождем до завтра, выполним его условие: привяжем львов некормленых, положим между ними венец. Если он испугается зверей, корона достанется тебе, если хищники его растерзают, — тоже твоя будет. Ну, а если он сумеет забрать венец, значит, так суждено, тогда спаси нас Господь!

На том они и порешили.

И когда наступило утро, лучезарное солнце в своей блистательной короне поднялось на трон рассвета, а вся знать и военачальники собрались на дворцовой площади, войско тоже по всем правилам построили. Напротив них встала арабская рать, которая прибыла с Бахрамом. Сторожа царского зверинца вывели из глубокого рва двух огромных страшных львов, приковали их к врытым в землю столбам, а главный стражник положил меж ними золотую царскую корону — словно светлый месяц между двумя яростными драконами. Зарычали львы, хвостами себя по бокам бьют, когтями землю скребут: кто посмеет к ним приблизиться?.. Но Бахрам не дрогнул. Недаром он слыл в Йемене первым охотником, — он за жизнь свою одолел, быть может, сотню степных львов, могучих, вольных. Подоткнул он полы своей кольчуги, стремительно ринулся на зверей, испуская грозный крик, пострашнее, чем львиный рык. Разъяренные хищники так и прыгнули на него: клыки, смертоносные, словно клинки, оскалены, когти, острые, словно кинжалы, выпущены, — того и гляди прольется царская кровь! Но Бахрам опередил их: дважды мечом взмахнул — и обезглавил обоих, положил конец их злобе, а венец поднял и украсил им свое чело. Так свершилось веление судьбы, и Бахрам, взяв венец у львов, вступил на трон отцов и дедов, отобрал его у лисиц недостойных.

Начало царствования Бахрама

Итак, Бахрам воссел на сияющий иранский трон, обратившись душой к Создателю, который все видит и ведает, не дремлет никогда. Он молвил собравшимся вельможам и воителям:

— Я обрел престол этот по воле Творца, Ему возношу я хвалу, на Него уповаю. И вы на Него надейтесь, но страха Божьего не забывайте. Помните все, отважные и знатные, что перед всемогущим Господом мы лишь рабы, Ему одному поклоняйтесь, а от врагов земных я вас оберегу.

Придворные вознесли шаху положенную хвалу и оставили его с поклонами, но всю ночь глаз не сомкнули — толковали о том, чего потребует от них новый владыка.

На другой день, когда солнце озарило мир своим сиянием, повелитель воссел на трон, а подданные были допущены к нему. Он сказал им:

— Достойные славы и счастья! Предадимся Господу и обретем радость, отметем прочь тщету и гордыню!

И он велел подавать знатным мужам коней, окончился на том царский прием. На третий день Бахрам возвестил придворным, что долг знатных и достойных — благочестивое поклонение Йездану*, неукоснительная вера в мир иной и в день Страшного суда. На четвертый объявил:

— Я к богатству непомерному не стремлюсь, золоту не радуюсь, в сем бренном чертоге только люди мне дороги. Никогда не должно забывать, что дни наши скоротечны, оберегать душу от корысти, прогонять печали.

Когда пришел пятый день, он сказал:

— Не любо мне причинять страдания другим, я стараюсь, насколько возможно, от этого воздерживаться, вершить дело добром, — того и вам желаю!

А на шестой день обратился к собравшимся с такими словами:

— Не бывать тому, чтобы мои подданные пострадали от врагов и захватчиков! Чтобы этого не случилось, будем мы войско свое укреплять, дабы никому неповадно было злоумышлять против нас.

Явились придворные пред очи царя на седьмой день и услышали:

— О знатные и многоопытные мужи! Не опасайтесь нерешительности и губительной мягкости со стороны царя! Когда надобно будет, я сумею подавить жестокость твердостью, насилие силою правой, а с мудростью и прозорливостью достичь единодушия. С тем, кто замыслит вредить мне и царству, поступлю столь же строго, как мой отец, а того, кто исполняет обет повиновения, возьму под свою защиту.

И после того он призвал к себе главного вазира* и назначил через него богатые пожалования всем родовитым мужам, предводителям каждого края, осыпал их милостями. Первым делом он осыпал щедрыми дарами царя Мунзира и знатных арабов, от которых видел столько добра, оказал им великий почет и уважение, а потом отпустил всех домой, и они, счастливые, уехали. Бахрам же стал править страной в соответствии с правдой и справедливостью, стараясь очистить иранскую землю от зла, которое чинил шах Йездигерд. Тут можно многое порассказать: и историю о бедном, но великодушном водоносе Ламбаке и черством скряге Барахаме, и о том, как Бахрам запретил пить вино (ведь правил Бахрам в доисламские времена, когда обычай употреблять вино был широко распространен среди простых и знатных) после того, как ворон выклевал глаза опьяневшему виноградарю, и как снова разрешил винопитие, узнав о робком юноше-башмачнике, который, выпив тайком, осмелел и оседлал грозного льва, и о других происшествиях, случившихся за время его царствования. Вот что приключилось, например, с одним селением. Однажды Бахрам отправился на охоту. Как положено, выехала вместе с ним свита и советники приближенные, охотники и гепарды, гончие и ловчие птицы с приставленными к ним слугами. Но охота не задалась: то ли погода неблагоприятная была, то ли звезды неудачно расположились, но сколько ни рыскали охотники по степи, не попалось им стадо онагров или ланей, никакая дичь не подвернулась. Солнце уж в зенит поднялось, шах притомился от зноя, а все впустую — нет добычи! Раздосадованный, Бахрам повернул назад, и вскоре они подъехали к многолюдному селу. Жители высыпали из домов поглазеть на царскую свиту, но должного гостеприимства и приветливости не выказали, чем еще больше рассердили шаха. Он в сердцах молвил мудрому мобеду, который почтительно ехал у стремени:

— Злосчастное место! Ему бы впору стать обиталищем зверей диких, а светлому ручью их — смолой черной наполниться.

Мобед тотчас понял пожелание своего повелителя, направился к селянам и так им сказал:

— Владыке нашему понравились ваши тучные земли и цветущие сады, он хочет вознаградить вас и повелевает возвести ваше село в сан города, а вас всех — и жен и детей ваших — отныне считать знатными. Теперь вы равны между собой, не должны никому подчиняться, все вы господа, все — начальники.

Возликовало это богатое селение, зашумели жители, закричали: «Мы-де знатные, нет над нами неволи и власти!»

И пошла у них жизнь иная: в совете мужей жены голос поднимают, слуга и хозяин друг с другом сравнялись, молодые люди до бесстыдства полного докатились, старым да именитым головы посрубили. Вспыхнули распри и раздоры, полилась по закоулкам и по тропкам глухим кровь, белый день будто в ночь обратился. Ну и побежал народ прочь из того села, остались на месте только старики немощные. Некому взяться за мотыгу или соху, не слышно журчания воды в арыках, сады зачахли, всюду запустение поселилось. Миновал год, и снова Бахрам выехал на весеннюю охоту в те края, но не узнал цветущего края: кругом виднелись лишь развалины да сухие деревья и кусты, ни людей, ни скота не найдешь. Объяла шаха печаль, он устрашился гнева Йездана и сказал своему советнику:

— Грех разрушить подобное селение, надобно нам немедля прийти им на помощь, не пожалеть казны.

Премудрый вазир тотчас направился в разоренное село, долго ездил по опустевшим улицам, но с трудом нашел лишь одного дряхлого старика. Он спросил его:

— Почтенный, скажи, что стало с вашим богатым селом?

И в ответ услышал:

— В злополучный день проезжал мимо шах со своею свитой, пришел к нам от него мобед неразумный, лишенный света благого в душе, и возвестил, что все люди отныне равны, все — господа, нет над нами старост и хозяев. Вот и пошла по селу смута, начались грабежи и резня, настали для нас лихие времена. Да проклянет Господь этого нечестивого мобеда, загубил он нас, всего на свете лишил!

— А кто у вас староста? — спрашивает шахский советник.

— Какой староста там, где живой души не осталось, нет ни зерна, ни плодов, ни скотины, лишь дворы опустелые да сорняки?!

— Тогда назначим старостой тебя. Повелитель даст золота, семян отпустит, быков не пожалеет, а ты собери людей для работы, будешь над ними главой, а они станут тебе подчиняться. Если же понадобятся тебе помощники, чтобы управляться, мы из дворцовых слуг тебе любого пришлем.

Услышав такие речи, тот старец воспрянул душой, созвал людей, обошел поля, наладил работу, как должно, у соседей занял быков и ослов, чтобы снова украсить просторы земли трудами рук человеческих. Прознали селяне, что дело спорится, мало-помалу стали возвращаться к родным очагам, а с ними вернулась в село чистота, в арыки — вода текучая, во дворы — скот и птица. За три года возродилось, воскресло село и с каждым днем становилось все краше. И когда Бахрам в очередной раз посетил те края, он вновь увидел цветущую округу: зеленые поля, пышные сады, луга привольные, а среди них высокие строения. Подивился шах, спросил советника, как всё это получилось? И тот ответил:

— От единого слова тот жалкий пустырь возник, от единой мысли родилось нынешнее процветание.

Поистине, слово драгоценнее царской жемчужины, надо только вовремя его сказать. Разум — вот подлинный царь, а язык — неустрашимый воин, коли действуют они в согласии, сердце владыки не вкусит горечи, а душа останется светлой и свободной от зла. Минуло немного времени, а шах Бахрам уж снова выехал на охоту. Жаль, что не пришлось вам видеть большой царской охоты! По такому случаю собирались не меньше трехсот удалых знатных всадников, а при каждом из них — до тридцати человек челяди. Десяток шахских верблюдов, все под драгоценными парчевыми попонами, расшитыми жемчугом, в золоченой сбруе, везли шелковые шатры и походную утварь, семь шахских слонов важно выступали впереди, на одном из них возвышался бирюзовый царский престол с золотым основанием, переливающийся блеском самоцветов и чистейшего хрусталя. Каждого слона окружали по тридцать личных царских слуг — при мечах на златых перевязях, на богатых седлах, следом ехали на ста мулах музыканты и певцы в нарядных одеждах. Полторы сотни сокольничих везли наилучших ловчих птиц, редкостных соколов, а среди них — диковинного сокола с черным пером, по кличке Тогра, который был прислан из Чина*, Бахрам любил его больше всех птиц, а сокол тот был охотник яростный и неукротимый, готов был нападать и на журавля, и на тигра даже. За сокольничими вели гепардов — в жемчужных ошейниках, на золотых цепях, далее — гончих собак арабской породы, стремительных и быстрых, как молния. Вот в каком блестящем окружении выступал на охоту шах Бахрам, затмевая собой сверкание Моштари*. И не только охотничью добычу привозил шах из своих поездок: то и дело он находил в разных уголках страны несравненных красавиц, пленительных дев, перед которыми не могло устоять его любвеобильное сердце. Так было с четырьмя дочерьми мельника — девицами достойными и прекрасными, хотя и незнатного рода, а также бесприданницами. Шаха это не смутило, он по чести и по совести женился на всех четырех и увез их к себе во дворец. В другой раз Бахрам повстречал богатого землевладельца Барзина, — сокол Тогра случайно залетел к нему в сад, — а у того были три прелестных дочери на выданьи. Всех трех взял за себя шах Бахрам, вошли они в царские покои. Когда же вознамерился однажды Бахрам, влекомый пылким желанием, посвататься к дочери торговца драгоценностями, искусной музыкантше, волшебно игравшей на лютне, даже верный его советник Рузбех не удержался и сказал вельможам:

— Наш повелитель не знает устали в любовных утехах! Женские покои в его дворце обширны, жен в них собралось более девяти сотен, а он всё никак не уймется. А ведь душа у него широкая, каждой жене отведены чертоги золотые, царь их подарками драгоценными балует, венцами алмазными украшает… На такие расходы вся дань с царских земель уходит. Достойно ли это падишаха? Ведь так он может пасть жертвой своих страстей!

Но Бахрам этих слов не слышал, поступил он по-своему и женился на очередной красавице — Арзу, дочери купца-ювелира.

Чудесное открытие Бахрама и его великодушие

Так и повелось, что Бахрам проводил время в пирах и увеселениях, на охоте и в опочивальне, не томя сердце печалями, не удручая дух заботами, хотя оставался государем милостивым и справедливым. Однажды, когда он отправился на охоту, к нему обратился за помощью старец из числа его подданных, поспешно приблизился, опираясь на посох, попросил его выслушать и, когда допустили его пред царские очи, повел такой рассказ:

— Великий государь, я владелец здешних мест, тружусь на полях во славу Божью, чтобы земля воздала мне плодами. Нынче отводил я на ниву свою воду, как вдруг поток прорвал запруду, все поле залил, а в середине образовалась трещина огромная, и оттуда, из-под воды донесся звон, будто цитра зазвучала… Вот и подумал я, что тот звон о кладе извещает, потому и пришел тебе сказать, ведь я твой верный слуга.

Удивился Бахрам, направил скакуна вслед за стариком, а там и правда: весь луг водой залит. Бахрам послал за землекопами, собрали их со всей округи, а шаху тем временем шелковый шатер поставили, костры развели, так как уже ночь наступила. Едва рассвело, землекопы принялись за работу, — копают, землю прочь отбрасывают, семь потов с них сошло, но и яму выкопали преогромную. А в той яме обнаружилась постройка громадная, прекрасный дворец, сложенный из кирпича. Отложили работники лопаты, взялись за топоры, двери крепко запертые взломали, и первым в загадочный дворец вошел мобед мудрый, за ним военачальник, а там и другие потянулись. Смотрят они, пред ними зал просторный, высокий. Стоит в том зале пара золотых буйволов, перед ними кормушка, тоже золотая, а в кормушке — каменья драгоценные, яхонты, рубины и изумруды. Сделаны из них айва, яблоки и гранаты, вместо семечек жемчужины чистые вложены. Буйволы над кормушкой склонились, рубиновыми глазами на драгоценные плоды взирают, да не едят. А вокруг них фигуры диких зверей изваяны, которые из золота, которые из серебра, очи светятся то зеленым, то красным цветом, в пасти клыки жемчужные видны. На серебряных жердочках птицы расположились, все красы невиданной, глаза, грудь, хвосты самоцветами так и горят. Мобед пришел в восторг, он вскричал, обращаясь к Бахраму:

— О царь, небеса послали тебе этот клад, этот волшебный чертог, полный алмазов и золота! Скорей забирай его!

— Коли это древний клад, то здесь должно быть имя его владельца, найди его, — в ответ молвил Бахрам.

Мобед опять устремился к сокровищам и отыскал на буйволе печать Джамшида — древнего царя Ирана. Вернулся он к шаху, доложил ему. Тот говорит:

— О мудрейший, зачем же я буду называть своей казну, которую собирал великий Джамшид? Царю подобает искать славы, а богатство добывать правым мечом, честью своей дорожить. Мне клад этот не нужен. Десятая доля, по справедливости, принадлежит тому, кто всё это нашел, а вообще надо пересчитать эти сокровища, продать их, а вырученные деньги раздать неимущим, обиженным судьбой, вдовам и сиротам. Такими деяниями мы порадуем душу Джамшида.

После того Бахрам созвал свою дружину, выдал воинам годовое жалование и сказал:

— О воины-други, все вы знаете предания о древних и славных царях. Одних вспоминают добром, других — укором и горьким словом, но все они ушли, остались после них лишь песни да сказы. Таков и наш удел. Ужели нам, зная о неотвратимости смерти, о бренности мира земного, проводить дни свои во зле, ужели зариться на добро мертвецов?.. Скажите свое слово.

И престарелый Махьяр, предводитель доблестных мужей, ответил ему:

— О мудрый и справедливый владыка, ведомо мне о временах Джамшида и Фаридуна* и о других правителях славных, но честно скажу: такого, как ты, властителя еще не бывало! Весь найденный клад даровал ты державе, народу, — такой щедрости не знавала иранская земля. Ведь это знаменитый тайник, о нем с давних времен молва шла, называли его «Сокровищем Буйволов», уж как тщились его разыскать, а ты всё, что там было, отдал бедным и слабым, хвала тебе!

По воле небес не всегда была безмятежной жизнь в Иране. Случилось так, что страну поразила жестокая засуха: страшный зной выжег поля, ничего не удалось собрать землепашцам. Голодный люд, словно скот, стал травой питаться, да и травы на всех не хватало. А богатеи-скупщики мигом подняли цены на хлеб — не подступишься! Весть о бедствии всеобщем дошла до шаха Бахрама, доложили ему:

— Черные дни настали, голод всю землю поразил, люди совсем обезумели: те, что не умерли с голоду, готовы падаль есть и на людоедство покушаются.

Бахрам решил немедленно принять меры: открыл народу двери своих амбаров, разослал приказы по областям, чтобы градоначальники и управители раздавали людям зерно из царских житниц без всякой платы. Голодные собрались к шахским складам с мешками, унесли с собой запас пропитания, и тогда Бахрам повелел закупать зерно в чужих владениях и снова раздавать его нуждающимся, не жалея казны. Четыре года подряд душило Иран неурожаем, и все четыре года шах раздавал людям зерно и хлеб, дарил милости щедрее весеннего дождя. Так удалось народу пережить злую пору, лишь один человек во всей стране умер с голоду. Когда Бахрам узнал об этом, он так опечалился, что зарыдал, поднял к небу очи и взмолился:

— О всемогущий Йездан, я с Тобою не равняюсь, ибо Ты посылаешь пищу всякой твари на земле, Ты награждаешь величием, Ты же и отнимаешь его. Как бы я ни тщился, мне не хватит зерна, чтобы накормить газелей степных и волков лесных, даже всех людей не сумел я пищей наделить, — погиб все же один человек… По неведению моему это произошло, не знал я о его нужде, а теперь уже поздно!

Так молил Бахрам простить его, что услышал вдруг тайный голос, который возвестил: «Своим великодушием ты заслужил прощение! Да, четыре года стоял у вас недород и голод, но ты не жалел своего добра для спасения людей. За твое усердие и помыслы чистые ныне отпущено вам четыре года благоденствия и счастья, когда не будет никто знать ни нужды, ни болезней, ни смерти!»

Так оно и случилось.

Женитьба Бахрама на семи царевнах

В самом начале своего царствования Бахрам-шах, обращаясь к подданным, говорил, что войско надобно держать сильное, чтобы страну от врагов берегло. Хоть и не любил он кровопролития, однако же в случае надобности умел и неприятеля поразить, и среди своих порядок навести. Совершал он походы и против Чина, и против Индостана и против румийской державы, но сказаний о тех войнах и сражениях сохранилось меньше, другим шаха Бахрам-Гура поминают, — поэтому и здесь мы их приводить не будем. Поговорим лучше о том времени, когда Бахрам в полную силу и зрелость вошел, достиг расцвета. Тогда-то и всплыли в его памяти потаенный покой в замке Хаварнак и семь портретов на его стенах. А может быть, и не забывал он их никогда… Словом, в душе Бахрама разгорелась любовь к красавицам, подобным гуриям, и он решил, не откладывая более, посвататься к прекрасным царевнам и жениться на них. Первой он взял за себя иранскую царевну, происходившую из древнего рода. Отец ее к тому времени скончался, но Бахрам обратился к родне, посватался по всем правилам, привез в подарок несметные сокровища — и получил в ответ бесценную жемчужину, царевну Дорасти. Затем отправил гонцов с посланием к владыке Чина — искусное письмо, в котором просил у него дочь, но скрытно грозил войной. Устрашенный хакан* тотчас отослал ему прекрасную Ягманаз, двойную дань, роскошный царский венец и другие дары. В Рум за белолицей красавицей Хомай Бахрам отправился сам — пошел на Рум войной. Загорелся военный пожар, и румийский царь, чтобы потушить его, поскорее отдал дочь за Бахрама, богатым приданым снабдил. Царь Магриба* не стал дожидаться неприятностей, сам отослал свою девицу, прелестную и благородную Азариюн в Иран, а с нею — золотой трон, венец драгоценный и прочие редкости. Индийский раджа был пленен светлым разумом Бахрама, так что с радостью выдал за него свою дочку, черноокую Фурак. С большой охотой пошла за властителя Ирана и хорезмийская царевна Назпари, изящная и обольстительная. Царю саклабов*, племени гордого и свободного, Бахрам отправил богатые подарки и получил желанный алмаз — сиятельную русоволосую Насренуш. Так заполучил Бахрам семь драгоценных перлов из семи поясов земных, семь прекрасных царевен, которые стали его женами. А между тем времена года сменяли друг друга, и вот уже пышное золото осени сменил холодный блеск зимы с ее серебром, алмазами и жемчугами. Небосвод укутался в косматые белые шубы облаков, горные вершины надели свои горностаевые накидки, а долины укрылись белыми пуховыми одеялами, спрятали под них нежные головки растений, сонно склонившихся к земле. Только ветер не спал: днем и ночью ковал он острые мечи на берегах рек и ручьев, чертил таинственные серебристые письмена на дверях и окнах, а то и раздаривал обманные драгоценности снежинок. Озябшие хищники затаились в засаде, поджидая овец и коз, чтобы отнять у них меховые тулупы, птицы больше не пели в садах, где лишь торчали голые черные ветви да воронье каркало. В такую пору не устроишь пирушку на лужайке, веселый праздник под луной. Но ведь не зря говорил древний поэт, что в зимние месяцы надобно оставить шелка и одеться в меха, а вино можно пить и под крышей, у огня. Поэтому царские пиры всего лишь переместились из ставшего неуютным сада в палаты дворца, где рдели золотым и багряным огнем угли в жаровне, пылали смолистые дрова в очаге, благоухали в курильницах сандал и алоэ. Огонь был самым почетным гостем в шахских чертогах, ведь персы издавна почитали огонь, поклонялись ему, в древних книгах сохранились гимны огню, а в разных уголках Ирана до сих пор можно видеть храмы огня, — правда, теперь это лишь развалины, остатки былого величия, былой веры. В славный зимний день Бахрам пировал с друзьями, пил вино, как подобает царям, слушал певцов и поэтов. От жара пламени, от старого хмельного нектара и задушевных песен отогрелись сердца, зазвучали веселые и остроумные речи, потекли рекою. Сотрапезники говорили о том, что Бахрам принес в державу свет справедливости и добра, достаток в дома и радость в сердца людей, здравицу ему провозглашали под звон пиршественных кубков. Среди них сидел один иноземец, светлый ликом, благородный душой, звали его Шеда. Он был человек ученый и искусный: и математик, и астроном, и врач, а больше всего прославился он как зодчий и живописец. Учил его этим искусствам сам Симнар, несчастный строитель Хаварнака. Бахрам очень полюбился зодчему, он поднялся, отдал шаху поклон и произнес:

— Если будет на то шахское соизволение, я построю здесь для него семь высоких дворцов семи цветов радуги. Так мне было предначертано судьбой, так завещал мне Симнар, мой учитель. Для каждой красавицы-царицы возведу я отдельный чертог, подходящий ей по цвету и убранству. Ведь дни недели тоже обладают каждый своим цветом и каждый посвящен одной из семи планет, — вот и будет шах посещать своих прекрасных жен в соответствии с цветом дня и цветом дворца, будет проводить время под покровительством того или иного светила.

Бахрам не стал торопиться с ответом, семь дней размышлял, советовался с небесами, но потом всё-таки решился. Он понял, что таково веление звезд, вызвал к себе зодчего Шеду и распорядился начинать строительство. Все чертежи Бахрам сам рассмотрел, во все подробности вник, а затем выдал деньги, отрядил людей в помощь Шеде да приказал поторапливаться. Но такая стройка — дело непростое. Шеда выждал благоприятного сочетания звезд, изучил их расположение и только тогда назначил день начала работ: ведь важно приступить к делу в счастливый день и в добрый час. Вознося молитвы Творцу, Шеда два года возводил семь дворцов, почти с лесов не спускался.

Зато удались дворцы на славу! Выросли в шахском дворе за высокой стеной семь разноцветных куполов, диво дивное. Народ не забыл да и Бахрам тоже помнил, как жестоко поступил царь Нуман с Симнаком, строителем Хаварнака, и не хотел идти по его стопам. Напротив, он подарил в награду Шеде целый город, богатый Бабек. Однако не следует особо хвалить Бахрама за щедрость или хулить Нумана за скупость и жестокость, — каждый поступил так, как ему было предназначено судьбой, которая все определила заранее, только вот от людей грядущее скрыла. Каждый дворец был увенчан куполом, который возвышался на семи столбах, каждый отличался от прочих цветом — в соответствии с цветом светила, коему был посвящен. Первый чертог воздвигнут был во имя Кейвана (Сатурн), а так как Кейван — планета мрачная и строгая, то подобает ей черный цвет, поэтому дворец был весь облицован камнем, черным, как ночь. А вот другой дворец, посвященный Моштари (Юпитер), и снаружи, и внутри был цвета сандала (а сандал, как вы знаете, светло-коричневый). Дворец, возведенный в честь Бахрама (Марс), был, разумеется, весь из красного порфира; чертог, отмеченный знаком Солнца, — желтым, лучистым, словно чистое золото; тот, что находился под покровительством Зухры (Венеры), сверкал беломраморными стенами, ибо венец Зухры — белый; купол, возносивший главу к Утариду (Меркурий), приковывал к себе взоры небесной бирюзой, в точности как это благородное светило, а седьмой дворец, выстроенный под знаком Луны, услаждал глаз и душу живительным зеленым цветом, благодатным, как весна. Поскольку дни недели также получили свои названия по именам главных небесных светил (так повелось еще с вавилонских времен), то Бахрам решил, что будет посещать каждый дворец и его хозяйку в тот день, который обозначен цветом дворца (скажем, в субботу, день Кейвана, он шел в черный дворец, в воскресенье — день Солнца, направлялся в желтый), проводить там время и предаваться утехам любви. Жены встречали его с радостным нетерпением, каждая хотела крепче привязать к себе сердце царя, увлечь его своей красой, обаянием и умом, поэтому они взяли себе за правило не только услаждать шаха ласками, но и занимать его беседой, учтивыми и остроумными речами, красивыми повествованиями. Всего, о чем там говорилось, конечно, пересказать невозможно, но для примера приведем здесь семь таких историй, которые поведали Бахраму царевны из разных стран.

Повесть индийской царевны, рассказанная в Черном дворце

В субботний день Бахрам направился в Черный дворец, который выбрала для себя смуглая дочь индийских земель. Целый день он предавался там страсти нежной, а когда ночная пора разбрызгала по белому шелку дня свой черный мускус, шаху захотелось, чтобы царевна, эта кашмирская пери, рассказала ему перед сном какую-нибудь занимательную легенду, сотканную из прекрасных слов и чудесных приключений. И индийская роза, вознеся, как положено, хвалу шаху, начала источать из уст благоуханный бальзам речей, поведала, ссылаясь на рассказ почтенного старца, такую похищающую душу историю.

В былые времена наш царский дворец, начала она, каждый месяц посещала одна девушка: всегда печальная, всегда одетая в черные шелка, но прекрасная, словно гурия. Придворные в конце концов не вытерпели, принялись расспрашивать, в чем тайна ее тоски, отчего она укрывает черной тканью свое луноподобное лицо и белое, как серебро, тело? И красавица все им объяснила: прежде она была невольницей могучего и прекрасного царя, которому выпало в жизни немало скорбей. Под их воздействием он оставил свойственное ему веселье, сменил яркие одежды на строгое черное платье, стал молчаливым, погруженным в скорбные размышления. Это произошло после того, как царь однажды исчез из своего дворца, а по прошествии некоторого времени внезапно возвратился, сильно переменившийся, объятый непонятной грустью. Однажды он доверился той невольнице, открыл ей, что с ним произошло. Довелось царю приветить у себя во дворце незнакомого юношу, молчаливого, одетого в черное, который прибыл из неведомой страны. После долгих уговоров царю удалось вызнать от юного гостя, что тот побывал в «Городе пораженных скорбью», где обитают прекрасные обликом жители, которые постоянно пребывают в горе, никогда не снимают черных одеяний, и такой удел грозит каждому, кто решится испить в этом городе вина. Больше юноша не желал ни о чем говорить, он поспешно покинул дворец, оставив царя изнывать от любопытства. Как ни старался он постичь тайну загадочного города, кого ни расспрашивал о нем, ответ ему не давался. И тогда он решил оставить царство, поручил его одному из родичей, а сам снарядился в дорогу, взял в казне побольше денег и пустился в путь. Царь странствовал по разным краям, пока не пришел в Китай. Стал опрашивать встречных и поперечных и добился-таки известий об искомом. Вступил он в город, украшенный садами райскими, с белокаменными палатами. И жители там были белокожие, стройные, но одежда их — темнее смолы. Царь снял для себя дом, попробовал завязать дружбу с кем-нибудь из горожан, но они оказались людьми замкнутыми, неразговорчивыми, словно не доверяли никому. Выбрал царь одного приятного на вид мужа, мясника местного, зачастил к нему в лавку, покупал товар не торгуясь, потом начал подарки богатые мяснику приносить, пирушки устраивать, словом, старался расположить того к себе и выведать у него тайну города. Мясник был человек богатый и некорыстный, на дары он отвечал отдарками, к пришельцу относился сердечно, но не понимал, чего ему нужно. А когда царь напрямую стал его расспрашивать, опечалился, но сказал:

— Не к добру эти вопросы, милый гость, но я на них отвечу, дай только ночи наступить.

И только сгустился сумрак ночной, он вывел своего новоявленного друга на улицу и молвил ему:

— Сейчас я покажу тебе то, что ты хотел, однако поступаю я так поневоле, лишь для того, чтобы не нарушать долг дружбы.

Они миновали пределы города и оказались среди каких-то развалин, протиснулись сквозь пролом в полуразрушенной стене, и тут царь увидел большую корзину, к ручке которой был привязан толстый канат. Мясник указал на нее:

— Садись в эту корзину, не бойся, хотя ты вознесешься над землей высоко, и тогда ты узнаешь, почему мы молчаливы, зачем облачились в одежды мрака. Эта волшебная корзина все тебе откроет.

Едва царь влез в корзину, она сорвалась с места, будто взметенная вихрем, и полетела в черное небо, опоясанная всполохами огня. В единый миг царь оказался на кровле какой-то высоченной башни, корзина и канат исчезли, он остался один в полной темноте, зажмурившись от страха. Раскаяние и ужас охватили душу царя, но ведь позднее раскаяние не приносит пользы, а только горе одно. Вдруг с неба слетела на ту башню огромная черная птица, сама подобная башне: хвост и крылья у нее были словно кроны чинары, когтистые лапы — как стволы древесные, разверстый клюв казался зевом пещеры, в котором извивался драконом птичий язык. Птица встряхнулась, вздымая тучу пыли, спрятала голову под крыло и погрузилась в сон, а царя со всех сторон облепил птичий пух, густой, словно лес дремучий. Однако в нем зародилась надежда на спасение, он думал: «Надо мне покрепче ухватиться за ногу этой ужасной птицы, может быть, удастся вместе с ней достигнуть земли». Он обвил руками толстую птичью лапу, дожидаясь рассвета, и когда занялась заря, птица проснулась, замахала крыльями и полетела к солнцу, а царь висел у нее под брюхом, обливаясь потом от страха и от солнечного зноя, весь в пуху. Наконец птица начала описывать широкие круги, все ниже спускаясь к земле, и когда до ее поверхности оставалось совсем немного, царь поблагодарил своего крылатого возничего, разжал руки — и покатился кувырком по цветущему росистому лугу, раскинувшемуся в неведомой долине. Почва там была — чистая бирюза, зелень свежая, цветы яркие и ароматные. По яшмовому руслу в золотых берегах журчал ручей из розовой воды, прохладный и чистый. Изумрудные холмы окружали долину, скалы в ней были яхонтовые и опаловые, деревья переливались золотом и пурпуром, а ветер был таким благоуханным, словно вобрал в себя самые лучшие ароматы. Царь обошел всю благодатную долину, отведал в роще сладких плодов, а когда притомился, уснул под кипарисом. Когда же ночь раскинула над долом шатер тьмы, на него повеяло легким живительным ветерком, пронеслась гроза, сбрызнув и освежив землю мимолетным дождем. И тут долина наполнилась толпой юных красавиц, словно родившихся из ночи, луноликих и белотелых, с улыбкой на рубиновых устах, звенящих серьгами и подвесками, с гибким станом и нежной грудью. В руках у них были яркие свечи, а еще они несли ковер и блистающий золотом трон. Только разостлали они ковер и установили на нем трон, как взоры ослепило сияние — словно луна с высоты низошла: это легким шагом приблизилась владычица красавиц, роза того сада, кипарис среди полевых цветов. Как невеста села она на трон, откинула покрывало, явив миру светлое, румийское воинство лика, которое обступили черные, точно негры, кудри-стражи. Прекрасная повелительница сказала, обращаясь к прислужнице:

— Я чувствую здесь присутствие земного создания, ступай погляди, кто это? Доставь ко мне всех, кого найдешь.

Служанка тотчас пронеслась по воздуху над долиной, как это умеют делать пери, и остановилась возле молодого царя. С улыбкой взяла его за руку и молвила:

— Поднимайся, полетим как дым! — и увлекла пришельца за собой, хотя рядом с ней он и выглядел вороной, следующей за павлином.

Перед троном царь почтительно опустился на колени в самом дальнем ряду, но повелительница сказала:

— Нет, это не твое место, я вижу, что тебя не подобает равнять со слугами. Поднимись лучше ко мне, сядь рядом, ведь и звездочкам Плеяд приятно приблизиться к Луне.

— О нет, пресветлая владычица, — отвечал царь, — не след твоему рабу восседать на таком троне, который лишь Солейман* достоин делить с Билкис*!

Но красавица настояла на своем, царь покорился, взошел на золотой престол, занял место рядом с хозяйкой. Тотчас прекрасные пери поставили бирюзовый стол, подали роскошные яства, наполнили дорогие чаши рубиновым вином. Зашумел пир, заиграли музыканты, прелестные танцовщицы закружились в огневой пляске под песни других дев. И показалось царю, что перед ним отворились двери счастья, неведомого бедным жителем земли… От вина и страсти кровь в жилах его закипела, он простер руки к пленительной хозяйке пира, а когда прочел в ее глазах согласие, упал к ее ногам, покрывая их поцелуями и упрашивая утолить томление сердца волшебным вином любви. Дева отвечала ему сладостными поцелуями, когда же жар страсти в нем достиг предела, прошептала:

— Нынче взявши в руку чашу, не спеши осушить ее, сдерживай желание, пока можешь, а если естество твое не слушается узды, то выбери любую из моих прислужниц, и она поможет тебе притушить этот огонь, но только смотри, не переусердствуй, оставь и для меня толику!

С этими словами она выбрала одну из девушек, чуть кивнула ей, и та послушно удалилась с царем под купы деревьев, где уже было готово пышное ложе. До утра пери услаждала царя, потом приготовила ему водоем для омовения, а когда освеженный царь вышел из воды, в полуденной тиши уж никого не было. Весь день провел царь в сладкой дремоте, а едва завечерело, опять пронеслась гроза, окропила все дождем, раскинула мускусный полог над лугом, и вновь появились из темноты вчерашние красавицы. Принесли престол, усадили свою госпожу, подвели к ней царя, пир начали… Вновь одарила царица лаской своего гостя, но как он ни просил, не позволила ему достичь исполнения всех желаний, послала к нему другую девицу. Так продолжалось изо дня в день в течение целого месяца. Когда же наступила тридцатая ночь, и царь, сидя рядом с царицей гурий, поднес к устам чашу темного вина, опьянение пробудило в нем любовный пыл, с новой силой ухватился он за темные кудри страсти, словно муха в паутине забился в их извивах: он потерял терпение при виде луноликой, будто бесноватый в день полнолуния, и протянул алчную руку к источнику наслаждений. Но повелительница мягко отвела его персты и молвила:

— Всему свое время, не настаивай, самой длинной руке до этой двери не дотянуться. Ты обладаешь пальмой, смири же свой нрав и не спеши срывать с нее незрелые финики. Пей вино и дожидайся рассвета, предвещающего появление солнца!

В ответ царь разразился страстной речью, доказывая, что изнемог от жажды, что гибнет, сжигаемый страстью, что страдания и муки его перешли через край… Красавица всячески увещевала и успокаивала его, но он не слушал больше ее обещаний, твердил свое:

— Нынче ночью я должен получить желаемое, пусть даже это будет стоить мне жизни. Кровь моя бушует, адское пламя жжет!..

И он сжал луноликую в объятиях, пытаясь овладеть ею, развязать заветный пояс, преграждавший путь к серебристому сокровищу. И тогда царица сказала:

— Хорошо, я сама отворю дверь пред тобой. Но ты должен закрыть глаза и не открывать их, пока я не разрешу тебе.

Тут царь невольно поддался на ее уловку, выпустил красавицу из рук и смежил веки, трепеща от ожидания. Прошел миг, другой, он услышал легкий шепот: «Пора!» — открыл глаза и увидел себя в корзине, брошенной на глухом пустыре. Ни прекрасной подруги, ни благодатной долины с райскими кущами… А потом предстал перед ним его друг-мясник, обнял его и стал говорить такие слова:

— Не сердись, но по-другому я не мог поступить: эту тайну нельзя было постичь иначе. Ведь сколько бы я тебе ни рассказывал, ты не уверовал бы в то, что нужно испытать самому.

И тогда царь, терзаемый горькими сожалениями, облачился в черное, ибо этот цвет подобает тоске и печали, простился с товарищем по несчастью и, покинув тот город, возвратился домой, но и там не сумел избыть горя. Так и остался он царем в черных одеждах, вечно скорбящим страдальцем. А та невольница, которая рассказала о его судьбе, всей душой сочувствуя царю, тоже окутала себя черным покрывалом и отправилась на поиски Живой воды, чтобы вернуть своему господину радость жизни. Вот что поведала Бахраму индийская царевна, присовокупив к сказанному похвалу черному цвету, который она считала самым главным (по пословице: «Черный цвет — сильнее всех»), подобающим владыкам. Бахрам похвалил ее за чудесную повесть, крепко обнял и сладко заснул.

Повесть царевны Чина, рассказанная в Желтом дворце

В воскресенье, когда солнечные лучи позолотили окрестные холмы, Бахрам облачился в золотые одежды и, сам подобный восходящему солнцу, направился в Желтый дворец, где обитала китайская принцесса. Он утолил жажду сердца с прекрасной госпожой блистательных покоев, а когда померк дневной свет, попросил нежный светильник Китая ублажить его душу сладостной речью, поведать красивую историю. И прелестная Ягманаз подчинилась его повелению.

В одном из городов Ирака, рассказывала она, правил некогда царь, добрый сердцем и справедливый, светлый разумом и ясный духом. Но хотя, казалось, он был счастлив от рождения, жизнь его протекала в одиночестве, не было у него супруги. А все дело в том, что один звездочет предсказал царю, будто грозит ему беда от женщин. Вот почему царь избегал прекрасноликих, коротал свои дни один. Но такая жизнь не в радость! Царь стал томиться, скучать и в конце концов решил приобрести нескольких невольниц. Но юные рабыни быстро надоедали ему, он велел убрать то одну, то другую. Все дело было в том, что красотки эти были очень тщеславны и корыстны, каждая из них жаждала лишь царских богатств да почестей. Вчерашние невольницы быстро задирали нос и мнили себя знатными дамами, рожденными повелевать. Этому немало способствовала одна скверная горбунья, нашедшая приют в царском дворце, старая злая ведьма. Стоило царю купить новую рабыню, как зловредная старуха начинала ее обхаживать, выпрашивала подачки, безудержно льстила, так что глупая пташка попадалась в ее сети, вообразив себя важной особой. Царю это, понятно, было не по вкусу, он удалял от себя невольницу и приказывал продать ее, а затем покупал новую. Тем он и стал известен по всему миру, но люди, осуждавшие его, не могли понять, что шах искал себе подругу, которая была бы способной на бескорыстную преданность, возлюбленную добродетельную и скромную. Изуверившись в своей судьбе, он услыхал однажды, что в город прибыл торговец, привезший на продажу тысячу прекрасных жемчужин — невольниц из земель Туркестана и Китая. Шах послал за ним. Тот привел свой живой цветник, и царю из тысячи красавиц понравилась одна. Он пожелал купить ее, но осведомился о характере девушки. Торговец почесал затылок:

— Ты сам видишь, о царь, как она хороша и разумна, сладкоречива и благовоспитанна. Но не стану скрывать, все, кто останавливал на ней свой выбор, вскоре возвращали ее в полной неприкосновенности. Дело в том, что есть у нее недостаток, несносный для рабыни: она неприступна, никому не удавалось склонить ее к любви, а тем, кто пытался взять ее силой, она угрожала покончить с собой. У тебя, владыка, как я вижу, нрав тоже непокладистый, думаю, что вы с ней не поладите. Лучше не бери ее, все равно назавтра вернешь!

Но царь его не послушал: в сердце его уже запала искра страсти, из которой разгорался огонь, и он решил купить прекрасную, хотя и не знал, как разыграет с нею партию в нарды* любви и привязанности. Луноликая поселилась в женских покоях дворца, но повела себя совсем не так, как ее предшественницы: она велела запереть все двери, оставив только одну — для повелителя, полностью погрузилась в служение ему, окружила шаха заботой и вниманием. Когда же та горбунья явилась мести перед нею хвостом и дурачить льстивыми речами, девушка и слушать ее не захотела, сказав:

— Никакая я не царица и не госпожа, мне подобает быть здесь покорной служанкой!

Когда слух о том дошел до шаха, он разобрался во всем и тотчас выгнал старуху прочь из дворца. Невольницу же он ни в чем не неволил, хоть и любил ее сильнее с каждым днем, но не домогался, сдерживал свой пыл. Господин сам превратился в раба под влиянием любви, он проводил с ней ночи в опочивальне, устрашенный недремлющим драконом разлуки, не смея отбросить разделявшие их шелка и меха. Однажды он сказал ей:

— О моя трепещущая пальма, живое око моего сердца и душа моих очей! Ты знаешь, как я тебя люблю, ответь же мне правдиво, ибо только от правды зависит моя судьба, как у ребенка Солеймана и Билкис.

И он рассказал красавице такую притчу. У Солеймана и его супруги Билкис был прекрасный сын, но — о горе! — он не владел руками и ногами, был прикован к ложу своему. Однажды Билкис молвила:

— О мой возлюбленный царь, мы с тобой оба здоровы, почему же сын наш поражен таким недугом? Ты столь мудр, я знаю, тебе доступно средство исцеления нашего дитяти. Когда Джебраил* в следующий раз придет беседовать с тобой, спроси его, как нам поступить.

Солейман обещал. И когда Джебраил спустился к нему с небес, он задал ему этот вопрос, а Джебраил обратился к Господу и потом ответил:

— Есть два таких средства: когда ты будешь наедине с женой, каждый должен открыть другому правду, и в тот же миг ваш сын выздоровеет.

Солейман поскорее отправился к супруге, поведал ей тайну, а она отвечала:

— Клянусь, что о чем бы ты ни спросил, я скажу правду!

— Твоя совершенная красота рождает желание в каждом сердце, — начал Солейман, — скажи, а ты сама, желала ли ты других, кроме меня?

И царица ответила:

— О мой царь, ты молод и прекрасен, я тебя люблю, ибо ты велик и добр, ты наш властелин, наше солнце и свет, но, признаюсь честно, когда я вижу красивого юношу, в душе моей загорается огонь желания!

И не успела она вымолвить эти слова, как ее сын воздел над головой неподвижные дотоле руки.

— Матушка! — закричал он. — Мои руки ожили, я перестал быть чурбаном беспомощным!

Царица посмотрела на него, потрясенная, и молвила супругу:

— О владыка людей и духов! Теперь здоровье нашего сына в твоей власти. Твои несметные богатства знамениты во всем мире, ты владеешь горами золота и серебра, жемчугов и алмазов. Скажи, тебя никогда не посещала алчность к чужому добру?

И Солейман, могущественный царь и пророк, так сказал жене:

— Да, я богаче всех царей земных, в моей казне хранятся за семью печатями все сокровища от Рыбы* до Луны, но всё же, когда в дом мой входит проситель, я всегда смотрю ему в руки и думаю: «Какой подарок принес он своему царю?»

И едва он произнес эти слова, сын пошевелил ногами, приподнялся и встал. Он воскликнул:

— Смотри, отец, я теперь могу ходить! Ты, премудрый, сумел исцелить меня словом!

Вот какую притчу рассказал царь своей добродетельной невольнице, а потом продолжил:

— О моя луна, ты ведь знаешь, что я болен любовью к тебе, лишь в твоей власти исцелить меня, отчего же ты так холодна и сурова со мной?

— Ах, это не моя вина, — отвечала красавица, а она уж и сама была влюблена в своего повелителя. — В нашем роду все женщины, выйдя замуж, умирали от родов, такая, знать, наша доля. Но я не хочу ради недолгих утех расстаться с жизнью, ведь у человека нет ничего дороже. Потому я и решила хранить целомудрие и оставаться одинокой, так что поступай со мной, как пожелаешь, хочешь — продай, хочешь оставь у себя. Вот тебе правда обо мне. Но и ты мне ответь, почему ты постоянно берешь новых рабынь, но ни одна из них не остается при тебе надолго?

— Я лишь предоставлял им свободу, — сказал шах, — так как ни одна из них не любила меня искренне. Доброты и ласки у них хватало лишь на несколько дней, а потом они отбрасывали свой долг служения, забывали меру в самообольщении. И я понял, что женщина подобно былинке, поворачивается по ветру, подобно чаше весов склоняет голову лишь перед золотом. Однако же, как чертог ночи наполняется сиянием луны, так и достоинство мужчины проявляется в чистоте помыслов его супруги… Лишь ты одна преданно служила мне, за это я и полюбил тебя.

Но правдивые речи не приблизили шаха к желаемому, его стрела не попала в цель, и он влачил дни свои под бременем печали. Проведала о том старая горбунья, что прежде жила во дворце, и решила, что это подходящий для нее случай вернуть себе былое положение. Она сказала себе: «Видно, пора мне применить хитрость против этой гордячки! Будет знать, как гнушаться мною!» Она пустилась во все тяжкие, проникла в покои шаха и стала учить его, как с помощью злого, но испытанного средства найти управу на непокорную красавицу. Старуха говорила:

— Неужели ты не сладишь с молодой кобылицей, не обучишь ее ходить под седлом? Послушай меня: два-три дня гарцуй пред ней на объезженных конях, сам увидишь, принесет это пользу или нет.

Царь подумал, что старая ведьма права, и вскоре на женской половине появилась новая дева: черноокая и улыбчивая, учтивая и живая, приветливая и привлекательная. Осмотрелась она, осмелела и повела кокетливые игры с шахом, смело бросая кости и продвигая вперед свои фишки. Хозяин притворно покорялся ей, уступал, а потом удалялся с нею вместе в опочивальню. И тут первую красавицу охватило пламенем ревности, пожар разгорался в ее душе все сильней, но она по-прежнему выказывала преданность шаху и рвение в служении ему, хотя про себя и говорила: «Вот какие шутки угодно шутить судьбе! Боюсь, что пошла в ход печь старушки!» (Вы, возможно не понимаете, о чем речь, но та невольница была девушка сведущая, она вспомнила предание о печке старушки из города Куфы, откуда забил неиссякаемый поток воды, положивший начало Всемирному Потопу, и сопоставила этот рассказ с кознями обиженной горбуньи). Но хоть и догадалась она о коварном умысле, усмирить собственное сердце уже не смогла. Однажды она пришла к шаху и молвила:

— Коли ты начал, о государь, вести со мной правдивые разговоры, то не заменяй же этот сладостный напиток на едкий уксус! Не вкусив, ты пресытился мною, предпочел жестокость былой нежности, вверг меня в пасть дракона. Коли ты возжелал моей смерти, так убей мечом, зачем вести эти злые игры? Клянусь тебе, если ты скажешь мне правду, откроешь свои истинные намерения, я отопру свой замок, покорюсь тебе во всем.

Услышав такие речи, шах не стал дольше таиться, выложил возлюбленной все, что было у него на душе, рассказал и о наущениях старухи. Он просил у любимой прощения за причиненную боль, но ведь воду нагревают только над огнем, в огне размягчают железо… Много прекрасных слов было сказано между ними, соловей сел на куст розы, и от его песен распустился заветный бутон желания. Шах снял покрывало с золотого изваяния, отыскал рудник, полный сокровищ, и они, даря друг другу радости любви, вкусили счастье и удовлетворение.

Так рассказывала Бахраму китайская царевна, пока он не уснул сладким сном в ее объятиях.

Повесть хорезмийской царевны, рассказанная в Зеленом дворце

Едва наступил понедельник, царь Бахрам поднял очи к бледнеющей на небосклоне Луне, облекся в зеленые одежды и двинулся к изумрудно-зеленому дворцу, словно пророк Хызр*. Там встретила его зеленоглазая пери — хорезмийская царевна, разделила с ним радости и наслаждения, а когда день стал гаснуть и шаху захотелось послушать искусные речи, раскинула перед ним узорчатые шелка повествования, рассыпала по ним самоцветы слов. И рассказ ее был прекрасен и удивителен.

Царевна говорила о Руме, где жил некий муж в расцвете лет — красивый, добронравный и наделенный умом. Звали его Бишр (а это означает «приятный»). Все в нем было прекрасно и соразмерно, он считался украшением своей страны, лишь одного ему недоставало: жены, столь же доброй и достойной.

Однажды Бишр, веселый и беззаботный, прогуливался в городском саду, как вдруг увидел идущую навстречу женщину в белом покрывале, окружавшем ее, словно облако. Он уже почти миновал ее, но порыв ветра откинул покрывало, и из-за облака глянула такая светлая луна, что Бишр был сражен в тот же миг. Ему открылся дивный лик над кипарисом стана, ланиты, алеющие румянцем, и очи, словно степные серны, жемчуг зубов и нежная сладость уст, — никто не мог бы устоять пред такой красотой, будь он хоть закоренелый аскет и женоненавистник, а бедняга Бишр, в сердце которого впился шип любви, громко вскрикнул, чуть не лишившись чувств. Отчаянный крик его испугал красавицу, и она, опустив покрывало, в тот же миг скрылась. Очнулся Бишр — от луноликой нет и следа, убежала да, верно, прихватила с собой его сердце. «Что мне теперь делать, где искать ее? — сказал себе Бишр. — И достойные ли это поиски? Ведь мужу надлежит владеть собой, побеждая страсти. Не лучше ли мне отправиться в святой город Иерусалим, возможно, там обрету я облегчение своим мукам».

Он вернулся домой, быстро собрался в дорогу и двинулся к святым местам, со смятенным духом, страшась самого себя. Долго возносил он молитвы Господу, а потом решил возвратиться в родные места. На обратном пути пристал к нему попутчик, человек по имени Малиха (то есть «горький»). Был он большой брюзга и спорщик, вечно недовольный всем на свете, всегда готовый к хуле и порицанию. Что ни скажет Бишр, Малиха тотчас переиначит, перевернет, да еще и крик поднимет, бранью сыпать начнет. Притязал он на высшую мудрость, воображал себя прозорливцем и пророком, которому открыты суть вещей и судьбы мира. С утра до вечера только и болтал о том, что для него-де нет в мире тайн, всё-то ему ведомо и ясно, такой он совершенный и несравненный. Покажется из-за гор темная туча, Малиха тут же спрашивает со всей строгостью:

— Почему та туча черна, как смола? Ведь облакам присущ белый цвет.

— Такова воля Йездана, — отвечает Бишр. — Господь один знает, что творит, от Него все свойства и качества.

— Это всё отговорки невежественные, — смеется Малиха. — Ребенку ясно, что черные тучи порождены черным дымом, а молочно-белые облака содержат жемчужную влагу.

И так он твердил с высокомерием ученым обо всем, норовил толковать и объяснять по своему убогому разумению любое, что встречалось им по пути, будь то гора или ветер, песок или камень. Бишру это изрядно надоело, он не выдержал и вскричал:

— Не оспоривай воли небес! Лучше бы ты молчал! Человеку не дано понять причин творенья, наша мысль не в силах объять мироздание. Рассуждать о тайнах, сокрытых за завесой земного бытия, значит упорствовать в заблуждениях, обрекать себя на скорую гибель.

Но несмотря на отповедь Бишра, Малиху всё же не покинул дух зазнайства, он продолжал неумолчно болтать и пустословить. А между тем они шли через знойную и бесплодную пустыню, изнемогая от жары и жажды, так что нутро у них совсем иссохло, мозг в голове почти спекся. Наконец достигли они одинокого могучего дерева, широко раскинувшего свои зеленые ветви, и свалились под ним чуть живые. Тут увидели путники, что у корней дерева виднеется устье огромного кувшина, врытого в землю, который был полон чистой воды. Малиха повернулся к Бишру и сказал:

— Ну-ка ответь, неужели этот кувшин зарыл в землю Творец? Почему же крышкой-то не прикрыл?.. И вообще — откуда и зачем взялся этот сосуд посреди пустыни?

— Добрый человек оставил здесь его в помощь усталым путникам, — отвечал Бишр, — а в землю врыл, чтобы он не разбился случайно.

Малиха принялся его высмеивать:

— Ах ты, недотепа! Да кому это нужно о нас с тобой заботиться? Кто здесь ходит кроме зверей диких? В том-то всё и дело: тут отличное место для охоты, а кувшин этот — ловушка. Как придут звери на водопой, охотники из засады тотчас их подстрелят. Да, приятель, надобно во всяком деле видеть начало и конец…

Но Бишр с ним не согласился.

— Все люди разные, — возразил он, — и мыслят тоже по-разному. Есть такие, что подозревают других в дурных помыслах, которые им самим свойственны. Ты, видно, из их числа.

Достали они дорожный припас, перекусили малость, водой запили, и показалась им эта вода удивительно вкусной, чистой и прозрачной. И Малиха объявил Бишру:

— Ты отойди в сторонку, а я хочу искупаться в этом сосуде, смыть грязь дорожную и соленый пот. А когда освежусь, надо будет разбить этот кувшин, дабы защитить животных от козней охотников.

Бишр стал его отговаривать:

— Добрый человек, не сотвори такого зла! Этот кувшин был нам дарован судьбой, чтобы утолить жажду, как же можно загрязнить эту живительную воду, а еще того хуже — разбить сосуд?! Благородные мужи так не поступают, подумай о других путниках, остановись!

Но тот злокозненный Малиха стоял на своем. Он сбросил чалму и одежду, завернул свои пожитки в плащ, а сам нырнул в кувшин, словно в источник. Но на самом деле это был не кувшин и не чан, а очень глубокий колодец, на дне которого бил холодный ключ. Тот упрямый осёл камнем пошел на дно и утонул, а Бишр тем временем сидел поодаль и горько плакал, что сей нечестивец опоганит кувшин, и из него нельзя будет пить. Так прошло довольно много времени, Бишр встревожился, подошел к воде и увидел, что товарищ его давно погиб, ушел на дно. Бишр испугался и удивился, сломал древесный сук, чтобы выловить тело, и, когда стал шарить в воде, понял, что перед ним выложенный камнем колодец, отверстие которого мастер-строитель укрепил наподобие горловины кувшина, чтобы предохранить воду, чтобы не лезли в нее звери неразумные.

Достал Бишр тело, схоронил его, как сумел, размышляя о тщетности людских ухищрений и неотвратимости судьбы, а потом стал собирать вещи покойного. Тут из его одежды выпал кошель с тысячей золотых. Бишр сказал себе: «Нельзя бросить всё это здесь в пустыне, я должен буду разыскать наследников бедняги и вручить им его достояние». Он связал пожитки в узел, закинул через плечо и зашагал по пустыне.

Много дней шел Бишр, но всё же достиг обитаемых мест живой и невредимый. Отдохнув немного, он отправился на базар и стал спрашивать, не знает ли кто-нибудь хозяина платья. Нашелся честный купец, который вспомнил владельца одежды и указал, где он живет: в богатом дворце на такой-то улице. Бишр отправился туда, постучал в дверь. Ему открыла закутанная в покрывало женщина. Сказал ей Бишр, что пришел к хозяйке дома с дурной вестью, и женщина, — а это и была хозяйка, жена Малихи, — пригласила его в комнаты, усадила на ковер, сама села напротив него.

Бишр повел речь о том, как оказался спутником Малихи, как спорили они по дороге, как очутились у колодца. Рассказал он, как Малиха хотел осквернить колодец и какой бесславный конец его постиг, а в заключение выложил перед вдовой золото покойного и его богатую одежду, которую тащил через пустыню. Женщина внимательно выслушала его, пролила слезы о погибшем, но быстро отерла их и молвила:

— О добрый человек, ты поступил достойно и благородно, явил чистоту помыслов и честность своей природы. Это тем более примечательно, что покойный был редкостным негодяем, несправедливым, безбожным и злобным, как див. Все свои юные годы я загубила, живя с ним, а завлек он меня замуж магией и чародейством. Теперь избавил меня от этого наказания Господь, слава Ему! О мертвых, однако, плохо говорить не следует, главное для меня, что отныне я свободна. И вот что я хочу тебе сказать: вижу я, что ты человек мужественный и верный, собой хорош, тверд душой и ясен разумом, ты мне подходишь. Не возьмешь ли ты меня в жены? Я ведь тоже не обделена красотой, есть у меня и богатство, и земли, и дом. Смотри сам!

С этими словами она откинула покрывало и — о чудо! — Бишр узнал прекрасную женщину, которую случайно увидел в саду и полюбил великой любовью. Он вскрикнул и упал без чувств. Но женщина не растерялась, она тотчас взяла животворный бальзам, одною каплей вернула его в сознание, и Бишр, устыдившись, молвил:

— Не бойся, красавица, я не безумец припадочный, это любовь лишила меня самообладания… Ведь я давно влюблен в тебя, прекрасная пери! Помнишь, мы как-то встретились на дороге, а озорник-ветер сорвал с тебя покрывало? С той минуты я полюбил тебя, но никому не открывал этой тайны, страдал молча. За мое смирение, за то, что никогда я не посягал на чужое, Бог и послал мне тебя — райскую деву, владычицу красавиц!

Так и получилось, что Бишр обрел желанную возлюбленную, он женился на той луноликой и зажил с ней достойно и счастливо. Жену он всегда наряжал в зеленые одежды, говоря, что именно так одеты ангелы в раю.

Закончила прекрасная хорезмийка свой рассказ, и шах Бахрам, умиротворенный, склонил голову на подушки сна и опочил.

Рассказ славянской царевны в Красном дворце

Наступил вторник, он пришелся на тот день месяца дея*, который всех короче в году, но зато он открывает путь к увеличению других дней, приращению их времени, тем и знаменателен. В древности в Иране в эту ночь люди жгли большие костры, пели и плясали вокруг них — звали пресветлое Солнце скорей возвращаться, дарить земле свет и тепло. Вторник считается также днем красной планеты Бахрам; понятно, что шах, который был тезкой небесного Бахрама, облачился во все красное и направился в Красный дворец, где поселилась уроженка земель саклабов, славянская княжна, статная и нежная, словно цветущая яблоня.

Прекрасная славянка встретила шаха радушно и ласково, поклонилась земным поклоном, готовая служить и радости дарить. В полном согласии и любви провели они этот зимний день, а когда подступила к стенам дворца темная ночь, Бахрам попросил царевну осветить ее пленительным рассказом, и она начала свое повествование.

Был когда-то в славянских землях богатый и красивый город, весь разукрашенный, словно невеста к венцу. Правил в этом городе могучий царь, и была у него единственная дочь, которую он берег пуще глаза. Царевна отличалась несравненной красотой: светлым ликом луну затмевала, томными нарциссами очей душу околдовывала, благоуханными локонами, точно арканами, пленяла сердца, но кроме дивной красы был ей дан Господом ясный ум и любовь к познанию. Прочитала она все на свете книги, изучила науки, постигла тайны природы, язык зверей и птиц — что твой Солейман! По всей земле о ней слава прошла, отовсюду женихи набежали, стали ее руки домогаться, силой да богатством выхваляться. Но девица их и знать не желала, а старый царь-отец не хотел ее ни в чем неволить. Тогда и придумала молодая царевна, как от домогательств докучливых спастись: отыскала в том царстве самую высокую гору, воздвигла на ее вершине замок, скрытый в облаках, и попросила отца отпустить ее туда жить. Очень не хотелось царю с любимой дочкой разлучаться, но другого средства уберечь сей сладостный мед от назойливых злых ос он не видел, и дал свое согласие.

Стоял тот замок неприступный на скале, окруженный с трех сторон пропастью, а единственную дорогу к нему преграждали волшебные стражи, которых царевна велела изготовить, воспользовавшись своими познаниями в магии и чародействе. Те стражи были на вид неживые, просто истуканы железные и бронзовые, но обладали они колдовской силой. Едва какой-нибудь пришелец делал шаг к воротам замка, как ближайший стражник оживал, поднимал железную десницу и без промедления сносил булатным мечом голову смельчаку. И никак нельзя было этих истуканов обойти или миновать, — для этого требовалось вести особый счет шагам, который никому не открывали. Да и не ходили обитатели замка этим путем: для самой царевны и отца ее существовал тайный ход, другие ворота, чужим взорам невидимые.

А еще надобно сказать, что та красавица была искусной художницей, великой мастерицей. Однажды взяла она кисти и краски и нарисовала на белом шелку свое изображение в полный рост, а под ним подписала, что, мол, тот, кто желает взять ее в жены, должен пройти через испытания своей любви, выполнить важные условия. Первое такое условие — обладать благородной и самоотверженной натурой, не жалеть жизни ради возлюбленной, уподобиться мотыльку, который летит на огонь свечи и сгорает от любви в ее пламени. А второе — показать силу своего разума, без которой не одолеть волшебных стражей-истуканов. В-третьих, должен влюбленный отыскать скрытый вход в замок, а под конец еще — разгадать загадки, которые предложит царевна.

Красавица велела повесить этот портрет с надписью на городской стене. Что тут началось!.. Искатели ее руки действительно полетели как мотыльки на огонь, да только справиться с хитроумной ловушкой не могли, один за другим головы лишались, гибли как мухи. Тайну заколдованных стражников не удавалось открыть никому, а силой одной с ними справиться было невозможно, самый могучий рыцарь одного-другого истукана сразит, а следующий его самого одолеет, без всякой жалости голову срубит. Так и лежали головы отрубленные вокруг замка, вторые стены крепостные из них выросли, и немудрено: ведь там в скором времени набралось сто тысяч голов!

Жил в тех краях один прекрасный юноша, благородный и смелый, лихой охотник, беспечный ездок. Как-то захотелось ему поохотиться, выехал он из дома, устрашая львов и онагров, и вдруг заметил на стене портрет прекрасной девы, а вокруг — горы черепов пустых. Ясное дело, про охоту он тотчас позабыл, на прекрасный облик взирает, сердце в нем замирает, однако же разум его не покинул, и он понял, что этот клад стережет змея, сладкий финик охраняет ядовитый шип. На такой подвиг нельзя идти с голыми руками, против колдовских чар нужно воспользоваться оружием мудрости, а пагубную страсть скрыть ото всех.

Но сколько он ни подбирал ключей, найти подходящий ему не удавалось, надобно было искать мудрого наставника, который научил бы его, как развязать этот узел. Услыхал он про одного такого мудреца, повелителя стихий, укротителя зверей диких, словом одним покорявшего волшебников злых, утишавшего бурю в море и грозу в небе, и устремился к нему ловчим соколом. Через пустыни и горы пробрался, разыскал мудрого старца в полуразвалившейся пещере, припал к чистому источнику его знаний. Старый мудрец явил ему милость, поделился с ним тайностями своими, научил уму-разуму. И тогда юноша поведал ему о жестокой красавице, недоступном замке и чарах, сгубивших столько людей. А старик всё это уже знал давно, он ведь был прозорливец и хранитель мудрости. Он открыл молодому витязю, как преодолеть трудности пути, разрушить колдовство и выполнить все задачи.

И вот юноша возвратился в отчий край, запасся всем необходимым и пошел на приступ замка. Он был облачен в красные одежды, — в знак того что кровь павших требует отмщения, и с горящими глазами грозно восклицал:

— Не для себя стараюсь я, хочу отомстить за сто тысяч убитых, спасти тех, кто еще жив! Не дам стране обезлюдеть, голову свою сложу, но это наваждение разрушу!

Он разбил свой шатер перед медным замком девы, испросил, как положено, у шаха разрешения на подвиг. А народ уж прослышал, что явился молодой мститель, загорелись надеждой сердца: ведь у тех погибших отцы-матери были. Жар сердечный юношу словно кольчуга облек, душу его согрел. Он отважно вступил в ущелье, где были расставлены железные истуканы-палачи, верным средством уничтожил первого, нарушил его связь с прочими, потом по одному переловил их послушным арканом и побросал в пропасть. Так открылась ему дорога к бронзовым башням твердыни; теперь надо было искать ворота.

Юноша достал тугой барабан, взялся за кожаную колотушку: бьет по барабану колотушкой, звук от медных стен звоном отдается, юноша дальше идет. А как заслышал вместо звона звяканье слабое, понял, что там и есть ворота и ход подземный в замок. Он тотчас подкоп проложил, внутрь прохода тайного проник и очутился прямехонько перед воротами. Как узнала об этом царевна премудрая, прислала к нему гонца с письмом: «Коли ты столь хитроумен и ловок, что сумел справиться с моими стражами верными и вход в замок найти, осталось тебе разрешить последнюю задачу. Подожди два дня в шахском городе, я туда прибуду, вопросы тебе задам и, если ты сумеешь на них ответить, стану твоей женой».

Видит молодой рыцарь, что счастье его не оставляет, сорвал со стены шелк с портретом, рабу отдал, чтоб тот прибрал его подальше, головы срубленные велел схоронить с почетом, а горожан, которые в слезах благословляли его, всех позвал к себе в гости, большой пир устроил. Тут обитатели города ему клятву принесли, дескать, если теперь шах тебе дочку не отдаст, мы этого шаха в прах повергнем, в пыль растопчем, а тебя на его место посадим.

Но прекрасная царевна уже злобу и гордость от себя отринула, сама радовалась удаче благородного юноши. Она приехала к отцу, рассказала ему все и молвила, что пришла ей пора оставить замок, пусть только разгадает витязь четыре ее загадки.

— Опять четыре! — говорит шах. — Может быть, одной хватит?

Но тут девица заупрямилась:

— Коли умом не обделен, справится и с четырьмя! — говорит.

Наутро, едва взошло над миром пресветлое солнце, шах велел собирать весь народ на пир. Столы накрыли в царских чертогах, расставили золотые блюда и чаши, а уж яства такие подали, что и описать нельзя! И когда гости вкусили от этих яств и утолили голод и жажду, шах велел посадить жениха и невесту друг против друга и приступить к испытанию.

Царевна исподтишка на юношу взгляд кинула, усмехнулась про себя, вынула из ушей две жемчужины чистые и подала их казначею со словами:

— Отнеси нашему гостю этот мой вопрос, пусть соизволит на него ответить.

Тот повиновался. Юноша перлы принял, тотчас весы достал, взвесил их, смерил и из своего кошелька отобрал три других жемчужины, по размеру подобных первым, отослал все пять царевне. Взяла она пятерку жемчугов, гирьку серебряную на чашку весов кинула, вес каждого проверила, а потом той же гирькой их в порошок растерла, добавила щепотку сахарной пудры, перемешала и опять гостю передала. Все присутствующие глаза широко раскрыли, а юноша никакого замешательства не выказал, велел подать ему чашу молока, высыпал туда смесь, размешал и назад к царевне отправил. Девушка выпила молоко, а из осадка на дне замесила тесто и разделила его на пять равных частей, снова взвесила… Потом сняла с пальца перстень драгоценный и вручила его своему посланцу. Получив кольцо, витязь надел его на палец, а затем вытащил дивный самоцвет, который ярким огнем горел, — и передал невесте. Взяла она тот камень огневой в руки, потом распустила ожерелье свое драгоценное, выбрала там другой, под пару присланному, все прочие перебрала — нет третьего, им подобного. Она в те два золотую нить продела, вернула их юноше. А он велел подать ему голубую бусину, нанизал ее рядом с сияющими самоцветами и тем завершил обмен. Царевна при виде этого расцвела улыбкой, приняла самоцветы и бусину и молвила отцу:

— Ну, отец, я спор проиграла, теперь дело за тобой, готовь свадьбу, отдавай меня победителю и избраннику моему, которому нет равных в мире.

Царь очень обрадовался такому повороту дела, но сказал:

— Душа моя любезная, хоть я и видел каждый твой вопрос и его ответ, смысл их остался для меня сокрытым, расскажи мне по порядку, что все это означало?

И премудрая царевна ему ответила:

— Когда вынула я из ушей две беспорочные жемчужины и послала ему, я хотела сказать: «Жизнь — всего два дня, прихода день и день ухода». А он в ответ мне: «Даже если бы их пять было, пролетели бы они так же быстро». Тогда я растерла жемчуг и смешала с сахаром, подразумевая, что если замутить жизнь сладострастием, то вновь разделить их будет никак нельзя. Но он высыпал порошок в молоко, и вот сахар растаял, а тяжелый жемчуг опустился на дно, — так легко решил он эту трудную задачу. Выпила я молоко, признала, что я пред ним — ровно младенец, и тотчас послала ему свое кольцо обручальное, то есть согласилась стать его женой. Он же, прислав мне бесценный самоцвет, как бы говорил, что нет ему в мире достойной пары, как нет равного тому самоцвету. Но я подобрала камень той же цены и свойств, в знак того, что я ему не уступаю, и тогда он одарил меня благодатной бирюзой, чтобы защитить наше счастье от дурного глаза. Вот почему я радуюсь всей душой.

Царь увидел, что дочь отбросила непокорство и гордыню, тотчас устроил все что надобно для свадебного торжества, разбросал вокруг сласти, воскурил благовония и соединил брачными узами два сияющие светила, сочетал розу с кипарисом, и они зажили мирно и счастливо, в радости и наслаждениях.

На том славянская княжна завершила свой рассказ, а утро уже окрасило все вокруг алым цветом розовых лепестков, но Бахрам не спешил уходить, он обнял стан прекрасной подруги и спокойно уснул.

Повесть магрибинской царевны, рассказанная в Голубом дворце

В среду, как только лучи солнца коснулись небесного свода и густая чернота сменилась сияющей лазурью, шах, влекомый сладостным желанием, направился к Голубому дворцу, дабы встретиться с его хозяйкой, прекрасной царевной из Магриба*. Жаркими и сердечными были ее ласки, так что зимний день показался особенно коротким, а вечер нагрянул неожиданно, но Бахрам захотел продлить время радости и обратился к царевне с просьбой показать свое искусство рассказчицы. И она отверзла алые уста, вознесла хвалу шаху, а затем стала ткать чудесный ковер повествования.

Жил в Египте купец, говорила прекрасная Азариюн, звали его Махан, стройный и пригожий, богатый и удачливый. Красотой и добрым нравом он привлекал к себе сердца, словно Юсуф Египетский*, так что было у него множество друзей, и каждый стремился сделать ему что-нибудь приятное, зазвать к себе в гости, устроить прием в его честь. Однажды пировал он с приятелями в саду одного из них, застолье продолжалось весь день, перемены блюд следовали одна за другой, да и выпито было немало, неудивительно, что к вечеру у Махана зашумело в голове, и захотелось ему немного передохнуть от буйного веселья, удалиться из круга пирующих. Поднял он глаза к небу, увидел, что ладья месяца качается как на волнах, и побрел, шатаясь, в чащу густую, заплутался между деревьев. Место показалось ему незнакомым, стал он озираться кругом и заметил в отдалении человека, который представился ему известным. Тот приблизился, произнес приветствие, и Махан окончательно узнал его — это был его сотоварищ по торговым делам. Он сказал:

— Как хорошо, что я тебя нашел! Караван наш с ценным грузом прибыл к городским воротам, но час был поздний, стражники уже заперли ворота, пришлось оставить груз в загородном караван-сарае. Я оставил там сторожей, отправился за тобой и по пути отыскал тут пролом в городской стене, — если мы воспользуемся им и переправим ночной порой товары в лавку, не придется утром платить пошлину. Давай же поторопимся!

И они осторожно покинули сад, как тени, заспешили по степи под покровом ночной темноты. Приятель быстро шагал впереди, а Махан следовал за ним неотступно, точно пыль из-под пяток. Так шли они долго и Махану вдруг подумалось: «Что это — сон? Или, может быть, я все еще пьян? Мы идем уже несколько часов, а никого и ничего не видно, — где караван, где двор заезжий? Однако друг мой, верно, знает дорогу». И они продолжали торопливый путь, пока не пропел где-то вдалеке первый петух. И тотчас сотоварищ его скрылся из глаз, растаял в воздухе словно дым. Махан в замешательстве остановился и тут почувствовал, что ноги не держат его, так он утомился. Повалился он наземь, где стоял, и погрузился в сон тяжелый, а когда проснулся, голова его прямо раскалилась от полуденного солнечного зноя и сколько он ни искал взором розовых садов или хотя бы кустика жалкого, не увидел ничего кроме песков пустыни да зловещего горного склона, изрытого пещерами, из которых высовывались отвратительные змеи. Хотел Махан бежать прочь — ноги не идут, отяжелели, словно свинцом налились. Кое-как побрел он, а куда неизвестно, не видно дорожных примет, нет проводника… И вот уже снова ночь опускается, страшные призраки витают в темноте. Обессиленный, он упал у входа в какую-то пещеру, дрожа от ужаса, боясь поглядеть вокруг. А когда решился открыть глаза, то увидел проходящих мимо мужчину и женщину, которые тащили на спине вязанки хвороста. Они тоже приметили лежащего на дороге Махана, и мужчина окликнул его:

— Кто ты и откуда, как здесь оказался?

— Зовут меня Маханом, а больше ничего не ведаю, здесь я чужой, и место это мне неизвестно, — ответил юноша и рассказал им, как попал в пустыню.

Мужчина сказал:

— Оставаться здесь нельзя, здесь дивы обитают, а для людей это место опасное.

— Помоги мне, добрый человек, выведи отсюда, — вскричал Махан, — ведь товарищ мой исчез неведомо куда!

— Это был не друг твой, а злой дух, Хаиль-Пустынник, который заманивает беспечных странников в пустыню, а потом пожирает их. Чудом удалось тебе спастись. Но мы тебе поможем, доведем до города, мужайся! Следуй за нами.

И Махан поплелся за ними, еле передвигая ноги, так и шли они до самого рассвета. Но едва показалось на небосводе блистательное светило, доброжелательные спутники растворились под его лучами как бесплотные тени… А Махан опять упал на песок в изнеможении и проспал до полудня. Когда же проснулся он, то обнаружил, что лежит подле склона, который избрали своим обиталищем львы и тигры, чуть ли не в самом их логове. Из последних сил заторопился он подальше оттуда, потащился неведомо куда по пышащей жаром пустыне.

Вновь потемнел купол небес, опустился мрак на землю, и Махан забрался в какую-то яму и забылся сном, проспал до полуночи. Разбудил его топот копыт. Он открыл глаза и увидел всадника, который вскачь приближался к нему на горячем коне, а другого коня вел в поводу. Всадник мигом поравнялся с Маханом и крикнул:

— Кто ты, зачем затаился в яме? Отвечай, а не то снесу голову с плеч!

Объятый страхом, Махан поспешно сказал:

— О благородный витязь, выслушай меня, несчастного!

И он поведал ему обо всем, что с ним случилось. Незнакомец был очень удивлен и озабочен, он молвил:

— Я вознесу за тебя молитву, ибо знай, что ты чудом спасся от двух чудовищ, ведь эта пара были не люди, а злобные гули-людоеды*, которые вели тебя в свое логово, чтобы там растерзать, да не успели до рассвета, когда кончаются их чары. Беги же отсюда, пока жив, воспользуйся моим запасным конем, да смотри, в пути не говори ни слова, только поводья держи и не отставай от меня.

Махан взгромоздился на скакуна, и тот помчался с ним быстрее ветра через ущелья и холмы. Наконец с вершины высокой горы открылась их взорам широкая равнина, в которой, видно, кипело веселье, так как отовсюду раздавались приветственные и радостные клики: «К нам, к нам!» или «Скорей иди, чаша уж налита!» Можно было подумать, что там собралось общество друзей веселых! Но на самом деле в долине той копошились и громоздились черными кучами ужасные, безобразные гули и дивы, отвратительные чудища, одно страшнее другого. Огромные и уродливые, черные, косматые или безволосые, словно пиявки, они то вздымались до самых облаков, то пресмыкались в грязи, показывая звериные рыла, хоботы, рога, размахивая смоляными факелами, изрыгая зловонный дым и пламя. Завидев Махана, они принялись кровожадно вращать глазами, скалить острые клыки, в нетерпении прыгать и приплясывать, сопровождая эти телодвижения угрожающим воем и улюлюканьем. Конь под седлом Махана тоже заскакал, взвился на дыбы, и юноша в ужасе увидел, что у него вдруг выросли черные крылья, а вместо лошадиной морды появились семь жутких драконьих голов. Эта мерзкая скотина принялась извиваться и топотать когтистыми лапами, а Махан на его спине был совершенно беспомощен, словно щепка, уносимая бурным селем, грязевым потоком, низвергающимся с вершины гор. Чудовищный конь подбрасывал его, ловил на лету, издавал грозное ржание и свирепый рык, пока не разверзся алый край небес, точно львиная пасть, и не пришла пора тому порождению ада исчезнуть, скрыться вместе с убегающей тьмой. А Махан рухнул на землю в беспамятстве.

Пролежал он под безжалостным солнцем до середины дня, а когда очнулся и поднялся кое-как, то увидел вокруг себя пустыню, голую и бесплодную, раскаленную докрасна солнечным жаром, точно адская плаха. С неимоверным трудом заставил себя Махан покинуть это зловещее место, обитель гибели, устремился прочь бегом, судорожно глотая отравленный воздух, и под конец дня перед ним забрезжил зеленый островок, где росли деревья и протекал чистый ручей. Махан напился воды, умылся и возблагодарил судьбу, говоря себе: «Отдохну здесь, коли я сбился с пути. То, что со мной случилось, вызвано было больным воображением, воспаленным бессонницей разумом». Он заметил за деревьями пещеру, решил укрыться под ее сводом и обнаружил там лестницу, ведущую глубоко вниз. До самого дна спустился он, пройдя, наверно, тысячу ступеней, а там, почувствовав себя в безопасности, лег и погрузился в сон. Когда же отоспался хорошенько и проснулся, стал оглядывать темные своды пещеры и увидел, что в одном месте камень раскололся и сквозь щель в его убежище проникают лучи луны. Он подошел ближе к разлому и увидел, что за ним раскинулся дивный сад, купающийся в лунном сиянии. Ветви деревьев сгибались под грузом спелых плодов, чего там только не было! Румяные яблоки налились сладким соком, гранаты, полные рубиновых зерен, казались чашами с багряным вином, золотистые шары айвы источали благоухание, фисташки приоткрыли ротики в улыбке, инжир, виноград, дыни, — всего здесь было в изобилии. Махан выбрался в сад, и ужасы прошедшей ночи сами собой изгладились из его памяти. Он жадно накинулся на сладостные плоды, дабы утолить терзавший его голод, как вдруг раздался крик: «Держи вора!», и на него налетел разъяренный старец с дубинкой, замахнулся и опять завопил громким голосом:

— Как ты посмел залезть в мой сад, бродяга безродный?! Сроду у нас здесь воровства и разбоя не бывало, откуда ты взялся, отвечай!

Обмирая от страха, Махан отвечал:

— Я попал в беду, оказался здесь не по своей воле. Пожалей меня, помоги, будь милостив!

Старик немного успокоился, отложил дубину и стал расспрашивать незваного гостя, что с ним стряслось. Тут и у Махана отлегло от сердца, он поведал хозяину сада свои приключения и горести, рассказал обо всем откровенно, и старец, преисполненный изумления, молвил:

— Да, такой судьбе не позавидуешь! Поблагодари Бога, что удалось тебе прервать эту череду злосчастья, отыскать сей добрый приют. Вокруг моего сада простирается глухая и безжизненная степь, населенная лишь злобными духами, которые только и мечтают злой ворожбой завлечь к себе слабого человека, закружить, запугать его бесовскими хороводами, злыми играми. Они-то и напали на тебя, несчастного, налетели черным роем. Теперь же все позади, выпей чистого вина и передохни под моим кровом. Дом у меня — полная чаша, в амбаре не только зерно, но и золото полновесное хранится, оставайся, станешь моим сыном, я тебе невесту сыщу, имущество свое вам завещаю, соглашайся!

— Хоть я того и недостоин, — сказал Махан, — но быть сыном столь благородного кипариса безмерно рад.

Он поцеловал старику руку, а тот, ухватившись за него, тотчас скрепил договор их клятвой и повел юношу в глубь сада, где виднелся высокий мраморный чертог. Вошли они в двери, оказались в зале просторном, стены и пол там мраморные, полированные, а потолок образован переплетением ветвей платанов, чинар, тополей. Сквозь него проглядывают светильники звезд, отражаются в прекрасном водоеме, играют огоньками в медных украшениях на дверях. Над широкою лежанкой, крытой ковром, пологом склонилась крона могучего дерева, а в развилке ветвей его угнездился престол, украшенный изящной резьбой, с златоткаными покрывалами, мягкими подушками.

Старик сказал:

— Поднимись на этот тахт*, отдохни. Коли проголодаешься — к твоим услугам скатерть накрытая, кувшин с родниковой водой, я же отлучусь ненадолго, пойду приготовить для тебя покои. Пока я не вернусь, ты с тахта не сходи, берегись глаза дурного — нынешняя ночь опасна. Зато утром все беды минуют.

С этими словами старик устроил его меж древесных ветвей, а сам ушел. Махан утолил голод и жажду и уж хотел вздремнуть на пуховых подушках, как вдруг увидел, что в тот покой входят семнадцать царственных красавиц, каждая со свечой в руках, каждая разодета в шелк и кисею. Светлой вереницей вступили они в двери и расположились на лежанке-суфе*, которая была прямо под той развилкой древесной. Самая прекрасная из них села в середине, остальные полукругом разместились подле нее — и пошло у них веселье, поют, словно птицы райские, играют на арфах и лютнях, а другие в пляс пустились. Стройный стан изгибают, руками тонкими неведомые письмена в воздухе выписывают, ноги быстрые так и мелькают, легкие одежды развеваются, так что открывают прелести сокровенные…

Махан у себя на дереве весь истомился, глядя на эти пляски, очень уж хотелось ему вниз спрыгнуть, но все же стерпел, вспомнил, что старик ему наказывал до его прихода не спускаться. А девицы внизу устали петь и играть, опять уселись вокруг своей предводительницы, принялись за еду и напитки, которые принесли с собой. Тут их повелительница сказала:

— Чую я благовонное дыхание, которое доносится с ветвей этого дерева, верно, там притаилась родственная нам душа! Подруга, ступай, позови робкого гостя скорей присоединиться к нам.

Одна из пирующих подошла к тому месту, где прятался в ветвях Махан, и стала призывать его речами сладостными, словно соловьиные песни. Тут он мигом сорвался вниз, враз позабыл все наставления и предостережения старца, ибо любовь смела с дороги всякий стыд и долг. Первая красавица пришла в восхищение от его красоты, с почетом усадила подле себя, начала ухаживать за ним со всем старанием и радушием. Кубок за кубком пили они рубиновое вино, речи становились все нежнее, а ласки — все смелее, пока не пала меж ними преграда скромности. Взглянул Махан на луноликую: она сидит пред ним розоликая и белогрудая, живая, как ртуть, с горящими очами и алыми устами, протянул руку, обнял ее тонкий стан, прижал этот китайский кумир к своей груди, еще раз взглянул — и обмер от ужаса. Увидал он в своих объятиях страшного ифрита* с оскаленной пастью, с черными рогами, загнутыми клыками, горбатой спиной, испускающего зловоние и злобно хохочущего. Этот адский дух хрипел ему в лицо, корча жуткие рожи:

— Вот теперь-то ты в моей власти! Ты ведь только что целовал мои губки, ласкал мои плечи, грудь нежную кусал. Почему же остановился, куда подевался твой страстный пыл? Ты ведь весельчак, гуляка, — что же притих?

Так этот свирепый дракон издевался над Маханом, изрыгая из пасти дым и пламя, а вокруг них скакали и прыгали чудовища с кабаньими копытами, ослиными хвостами, изогнутыми рогами, рачьими клешнями. Юноша в голос рыдал, кричал отчаянно, прощаясь с жизнью, но тут раздалось пение петуха, возвещавшего рассвет, и бесовское племя сгинуло, бежало вместе с ночью, оставив Махана, поверженного у дверей дворца.

Постепенно сознание вернулось к нему, стал он осматриваться вокруг, и что же увидел? Отвратительный грязный пустырь, свалку нечистот да нагромождение голых скал, которые ночью показались ему дворцом, высохшие ядовитые колючки вместо благоухающего сада, падаль смердящую и мусор, обглоданные зверями кости возле зловонной лужи… «Сохрани Господь, что же я пил ночью из винной чаши?» — думал Махан, проклиная свое легковерие и сокрушаясь от души. Побрел он по пустыне, пока не достиг чистого источника, там смыл слезы и пот и обратился с молитвой к Творцу, прося просветить его и обратить на добрые дела. Долго он лежал, простершись на земле покаянно, а когда поднялся, увидал пред собой светлоликого человека в зеленых одеждах.

— Кто ты, явившийся мне в этот горький час? — спросил Махан.

— Я — Хызр*, скорбящий о твоей судьбе, — отвечал пришелец. — Услышал я твои мольбы и обеты и пришел помочь тебе, вывести тебя отсюда. Дай мне руку и закрой глаза, а через мгновенье открой снова.

Махан так и поступил. Когда он открыл глаза, то оказался у дверей своего дома, из которого увел его див. Вошел внутрь и увидел своих друзей, молча сидевших в траурных синих одеждах, в глубокой печали, — они оплакивали своего пропавшего товарища. И Махан тоже облачился в одежды скорби, ибо поселилась навеки в душе его грусть, носил он синее до самой своей смерти.

На том магрибинская царевна-луна окончила свою повесть, а Бахрам заключил ее в объятия и уснул.

Повесть румийской царевны, рассказанная в Сандаловом дворце

Четверг издревле считается благоприятным днем и посвящен он светлой и счастливой планете Моштари (Юпитер). Поэтому в четверг Бахрам поднялся с зарей, надел платье сандалового цвета и двинулся к сандаловым чертогам, где дожидалась его прекрасная дочь счастливого Рума, царевна Хомай. Она склонилась перед шахом, подала ему чарку с вином и пустила в ход все свои сладостные чары, чтобы угодить царственному повелителю и супругу. Весело и беззаботно провели они день под сандаловыми сводами, а когда небосклон потемнел и в пасти небесного дракона засверкали жемчужные звезды, Бахрам пожелал, чтобы красавица завершила день приятной сердцу историей. Румийская царевна извинилась, говоря, что она не мастерица складывать изящные речи на чужом языке, то есть по-персидски, но пообещала рассказать кое-что забавное, повеселить гостя. Эту историю вы сейчас узнаете, а сколь она весела, решайте сами.

Двое юношей, знакомых с давних пор, покинули однажды свой город и отправились в дальний путь по торговым делам. Одного из них звали Хейр, что значит «добро», а другого — Шарр, что означает «зло», и надо признать, что нрав и обычай каждого из них соответствовали данному ему имени. Дорогой этой они шли впервые, но Хейр во время путешествия расходовал свои припасы, а Шарр — берег. Через пару дней вступили они в дикую и безлюдную пустыню, до того знойную, что в ней бронза готова была расплавиться, а мозг в головах у путников закипеть. Воды там не было совершенно, но Шарр знал об этом заранее, он взял с собой большой мех с водой и скупо расходовал жидкость из него, а Хейру, который быстро истратил свою, ее не предлагал. Мучительно страдая от жажды, Хейр из последних сил сдерживался, дабы не отягощать товарища нескромными просьбами, а тот и не думал проявить великодушие и поделиться, пил драгоценную влагу втихомолку, будто и не замечая, что кожа спутника иссохла, а губы потрескались от жара.

А у Хейра были с собой два драгоценных и крупных лала — рубина чистой воды, которые, однако, лишь ласкали взор, но не утоляли телесной муки. Хейр вынул прекрасные каменья и предложил их Шарру.

— Друг, — молвил он, — я умираю от жажды, возьми эти рубины, а взамен дай мне напиться, хоть глоток дай!..

Тут-то и показал Шарр свою истинную природу, он ответил:

— Ты, верно, хочешь выжать воду из камня, но напрасно стараешься! Ты хочешь вручить мне эти рубины без свидетелей, чтобы в городе отречься от своих слов и забрать их обратно? Не на дурака напал! Я тоже в разных хитростях разбираюсь. Не нужны мне эти самоцветы, подавай мне другие, которые не сможешь после отнять.

— О каких самоцветах ты говоришь?..

— Да о чем же еще, как не о твоих глазах! Ведь в мире нет ничего ценнее. Вот за них я уступлю тебе свежей водицы.

— Побойся Бога, земляк, — стал увещевать его Хейр, — неужели за глоток воды ты погрузишь меня в вечный мрак? Да и что тебе проку в моих глазах? Ты от них не станешь богаче или счастливее, а меня ввергнешь в муку нескончаемую.

— Ничего не желаю слушать! — воскликнул Шарр. — Хочешь воды — отдай мне глаза, а уж я ими распорядиться сумею.

Хейр растерялся, от раскаленного дыхания пустыни в голове у него помутилось, терпения не осталось и он со вздохом молвил:

— Неси свой кинжал, только напои меня!

Про себя он, конечно, надеялся, что Шарр не выполнит своего намерения, не допустит такого злодейства, но тот гнусный негодяй вихрем подлетел к нему, вырезал острым клинком очи из глазниц, — так вор выламывает драгоценные камни из оправы, а затем забрал все добро несчастного Хейра, деньги и ценности и, бросив ослепленного страдальца в пустыне, скрылся.

А неподалеку от тех мест пас свои стада один достойный муж, богатый кочевник-курд. Курды ведь люди вольные, они постоянно бродят по горам и долам, по просторам равнин, легче ветра перебираются с места на место, сегодня здесь привал устроят, а завтра уж и нет их, увели своих верблюдов и овец в иные края. У старого курда была прекрасная дочь, юная смуглянка, которая расцвела словно роза под отцовским крылом: черные косы до земли достают, дивное личико в безлюдной степи свету солнца открыто, все дороги степные ей ведомы, все уголки знакомы. Она взяла большой кувшин, поставила на плечо и отправилась за водой к скрытому от взоров чужих людей источнику. Наполнила кувшин доверху и уже собиралась возвращаться, как вдруг услыхала за пригорком слабый стон. Девушка пошла туда и обнаружила на песке умирающего Хейра, залитого кровью. Легче серны подбежала она к нему, спросила:

— Кто ты, как попал сюда? Кто свершил над тобой такое злодеяние?

— О благородная, повесть моя длинная, а сил мало, я умираю от жажды, если ты хочешь спасти меня — дай напиться!

Девушка тотчас напоила его, сбрызнула водой, подобрала брошенные изувером глаза, — хоть и были они залиты кровью, но еще не совсем помертвели, и сердобольная курдская дева осторожно вложила их назад в глазницы, перевязала чистым платком, кое-как подняла беднягу Хейра и повела к отцовскому шатру. Там она доверилась старой няньке и матери родной, а когда вернулся отец, рассказала все ему. Тот курд был человек благородный и сострадательный, он пожалел несчастного юношу, понял, что горемыка стал жертвой людского коварства, и сказал:

— Может статься, мы сумеем помочь страдальцу. Тут неподалеку видел я дерево — растут из одного корня два ствола и оба обладают силою целебной. Листья одного лечат от падучей болезни, а листья другого возвращают зрение.

Дочка со слезами стала умолять отца поскорее изготовить целительное снадобье, спасти юношу, тот сжалился и немедленно отправился к чудесному дереву. Возвратился он с горстью листьев, тщательно измельчил, истолок их в ступке, сок слил, отцедил и этой жидкостью велел смазывать кровавые глазницы несчастного, куда вложены были безжизненные очи. Девушка так и сделала. Пять дней она прикладывала к ранам примочку с бальзамом, — а он был жгучим, едким, так что больному приходилось вновь и вновь страдать, — потом повязку сняли, и свершилось дивное дело: Хейр вновь прозрел, увидел Божий мир! Он поведал гостеприимным хозяевам всю свою печальную историю: про злодея Шарра, про его коварство и злобу свирепую, и они содрогнулись от ужаса и преисполнились еще большего сочувствия к нему. Уж как он благодарил великодушных исцелителей своих, описать невозможно! Остался он в их шатрах (а как только у него открылись глаза, мать и дочь, верные обычаям скромности, закрыли лица), стал помогать старому курду пасти стадо, берег и охранял его добро. Хейр проявил немалую ловкость, управляясь с табунами, умел и гурт собрать, и хищников опасных прогнать, — курд на него не нарадуется. Каждое утро угонял Хейр стада в степь, возвращался лишь к ночи, а женщины так его полюбили за пригожее лицо и добрые повадки, за страдания перенесенные, что не знали, как ему и услужить, что подать, чем накормить-напоить. Прекрасная дочка курда втайне отдала ему сердце — ведь она своими руками его выходила, да и перед достоинствами его устоять было невозможно, а он, хоть и не видел никогда ее лица, тоже полюбил ее страстно, покоренный душевной красотой юной девы, которую он узнавал по походке, легким движениям да мелькнувшей разок-другой из-под покрывала тонкой руке. Хейр загрустил, думалось ему: «Видно счастье от меня совсем отвернулось, коли послала мне судьба любовь к такой девушке… Ведь она богата, завидная невеста, а я бедняк, которого приняли в дом из жалости. Ни выкуп я не могу заплатить, ни содержать жену возможности нет. Недостойно мне дольше здесь оставаться, надобно уходить».

В таких размышлениях провел он неделю, а потом решился. Вернулся вечером со стадом к шатру, сел перед стариком-хозяином и его дочерью, склонился низко и во всем признался, открыл им боль сердца, молвил так:

— О добросердечный муж, друг гонимых и страждущих! Ты вернул меня к жизни, осветил зрением погасшие очи, принял под твою счастливую сень! Всем я тебе обязан и благодарен тебе до конца дней моих. Но злоупотреблять добротой достойных стыдно и грешно, а отплатить вам добром я пока не в силах, ведь я остался сир и наг. Быть может, пошлет мне Господь удачу, даст мне в руки средство, чтобы мог я исполнить свой долг перед вами… Теперь же надлежит мне возвратиться в родные края, уйду я, но оставлю здесь свою душу, навсегда прикованную к праху у твоих дверей. Не взыщите, не поминайте лихом!

Только окончил юноша свою речь, курдское семейство словно огнем охватило: заплакали все, зарыдали, объятые скорбью и унынием. Старик долго сидел, молча утирая слезы, а потом вдруг поднял голову и улыбнулся. Он сказал:

— О добронравный, не спеши! Не подвергай себя опасности одинокого странствия: вдруг опять окажешься ты жертвой злодеев или разбойников? Разве худо тебе было с нами? Ты ведь знаешь, у меня одна лишь дочь, а богатств много. Дочка моя собой хороша, поверь моему слову, умна и добра. Женись на ней, ты станешь мне сыном, а ей мужем, о золоте же и прочем не заботься, у меня на всех хватит.

Хейр упал пред курдом ниц, поцеловал землю, как перед царем, после того просидели они за беседой до полуночи и, веселые и довольные, улеглись спать. А наутро старик хозяин встал пораньше, приготовил все потребное для свадьбы и с любовью отдал свою дочь Хейру — словно Зухру* вручил Утариду*. И зажила счастливая чета в согласии и довольстве, а свадебным подарком им стало всё достояние старого отца: несметные стада, шатры, золото чистое.

Однажды Хейр, следуя за стадом, пришел к тому чудесному дереву, которое принесло ему исцеление. Набрал он с него листьев, набил ими переметную суму: в одно отделение сложил те, что помогали от падучей, в другое — от слепоты. Дело в том, что царевна той страны страдала от страшного недуга, падала замертво наземь, билась в судорогах, с пеной на губах, никого к себе не подпускала. Шах велел объявить повсюду: «Кто мою дочь вылечит, за того ее замуж отдам, а кто только притворится лекарем, чтобы красу ее подглядеть, тому велю голову отрубить». Слух о том прошел по всем краям и странам, много охотников попытать счастья ко двору шаха являлись, да удачи никому не было: головы свои там оставили, погибли бесславно, а царская дочь все болеет. Хейр тоже об этой беде услышал, жалко ему стало несчастную девушку, решил ей помочь, написал шаху письмо, мол, я могу убрать с вашего пути этот мучительный шип и исцелить твою дочь, но сделаю я это не ради награды, а из сострадания во имя Бога.

Шах получил его послание, приказал допустить его к престолу и молвил:

— Благородный чужестранец, назови мне свое имя!

— Меня зовут Хейр, — ответил юноша.

И шах решил, что это имя — доброе предзнаменование. Он повелел:

— Приступай поскорее к лечению и пусть сопутствует тебе удача!

Хейра провели в покои царевны и он увидел больную: дева редкой красоты, яркая и статная, билась как львица, схваченная невидимым арканом; с искаженным мукой лицом, она извивалась словно водяной змей. Юноша тотчас изготовил из листьев лечебное питье, напоил несчастную этим снадобьем, и она затихла, погрузилась в сон, а Хейр отправился домой.

Царевна проспала три дня, а на четвертый встала совершенно здоровая и спокойная. Царь-отец, услышав такую весть, вскочил с тахта своего и, не надев даже обуви, поспешил во дворец дочери. Видит, дочь полностью исцелилась, разум вернулся к ней и память. Поклонилась она государю, как положено, а он от радости слов не находит. Тогда заговорила царевна:

— Дорогой отец, ты всегда свое слово держал, обманщиков и мошенников всегда примерно наказывал, что же ты не воздал по заслугам тому, кто меня исцелил? Ведь такой человек достоин стать моим супругом.

— Правильно ты говоришь, дочка, — согласился шах и велел тотчас разыскать Хейра, который уже уехал в степь, к своим стадам. Привели его к государю, тот попенял ему за скромность излишнюю, подарил халат со своего плеча, царский пояс, посох, драгоценными каменьями украшенный, потом велел празднично украсить город и сыграл свадьбу Хейра со своей дочерью. Стал Хейр царским зятем, посрамив зло, утвердив победу добра.

А у главного шахского вазира тоже была красавица дочь, белая и румяная, стройная и чернокудрая. Одна беда: пострадала девушка от оспы, ослепла бедняжка, хотя красоты не потеряла. Стал вазир умолять Хейра, чтобы тот и ей помог, вернул зрение. Хейр себя просить не заставил, он был человек сердобольный, и вот уже луноликая прозрела, а затем по велению отца вошла в дом Хейра третьей женой.

Вот какое блаженство выпало недавнему страдальцу: три редкостных жемчужины обрел он, а все благодаря своей доброте и благородству. И теперь он проводил один день у дочери вазира, а потом на два дня оставался в покоях царевны или три дня миловался с любимой своей, дочерью старого курда, которая спасла его и от смерти, и от слепоты. Так он наслаждался жизнью и однажды вышел поутру в сад, чтобы освежиться, как вдруг увидел неподалеку от садовой ограды знакомое лицо: то был негодяй Шарр, который торговался с каким-то купцом. Узнал его Хейр и приказал страже привести к себе, когда он завершит торговую сделку. Сам сел под раскидистым деревом, верный курд с мечом в руке встал рядом. Подошел Шарр, подобострастно склонился пред царственной особой, но не узнал Хейра. А тот его спрашивает:

— Скажи-ка, купец, как тебя прежде звали?

— О государь, я зовусь Странник, известен я своей удачей в делах, — отвечает Шарр.

— Говори свое настоящее имя, а не то пожалеешь!

— Нет у меня иного имени, великий царь.

— Не увиливай от правды! — воскликнул Хейр. — Мне известно, что ты гнусный изверг Шарр-злодей, заслуживший свое мерзкое прозвание! Смотри, подлец, не ты ли вырвал жаждущему в пустыне глаза за глоток воды? Не ты ли обокрал изувеченного и бросил его умирать? Но Всевышний спас меня от смерти, и под его защитой обрел я зрение, царство и благополучие, а ты, убийца, обретешь казнь за свои преступления.

Тут только Шарр узнал Хейра, пал к его ногам с громкими воплями:

— О шах правдивый, поступи по правде! Коли назвали меня «зло», значит такой путь мне судьба предназначила, злодейство мое небеса предопределили, но ведь и тебя не зря «добром» назвали, надлежит тебе доброту свою явить, отпустить меня с миром!

Делать нечего, махнул рукою Хейр, чтобы освободили хитроумного мерзавца, и тот полетел прочь словно испуганная птица. Да только грозный курд за ним степным орлом ринулся, мечом рубанул — и снес проклятому голову с плеч, приговаривая:

— Добрый Хейр о благом помышляет, а я зло истребляю. Отправляйся в ад, богомерзкий, там уж тебя дожидаются!

Он обыскал труп и нашел спрятанные в поясе два рубина, которые негодяй украл у Хейра, подал их хозяину, но тот сейчас же подарил их курду, говоря:

— Ты вернул мне зрение, твоими стараниями я жив остался — за твое добро нет в мире платы достойной, друг мой дорогой!

Вот как счастливо и хорошо все устроилось, завершила свой рассказ прекрасная румийская царевна, а Бахрам заключил ее в объятия, оберегая как зеницу ока от зимнего ветра и превратностей судьбы, и уснул до утра.

Повесть иранской царевны, рассказанная в Белом дворце

В пятницу вышло солнце из-за гор, озарило белым светом весь круг земной, а Бахрам в белых одеждах устремил шаг к Белому дворцу, где поджидала его иранская царевна, светозарная Дорасти, прекрасная, словно Зухра*. Почтительно поклонилась шаху и нежно служила ему до той поры, пока ночной сумрак не объял землю и небо, словно черной сурьмой обведя очи небесных светил и этой земной луны-красавицы. И тогда Бахрам стал просить ее излить из рубиновых уст сладостные речи, поведать ему пленительную историю. Луноликая прочитала сперва молитву, а потом молвила:

— Коли таково твое желание, я буду рада рассказать тебе всё, что знаю. Слушай же!

Передают знающие люди, что жил в далеком городе один юноша, любезный и пригожий, разумный и добросердечный. Все вокруг его любили и хвалили, — за ученость и благочестие, благородство и щедрость. Был он человеком состоятельным и кроме городского дома владел загородным поместьем, прекрасным, точно сады Ирема*. Всё там цвело и благоухало, вырастали розы без шипов и невиданные плоды, под тенистыми ветвями текли чистые ручьи, вокруг склоняли головки нарциссы, покачивались гордые лилии, голоса птиц сливались в сладкозвучный хор, зеленый бархат лужаек так и манил к себе. Оберегая свой сад, владелец окружил его высокой глиняной стеной и часто приходил туда отдохнуть от забот и суеты да и поработать немного — подстричь кусты, посадить цветы новые, ведь красота требует забот.

Однажды утром пришел он туда, толкнул калитку, — а она заперта изнутри! Очень удивился хозяин, прислушался: донеслись до него звуки лютни, флейты, а ведь он никого не звал в этот день в гости. Постучал в дверь, вызывая сторожа, — нет ответа. Как быть? Юноша пошел вдоль ограды, в одном месте обнаружил трещину в глинобитной стене, приналег, проломил и оказался в саду, но решил особо не шуметь, разведать сначала, что за люди проникли в сад, что случилось со старым сторожем? Так он продвигался вперед потихоньку, как вдруг налетели на него две красивых белолицых девы, — они там с дозором ходили, незваных гостей опасались, хотя их самих никто не приглашал, — приняли за вора, начали палками колотить, царапать, повалили наземь, связали, унизили, точно бродягу безродного, да еще допрашивать взялись:

— Ты кто таков? Как смеешь в чужой сад через стену лезть? Думаешь, негодный, пока хозяина нет, поживиться плодами? Но от нас не уйдешь!

— Да я и есть хозяин, — говорит юноша. — Это мой сад, а через стену пробирался, потому что вы дверь изнутри заперли.

Тут девицы смутились и испугались: ведь они кругом неправы оказались. Для вида они еще два-три вопроса ему задали, а потом повинились, стали прощения просить, говорят:

— Уж очень красив и тих этот сад, вот почему красавицы со всего города полюбили собираться здесь тайком, чтобы отдохнуть и повеселиться, попеть и поплясать, пока никто не видит. Ты уж прости нас за дерзость, за обхождение неподобающее, — не угадали мы тебя. Но теперь готовы свою вину искупить: пойдем, мы покажем тебе наших подруг, выбери из них любую для утех любовных, а мы ее к тебе приведем, уговорим во что бы то ни стало.

От этих речей в хозяине проснулось вожделение, ведь он был молод и полон сил, его природе не была чужда страсть. И вот скромность и благочестие отступили перед ее кипящим потоком, желание взяло верх над благоразумием, и он пошел следом за теми жасминогрудыми девами. Они привели его в тенистый уголок, где приютилась старая беседка, и шепнули:

— Подожди здесь немного, а сам поглядывай в щелку!

Он осмотрелся, заметил в стене небольшое отверстие, приник к нему: предстал его взору цветник красавиц. Веселые, шаловливые, смеются, друг друга цветочными лепестками осыпают — заглядение! Лучше всех плодов сада были те девушки, каждая так и пленяла душу: ножки, словно из серебра, груди, как гранат, змеи-локоны неспроста вьются вокруг сияющих лиц, — такие сокровища всегда драконы да змеи охраняют… Веселились они на широкой лужайке, посреди которой был устроен красивый водоем, весь мраморный, полный свежей водой, которая из источника туда лилась, рыбки разноцветные в нем резвятся, плещутся. Стали девы любоваться золотыми рыбками, потом затеяли с ними в догонялки играть, сбросили платье, погрузились в воду, — словно гранаты и яблоки спелые в бассейн насыпали, серебряные брызги летят, лазурные струи блещут, жасминовые и лилейные руки сплетаются, а мускусные косы черным шелком стелются по голубому зеркалу вод. У юноши в беседке прямо дух перехватило: видит око, да зуб неймет! Он весь трепетал от страсти, кровь в нем бушевала, а голова горела, так хотелось ему добраться до беспечных красавиц.

Тем временем купальщицы вышли из воды, вновь облачились в парчу и кисею, продолжили свои забавы. Тут и приглянулась юноше одна из них — самая веселая, самая задорная, черноглазая смуглянка. Подбородок у нее круглый, будто яблочко, а уста нежные, точно спелый финик, взгляд живой, смех звонкий, как колокольчик, и сладостный, как сахар. Словом, каждый, кто ее видел, попадал в силок ее чар и не знал, чего ожидать: утоления любви или гибели от нее. И хозяин сада вмиг стал пленником незваной гостьи. А в беседку уж прибежали те две большеглазые газели, которые обнаружили юношу, полные нетерпения, стали его выспрашивать:

— Благородный, укажи, какая красавица тебе понравилась, кого к тебе привести?

Юноша тотчас описал им ту, что похитила его сердце, и девы поспешили за избранницей. Принялись ее уговаривать, улещать, на все хитрости пустились, любопытство в ней разожгли, привели в беседку, а сами выскочили и дверь снаружи на щеколду заперли. Взглянула та гурия на хозяина сада, видит, он еще прекраснее и милее, чем подруги рассказывали. А уж он при ее появлении совсем голову потерял, дара речи, однако, не лишился, спросил красавицу:

— Как тебя зовут?

— Счастье!

— От кого свой род ведешь?

— От страсти!

— А красой такой кто наградил тебя?

— Луна и солнца свет!

— Где тайна чар твоих скрыта?

— В ласках и лобзаньях!

— Так подари мне поцелуй!

— Подарю, пожалуй, не один…

Тут терпение юноши истощилось, он отбросил скромность, прогнал смущение и, ухватившись за черные кудри, как за сеть ловчую, притянул девушку к себе, прижал к сердцу, стал целовать в сахарные уста. Раз сто поцеловал, наверно, но этого ему показалось мало, захотелось ему новых наслаждений, и вот уже черный барс набросился на трепетную лань, подмял ее, — но тут ветхая беседка затрещала от его напора и рухнула, а та парочка, не свершив задуманного, в смущении разбежалась в разные стороны, боясь попасться людям на глаза. Юноша укрылся в чаще дерев, полный тоски и томления, а смуглянка, хмурясь и сожалея, возвратилась к подругам. Она была певицей, поэтому взялась за лютню, села в сторонке и полились с ее уст мелодичные жалобы:

Так она пела, а подруги слушали ее с удовольствием, но большого значения ее словам не придавали, дескать, в песне для красоты о чем только не поют, и про несчастную любовь и про разлуку… Только две подружки сразу сообразили, что получилось неладно, бросились искать юношу-неудачника и нашли его в самой гуще зарослей, расстроенного до крайности. Пришлось все начинать сначала. Девушки объявили:

— Видно, надобно будет нам здесь заночевать! Ты не унывай, мы удвоим усилия, и ты непременно останешься наедине с красоткой. Смотри же, не зевай! Смело заключи ее в объятия, и достигнешь желаемого.

С этими словами они поспешили к прочим юным девам, но обещание свое сдержали: едва ночь простерла над миром черные крылья, скрыв алый румянец вечерней зари, едва солнце спряталось за краем равнины, разбросав по небосклону золотые шипы звезд, они привели к хозяину сада ту ясноокую пери, оставили луну наедине с солнцеликим юношей. И опять почувствовал он жар в крови, опять сжал деву в объятиях, возмечтав просверлить жемчужину, как вдруг дикая кошка, которая ползла по древесной ветке у них над головой, следя за мышиной норой, оборвалась и с шумом полетела вниз. Влюбленным же показалось, что свод небесный на них обрушился. Подскочив, они в смятении кинулись прочь, убежали без оглядки, а тесто снова осталось недопеченным.

Девушка печально вернулась к подругам, взяла в руки лютню, тронула струны и запела:

И смышленые подруги сразу поняли, что дело опять не сладилось. Огорченно вздыхая, они двинулись на поиски юноши, долго бродили по глухим тропкам, пока наконец не обнаружили его под плакучими ивами, низко склонившимися над ручьем. Там лежал он ничком, зарывшись лицом в траву. Наперсницы принялись расспрашивать его, сами чуть не плача от досады. Но поскольку ночь еще не кончилась, они решили сделать еще одну попытку помочь влюбленным. Успокоили напуганную красавицу, отослали ее к возлюбленному, — словно кубок розовой воды жаждущему, — и страсть снова разгорелась в них обоих, юноша взял гурию за руку и повлек ее за собой под сень ветвей, где природа словно нарочно приготовила для них ложе, устланное шелковистой травой. Подгоняемый нетерпеливым желанием, он прижал милую к горячему сердцу, осыпал ее настойчивыми ласками и был уже близок к тому, чтобы захватить заветную крепость. А тем временем по дереву над ними осторожно пробиралась голодная мышь-полевка, вышедшая на добычу. Она почуяла промасленную веревку, на которой садовник подвесил связку сухих тыкв, и мигом перегрызла ее своими острыми зубами. Тыквы с грохотом полетели вниз, гремя и подпрыгивая, а оробевшая дева-серна тотчас вырвалась из лап тигра, вихрем умчалась прочь. Хозяин же решил, что это бьют в барабан ночные стражи, обходящие квартал, — а ведь им велено строго следить за благопристойностью, — и в испуге тоже пустился наутек.

Вздохнула луноликая певица, потом ударила по струнам и жалобно запела:

И ее хитроумные подруги поняли, что влюбленных вновь постигла неудача. В который раз побежали они искать юношу, чтобы исправить и наладить их дела. Пристыженный и перепуганный, он схоронился за каким-то кустом, так что только ноги торчали, и весь дрожал. Кое-как они подняли беднягу, принялись расспрашивать, что случилось, но он только твердил, что, мол, ни в чем не виноват… Тут бойкие девицы взялись его ободрять, гнать прочь сомнения. Они говорили:

— Ничего страшного! Надобно тебе показать свой опыт и искусство в любовных делах, отыщи безопасное местечко и приступай, это ведь твой сад, а мы будем вас охранять, на страже стоять.

Они воротились за девицей, уговорили эту благородную лилию подарить юноше свое расположение, и она пошла к влюбленному, выступая словно пава, покачивая станом, как кипарис. При виде ее юноша потерял самообладание, он ухватился за цепи ее кос и торопливо повел ее в дальний угол сада, где под кустами жасмина была вырыта укромная пещера. Усыпанные благоуханными цветами ветки, словно занавес, закрывали вход, влюбленные проникли через эту живую завесу, и юноша не стал долго медлить, поспешно распахнул одежду красавицы, сминая преграды, уверенно пошел на приступ. Чуть было не овладел он прекрасной, но так измыслил крутой небосвод, что в той пещере нашли себе приют несколько лисиц, готовившихся к ночной охоте. А волк, господин тех мест, заприметив их, решил расправиться с дерзкими. Он подобрался к ним и давай их рвать и кусать. Лисы с громким лаем и воем в ужасе бросились к выходу, — прямо через влюбленную парочку, волк за ними, топот, пыль, шум… Отскочили те друг от друга, разбежались, а подруги настойчивые тут как тут: ухватились за бедняжку-певицу, упрекают ее, корят, она-де всё это нарочно устроила, нрав свой гордый тешит, смеется над влюбленным и страданиями его. Их сердитые голоса донеслись до неудачливого воздыхателя, поспешил он к ним и увидел, что его милая вся в слезах, а те две упрямицы уже готовы поколотить ее. Он воскликнул:

— Остановитесь! Не троньте ее, ведь она ни в чем не виновата. Не злой дух нам помешал, а пречистый Господь удержал от греха, все препятствия перед нами воздвигало небо. Эта светлая душой дева достойна иной участи, а честный человек не пойдет путем греха, коли добродетель заступит ему дорогу. Что прошло, то прошло, а теперь я перед Богом обручаюсь с ней и заключу с нею законный брак.

Девушки были немало смущены, а потом склонились перед владельцем сада и молвили:

— Слава чистой совести, которая не дала свершиться дурному!

И когда из-за гор показалось сияющее солнце, хозяин быстрее ветра полетел назад в город, начал хлопоты о брачном договоре, заплатил щедрый выкуп и женился на красавице по всем правилам, вкусил счастье по закону и насладился незамутненным родником и непорочным жемчугом, белым, как жасмин, как серебро. Вот почему мы так любим и ценим белый цвет.

Царевна довела до конца свой рассказ, и Бахрам заключил ее в объятия, довольный и умиротворенный.

Происки и злодеяния коварного вазира

Итак, Бахрам проводил свои дни в неге и наслаждениях, переходил из одного дворца в другой, предавался любви и тешил разум удивительными историями, а о государственных делах почти и не вспоминал. Разве такое возможно? И намекнула ему судьба, что пора и честь знать: с приходом весны, когда пробудилась вся природа, зашевелились, ожили и враги царства, прежде всего могущественный хакан Чина. Он собрал войско и двинул его к иранским пределам, подошел уже к берегам Джейхуна*. Там заметили его полки иранские дозорные, тотчас отрядили гонца к шаху Бахраму. Когда тот прискакал к шаху и доложил, что ему было велено, Бахрам был неприятно поражен.

Он прервал пиры, отринул винную чашу (с той поры и до самой гибели своей он больше не выпил ни капли вина), стал раздумывать, как ему одолеть врага. Он говорил себе: «Главное средство против такой беды — войско и казна!» Обратил он взоры свои на дружину, на войско царское, — о горе, да там не осталось воинов, способных сражаться… В казну свою заглянул — пусто, сокровищ как не бывало. Что остается делать государю без рати и без денег?..

А все зло происходило от шахского вазира, который сменил прежнего помощника царского. Звался тот вазир Раст-Роушан, то есть «Истинно Светлый», а на деле он был самым настоящим дивом черным, закоренелым негодяем и низким корыстолюбцем. Бахрам-то в свое время его именем красивым прельстился, а душа того злонамеренного лицемера была черным-черна. Заступив на высокий государственный пост, он начал исподтишка прибирать к рукам власть и втихомолку грабить всех подряд: народ, шаха и державу. Страну и царя он разорял, сам богател, а честных слуг государевых с пути сбивал, вовлекал в свои грязные дела, а потом ими же и прикрывался. Так разогнал он войско, восстановил против шаха и его управителей всех людей в городе и на селе, нуждой безысходной их задушил, беззакониями и угрозами запугал. И когда Бахрам стал доискиваться, что да почему случилось, никто ему правды говорить не хотел, боялись. Но он чувствовал, что дело нечисто, томился заботами, размышлениями невеселыми. И однажды, чтобы хоть немного развеяться, поскакал по былому обычаю в степь, хотел облегчить душу на охоте.

Мрачный, угрюмый рыскал Бахрам по охотничьим угодьям, затравил онагра, бил вепрей и оленей, пока время не подошло к вечеру. Бахрам решил возвращаться, но его донимала жажда, он огляделся в поисках источника и увидел неподалеку дымок, — значит, человеческое жилье близко. Направился в ту сторону и вскоре оказался у пастушеского шатра. Перед входом в него горел костер, а с другой стороны шатра росла чинара, на которой болтался повешенный пес. У костра сидел убеленный сединами старец, румяный и дружелюбный на вид. Заметив царя, он почтительно поднялся, отдал поклон, помог сойти с коня. В бедной хижине знатных яств не водилось, чтобы приветить гостя, но, как говорится, чем богаты, тем и рады: пастух предложил царю воды, овечий сыр, лепешку ячменную. Поблагодарил Бахрам, напился вдоволь, а хлеба не взял, молвил так:

— Я отведаю твоего хлеба, коли ты объяснишь мне, за что казнил своего пса, ведь собака — верный друг пастуха.

— И я так думал, — отвечал хозяин. — Этот пес был отличным сторожем, долгие годы берег моих овечек от воров и от диких зверей, бессменно службу нес. Я на него как на себя самого полагался, другом преданным считал, пока не уличил в измене. А было это так. Стал я пересчитывать стадо и недосчитался семи голов. Глазам своим не поверил, снова пересчитал — нет семи овечек! Взялся я сам сторожить, днем и ночью никуда не отлучался, чужих никого не видал, — только я и собака моя. А через неделю снова счета подбил — еще большая недостача обнаружилась. Дальше — хуже, что ни день стало стадо на пять — семь овец убавляться, а я из зажиточного пастуха в нищего обратился. Совсем я приуныл, горе-злосчастье сил меня лишило, еле ноги стал таскать. Вот однажды задремал я от слабости у ручья, а когда проснулся, мочи не было подняться, так и лежал я недвижно, будто неживой. И вдруг вижу, подошла к стаду рослая волчица, на зверином языке пса моего к себе позвала. И могучий сторож помчался к ней вприпрыжку, виляя хвостом и выказывая дружбу. Снюхались они с волчицей, собачью свадьбу сыграли, а потом пес-богатырь, довольный, улегся почивать, а волчица беспрепятственно вошла в стадо, выбрала самого крупного и жирного барана, вмиг зарезала его и унесла с собой, тогда как пес-охранник и не шелохнулся. Вот тут-то я и вскочил, схватил преступника, плетью напомнил ему о долге перед господином, а потом повесил на суку, — ведь тот, кто на доверие ответил вероломством, уж не исправится, лучше ему не жить!

Шах слушал рассказ овчара внимательно и намек, который был скрыт в нем, понял очень хорошо. Поблагодарив старца, он направился в город, размышляя по дороге: «Овечий пастух дал мне добрый совет! Да что там: царь ведь тоже пастух, а подданные — его паства, первый же страж государства — вазир, с него и надо спрашивать, коли рушатся основы царства».

Бахрам вернулся во дворец и велел подать себе список заключенных и приговоренных к казни. Стал он его читать, — а тот список был длинным, не одна тысяча человек, — и ужаснулся: злоба и коварство его доверенных советников и управителей так и бросились в глаза. Решения судебные были все неправедные, но вынесены от имени шаха, с тайной целью его опорочить и народ к возмущению и смуте подтолкнуть. Бахрам твердо решил: злонравного вазира схватить и заточить в башне, а самому разобраться со всеми делами по справедливости.

И лишь свернула ночь свое черное покрывало, блеснуло яркой зарею утро, шах Бахрам воссел на трон под открытым небом и велел созвать знать и народ. Собрались сановники, князья и вельможи, встали почтительно перед престолом шахским, вышел из своих покоев и Раст-Роушан, — важно идет, гордо, спину перед царем не гнет, глаз не опускает. Бахрам его грозным взглядом встретил, гневным криком ожег:

— Подлый раб! Ты землю иранскую кровью обагрил, ты народ разорил, царство обесславил! Свои погреба набил золотом доверху, а шахскую казну опустошить посмел. Или не помнишь старую пословицу: «Жадность хуже, чем безбожие»? Да только забыл ты Бога, отринул честь и совесть, а теперь по твоей вине Господь всю страну карает.

Он приказал заковать злодея в цепи и бросить в подземелье, а множество узников, которые томились в темницах, вывести оттуда, освободить. Выбрал шах из их числа семерых, начал каждого расспрашивать, кто, мол, ты и откуда, в чем провинился?

Первый узник кратко рассказал, что вазир сжил со свету его родного брата, забрал все его имущество, а когда младший брат к судьям взывать начал, жаловаться, он и его велел в темницу швырнуть, так и сидел бедняга там вот уж целый год. Пожалел юношу Бахрам, велел вернуть ему всё отнятое бессовестным вазиром, от себя золота добавил и отпустил.

Второй несчастный поведал о том, как вазир позарился на его благодатный сад, уговаривал продать, а когда хозяин наотрез отказался, сад отнял, а владельца в тюрьму посадил, где он мучился без малого два года.

Третий заключенный оказался торговцем жемчугом, который собрал горсть несравненных жемчужин — целое богатство. Как узнал о том вазир, приманил хозяина, посулил дать высокую цену, а жемчуга забрал. Но денег не отдавал, как ни просил купец, и в конце концов заковали беднягу в кандалы, заперли в подземелье, три года он томился там.

Четвертый был иноземный музыкант, забредший в столицу со своим барбатом* и влюбившийся тут в прекрасную девицу. Он выучил ее пению, стали они вместе жить, друг друга и гостей музыкой услаждать… Но Раст-Роушан их любви позавидовал, разлучил их, девушку насильно к себе увез, а ее возлюбленного посадил на цепь, поместил в узилище, и пробыл горемыка там четыре года.

Пятый узник не из простых был, человек сановный: сам государь назначил его марзбаном, то есть правителем приграничной области. Он нес службу исправно и истово, но злонамеренный вазир возвел на него напраслину, отобрал власть и богатство, заточил в темницу подземную, разлучив с семьей, и влачил он там дни свои уже пять лет.

Шестого страдальца привели к Бахраму, — то был старый воин, когда-то ходивший в походы с самим шахом, не щадивший жизни в боях. Наконец шах наградил его за службу домом и наделом земли — был такой обычай в прежние времена. Да только вазиру это не по нраву пришлось. Он воскликнул:

— Не нужны нам больше ваши мечи и стрелы! Мы с войной покончили, никто не смеет угрожать нашему шаху, теперь у нас мир будет. А вас, бездельников, содержать казне накладно, ступай-ка работать.

— Мочи нет трудиться, я стар и изувечен в сражениях, — возразил было седой воин, но вазир взъярился словно дракон, отдал старика палачам, чтобы плетями его били, а после отослал в тюрьму, шесть лет он там изнывал.

Всем несчастным помог Бахрам, вернул им свободу, добро их, дарами щедрыми осыпал и обласкал каждого. Тут предстал перед ним седьмой пострадавший от произвола злодея-вазира, то был худой и бледный дервиш* — в изорванном рубище, подпоясанный веревкой. Он сказал:

— Я из тех, кто отринул хлопоты о земных благах, кто вступил на Путь Истины*, посвятил себя Богу. Не властны надо мной мирские соблазны, не тревожат заботы о хлебе, воде или ложе сна, ибо у меня одно предназначение — служить Господу. Однако же и за мной пришли стражники вазира, привели меня к нему. Он молвил: «Заподозрил я тебя в злодейском умысле, а злодеев надлежит карать…» Спросил я, что за умысел такой? А он: «Опасаюсь я твоих проклятий, ведь ты по природе зол и мстителен, и из-за твоего зложелательства меня может поразить стрела Господня. Потому решил я заткнуть тебе рот и надеть колодки на руки и на ноги». И с этими словами нечестивец заключил меня в темницу. Семь лет я провел в каменном мешке, но сила моих молитв ниспровергла величие того злодея, а меня препоручила доброте шаха!

Бахрам обнял старца, крепко прижал к сердцу, словно отца родного, и воскликнул:

— Тот изверг ослеплен был собственным невежеством! Разве можно запретить праведнику молиться, разве можно правду под замок запереть? Сам на себя навлек он проклятия, сам предрешил свою судьбу. Да пребудет мир с тобой, а все богатства вазира пусть твоими будут.

— На что мне они? — возразил дервиш. — Нет, ты поделись со мной самым драгоценным даром, как я с тобой разделил лучшее, что имел.

С этими словами старец закружился, заплясал на месте в такт неведомой музыке и вдруг исчез из глаз, растаял в воздухе, словно и не было его…

Завершение земных дел Бахрама и его уход из мира

Опустились на землю сумерки, темной пеленою скрыли последние лучи солнца, а Бахрам все сидел один в тяжком раздумье. Он пытался отыскать во тьме путь к исправлению несовершенства мира, несправедливостей его: от одной мысли о вазире охватывали его стыд и скорбь. Как вырвать тернии из сада жизни, как насадить ростки правды? Всю ночь царь не смыкал глаз, а когда расцвел в утреннем небе цветок солнца, он велел поставить перед входом во дворец виселицу и казнить на ней преступного вазира.

Собрался народ, вышли вперед воины с обнаженными мечами, вазира из темницы привели. И тот презренный насильник, погрязший во зле и обмане, кончил жизнь в бесчестии, повешенный, словно вор с большой дороги. А шах сказал:

— Отныне всякий, кто допустит притеснения или измену, будет казнен, постигнет его злая смерть!

Потом поведал Бахрам народу историю о старом пастухе, сторожевом псе и волчице, призвал того честного старца и щедро одарил его. Крепко взялся шах за дела державы, искоренил насилие и гнет, исправил упущения всякие, так что, казалось, железо стало в золото превращаться, а циновка — в ковер шелковый. И опять собралась у него несметная рать, все витязи удалые, а в казне умножились богатства, золото и серебро. Вскоре доставили послание от хакана Чина, который было войной на Иран двинулся. Писал он, что поступил так только из-за подстрекательства казненного вазира, который своими кознями его запутал, на недостойное дело толкнул, а сам хакан, мол, никогда бы не посмел из повиновения государю великому выйти. И в подтверждение своих слов хакан предоставил шаху все те письма, которые вазир-изменник ему присылал.

Бахрам очень разгневался, но и успокоился тоже: теперь он обрел истинный путь, понял, что надлежит ему делать, как царством править. Выбрал он для себя одну возлюбленную — справедливость, ее возжелал более всего на свете, а семерых прекрасных царевен отпустил от себя. Одной лишь правдой жил он отныне, в ней одной видел свое счастье.

И вот однажды, когда семь чертогов с их куполами потеряли былой смысл для шаха Бахрама, в куполе его разума раздался глас дивный: «Мудрый, удались от суетных дворцов земли, внемли зову вечности!» И воспламенился дух Бахрама, мысленным взором он увидел, как звезды скатывают ковер бытия, превращая в мусор золото и порфир сводов, как мельница времени стирает во прах драгоценности семи поясов земли. Он призвал к себе семерых мобедов, передал им свои семь дворцов и велел в каждом из них устроить храм, зажечь священный огонь (ведь в те времена в Иране огню поклонялись), превратить те покои и палаты в приют молитв.

В ту пору Бахраму уже исполнилось шестьдесят лет, его черные кудри посеребрила седина, земные радости сделались ему непривлекательны, оставил он былые пиры, забавы. Но настал день, когда он все же велел своим придворным собираться на охоту. Выехали, рассыпались по степи, кто в гура стреляет, кто за ланью гонится, — один лишь шах в стороне едет, отчужденно глядит. И в мыслях у него не лов и погоня, а поиски приюта вечного, обители упокоения. Но вот взвилась столбом пыль и из пыльного облака выскочил прямо на шаха рослый онагр. Встрепенулся Бахрам, словно ждал его, погнал следом коня, и они поскакали по пескам и камням, через дикие ущелья. Конь шаха мчался так, будто у него крылья выросли, юные оруженосцы Бахрама никак не могли за ним поспеть, приотстали. А онагр уж в горы свернул, открылась пред ним темная глубокая пещера, он мигом влетел в нее, Бахрам ворвался за ним — и тут вдруг ударил обвал, обрушились камни и земля, преградили вход в пещеру. Когда телохранители Бахрама подскакали, перед ними уже глухая стена была. Сердцем почуяли они, что царь оттуда не выйдет, но и покинуть то место решиться не могли, стали там дожидаться, пока дружина подойдет. Собрались все, смотрят — узкая щель в скале, через которую не то что всадник, крот и тот не пройдет, а кругом камень сплошной… Поднялся тут шум, крик, мальчиков-оруженосцев плетками стегать взялись, те плачут, клянутся, что неизвестно им больше ничего. И тогда раздался из пещеры грозный голос: «Здесь ваш шах, люди! Не докучайте ему, возвращайтесь по домам!»

Не послушали знатные мужи, отвалили камни, засветили факелы, вошли под темные своды: пещера пуста, Бахрама и следа нет. Долго они там суетились, землю рыли, под скалы подкоп вели, да только напрасно все, вернуть Бахрама не удалось. Так ушел из мира царь-охотник, даже могилы после него не осталось, только подземелье то, которое окрестные жители прозвали пещерой Бахрам-Гура. Что тут сказать? Подивиться только, сколь бренно и тщетно существование человека, — да ведь об этом уже многие златоусты говорили, многие мудрецы и провидцы предупреждали. А род людской всё множится и надежд на будущее не оставляет…