Неодолимые

1

— Где спрятал хлеб? — сверкая красными, налитыми злобой глазами, ревел чернявый хорунжий. И, не дождавшись ответа от привязанного к широкой деревянной лавке, лицом вниз, сапожника-бедняка Ильи Родимцева, махнул рукой.

Двое ребятишек — Дуся и маленький Сашка — зажмурили глаза, прижались к остывшей печи, спрятали русые головки за цветастой занавеской. Свист шомполов сжимал детские сердца, сводил судорогой руки, ноги. Отец вскрикнул от первого удара, затем, прижавшись щекой к лавке, лежал молча, только вздрагивал всем телом после каждого жестокого, злобного удара белоказака. А тот бил с остервенением, во всю свою силу, злобясь, что лежащий перед ним бедняк сапожник, голь перекатная, два дня назад разгуливавший по сельским улочкам Шарлыка с красным бантом на груди и раздававший остановившимся на постой красноармейцам тощие овсяные лепешки, напеченные из последних запасов муки его женой-говоруньей Аксиньей, сейчас молча переносил экзекуцию шомполами. Илья не был коммунистом, в подпольщиках не состоял, но своим сердцем, природным умом понимал, что правда за ними, большевиками. И поэтому, когда красные конники проходили через Шарлык, всегда выходил их встречать и Сашку своего привадил. Да видно, злой глаз в деревне притаился, он-то и выдал бедняка, бросил на лавку под шомпола.

Дуся, уткнувшись в рваненькое ватное одеяло, плакала.

— Заткнись там, недоносок, а то и с тебя портки снимем, — рявкнул хорунжий, сидевший за бутылкой самогона.

Дуся притихла, а Сашка осторожно глянул под занавеску. Ему хотелось спрыгнуть с печи, ударить казака с рыжим чубом, выгнать из хаты чернявого хорунжего, отвязать от лавки отца, дать ему холодного кваса, помочь. Но детское сердце только еще больше сжалось от увиденного, мальчик понимал, что не сможет справиться с бандитами, ворвавшимися к ним в дом, пытающими на его глазах отца.

— Ну ладно, хватит, — хрустнув соленым огурцом, остановил казака хорунжий. — Кажись, он уже того.

— Дышит еще, — осклабился бандит. — Может, того, прикончить?

— Сам загнется. Пошли. Пора ехать.

Пять дней Аксинья вместе с ребятами отхаживала мужа. По народным, никем не писанным рецептам настаивала травы, делала примочки. Сашка бегал за деревню на луг, в лес, на берега извилистого Салмыша, собирал травы, корешки, цветы. Но отцу становилось хуже и хуже. Он все время молчал и только иногда с трудом поднимал ослабевшую руку, гладил вихрастую голову сына. Потом как-то позвал Аксинью. Попросил сварить каши. Она захлопотала, заволновалась и, не найдя дома ни крупицы, послала в соседнюю деревню Оторванку, чтоб занять у знакомых.

Соседи пособили, и скоро в печи запахло душистой сливной пшенной кашей с картошкой. Отец едва улыбнулся, с трудом проглотил три ложки пшенки и устало опустил руки:

— Шайтан побери, чего-то плохо мне.

— А ты отдохни, отец, отдохни, — стала поправлять подушку Аксинья.

— Детей побереги, мать…

— Будет тебе, чегой-то ты удумал? — заволновалась жена. — Все пройдет, все будет хорошо, вот я тебе сейчас кваску принесу.

Она схватила деревянный ковш, выскочила в сени. Когда вернулась, ее Илья лежал тихо, закрыв глаза, правая, вся в мозолях от дратвы, натруженная рука свесилась до пола, а левая лежала на груди, у сердца.

Илью Родимцева хоронили всем селом. Подбодряли Аксинью, жалели осиротевших детишек. Сашка, стоя у могилы отца, не по-детски морщил лоб, сжимал маленькие кулачонки. Он никак не мог забыть того рыжего детину, избивавшего отца, и чернявого, с колючими черными глазами, пьяного хорунжего. «Вот вырасту, пойду в красноармейцы, шайтан побери, отомщу». Он удивился сам себе, что у него непроизвольно, как часто у отца, выскочила присказка «шайтан побери». Но вскоре забыл про это. Надо было идти домой, помогать матери, напилить и наколоть дров, принести воды, ведь он теперь в доме единственный мужчина.

Через месяц, как Аксинья овдовела, решила она серьезно поговорить с детьми. Долго думала, поймут ли, ведь еще малы. Ни Дуся, ни Сашка — никто из них не слышал, как плакала по ночам мать. Да она и сама себя не слышала. «Беда в одиночку не ходит», — шептала про себя Аксинья. В доме нечего было есть. Разруха, голод, прокатившиеся по стране, заглянули и в их скособоченную избу. «Учиться бы им», — вытирала покрасневшие от слез глаза вдова. Вот Сашка, он только с виду молчаливый, а умница. Ничего, что упрямый, в жизни это повернется в добрую сторону. И Дуся уже подрастает, знаний бы ей. Вон в соседнем селе и школу открыли. Не так уж и далеко, километров семь-восемь.

На семейном совете решили: Дуся пойдет в школу, а Сашка маленько подождет, поработает пока у соседа по хозяйству, кулак он не кулак, а крестьянин зажиточный. Сашка весело посмотрел на сестру, на мать и совсем по-взрослому, не торопясь, согласился: «Ну, так тому и быть».

Неделю он ходил с утра к соседу, вечером возвращался домой. И не с пустыми руками. То муки принесет, то крынку молока, то для Дуси пяток яиц. Сосед был им доволен. Парень работящий, смышленый. Слово из него не вытянешь, а на работу горазд. Крепыш, силенка есть.

Однажды хозяйский сынок, тоже парень не слабый, решил помериться с Сашкой силой. Быть бы борьбе честной, да схитрил хозяйский сынок, а его поддержали мужики, охочие до смеха. Словом, надели Сашке хомут на шею и выпустили на круг.

Гришка, хозяйский сынок, все норовил отцова работника одной рукой за штанину схватить, а другой — за шею. Сашка поблескивал карими глазами, спрятавшимися под косым прищуром век, не торопился. Да и хомут мешал, был тяжел, саднил шею. Неожиданно Гришке удалось схватить выгоревшую полотняную штанину Сашки, ухватиться за ворот рубахи. Победно гикнув, он потащил на себя парнишку; мужики, в предвкушении легкой победы, трубно заржали. И здесь произошло непредвиденное. Сашка, смекнув, что с тяжелым хомутом ему не вырваться из цепких рук отожравшегося на добротных харчах Гришки, подался слегка вперед, а затем резко упал на соперника. Тяжелый хомут громко стукнул по лбу хозяйского сына, удар ошеломил его, и он, ничего не понимая, растерянно смотрел на сидящего у него на животе Сашку. А тот молча, не выказывая радости, только хитро поблескивая светло-карими глазенками, прочно примостился на Гришке, прижав драными коленками его бока, словно норовил дать шенкеля непослушной лошади. Отдышавшись, тихо сказал:

— Побаловались, и будя, мне домой надо — мать ждет.

А еще через неделю мать повеселела. Зимой работы стало поменьше, и Сашка на лыжах стал бегать в соседнее село в школу. Дождется, когда мать напечет с утра горячих ржаных лепешек, положит их в холщовую сумку и — на лыжи. Дуся, выходившая из дома раньше его, не успеет к крыльцу школы добрести, а пострел Сашка уже несется. «На, бери, мать напекла», — и протягивает душистую лепешку.

Вообще и Дуся, и мать, и учительница, и соседи считали Сашку молчуном и упрямцем. Чего уж задумает, от своего не отступится, и все молчком.

Он и разговаривать особенно был неохотлив. Вот только с Катей, соседской девочкой, что лет на пять моложе его, он другой раз и поговорит. О чем — никто не знал. Да и какие у них разговоры могли быть — ей девять, ему четырнадцать. Но дружба у них была особенная, не всякому понять. Сашка, словно старший брат, заботился о Кате, подкармливал ее: то сухарик принесет, то луковицу, а то и лепешку. Соседские мальчишки, после поединка с Гришкой, побаивались Сашку Родимчика, как его звали они между собой, и Катьку, его соседку, не обижали. Знали, что — чуть что — несдобровать им от крепких Сашкиных рук. Знали, что лишнего слова он не сболтнет, а уж если скажет что обидчику, то будь спокоен — обещание свое выполнит, да так, что с неделю бока будут болеть.

Но однажды Сашка не углядел за Катей. На берегу Салмыша, где он пас скотину, Катя, что-то тихо напевая, собирала одуванчики — поговаривали, что они от зуда хороши. Вот Катя впрок их и собирала на зиму. Солнце выкатилось уже высоко, грело так, что от жары хоть под лопухи лезь. Окунув ноги в холодную прозрачную воду, девочке захотелось смочить и лицо. Она сделала шаг, протянула загорелые ладошки и, ничего не понимая, куда-то провалилась.

Сашка услышал громкий всплеск. Обернувшись, он только увидел цветастое платьице да черные косички. «Омут», — ужаснулся парнишка. Сломя голову он бросился в воду, подхватил теряющую сознание девочку, вынес ее на берег. В деревне потом долго говорили, как Сашка Родимцев спас соседскую Катьку…

2

Прошли тягучие голодные годы. Крепла Советская власть. Жить становилось легче. В Шарлык провели свет, поговаривали, что скоро подключат радио. Родимцев подрос, окреп. Он с нетерпением ждал, когда его призовут в армию, спал и видел себя на гнедом рысаке, с шашкой, в буденовке. Но получилось иначе.

В Оренбурге, на призывной комиссии, его по какой-то причине определили не в кавалерию, а в пехоту, да не в строевую часть, а в караульные войска.

— В кавалерию я хочу, — упрямо твердил паренек председателю комиссии.

— Мало ли чего кто захочет. Здесь армия, а не ярмарка. Учись дисциплине, парень. Тебя еще на лошадь садиться учить надо.

— Я лошадей в ночное гонял, — твердил Сашка.

— А я мух по избе гонял. Одним словом, не агитируй меня. Послужишь в караульных войсках, а там, если захочешь, после срочной хоть на кобыле скачи, хоть на аэроплане летай.

С детства Сашка считал, что шире и глубже его родного Салмыша никаких рек нет. Но когда он, сын батрака, впервые ехал по железной дороге и слушал рассказы о могучей Волге, на берегах которой ему предстояло служить, не верил своим ушам. И когда серым утром, вырвавшись из липкого тумана, воинский эшелон деловито застучал по железному мосту, Сашка, как завороженный, смотрел на белесую от утреннего тумана широкую ленту.

— Вот это да, шайтан побери…

Все годы, пока служил в Саратове, он в свободное время приходил к Волге. Сядет на корточки, прищурит хитровато-умные глаза, опустит в воду натруженные руки и о чем-то думает, думает. То ли вспоминает мать и сестренку, которые остались в родном Шарлыке, то ли далекий Салмыш, где таскал на утренней зорьке пескарей, то ли пахучий ковыль на прибрежных лугах, то ли дурманящий запах созревшего хлеба на бескрайних полях, то ли смуглянку Катю с глазами, словно вишенки, с косичками, переплетенными простенькой ленточкой, с калмыцкими скулами и переливчатым на все лады смехом. Одна Волга знала, о чем думал он, о чем мечтал, не забывая слов, данных самому себе — стать красным кавалеристом.

Два года вроде срок небольшой, но тянутся они долго. И даже армейская служба, с подъемами и отбоями, учениями, несением караульной службы, — словом, со всем своим выверенным, как хороший часовой механизм, распорядком, не смогла ускорить бег времени. Многие ребята уже стали готовиться к демобилизации. Разговоров было много. Куда поехать? Глаза разбегались, когда читали газеты, душа разрывалась — хотелось побывать везде, где ключом била жизнь, где проходила передняя линия трудового фронта молодой республики.

Страна поднималась из разрухи после гражданской войны. Нелегко налаживала разрушенное хозяйство. Сеяла хлеб в голодной деревне, ставила на ноги заводы и фабрики в промерзших городах, учила ребятишек. И везде нужны были умелые рабочие руки, молодые горячие сердца.

В короткие часы отдыха ребята шумно, наперебой обсуждали свои мирные профессии. И только Сашка Родимцев отмалчивался. Запала ему в душу недавняя беседа командира с красноармейцами о международном положении, о том, что «толстосумы капитализма спят и видят, как бы задушить молодую республику, да и недобитые «бывшие» кое-где за кордоном воду мутят. Словом, глаз надо держать востро, варежку не разевать». И когда сослуживцы донимали его вопросами о демобилизации, он только загадочно улыбался и отнекивался: «Не завтра же, братцы, портянки сушить, еще подумаем, куда на гражданке податься». И только ротный знал, что мечтает Александр выучиться на красного командира, остаться служить в армии. Даже рапорт подал, ждет вызова в военное училище им. ВЦИКа для сдачи экзаменов.

3

Лето в том году выдалось жаркое, засушливое. Солнце пекло нещадно, будто задумало все вокруг расплавить, испепелить, иссушить, уничтожить, превратить в пыль. Улицы Москвы, покрытые асфальтом, становились мягкими, как желе. Даже вечером, когда раскаленное солнце нехотя опускалось за горизонт, а сиреневые сумерки надвигались на город, прохлада не спешила к людям.

Было часов одиннадцать вечера, когда к перрону Казанского вокзала, пыхтя и отдуваясь после длительной дороги, подполз видавший виды старенький паровозик, притащивший небольшой состав из обшарпанных вагонов. На привокзальную площадь, несмотря на позднее время, хлынул разношерстный люд.

Седой дедок с бородой клинышком, в белом парусиновом картузе и таких же парусиновых ботинках, в малиновой косоворотке, перепоясанной узким кожаным ремешком, с трудом волок две сумки с огромными арбузами.

Молодой рыжий здоровяк, косая сажень в плечах, на котором лезла по швам модная голубая майка, небрежно помахивая тугой связкой сушеной рыбы, издававшей приятный соленый запах раздольной реки, пытался на ходу прикурить папиросу.

Шумная стайка цыган, высыпав на перрон — в цветастых ярких юбках, красных, синих, черных, желтых косоворотках и в начищенных дегтем сапогах, с уснувшими на руках ребятишками, с тюками, с гитарами, с какими-то коробками — приглушенно зашумела, обсуждая свои житейские проблемы.

Пожилая тетка с перекинутыми через плечо и связанными между собой огромными котомками, в которых, прикрытые огромными лопухами, краснели ядреные помидоры, боязливо озираясь на шумную толпу цыган, быстро-быстро поспешила к выходу, не обращая внимания на тяжесть котомок и небольшого сундучка с замком, который она тащила в левой руке.

Последним из вагона вышел коренастый красноармеец. Форма на нем, хотя и была старенькая, выцветшая до такой степени, что трудно было определить ее первоначальный цвет, была аккуратно отглажена. В левой руке военный держал небольшой деревянный чемоданчик, в котором умещалось все его житейское имущество, на правой висела тугая шинельная скатка.

Хорошо начищенные ботинки и плотно накрученные обмотки свидетельствовали о том, что армейская четкость, дисциплина и аккуратность были в почете у военного. Взглянув на привокзальные часы и секунду подумав, он решительно направился к постовому милиционеру.

— Мне надо в Кремль, как туда добраться?

Милиционер молча оглядел с ног до головы красноармейца, недоверчиво спросил:

— По какому делу?

— По служебному, — решительно отчеканил приезжий.

Милиционер в нерешительности потоптался на месте, прикидывая про себя, как поступить, но решительный тон собеседника, его ладная, крепкая фигура, доверчивый, располагающий прищур добрых глаз отбросили в сторону сомнения, случайную подозрительность.

— Садитесь на трамвай с красным номером, они еще ходят, и езжайте до центра. Кондуктор подскажет, где сойти.

Немного еще поразмыслив, он с сомнением добавил:

— Только вряд ли вас туда пропустят. А вообще попытайтесь.

Красная площадь ошеломила Александра. Строгая, деловая, она заставляла каждого, как показалось шарлыкскому парню, подтянуться, прежде чем вступить на святое место. Вот она, Кремлевская стена, дорогой и близкий сердцу каждого советского человека Мавзолей, нарядные купола собора Василия Блаженного, Лобное место. Вроде бы здесь все так, как много раз видел на фотографии, в кино, и вроде совсем по-другому, словно впервые увидел. «Ну вот, я и приехал, — шепотом произнес красноармеец. — Здравствуй, Москва!»

Дежурный по училищу тщательно проверил документы вновь прибывшего, накормил плотным ужином, направил в казарму. И хотя дальняя дорога и позднее время давали о себе знать, Александр не мог долго заснуть — столько мыслей, душевных переживаний обрушилось на него. Человек молчаливый, малоразговорчивый, уравновешенный и спокойный, он и виду никогда не показывал, что волнуется, переживает. Ребята на действительной службе часто говорили ему: «Не поймешь тебя, Саня. Понятно же, что тебе это не по душе, а ты и виду не подаешь, молчишь, вон лишь жилка на шее ходит».

— Выдержке учиться надо, — улыбаясь, отвечал Александр. — Нам, военным, без выдержки никак нельзя.

С добрым чувством вспомнил Родимцев сейчас, находясь в бывшем кремлевском арсенале, о своих друзьях, о Волге, к которой часто приходил поговорить по душам, о своей мечте стать красным командиром. Так, с улыбкой, и заснул.

А уже на следующий день для всех прибывших начались тяжелые экзаменационные дни. Будущие курсанты должны были показать, на что они способны. В военных лагерях, расположенных на Октябрьском поле, дотошные экзаменаторы проверяли пышущих здоровьем парней. Зачарованные, смотрели новички, как один из курсантов второго года обучения, ладно скроенный, широкоплечий, бронзовый от загара, поигрывая бицепсами, подошел к вольтижировочному коню и, по приказу преподавателя, продемонстрировал каскад сложных упражнений, — да так легко, непринужденно, словно это никакого труда ему не стоило.

— Смотрите, будто наездник в цирке работает, — раздался затаенный вздох одного из новичков. И было в нем не поймешь чего больше: то ли восторга по поводу искусства наездника, то ли опасения, что ему-то этого не осилить.

— Родимцев, выполняйте упражнение! — Эта команда вывела из оцепенения Александра.

Худощавый, низкорослый, со светлым ежиком непослушных русых волос, Александр Родимцев вышел из строя. Серая в яблоках кобылица, пофыркивая, словно примеряясь к будущему наезднику, била копытом неровную землю, похлестывала хвостом, настороженно косила глаза. Только позже, уже будучи принятым в училище, Александр подружится с лошадью, которую закрепят за ним. Он привыкнет и к ее необычному имени — Аллегория, и к ее нелегкому, своенравному характерцу, познает резвость ее стремительного бега. Но это будет потом. «А как поведет она себя сейчас, при первом знакомстве?» С этой мыслью Александр подошел к лошади, пустил ее по кругу. Аллегория, словно и ждала сигнала: фыркнув, стремительно пошла. Не теряя ни секунды, бросился за ней, ловко схватился за луку седла, пружинисто оттолкнулся и, к удивлению стоящих, лихо перескочил через коня и обратно. Аллегория тоже, словно удивленная и рассерженная, что какой-то новичок с такой легкостью укрощает ее прыть, с большей резвостью пошла на второй круг. Теперь они словно испытывали друг друга — лошадь и наездник, входя в спортивный азарт, пытаясь пощеголять друг перед другом. Аллегория убыстряла бег, надеясь оторваться от новичка, а он отпускал ее на допустимый предел, мчался за лошадью и с завидной легкостью и каким-то весельем повторял раз за разом нелегкое упражнение. Наконец Аллегория покорилась. Худощавый красноармеец из далекого оренбургского села еще дважды так же непринужденно повторил упражнения.

— Достаточно. Встаньте в строй! — раздалась команда экзаменатора. — Отлично.

— Уральский казак, для него лошадь — родная стихия, — вконец упавшим голосом произнес белобрысый, веснушчатый парнишка.

Так Александр Родимцев сдал свой первый вступительный экзамен по конному делу в кремлевское училище. Потом пошли специальные военные дисциплины. И с ними он справился успешно. Но вот в расписании приемных экзаменов дошла очередь до математики и русского языка. Это уже для Александра было сложней. Ему, сыну батрака, урывками посещавшему сельскую школу, где и занятия-то проходили нерегулярно, да и уровень преподавания был невысок, пришлось трудиться изо всех сил, чтобы выдержать нелегкие испытания.

Но он «лез из кожи», старался изо всех сил. За эти дни похудел, осунулся, только карие глаза, слегка прикрытые набухшими веками, да потрескавшиеся губы говорили о том, что такой не спасует. С трудом, но он сдал и математику, и русский язык. Даже сам удивлялся. Конечно, оценки посредственные, но все же сдал, не провалился. И, прощаясь с ребятами, которым не повезло, с надеждой ждал решения приемной комиссии. Со слезами на глазах уезжали молодые парни, провалившиеся на экзаменах. Многие клялись, что на следующий год приедут снова попытать удачу.

И вот волнующая минута. Будущих курсантов вызвали на заседание мандатной комиссии. В дощатом, свежевыкрашенном летнем бараке, за длинным прямоугольным столом, накрытым красным сукном, сидели члены государственной комиссии. В центре, поблескивая орденами, шуршал какими-то бумагами начальник школы Горбачев. Лихой участник гражданской войны, боевой командир, он вызывал чувство восхищения и сыновней любви у курсантов. Рядом с ним — заместитель начальника школы по политчасти Именинников. Его боевой путь по фронтам гражданской войны также был отмечен высокими правительственными наградами.

Будущие курсанты, по стойке «смирно» застывшие перед комиссией, затаив дыхание слушали Горбачева. Александр напрягся, как струна, ожидая, когда назовут его фамилию. И вдруг хлесткие слова словно обожгли: «Товарищ Родимцев, ваши оценки по общеобразовательным дисциплинам низки, и мы не можем вас зачислить курсантом».

Александр не поверил своим ушам. Захотелось что-то сказать, но во рту пересохло, язык стал шершавый, как рашпиль.

Неожиданно из строя вышел коренастый парень:

— Товарищ командир, у Родимцева отличные оценки по военным дисциплинам.

— Командир Красной Армии должен быть не только отличным спортсменом и лихим наездником, но и грамотным военным специалистом, культурным, всесторонне образованным человеком, — пробасил в ответ начальник школы. — А как думает командир эскадрона?

Подтянутый, резкий в движениях командир эскадрона Шаймурадов, блеснув черными глазами, поднялся из-за стола:

— Считаю, что Родимцев сможет стать таким командиром, мы поможем ему.

Горбачев заулыбался, — видно, приглянулся ему этот неудачник — русоволосый парень, который с таким упорством сдавал экзамены. Вот сейчас, услышав неприятное известие, стоит, стиснув зубы, глаза горят, на скулах ходят желваки, весь как тетива натянут.

— Защитники у вас, товарищ Родимцев, надежные, — шагнул вперед начальник школы. — И младший командир Цюрупа, и командир эскадрона Шаймурадов горой стоят. А вы-то сами как думаете? Справитесь?

— Справлюсь, — твердо отчеканил Александр, и сам удивился, откуда взялась у него решимость. — Одно прошу — зачислите, не подведу.

На следующий день возле кабинета учебной части были вывешены списки зачисленных в школу. Среди других курсантов значилась и фамилия Александра Ильича Родимцева. От радости захотелось ему вскочить на коня и умчаться в родную оренбургскую степь, вдохнуть запахи дурманящего ковыля, бултыхнуться в холодный быстрый Салмыш, повидать близких, поговорить с односельчанами. Но Шарлык находился далеко, и неизвестно было, когда теперь попадешь в родное село. Глубоко вздохнув, Александр отправился в казарму, достал небольшой клочок бумаги, взял химический карандаш и принялся писать письмо домой. «Дорогая моя мама! Экзамены сдал, принят курсантом Объединенной военной школы имени ВЦИКа, которая размещается в Кремле. Моя мечта сбылась. Я стал кремлевским курсантом и буду командиром Красной Армии. Привет Дусе, дяде Грише, всем родным. Целую, моя дорогая мама. Твой сын Саша».

Закончив короткое письмо в далекий Шарлык, Александр еще раз пробежал глазами написанные строки. Подумав, подчеркнул то место, где было выведено, что он стал кремлевским курсантом.

После прохождения карантина, строго по расписанию, начались напряженные занятия в школе: строевая и физическая подготовка, изучение уставов внутренней и караульной службы, конное дело, боевое оружие… Учеба проходила в летних лагерях на Октябрьском поле, где дислоцировался кавалерийский полк.

Часто на занятиях по караульной службе молодой командир отделения Дмитрий Цюрупа, под командование которого попал Александр Родимцев, рассказывал курсантам о специфике и особенностях охраны Кремля. Разложив на большом столе подробный план Кремля, он объяснял расположение старинных зданий, памятников архитектуры, специальных служб и постов, где должны будут в скором времени нести вахту молодые курсанты.

В напряженной учебе, боевых стрельбах, учениях лето пролетело незаметно. Глубокой осенью курсанты перебрались на зимние квартиры. Кавалерийский и артиллерийский дивизионы разместились на втором этаже старинного Арсенала, окна которого выходили на просторную Манежную площадь.

Александр сдержал слово, которое давал приемной комиссии. Занимаясь дополнительно с преподавателями, он в короткий срок ликвидировал свои пробелы по общеобразовательным дисциплинам. Теперь он не только отличался в джигитовке и вольтижировке, но отлично успевал и по математике, и по русскому языку, и по остальным предметам. В качестве поощрения его перевели в пулеметный взвод. И вот здесь-то, на удивление всем, он показал себя. Александр оказался прирожденным пулеметчиком, настоящим снайпером. Меткость, с которой стрелял шарлыкский парень из «максима», поражала всех.

Эта лихость едва не стоила ему отчисления. На стрельбище, где курсанты сдавали очередные зачеты, ребята подзавели его.

— А что, Сашок, слабо тебе очередью выбить свое имя, — подтрунивали весельчаки.

— Почему слабо, в аккурат выбью.

— Да брешешь зря, такого сделать невозможно.

Всегда спокойный, уравновешенный, выдержанный, Александр вспыхнул:

— Ставь щит, посмотрим, кто из нас брехун.

Он не торопясь, как рачительный хозяин, добротно установил «максим» на бруствере учебного окопа, проверил, как вошла в патронник пулеметная лента, прищурившись, пристально посмотрел на маячивший вдали щит и, поплевав зачем-то на руки, улегся за пулемет. Расчетливо и как-то немного лениво установил прицел и на минуту затих. Замолкли и шутники, щеголявшие друг перед другом едкими остротами.

Пулеметная очередь оборвала короткую тишину. Не обращая внимания на продолжавшего лежать после стрельбы Александра, все понеслись к щиту. Через мгновение от щита послышалось ликующее «ура».

Прибежавший на шум командир подошел к мишени, долго рассматривал щит с зияющими пробоинами, по которым четко читалось слово «Саша», зачем-то потыкал в пробоины пальцем, потом недоверчиво с ног до головы окинул взглядом застывшего у «максима» курсанта и, только когда перепуганные курсанты вместо стойки «смирно» стали переминаться с ноги на ногу, сухо отчеканил: «Наряд вне очереди, и скажи спасибо, что я сегодня добр, а то мог бы и отчислить». Помедлив, прибавил лукаво: «А здорово я вас научил стрелять».

С этих пор командование неизменно посылало Родимцева на окружные соревнования пулеметчиков. И всегда команда, в которой он выступал, выходила победительницей. Вскоре его имя появилось на доске Почета школы…

Минуло восемь месяцев учебы. В февральский стужий день к Александру подошел командир отделения Цюрупа:

— Поздравляю, Саша! За отличную учебу командование эскадрона включило тебя в состав почетного караула поста номер один.

— А что это за пост?

Цюрупа стал не спеша рассказывать:

— Помнишь, в прошлом году наше отделение ходило на экскурсию в музей-квартиру Ленина? Так вот, у ее дверей был пост номер двадцать семь. Там стояли в почетном карауле наши курсанты. После смерти Ленина этот пост назвали номер один и перенесли его к Мавзолею.

«Вот это да, — думал Александр с затаенной гордостью, — мне — сыну батрака, деревенскому парню из далекого Шарлыка — доверяют такое ответственное дело».

Кроме Родимцева в почетный список были также включены из отделения Цюрупы курсанты: Семен Семенов, Василий Линьков, Дмитрий Скоробогатов.

Тщательно готовились курсанты к своему первому караулу у поста № 1. Сам комендант Кремля — комбриг Петерсон — проводил занятия. Особое внимание он обращал на строевую подготовку. Комбриг добивался от курсантов идеальной подтянутости, четкости шага, отработки ружейных приемов.

Вот и наступил памятный день для курсантов. Личный состав караула выстроился вблизи царь-пушки. На правом фланге, рядом с начальником караула, разводящий Дмитрий Цюрупа. Для проверки готовности караульных прибыл комбриг Петерсон. Стройный, собранный, в перетянутой ремнем шинели комбриг медленно обходил строй, задавал вопросы, придирчиво осматривал обмундирование. Видно по всему, что подготовкой курсантов остался доволен. И вот — торжественная минута. С боем курантов Александр Родимцев и его напарник Вася Линьков заступили на пост № 1 у Мавзолея Владимира Ильича Ленина.

Перед глазами скорбно тянется нескончаемый поток людей. Идут молча, потупив взор. Приблизившись к входу, люди невольно замедляют шаги. Крепко ухватив за руку внука, прихрамывая, идет старик с длинной бородой. От мороза на пожелтевших от махорки усах деда появились ледяные сосульки. Оба одеты в длинные овчинные шубы, туго перетянутые кушаками. На головах шапки-ушанки. На ногах лапти, тщательно обернутые вокруг ног шерстяные онучи. Перед самым входом старик снял с себя подтертую ушанку, потом стащил шапку с мальчонки. На миг остановился, неожиданно опустился на колени, перекрестился, отвесил несколько поклонов.

…Много раз Александр нес почетную вахту у Мавзолея В. И. Ленина, и каждый раз с гордостью печатал шаг в составе караула, и каждый раз волнение не покидало его.

Но вот настал радостный и немного грустный день. Курсанты, уже в командирской форме, застыли в четком строю. Председатель экзаменационной комиссии зачитал выпускной приказ об окончании Объединенной военной школы имени ВЦИКа. Александр стоял в первой шеренге и от волнения и радости не мог сдержать счастливую улыбку. Наконец-то ему, курсанту Родимцеву, сдавшему все экзамены на отлично, присвоено звание командира-конника Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Согласно приказу, Александр через день должен был прибыть к новому месту службы. Он получил назначение командира пулеметного взвода в один из лучших кавалерийских полков, который дислоцировался в Москве.

Радостное чувство переполняло уроженца Шарлыка. Он был несказанно доволен, что сбылась мечта детства: сын батрака стал красным конником, командиром Красной Армии. Как-то сложится у уральского паренька военная служба?